Текст книги "Степкина правда"
Автор книги: Николай Чаусов
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Annotation
Двадцатые годы… Не так давно окончилась гражданская война, жизнь еще тяжела и беспокойна. Но первые пионерские горны уже звучат над страной. В повести рассказывается, как в одном из сибирских городов организовался пионерский отряд, как ребята боролись с бойскаутами, как учились и дружили.
–
Первые знакомства
Рыжий Степка
Мама
Опять Яшка
Степка ищет смелых
Поход на «мушку»
Примирение
Новые соседи
Бойскауты
На острове
Поражение атамана
Штаб-квартира
Заговор смелых
Побег
Обозы, обозы…
Остров Ольхон и тетя Даша
«Дружба»
Возвращение
Я болен
Бой
Черная Борода
Живой подарок
Медный Крудо
Школа
Враги человечества
Кто это дарование?!
Смерть буржуям!!!
Тайна Волика Рудых
«Стой, не оглядывайся!»
Огненный Дьявол
Провокация
Машины радости
Яшка не унимается
Ледоход
Пионеры
Первые проводы
Два события в один день
Информация об издании
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
есной 1943 года, будучи военным корреспондентом фронтовой газеты, я летел на двухмоторном бомбардировщике к партизанам. По обе стороны на скамьях – незнакомые мне люди с парашютными мешками за спиной, сумками, патронташами и автоматными дисками. В ногах – ящики с патронами, разобранными пулеметами, автоматы. Иллюминаторы плотно задраены. Страшно тянет курить, но курить нельзя: под ногами горючка.
Линия фронта. Я не вижу ее, но ощущаю по частым разрывам. Зенитной трескотни не слышно: наш бомбардировщик набрал «потолок». Зато снаряды рвутся справа и слева, сверху и снизу. Секунды кажутся часами.
Но вот разрывы становятся реже, глуше и наконец стихают совсем. Из кабины выходит пилот. Он озорно машет рукой и подмигивает:
– Проскочили!
Теперь можно заглянуть в окна. И хотя над нами висит ясная полная луна, внизу, кроме черных пятен и мглы, я ничего не вижу. Пятна – это уже Брянские леса, мгла – это степи. Тошнотворное ощущение падения: самолет теряет высоту. Значит, скоро посадка. И вдруг где-то в глубине, в бездне, образуя правильный треугольник, вспыхивают три крошечные искорки. Костры! Самолет делает круг, заходит на ветер и стремительно идет вниз. Промелькнул огромный костер, толчок, еще толчок – и, мелко трясясь и содрогаясь всем корпусом, наш бомбардировщик несется по ровной, как пол, огромной поляне.
Откуда-то набежали люди.
У большого огня сидят на поваленных соснах партизаны. Мы знакомимся, заводим беседы, и моя авторучка бегает по листам блокнота. Затем я обхожу землянки, фотографирую командира и комиссара отряда, бойцов и снова сажусь к костру в ожидании самолета.
Чернобородый, широкий в плечах пожилой человек скалит зубы. И эта бородища, и белозубый, как у юнца, рот напоминают мне мое детство.
– Нравится? – улыбается бородач. И в шутку предлагает мне убедиться, что борода у него настоящая.
– Очень, – смеюсь я. – Был у меня в детстве один дружок. Отец у него носил такую же бородищу. Неродной отец. А вот настоящий его родитель – партизан в гражданскую – тот даже кличку имел: Черная Борода! Храбрый, говорят, был партизан. Большие деньги за него колчаковцы обещали. Но погиб… А мы, мальчишки, воюя с нэпманскими сынками, свой тайный отряд так и назвали: «Черная Борода»…
– Слыхал? – подтолкнул бородач соседа. – Выходит, не одна у нас в лесах «Черная Борода», была и другая! – И, видя мое недоумение, пояснил: – Южный отряд у нас так называется. Героический отряд. И командир его, слыхать, дюже храбрый. Из военных он. И вроде как из сибирских…
От неожиданности я даже подскочил. Неужели судьба свела меня с кем-нибудь из друзей детства?.. Нет, нет, конечно, простое совпадение… А, может быть, все же…
Вероятно, мой растерянный вид немало озадачил бородача, и он нерешительно и дружески улыбнулся:
– Вижу, взбаламутил я вас, товарищ старший лейтенант. Мало ли черных да рыжих бород по местам нашим… Конечно, оно всяко бывает…
– Где этот отряд? – перебил я. – Как зовут командира? Его фамилия?!.
