Текст книги "Степкина правда"

Автор книги: Николай Чаусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Вылазь! Живо! – прошипел подоспевший ко мне Степка и сам помог мне выбраться.

Возчики собрались в голове обоза, у скрытого за кустами ручья, задымили цыгарками. А еще дальше начинался крутой извилистый подъем на Пороховую.

Мы сошли с тракта, кустарником пробрались к ручью, подальше от возчиков, и уселись за первый дорожный завтрак. Степка разломил на шесть равных частей черствую краюху, разделил на всех большую луковицу, и мы зажевали, черпая из ручья железными кружками прозрачную воду.

– Все в порядке, – сообщил Степка. – Андрея дядя Вася тоже взял. Теперь вас бы. – Он тщательно осмотрел мою курточку, ботинки и недовольно добавил: – Не годятся. Сразу видать, что не бедный. Ты с Сашей пальтом поменяйся, конспиративней будет.

– Это как?

– Тайно, значит. Скидай пальто, быстро!

Я втиснулся в Сашино сплошь залатанное пальтишко и напялил его драный картуз.

– Ну вот, теперь ладно, – заключил Степка. – На Пороховую выедем – там объявитесь.

Над трактом захлопали бичи, загикали возчики. Ветерок подхватил из-под копыт серую пыль, закружил над растянувшимся по горе обозом. Над верхушками хвойных сопок всходило солнце. Сейчас дома уже все встали и, конечно, ищут меня по всем дворам и квартирам…

Обочинами, опередив обоз, мы поднялись на Пороховую и уселись на траве, над обрывом.

– Глянь, что это? – вскричал Саша, показывая вниз, на тракт, по которому вслед за телегами шла цугом целая шестерка коней^[18], впряженных… в автомобиль!

Я и раньше видел такие автомобили. Они были с брезентовыми крышами, с колесами, как у тарантасов, и в толстых резиновых шинах, а впереди висели два газовых фонаря.

Автомобиль выбрался на гору, кучер распряг лошадей, сел на одну из них верхом и угнал всю шестерку обратно. А шофер долго крутил какую-то рукоятку и ругался. Но вот затрещал мотор, шофер сел на свое место, и автомобиль покатился по ровному тракту, обдав нас дымом и пылью.

– Вот это да! – восхищенно произнес Степка. – Это не то, что паровоз, а куда надо, туда и поедет. Ну да ладно, пошли к дяде Васе!

С лошадиных боков клочьями свисала белая пена. Степка подвел нас с Колей к телеге, возле которой стоял и попыхивал трубкой худенький старичок. Издали я бы принял его за бурята, так как на голове у него была теплая (несмотря на жару) шапка-треух, а лицо было черным-черным. Так загорать могли только китайцы или буряты.

– А, боровик! А я уж чаю, где ты?

Да, дядя Вася был скорей дедушкой Васей. Теперь, вблизи, я разглядел его лучше. Все будто обугленное лицо его было в глубоких морщинах, седенькая редкая бороденка торчала, как вышарканная щетка, и только глаза молодо и весело выглядывали из-под лохматых, тоже седых бровей.

– Здравствуйте, дядя Вася, – начал было я, но Степка дернул меня за рукав.

– Это еще кто такие? Кого еще привел?

– Бедные они, дядя Вася, – поспешил Степка. – У них бабка в Хоготе живет, так они пешком к ней. А я говорю, может, дядя Вася…

– Ты, гриб-боровик, мне этак до Хогота еще полдюжины насберешь? Опять, поди, сироты?

– Ага, сироты, дядя Вася. Бедные они…

Дядя Вася ощупал нас бойкими цепкими глазками, кивнул на меня:

– Вижу, что бедные. Штаны-то, видать, вчера покупал, сирота? А штиблеты – прямехонько с магазина, а?

Я растерялся. Из-под рваного Сашиного пальтишка торчали, как напоказ, мои добротные, отутюженные бабушкой брюки. Мама совсем недавно сшила их из своей шерстяной юбки. И сияли начищенные ваксой новенькие ботинки. Выручил сам же дядя Вася:

– Али с детдома сбегли?