– Фамилия? – вдруг посуровел партизан. – Ну, фамилии вам тут никто не скажет. Да у нас ее и не знают. Ни к чему это, – уклончиво заключил он. – А коли интересуетесь, каков он из себя, – начальство наше спросите, может, и скажут…
Я бросился искать комиссара. Чёрт с ним, с самолетом, улечу потом, но если командиром «Черной Бороды» окажется…
Самолет уже догружал раненых, а я метался от костра к костру, от землянки к землянке в поисках неуловимого комиссара. Нашел я его у одной из землянок: он проверял почту…
– Разрешите, товарищ комиссар!..
– А, писатель! – весело усмехнулся тот. – А вы почему не в самолете? Второго ждать долго…
– Скажите, пожалуйста, кто у вас командиром «Черной Бороды»? Вы знаете этого командира?..
Комиссар недоуменно посмотрел на меня и даже отложил почту.
– А что это вас так вдруг заинтересовало, товарищ старший лейтенант?
Я опешил. Действительно, мой неожиданный и, наверное, нелепый вопрос мог показаться по меньшей мере странным. Но раздумывать было некогда, и я торопливо и сбивчиво объяснил комиссару всё.
– А уж я думал, беда какая, – снова подобрел он. – Только ничего я вам не скажу. И не потому, что нельзя, а сам я его никогда не видал и не знаю. И никто у нас о нем ничего не знает. Человек он там новый, года еще не воюет. Да и сам отряд столько же. Мы о нем только с Большой земли по рации слышим, что командир он толковый, народец его отчаянный, фрицам не то что покою – жизни не дает. Вот завтра связного туда пошлем, этот может для вас узнать…
– Товарищ комиссар, разрешите и мне с ним в Южный?.. То есть в отряд «Черная Борода»? Мне обязательно надо побывать там! Обязательно! – соврал я: задания у меня такого не было.
– Ну, что ж, это можно, – подумав, ответил тот. – А на Большую землю когда?
– Это неважно! Я и у вас мог бы пробыть до следующего самолета. Но раз выпал случай…
И в этот момент взревели моторы. Самолет пробежал мимо нас, оторвался и скрылся за чернотой леса.
– На лошадях ездили? – спросил комиссар, внимательно проводив взглядом бомбардировщик.
– Ездил! – опять соврал я. На чем другом, а верхом я за всю свою жизнь не проехал и метра.
– Ну и лады. Синцов! – крикнул в ночь комиссар. – Проводи товарища старшего лейтенанта в гостиницу! – И опять, обращаясь ко мне, шутливо добавил: – Вы-то тоже, видать, отчаянный, а? Ну что ж, может, и верно дружка отыщете. Ступайте, ждут вас. Отдыхайте, как следует, а то завтра раненько подыму… да и путь дальний.
«Гостиницей» оказалась небольшая землянка с двумя свободными топчанами из досок. На одном из них я и расположился.
…Сон не шел. Взвинченный рассказом бородача и надеждой на счастливую и неожиданную встречу с товарищем далекого невозвратного детства, я ворочался с боку на бок, курил, закрывался с головой шинелью, чтобы не слышать голосов за землянкой. Детство все настойчивее напоминало мне о себе, рисовало давно растерянные памятью живые картины. Как наяву, виделись мне булыжные и пыльные улицы старого Иркутска, его Знаменского предместья, наш огромный, забитый домами, домишками и кладовками двор, белая каменная церковная ограда. И уже не в темноту, а в наше кухонное окно вижу я, как бегают по двору босоногие сорванцы-мальчишки, независимый и забавный вышагивает наш сосед по квартире – художник и пианист Елизар Федорович Коленов. И маленький, щуплый, остроносый Яшка Стриж бежит за ним, тычет в него грязным пальцем:
– Мальцы, гляньте, музытер с базара топает!..
Картины наплывают одна на другую, сменяются, и я не могу от них отвязаться, не видеть их. Я мысленно выстраиваю их по порядку и… ухожу в детство…
На новом месте
Вот уже три дня, как мы переехали из города в Знаменское предместье, а я все не решаюсь выйти к мальчишкам.
Ленка, например, сразу завела себе подружек и целые дни играет с ними в самодельные тряпичные куклы. Но ведь Ленка – девчонка, а девчонки не задираются, не разбивают друг другу носы и не придумывают обидные клички. Особенно новичкам. Да и мальчишки не трогают их. Зато уж между собой…
Я вижу в окно, как они то и дело ссорятся и дерутся. Дерутся из-за пустяков, за право первому играть в «чижика» или «бабки», дерутся просто так, полюбовно.
Ленка успела мне рассказать, что здешние мальчишки все лето воюют с «обозниками», то есть детьми рабочих Обозных мастерских, по ту сторону Ушаковки, и что верховодит ими атаман Иван Коровин, такой силач, что может сбить кулаком даже взрослого парня. И страшно злой.
Например, ему ничего не стоит поймать и разодрать надвое кошку. И всех новеньких, которые появляются в Знаменском, он записывает в свое войско и «крестит».
Словом, причин не показываться на улице у меня было много.
Там, на старой квартире, возле ангарского понтонного моста, я чувствовал себя куда лучше. Там и мальчишек было меньше, и знали друг дружку хорошо, и было кому за меня заступиться. А сейчас мой старший брат Юра работает в депо, за понтонкой, и я его вижу только по воскресеньям. А папа еще весной уехал с геологами на север в Якутию на все лето.
Вот и остается жалеть о старой квартире, товарищах да бродить по комнатам в поисках дела или смотреть в окна во двор и на улицу, по которой день и ночь движутся пароконные обозы. Это в Якутск и на Ленские золотые прииски везут грузы.
Первой заметила мое упорное отсиживание дома баба Октя[1]:
– Чего дома сидишь, Коленька? Сходил бы куда, воздухом подышал бы.
– Не хочется.
– Эка! А в этакой духоте чахнуть охота?
– А он не чахнет, он мальчишек боится! – выдала меня бабушке Ленка.
– А чего их бояться? С хорошими поиграй, а плохих сторонкой обойди…
Наивная баба Октя! Думает, если я не подойду к задирам-мальчишкам, так они не подойдут ко мне! Вот если бы Юра хоть раз погулял со мной и пацаны увидели, какой у меня взрослый и сильный брат, мне бы было проще знакомиться.
Там, например, все знали, что мой брат – комсомолец, что в девятнадцатом году он сражался с железнодорожниками Иркутска и Черемхово против колчаковских юнкеров и даже был ранен. А здесь кто знает?
А вечером бабушка пожаловалась на меня Юре:
– Не выгоню никак на улицу твоего братца. Хоть бы сводил его куда, в цирк, что ли.
– Зачем же его водить, бабушка? Разве он сам не может себе найти товарищей? Вон их во дворе сколько, – возразил Юра. И хитровато подмигнул мне: что, мол, брат, страшновато?
– Шалопаев много, а хороших-то, видать, нету, коли дома сидит, – сердилась бабушка. – Голь одна да сорванцы.
– Не голь, а дети рабочих, баба Октя. А мы кто? Я – рабочий, отец – хоть и инженер, а из рабочих. Сама же рассказывала, как вы с дедушкой на господ спину гнули. Так что же Коле чураться таких детей?
Баба Октя всегда сердилась, когда Юра напоминал ей о прошлом. И не любила вспоминать, как ее муж, а мой дедушка, всю жизнь работал грузчиком и умер в бедности, а сама баба Октя стирала на господ белье и, оставшись с тремя детьми, едва не умерла с голоду. И если бы не замечательный голос у моего отца, благодаря которому он с восьми лет пел в хору в Казанском соборе, – не видеть бы отцу ни гимназии, ни тем более университета.
Но об этом нам рассказывала только мама.
– Знаю, нечего мне глаза колоть этим, – отрезала Юре баба Октя. – Ты вон про Коленьку лучше вспомни. Боязно ему, потому и дома сидит. А ты…
Но мама прекратила спор и сказала, что завтра же отправит меня на улицу одного, но только чтобы я не связывался с мальчишками.
– Рисование и книги от тебя не уйдут, Коля, а лето пролетит – не заметишь. Посмотри на себя, какой ты худой, бледный…
Первые знакомства
И вот я впервые один в незнакомом мне огромном дворе.
К моему счастью, ни одного пацана во дворе не было.
Только несколько босоногих, плохо одетых девочек сидели на бревне, увлеченно занятые игрой с тряпичными куклами. И среди них наша Лена.