– Сбежали, – мрачно подтвердил Степка, тоже, видимо, убитый такой оплошностью. – Так ведь они только бабку проведать и обратно…

– Знаю вас, желторотых, – обратно! Словят вас, оденут, обувку дадут, а вы за забор да деру. В такие времена советскую власть обкрадывать!

– Я не обкрадывал…

– Ишь ты! – Старик попыхтел трубкой, пригасил ее черным, как уголь, пальцем, сунул в пиджак. – Ладно, боровик, сажай свою компанию. Только гляди – кормить нечем. Эх ты, безотцовщина горемыкая! Сколь вас еще по свету бродит!..

Мы сорвались с места и бегом помчались к телегам, возле которых ждали нас Андрей и Саша. И обоз двинулся дальше.

На обед остановились у речки. Лошадей выпрягли, стреножили и пустили пастись в долине. У тракта остались одни телеги с задранными к небу оглоблями да кое-кто из возниц для присмотра. Степка раздобыл котелок, насыпал пшена и повесил над костром варить кашу. Солнце пекло нещадно, и тем желаннее было выкупаться в речушке. Вшестером мы барахтались в воде и плескались, а Степка писал на берегу в тетрадке свой «Дневник путешествия» и мешал кашу. Кстати, такой каши, какую сварил он, я не едал еще никогда в жизни, хотя она была и без масла.

И снова в путь. Ровная степная дорога видна вперед на многие версты. Вон и встречный обоз. А позади нас тянется новый. Обозы, обозы!..

Ночь застала нас в открытой степи. Снова задрались вверх оглобли, забелели палатками стянутые с возов брезенты, запылали костры. И от их яркого бело-красного пламени стали еще чернее и степь, и звездное небо. Зато как приятно было тепло костров, вкусна испеченная в них простая картошка! Я готов был проглотить штук двадцать картофелин, но Степка поймал меня за руку и сказал:

– Хватит! Поберечь надо.

Дядя Вася молча жевал своим беззубым ртом лепешку, прихлебывая из кружки горячий чаек, и время от времени подсовывал кусочки маленькой собачонке. «Зачем он возит ее с собой? – подумал я. – Самому еды мало, а он еще собаку кормит…» Только потом понял я, что такое собака в обозе!

Дядя Вася отдал последний кусочек Шавке, подобрал крошки и перекрестил рот:

– Бог напитал – никто не видал. Спаси, господи, и помилуй… Ну, ну, ступай, милая, служи службу, – неожиданно закончил он, обращаясь к собаке.

Шавка вильнула хвостом, облизнулась и убежала.

– Значит, на Ольхон к тетке? – спросил дядя Вася Степку, устраиваясь к огню.

– Ага.

– Дивные дела делались на острове Ольхон в давние времена, – начал старик, заставив нас невольно насторожиться. – Жил о ту пору в Иркутском один такой великий разбойник. Грабил он на этих самых трактах купцов да и в городе промышлял ладно. Ограбит – и пошел с товаришками гулять. Седня в селе, завтра в другом гуляет – поди пымай ветер в поле! Мало, что ограбит купца, еще с собой увезет, за стол на почетное место усадит: пей с нами, ваше степенство, гуляй, твое же добро пропиваем! А утресь – в чем мать родила с богом отпустит. Вот ведь какой был просмешник!

– Дядя Вася, а это взаправду было? – не выдержал Саша.

– Я, гриб-боровик, один раз только соврал, когда в японскую воевал. Генерал, помню, самолично георгиевский мне нацепил и спрашивает: «За кого воюешь, кавалер?»– «За веру, царя и отечество!» – отвечаю. Соврал.

Из темноты выплыла лошадиная морда и потянулась к дяде Васе.

– Ну, чего тебе? Нету овса боле, нету. Все ноне на пайках сидим. Ступай, собирай травку.

Старик ласково потрепал лошадиную морду, и та растаяла в ночном воздухе, как дымок от цигарки.