Я походил возле крыльца, покачался на доске, но дольше торчать на глазах у девчонок посчитал стыдным и отважился пойти за ворота.
И здесь, на набережной Ангары, не было ни мальчишек, ни взрослых. Только по широкой, быстрой и зеленой, как бутылочное стекло, реке тянул баржу буксирный пароходишко, и качались на волнах редкие рыбацкие лодки. От ангарской воды тянуло освежающей приятной прохладой.
Я осмелел еще больше, прошелся над крутым обрывом вдоль берега, бросил в воду несколько голышей-блинчиков и направился к церковной ограде.
Интересно, что это за могилы декабристов, о которых сказала мама? И почему они в церковной ограде, если все революционеры, говорит Юра, были неверующими?..
Но не успел я дойти до конца высокой глухой стены, как навстречу мне из-за угла выбежала ватага мальчишек.
От неожиданности я даже похолодел. А босоногие, запыхавшиеся от бега, с вымазанными грязью руками и лицами пацаны встали передо мной и смотрели на меня, как на чудо.
– Мальцы, гляньте: новенький!
Щуплый, примерно одних лет со мной пацан с птичьим носом подошел ко мне и, широко расставив грязные тощие ноги, нагло оглядел меня всего: от выглаженного отложного воротника до желтых ботинок.
Я запомнил его именно таким, подбоченившимся и наглым, по какому-то недоброму предчувствию выделив его изо всех остальных мальчишек.
– Чиста-ай, – пискляво протянул он. И тут же пояснил пацанам, кивнув на меня вихрастой головой: – Учителки сын это. Отец у его анжинером в Якутске работает, а они тута.
Толпа молчала. А пацан снова стрельнул в меня плутоватыми смешливыми глазками и, слегка коснувшись грязными пальцами воротника, пропищал:
– Беленький, марать жалко. И ремень гладкий, новый, должно. Новый, а?
– Новый, – промямлил я.
– Я жа вижу. И штаны новые. Сразу видать, антиллигент. А как зовут?
– Коля.
– Хе! – неопределенно хмыкнул тот. – А меня Яшкой. Стрижов я. А Стрижом назовешь – во, понял? – поднес он к моему носу кулак.
– Понял, – еще тише ответил я.
– Понятливый, – усмехнулся Стриж. – А дружить хочешь? – неожиданно и уже совсем миролюбиво спросил он и, вытерев о штанину грязную руку, протянул мне.
– Хочу, – обрадованный таким поворотом, выдохнул я и с удовольствием пожал Яшкину руку.
Пацаны захихикали, зашептались, но Стриж сердито оборвал смех:
– Чего скалитесь? Гляди, мальцы: кто Кольку тронет, тому от меня худо будет, понятно? Я с ним дружить буду…
Яшка продолжал вычитывать и грозить пацанам, слушавшим его хмуро, но молча, а я все больше удивлялся этому заносчивому и в то же время тщедушному мальчугану: почему его так боятся мальчишки? Ведь ему не сладить даже с одним из них, а он цыкает на них да еще угрожает!
– Ну, чего встали? Валяйте мыться! – скомандовал Стриж, и вся ватага сорвалась с места, бросилась с обрыва к реке.
А Яшка обнял меня за талию и повел назад, к нашим воротам. И ни противиться ему, ни убрать его грязную руку с моей новой белой рубахи я уже не смог. Так, в обнимку, мы и дошли до ворот.
– А мы счас «обозников» били, – говорил Стриж. – Ух, и дали же мы им, гадам! А после сами утекли, понял?
– А зачем вы с ними деретесь?
– Мы-то? Хе! А у нас с имя завсегда война, понял? У нас и атаман есть. Он во всем Знаменском самый главный. А я – во дворе, понял? Если меня кто тронет или не слушает, Коровин тому, знаешь, прочешет как? Не бойсь, покажу только… – И Яшка, нагнув мне голову, процарапал ногтем от самого затылка до лба. – Ну как?
– Больно, – признался я.
– Это что, я понарошке, а после Коровина цельный день орать будешь, понял?
– Понял.
– Понятливый, – повторил Стриж. – Только ты не бойся, я с Коровиным в дружбе. Со мной будешь дружить – тебя ни одна вша не тронет. Я ведь тоже не нищенский, у меня отец лавкой торгует. Мос-ка-тельной[2] – во какой! А еще одну открывать хочет. Как наторгует деньгу, так и откроет. А у Коровина отец мясником у отцова дружка работает, понял? Меня атаман не шибко-то тронет… Давай метнем? – вдруг предложил он.
– Как?
– Ну обменяемся. На дружбу, а? Ты мне ремень свой, а я тебе свое что… Метнемся?
– Сейчас? – растерялся я.
– А то когда? Матери боишься? Эх, ты! Ну скажи, в речке утопил, понял?
– Понял…
– Вот это по-дружному! – обрадовался Стриж, и сам помог мне расстегнуть пряжку. А заполучив ремень, в один миг свернул его в кружок и сунул в карман своих коротких штанишек.
– Ну, гуляй, Колька! Хошь, к пацанам иди, они не укусят. А мне домой надо. Я тебе опосля подарю что…
И не успел я удержать Яшку, попросить его подарить мне свой поясок, хоть и старенький, как Стриж умчался в ворота и исчез за углом своего добротного дома.
Настроение упало. Да и было от чего: дома меня, конечно, спросят об отцовском подарке, придется врать, выслушивать мамины нотации и обещания обо всем написать отцу и, может быть, лишиться прогулок. И это теперь, когда я могу не бояться мальчишек!
Я постоял, подождал Яшку, но дольше торчать у ворот посчитал стыдным: без ремня рубаха моя повисла мешком, и взрослые удивленно оглядывались на меня, проходя мимо. И зачем я согласился «метнуть»!
По узкой крутой тропе я спустился с обрыва к реке и, усевшись на опрокинутой вверх килем разбитой лодке, стал издали наблюдать за мальчишками, которых Яшка отправил мыться. Они сидели на бревнах, бегали голышом по берегу друг за дружкой, ныряли в холодную, как лед, ангарскую воду, проплывали всего несколько шагов и, как ошпаренные, снова выскакивали на берег. И никто из них не взглянул на меня, будто я стал невидимкой. И вдруг расхватали свои отмытые от грязи и высушенные на солнце штаны и рубахи, оделись, вскарабкались наверх. На берегу остался только один мальчуган с такими светлыми волосами, словно голова его была выбелена известкой. А на темных от загара плечах она казалась даже забавной. Мальчуган сидел на бревне, опустив свою белую голову, и перебирал в руках какую-то тряпку. Вероятно, его тоже обидели, и мне захотелось подойти к нему, как-то утешить его, а заодно поделиться и своим горем.
Я снял рубаху, свернул ее и, словно бы прохаживаясь, невзначай приблизился к мальчугану.
Но он не поднял головы и, не взглянув на меня, продолжал бесцельно теребить порванную, без того сплошь залатанную рубаху. Такую мама давно бы бросила к порогу вытирать ноги или сожгла в печи. А вот мой ремень был совсем новенький…
– Это тебе «обозники» порвали?
– А то кто же.
Разговор не получался. Но и уходить домой не хотелось.
Я присел на бревно и повторил тот же вопрос, что и Яшке:
– А зачем вы с «обозниками» деретесь?
Вот когда я увидел его глаза! Большие и серые, как зимнее безрадостное небо, они смотрели на меня рассеянно и печально.
– А кто с имя драться хочет? Небось пойдешь, когда Коровин приказывает. Яшке – ему что: задрался, нас послал, а сам орет только: «Валяй, мальцы, бей их, гадов!»
– Но ведь Яшка не атаман.
– Ну и что? Коровинский холуй он, вот кто. Да тебе-то что, ты же в дружках с Яшкой…
И в серых глазах белобрысого зажегся недобрый огонек. Вероятно, он хотел сказать больше и резче, но побоялся, что я все передам Стрижу; и умолк, склонил голову над рубахой.
Мне понравился этот белоголовый мальчуган с печальными серыми глазами. Но как подружиться с ним?
– Тебе рубашку жалко? А хочешь, я помогу тебе?
– Как?
– Очень просто. Попрошу сестру принести иголку и нитки. Хочешь?
– Давай, – оживился тот.
– Тогда покарауль это. – Я положил рядом с ним свою рубаху и кинулся наверх, во двор, к Ленке.
Через десять минут мы снова сидели на бревне: белобрысый старательно зашивал дыру, а я смотрел на его работу и ждал, когда теперь он заговорит со мной. Зашив дыры, он аккуратно намотал остаток нитки на иглу и, возвратив ее мне, показал штопку:
– Сойдет?