– И попадись тому разбойнику один купчик. Ограбил его разбойничек, с собой прихватил и за стол усадил, как всех протчих. А тот пьет, песни поет, будто и взаправду в гостях празднует. А после скинул с себя сапоги, одежку (знал, видать, чем эти пиры кончаются), отдал их атаману и говорит: «На, бери, такой-этакой. Только мы теперь с тобой оба братья: я гол, как сокол, да и ты не лучше. А могли бы мы быть знатнющие господа, и все перед нами шапки ломали». Сроду не видал таких атаман, диву дался: «Как, – говорит, – понимать тебя, купецкая морда? Будто не я тебя, а ты меня опростал, да еще и в братья записываешь». А купец ему: «Ничего ты, дурень, не понял. А ты смекни, говорит, какой прок тебе в сапогах моих, ежели ты их не сам одел, а всем роздал? Чуешь?» Крепко запали атаману эти слова в его разбойную душу. «И впрямь, – думает, – пою, кормлю эту братию, а что проку? Это бы все богатство, что с имя пропил, себе одному – вот бы зажил!» И стал он награбленное втихоря от товаришков попрятывать да по ночам на остров Ольхон свозить. Где уж он там его хоронил – неведомо, а только, слыхать, несметное навозил богатство. Жадный стал – что тебе скупой лыцарь. Даст малую толику дружкам, а все протчее – в лодку и в темную, вот что эта, ноченьку на Ольхон. А тут сарма его прихватила – и все, как есть, пошло в лапы царю морскому. Дружки его потом как проведали, так весь Ольхон ископали, а клада не нашли. Только опосля много лет рыбаки начали тайменей с золотишком ловить. Взрежут тайменю брюхо – золотой. Взрежут другому – перстень. Что за притча? Таймень – она рыба дюже жадная и все, что блестит, с лету хватает. Вот и додумались старики: размыло Малое море разбойный клад, и рыба его глотает. Шарили, шарили, тоже, почитай, весь берег изрыли – нет клада. Сказывают, в ту пору вода от берега отошла и заместо заливов озера образовались. Там и клад тот лежит… А теперь вздремнуть малость, – неожиданно оборвал свой рассказ дядя Вася и, притулясь к костру, накрылся с головой брезентовым плащом.

– Вот бы на клад напороться! – прошептал Саша.

– И правда! – подхватил я. – Давайте делать раскопки, как астрологи…

– Археологи, – скучно поправил Степка.

– Все равно! Ведь тогда сколько бы всего накупили!

– Хоть бы перстень найти, – вздохнул Саша.

Но ни Степка, ни «обозники» моей идеи не поддержали, и, хотя спать совсем не хотелось, пришлось, как и всем, привалиться к огню. Я долго ворочался, стараясь улечься так, чтобы грелось все тело, и не мог: если жгло грудь – мерзла спина… И не заметил, как уснул…

– Эй, проснись! Горишь ведь!..

Степка тряс меня за плечо, пока я не очухался и не сообразил, в чем дело. На самом локте уже образовалась дыра, и из нее торчала рубашка. Степка достал из мешка нитки, иглу, темный лоскут:

– На, залатывай. Сможешь?

– Факт.

Вот когда я с уважением вспомнил о Ленкином рукоделье! Сестра заштопала бы эту дыру в одну минуту, а я возился с ней битых полчаса, исколол все пальцы и вдобавок зашил так, что в рукав не просунуть руку.

– Э, тоже мне! Дай-ка! – отобрал у меня куртку Степка. – А говоришь, можешь.

– Я же не девчонка, верно?

– А я девчонка? Я мамке завсегда и кофту и чулки штопаю, а себе и подавно. Все путешественники сами все делают: и чинят, и стирают, и обед варят – все!

Не успел Степка дошить заплату, как прибежала Шавка и с лаем набросилась на спящего дядю Васю.

– Что это она? – удивились мы.

Дядя Вася мычал, отмахивался руками и вдруг быстро поднялся. А собачонка тянула его за штаны, тявкала, убегала и снова возвращалась.