– Конечно. Даже незаметно, – похвалил я.
Среди множества заплат новый черный шов на выцветшей синей рубахе был действительно не очень заметен.
– Ну и ладно. А меня Сашкой звать.
– А меня Колькой, – подражая Сашиной грубоватости, сказал я. – А как твоя фамилия?
– Седых. А твоя?
Я назвал свою. Нет, Саша Седых мне безусловно нравился больше Яшки, коровинского холуя, хитрого и наверняка злого мальчишки. Даже остроносое, как лисья мордочка, лицо Яшки с нахальными, бегающими по сторонам глазками говорило за это. А Саша совсем не такой. И, наверное, очень бедный.
– Все одно мать увидит, заругается, – тяжело вздохнул мой новый знакомый. – А ты как? – показал он на мою рубаху.
– Что, как?
– Ну без ремня. Ты же его Стрижу отдал.
Мне стало стыдно. Значит, мальчишки видели, как я обнимался с Яшкой и как я подарил ему свой ремень.
– Мы метнулись, – понуро сказал я и отвел глаза от прямого Сашиного взгляда.
– Ну и зря. Думаешь, он тебе что свое даст? Дожидайся. Гад он, гад и есть. Погоди, он еще атаману про тебя набрешет. От того не откупишься…
Я, наверное, покраснел до ушей и хотел тоже сказать что-нибудь обидное Саше, но тот спокойно предложил мне:
– А ты ее в штаны засунь, рубаху-то. Нонче и без ремней ходят. И этот ваш музыкант этак же ходит. Еще и без штанов, так в срамоте одной шастает. Навроде бабьих штанов. На островах его видели…
– Трусы это. В них купаются.
– Все одно страмно, – повторил Саша. И, помолчав, тоскливо добавил: – Эх, жрать как хочется!
– Что же ты не идешь домой? Ты ведь зашил?
– Да нет, так я, – отмахнулся тот. – Да и дома тоже жрать нечего. Вот когда у отца лодка была, мы тогда рыбу ловили. А как лодку увели…
– Как увели?
– Ну, украли… Так и совсем хуже стало. А верно, что у тебя брат с белыми воевал? – неожиданно спросил Саша.
– Не с белыми, а против белых. И ранен был. Вот сюда, – показал я на плечо.
– Здорово! – удивленный, выдохнул Саша. И вдруг придвинулся ко мне, оглянулся, тихо заговорил: – И у Кольки Буряка брата тоже ранили. А у Сережки Щуки отца – того вовсе убили. А живут как – хуже нашего! А эти гады, которые в буржуях были, нонче опять колбасу жрут, пузы – во какие! Вот и у Яшки Стрижа отец лавку заимел, а еще вторую в городе открыть хочет – это как, а? А еще Сеньку Беляка взять: у того отец – верная контра! Еще в царской армии офицером был, у Колчака тоже, а теперь булгахтером на хлебзаводе – во как! Блины кажный день из крупчатки жрут! Это почему, а?
Я не знал, что ответить Саше.
– Не знаешь? – сокрушенно переспросил он. – Вот и другие, которые воевали, не знают. – И, помолчав, уже совсем дружелюбно сказал: – А насчет Коровина ты не бойся, он таких, как ты, мало бьет. Он ваших родителей страсть боится. Его за Яшку отец, знаешь, как порол? Ужасть! А вот крестить – это он всех новеньких крестит. И Стрижа тоже, и Беляка, у которого отец контра… А меня Седеньким окрестил; смешно, правда? Это Яшка все: «Эх, ты бедненький, седенький…» А Коровин и окрестил. Он, Коровин-то, сам не горазд придумывать, у него вот где сила…
Саша не договорил. Над обрывом показалась тоненькая фигурка сестры. Увидав меня, Ленка замахала обеими руками и радостно сообщила мне:
– Коля, к тебе пришли! С понтонки! Иди скорей! И убежала, взмахнув косичками.
Рыжий Степка
Я заправил рубаху в штаны, попрощался с Сашей и поспешил домой.
Кто мог прийти ко мне? Да еще в такую даль, через весь город, мимо наших врагов «обозников», которые не пропустят к нам, знаменским, никого из мальчишек. Я перебрал в памяти всех своих прежних приятелей и знакомых, но так и не остановился ни на ком. А может быть, приехал кто-нибудь с севера? От папы? Ведь обещал же мне он прислать из Якутска живой подарок – лису или белку.