– Худо дело, – сказал дядя Вася. – А ну, хватай головешки, волков отбивать будем! – И сам, выхватив из костра горящую палку, заковылял в степь, загорланил, будя возчиков: – Ого-го-го-го-го!..

Где-то в ночи тревожно заржали кони, заулюлюкали на все голоса разбуженные дядей Васей возчики. Мы повскакивали на ноги и тоже понабрав головешек, побежали за Степкой и Андреем в степь, наугад, в темень. Перепуганные лошади сбились в один табун, а вокруг горели факелы, стреляли ружья, вспыхивали костры. Но где волки? Куда швыряют люди горящие палки? Черное безлунное небо, черная мгла, черная степь. Страх мой мало-помалу прошел, и я вместе с мальчишками тоже стал бросать головешки. И вдруг увидел два маленькие зеленых огонька. А вон еще два. Еще… Волки! Но почему глаза не мигают, не движутся? Иногда они становятся красноватыми… Вот если одному ночью встретиться с такими глазами! Я выбрал из костра головешку покрупней, размахнулся и швырнул в огоньки. Они разом погасли, а через минуту зажглись опять, в новом месте.

– Здорово! – произнес Степка. – А все дяди Васина Шавка: всех разбудила.! А то убег бы табун в поле – и крышка. Видал, сколько их, гадов, шастает?

Только на рассвете погасли огни. Обоз двинулся дальше.

На третий день прибыли в Хогот. Бурятская деревушка сплошь забита обозами. Тут же у тракта, у скрещения Якутской и Сахюртской дорог, шла торговля и мена. Качугские, жигаловские охотники меняли дичь, лисьи, медвежьи шкуры, козье мясо; сахюртские и ольхонские рыбаки-буряты – соленую, вяленую, копченую рыбу; иркутские спекулянты и торгаши – махру, китайский чай и ткани, снасти и посуду, чиненые замки и петли, гвозди и прихватки для белья. Деньги здесь почти не в ходу. Мена с придачами и без придач, оптом и в розницу.

Мы распрощались с дядей Васей и пошли бродить по Хоготу, искать попутных подвод до Сахюрты. И везде, куда бы ни ступали, шла мена.

– Вот паразит, гляньте! – показал на магазин Степка.

Я посмотрел на вывеску и ахнул.

А ниже – длинный список всех обменных товаров. Бойкая торговля шла и в самой лавке, и в ее просторном дворе, и возле ворот, у самого тракта. Меха, пузатые бочки с рыбой и медвежатиной, травяные кули с картофелем вносились, вкатывались в ненасытные брюха амбаров и погребов. Сделки, споры, крики и перебранка. Значит, и сюда добрались Панковичи, перехватывают, ловят с тракта продукты, чтобы потом в Иркутске перепродать их втридорога, как Попундопуло. Так вот почему мама уехала так далеко, где не ловчила еще пронырливая рука Панковичей!

Мы бродили между возами, упрашивая взять нас с собой до Сахюрты, но бесплатно никто не брал. В животе начинало сосать, хотя до положенного «обеда» оставалось часа два, не меньше, а тут еще дразнили сочные, жирные копченые и малосольные омули, свежие огурцы и молочные кринки. А в нашем мешке – штук тридцать картофелин, фунта два сухарей да семь луковиц.

Услыхав, что одного сахюртского мужика назвали Петром Михеичем, Степка улучил момент и подошел к нему, как старый знакомый:

– Здравствуйте, товарищ Петр Михеич!

Мужик повернулся к Степке, сдвинул картуз:

– Здорово. Ишь, товарищ какой выискался! Ты отколь меня узнал, парень?

– А как же! – невозмутимо улыбнулся Степка. – Неужто не помните? Недалече от вас жил, Петр Михеич.

Мужик пригляделся, качнул головой.

– Запамятовал. Да вроде таких рыжих у нас в Сахюртах и не водилось.

– А меня перекрасили, дядя Петра, – обрадовался Степка такой завязке.

– Да ну? Краской, что ль?

– Ага, краской!

– Ну и мотай от меня, крашеный! Мотай, мотай, неча тут, еще вымажешь!

А через пять минут мы все шестеро наседали на сердобольную широкоскулую бурятку:

– Те-оть, возьми до Сахюрты!

– Мы не тяжелые, тетенька! По очереди сидеть на возу будем!

– У нас тетенька родная на Ольхоне живет…

Тетка стреляла в нас узкими глазами, старательно морщила лоб, но мы уже видели, что она вот-вот сдастся.

– Мы тебе помогать будем, тетенька!

– Возьми-и! Нам тут есть нечего!..

– Ай-ай, плохо как, – вздохнув, участливо сказала бурятка. – Однако, у самой девчонки три тоже, мужика нету. Война была, мужика брали, пропал мужик… Ай-ай, плохо как!..

– Возьми-и, тетенька!..

– Ай-ай, делать что будем? Не брать – совсем будет плохо вам. Соседа просить надо, много не возьмет, двоих возьмет, однако… Лошадей надо поить, соседа пойду искать, говорить буду…

Степка и Андрей быстро распрягли тощих монголок и, оседлав, ускакали к речушке, а мы с Колей и Сашей принялись помогать доброй женщине укладывать на телеге опростанные бочонки, мешки, кринки.

С восходом солнца выехали в Сахюрты. Я, Степка и Саша – с буряткой, а наши «обозники» и Синица ехали где-то впереди, на телеге ее соседа.

Теперь дорога была уже и с выбоинами. И шла она лесом, да таким густым, что иногда верхушки сосен сплетались над головой и становилось сумрачно, как после захода солнца. И прохладно. Зато как хорошо было выезжать на прогалины и поляны! Мрак отступал, и яркий солнечный свет слепил глаза и согревал тело. Вот бы никогда не было ночи!

К концу второго дня мы уже подъезжали к Малому морю. Леса стали редкими, холмы и увалы круче. Но радость по случаю конца путешествия была краткой: на последнем привале Степка извлек из мешка черный сухарь и глухо спросил:

– Как делить будем?

– И все?! – ахнули мы хором.

– Все – у вас в брюхе, а этот еще тут, – кисло улыбнулся Степка. – Делите, а я так, на картошке. Я привычный.

Но мы разделили сухарь на всех. Пообносившиеся, прокоптевшие у костров, мы и в самом деле походили на беспризорников, каких в Иркутске было немало. Степка уже хотел бросить в ведро нарезанную картошку, но наша хозяйка порылась в мешке, вытащила из него жирного омуля и, сочувственно поцокав языком, подала Степке: – Бери, мальчишкам свари уж. Сейчас Сахюрты будут. однако.

Уха вышла на славу. Правда, омуль оказался засоленным, и после ухи страшно хотелось пить, но зато надолго отступил голод.

И опять потянулась тяжелая, ухабистая дорога…

Остров Ольхон и тетя Даша

…Представляю, что чувствуют великие путешественники после долгого скитания по морям и пустыням, вдруг увидев то, к чему они так стремились. Мы не были великими и не бороздили морей и пустынь, пробыв всего пять дней в пути на довольно удобном транспорте, но, увидав с холма Малое море, а за ним Ольхон, так громко кричали «ура» и кидали вверх кепки и тюбетейки, что шарахались кони. Удивительная радость охватывает тебя всего, и сразу же забываются невзгоды, проголодь, опасности и несчастья. Все это уже позади, а впереди знаменитый бескрайний степной Ольхон, рыбаки и Степкина тетка!

Поблагодарив добрую бурятку, мы наперегонки бросились с горы к Малому морю. С разбегу влетели в холодную чистую воду, запрыгали, заплескались. Собственно, моря и не было: до Ольхона ближе, чем до любого острова на Ангаре, и я до сих пор не знаю, почему этот пролив называется морем. Может быть, в другом месте он и шире, но здесь его переплыл бы любой хороший пловец.^[19]

Напрыгавшись, накупавшись, мы пошли к причалившему к мосткам парому. Паромщик оказался на диво сговорчивым старичком и только предупредил нас не стоять у самого края и не нырять на дно допрежь батьки. Мы уселись на дощатый пол между телегами и с любопытством и трепетом глядели на остров, на разбросанные по нему маленькие избушки, на сгрудившихся у пристани людей и повозки.