Но едва я влетел в прихожую, как столкнулся с рыжим Степкой. Он жил в одном с нами дворе, но я с ним не дружил, а видел его только тогда, когда его мать стирала у нас белье, а он помогал ей носить его, полоскать или развешивать на веревках. А за то, что он был веснушчатый и огненно-рыжий, мальчишки дразнили его Рыжухой и Конопатым.
– Здравствуй, Коля, – улыбнулся мне нежданный гость своими желтыми, тоже будто веснушчатыми глазами.
Вероятно, я с такой неохотой ответил ему на приветствие и так вяло пожал его крепкую, в крупных веснушках руку, что Ленка, наблюдавшая нашу встречу, фыркнула и ускакала во двор.
Я поспешил увести Степку в комнату, чтобы не увидели меня без ремня мама и баба Октя. И, не зная, с чего начать разговор, небрежно спросил:
– Ты с кем пришел?
– Один, – добродушно улыбнулся тот.
– Совсем один? Через весь город?
– Да нет, зачем, мы теперь от вас близко живем…
– В Знаменском?! – вскричал я, обрадованный такому неожиданному и полезному для меня соседству. Ведь Степка хоть и не был никогда моим другом, но учился вместе со мной, а это уже что-нибудь да значит. И даже заступался за меня в школе. Но Степка охладил мою радость.
– Да нет, я не в Знаменском.
– А где?
– Я в обозных…
Я так и сел. Вот это новости! Степка – и «обозник»! С «обозниками» только что дрались наши знаменские. Значит, он наш враг? И Сашин? И Яшки Стрижа? И мой враг? Вот так штука!..
– Мы еще до вас переехали. Матери работу в обозных мастерских дали, – спокойно объяснял между тем Степка. – У меня отец шорником был, а мать ему помогала. А когда отца юнкера убили…
– Ты зачем пришел?
– Я-то? Мне про тебя Синица сказал. С нами у понтонного моста который жил, помнишь? Отец еще у него хромой…
Синицу я не помнил. Да и не Синица волновал меня сейчас, а Степкина наглость. Надо же: явиться в стан врагов, да еще днем, да еще сразу же после драки!.. А Степка пялил на меня бесстыжие желтые, как у кошки, глаза и рассказывал, как, не замеченный пацанами, перешел он Ушаковку, пробрался огородами по всему Знаменскому к Синице и как тот, тайком от мальчишек, проводил его до самых наших ворот…
– Так ты шпионить пришел? И Синица твой – шпион, да? А ко мне зачем пришел – меня тоже шпионить заставить?! – прорвался я, наконец, готовый налететь с кулаками на своего непрошеного гостя.
Но Степка только широко улыбнулся.
– Да нет, зачем. Я не шпионить. Я и не дерусь с вами.
– А как же?.. – оторопел я.
– Не дерусь – и все. А зачем драться?
Я и сам не знал, зачем обязательно надо драться, но если здесь такой закон, если заставляют…
– Разве у вас нет атамана?
– Атаман есть, – уже мрачно ответил Степка. – И холуи у него, как ваш Яшка, тоже есть. А я все одно не дерусь с вами. А зачем драться? – повторил он, снова улыбчиво посмотрев на меня, сбитого с толку. – А к тебе так я. Повидать зашел. Да и моя мать твоей матери велела кланяться. Будешь, говорит, в Знаменском, к Нине Викторовне зайди, поклон от меня ей…
Степка продолжал говорить о себе и своем новом житье, а я ерзал на своем стуле и не знал, как мне дальше поступить с гостем. Провожать его домой я и не думал. Свои же поймают и изобьют за предательство. Попросить маму, чтобы она проводила его до моста? Тоже глупо. А тут еще ремень… Вот бы Юра пришел скорей из депо, тот бы обязательно проводил Степку…
– Ух, интересная! Это про путешествия? – неожиданно воскликнул Степка, подняв с полу оброненную мною толстую книгу. И, забыв обо мне, стал быстро листать страницы, разглядывать картинки. – Я про Суворова читал – вот тоже интересно! А эту не читал. Это про Кука?