– Гляньте, пацаны, милиционер! – тревожно выкрикнул Степка. – А что, как спросит: кто такие, куда, зачем едем?

– Как – куда? А к твоей тетке! – не понял я его беспокойства.

– Вшестером-то? Чудо ты, Коля: кто же вшестером к теткам ездит? Да еще из Иркутска! Ну, да ладно. Только я буду говорить, а вы дакайте, ясно?

Паром легонько стукнулся о бревенчатый настил, и мы спрыгнули на берег. Ольхон! Вот он, конец путешествия! Пусть теперь завидует Валька Панкович и все его холуи! Они только в книжках читали о путешествиях, а мы сами! Да еще без билетов, без денег, зайцами!..

Но не успели мы смешаться с толпой, чтобы не привлечь к себе внимания милиционера, как тот сам подошел к нам, вынул из кирзовой сумки какие-то фотокарточки, посмотрел на них, на нас и, удовлетворенно крякнув, громко сказал:

– Вот вас мне и надо! Кто такие?

Мы оторопели. Что сказать? Как назвать себя? Выручил Степка:

– А мы тутошние, дяденька. Из Сахюрты мы…

– Тутошние, говоришь? – грозно переспросил усатый милиционер. – А вот разберемся, какие вы: тутошние или еще какие. А ну, за мной!

Нас немедленно окружили буряты. Но милиционер приказал им разойтись и, еще раз скомандовав нам следовать за ним, повел в рыбацкий поселок.

Куда он ведет нас? В милицию? Или прямо в тюрьму? Люди оглядывались на нашу процессию, ребятишки таращили глаза и тыкали в нас пальцами…

– Стой! – скомандовал милиционер. – И никуда, ясно? Все одно – словим! – Он еще раз окинул нас строгим взглядом и вошел в небольшую избушку, в одно из окон которой была вделана настоящая тюремная решетка.

Я струсил. Да и Степка, пожалуй, чувствовал себя не в своей тарелке, забыв, наверное, о родной тетке, которая могла бы еще выручить нас из беды. Вернулся наш грозный страж еще с одним милиционером, видимо старшим, так как старательно доложил ему подробности нашей поимки. Но этот второй показался мне не таким страшным. Он даже весело подмигнул нам и шутливо спросил:

– Как оно, беглецы? Нагнали родителям страху?

Мы молчали.

– Значит, Америку прибыли открывать? Ишь вы, Колумбия! А матери, поди, слезы льют, весь Иркутск обежали. Не жалко вам матерей, что ли?

– А мы к его тетке приехали, – жалобно сказал Саша и показал на Степку. – У него тетка родная тут. Тетя Даша… Макарова…

– Слыхал о такой. Тетка, говоришь? – подозрительно прицелился он на Степку.

– Ага, тетя Даша. А вы знаете? – обрадовался Степка, видя, как подобрело безусое лицо старшего.

– А вы к кому? – обратился тот к нам. – С ним, что ли? – кивнул он на повеселевшего Степку.

– Ага, с ним, – поспешил Саша. – Слабый он и дороги один не знает. А мы привычные, дяденька. Отпустите нас…

– Ишь ты! Видал? – обратился старший к помощнику. – Все за одного, один за всех! У нас, Силантий, и то не всегда этак бывает, верно?

Но усатый милиционер только крякнул.

– А врать-то, видать, горазды. Ну, да об этом после. А тетку твою, парень, я знаю. Она, брат, у нас первой рыбачкой значится! Как ее, бишь?.. Дарья Семеновна, во как! Первейший бригадир нашей государственной рыболовной артели!.. Ну, ну, заходи в хату, Колумбия, язви вас! Завтра с вами решать будем… Ишь ободрались-то как, путешественники. Голодные, чать, еще? Ну, ну, смелее!