Я утвердительно кивнул головой, хотя думал совсем о другом. Меня поразило не то, что этот полунищий мальчишка, сын прачки, оказывается, так любит читать, а его бесстрашие. Ведь рано или поздно ему придется идти домой, пробираться среди стольких врагов, а он преспокойно листает страницы, любуется картинками и не думает волноваться!
– Как ты не побоялся прийти к нам? В Знаменское? – не утерпел я спросить самого Степку.
Но тот так увлекся книгой, что ответил не сразу:
– Почему не боялся-то? Да ведь разведчики ходят. Мой отец завсегда в разведку к белым ходил. Война была, а тут…
– Но ведь побьют! Еще и убить могут!
– Да нет, зачем. Побить – это, верно, могут… Ух, интересная! Вот бы такую почитать. Дядя Егор меня в городскую библиотеку записал, так я там беру книги. А только хороших мало, про путешествия…
– А кто это – дядя Егор?
– Отцов друг. Вместе на фронте были. И в Белом доме[3], где губернатор жил, вместе от юнкеров отстреливались. Только отца убили, а он… Он сейчас в губкоме[4] работает.
– Большевик?
– Чудак! Нешто в губкоме чужаки работают? – снисходительно улыбнулся Степка и, закрыв книгу, бережно положил ее на мой стол.
Я немного поколебался и решительно предложил:
– Возьми ее себе.
– Кого?
– Книгу, конечно. Тебе же она нравится? А у меня таких еще много…
– Нет, правда?! – подскочил Степка. И спохватился: – А мать? Ругаться будет?
– Своим вещам – я хозяин, – с гордостью сказал я. – И мама никогда не ругается, если я дарю кому-нибудь свои книжки.
– Вот спасибо! – обрадовался тот. И немедленно схватил книгу, прижал ее к себе. – Может, у меня когда будет, я тоже тебе подарю, ладно?
– Ладно, – равнодушно сказал я. Уж хоть бы уходил скорее, пока не пришла мама и не отругала меня при нем за ремень.
Но Степка и не заставил ждать. Он сунул книгу за пазуху, туже подтянул тряпичный пояс, еще раз поблагодарил за подарок.
– Ну, я пойду. А если что надо будет, ты Синице скажи, он передаст мне. Он на Якутской живет, за баней. Да там его все пацаны знают… Ну, держи! – И Степка крепко пожал мою руку.
В прихожей, куда я проводил его, он предупредил меня:
– Ты со мной не ходи, Коля. Я один. Я тут через улицу – и на пустошь. А там близко… Пока!
И наружная дверь со стоном захлопнулась. Я кинулся в детскую и открыл окно. Видел, как из наших ворот вышел на улицу Степка, как, не торопясь, перешел он улицу-тракт и потерялся в бурьяне и кустах пустоши.
Мама
Мама вернулась из города вскоре же после ухода Степки, расстроенная и сердитая.
Я слышал, как она еще в прихожей жаловалась бабе Окте:
– Боже мой, что за жизнь! На базаре ни к чему не подступись, дороговизна ужасная, нищих, калек – на каждом углу… Что за власть! Что за порядки! Пучок луку стоил два, теперь – семь миллионов! Мясо – сорок пять миллионов! Я не знаю, что бы мы делали, если бы не паек в «Лензолоте»[5]!..
Сейчас ее настроение было для меня особенно важным: узнает о ремне…
К счастью, мама ушла на кухню и долго еще говорила о чем-то бабушке. А я плотнее закрыл дверь и, схватив первую попавшуюся мне на глаза книгу, сел читать. Маме всегда нравилось, когда я читаю. В таких случаях она не только сама не беспокоила меня, но и гнала от меня Ленку. Чтобы не мешала. Потому что я вообще читал мало и редко. А это ужасно, как говорит мама. Можно остаться неучем и потом всю жизнь копать землю. Конечно, мама – сама учительница и все правильно понимает. Ведь она кончила гимназию и еще три курса университета. И кончила бы весь университет, если бы не началась война с Японией и не погиб ее отец, капитан канонерки. Но об этом моем дедушке я никому из мальчишек не говорю, чтобы меня не прозвали «беляком».
Я читал и прислушивался к тому, что творилось на кухне. А там все еще звучал мамин сердитый голос и гремела посуда. Мама, когда злится, всегда придирается к бабе Окте и переделывает после нее все. Вот и сейчас, наверное, перемывает посуду.