Мы вошли в избу. В довольно большой комнате с печью-плитой посредине стояли вдоль стен длинные лавки, а в дальнем углу – единственный стол и два табурета. Над столом красочный плакат: красноармеец держит на штыке буржуя в цилиндре. Грозный милиционер остался стоять у двери, а старший уселся за стол и поманил нас к себе пальцем:

– А ну, подходи, Колумбия! А ты, Силантий, шукни-ка насчет пожрать ребятишкам. Вижу, голодные, как волчата.

И этот веселый тон, и забота о нас старшего милиционера снова ободрили меня и моих товарищей. Мы осмелели, подошли к столу и уселись на лавку. Начался длинный допрос и составление протокола, подобно тому, что было уже в Иркутске. Затем каждого из нас заставили подписаться. И тут снова стало не по себе: а вдруг преподнесут маме штраф, как Яшкиному отцу за картину? Перо в моей руке чертовски дрожало и все время втыкалось в бумагу, пока я выводил свою несложную фамилию.

Силантий принес большую рыбину, бросил на лавку:

– Таймень. Почитай, фунтов семь будет!

– Уху варить можем, Колумбия?

– Можем! – обрадовались мы.

– Правильно! Силантий, дай-ка им нож, соли, что там полагается… Постой!.. Тащи-ка из кладовки сюда тулупы да что там есть: путешественники спать будут. Завтра, может, домой поедут.

– Слушаюсь! – рявкнул усач, но задержался у двери.

Это для нас было ударом. Вот тебе и рыбалка! И лодка Сашиному отцу! А как же тетя Даша? Дарья Семеновна, как назвал ее старший? А мы-то уже поверили в его доброту, что попадем-таки к тете Даше, а там видно будет… Даже Степка разинул рот и глядел во все глаза на старшего милиционера, как на какое-то страшилище. А Саша заморгал, захлопал ресницами и заревел, как девчонка.

– Ты чего, малый? Домой ведь, не в каторгу, – удивился старший.

– Нельзя ему домой, – начал было я, но Степка ткнул меня в спину.

– Это еще почему?

– Бить будут… – ревел Саша.

– Правильно, надо драть. Сам бы посек, да разрешения пока нету. Вашего брата не пороть – одна порча… Но, но, хватит, не хнычь, Колумбия, не будут тебя пороть, обещали. Да и мы бумагу дадим, чтоб не били. Дадим, Силантий, бумагу?

– Так точно! Это уж как полагается.

– Ну вот, стало быть, нечего и реветь. А говоришь, отпустили!..

– А вы правда напишете? – обрадовался я за Сашу и снова получил в бок от Стёпки.

– Ишь неверующие какие! А вот сейчас и напишем. Силантий, добавь-ка в чернилку воды… тина одна осталась…

– Не отправите вы нас, дяденька милиционер. Добрый вы. Не отправите, – заговорил вдруг Степка, когда старший уже достал из стола бумагу.

– Это почему? – удивился тот. – А ну, объясни, парень?

Степка набрал воздуху, но сказал еще тише:

– Дело у нас тут есть на Ольхоне.

– Какое дело? Воровать?

– Да нет. Мы тех, кто у бедных ворует, сами будем бить.

– У богатых воровать будете? Так у нас таких нет.

– А мы работать приехали, дяденька. У его отца лодку воры украли, – показал Степка на Сашу. – А у Саши сестренок маленьких четыре, а еще брат, тоже маленький. Голодные они, а отец у него грузчиком работал да надорвался. Сторожем теперь. А получает, сами знаете…

– Знаю. Ну, ну, говори…

Степка осмелел, разошелся. И, по мере того как все больше рассказывал Степка о Сашином житье и житье других бедняков в Иркутске, у которых тоже нет лодок, чтобы ловить рыбу в Ангаре, на лице старшего расплывалась хитроватая, но дружеская улыбка. И, когда Степка объяснил, наконец, что приехали мы не просто к его тете Даше, а пожить у нее, чтобы заработать на лодку Сашиному отцу, милиционер с минуту молча смотрел на нас, а потом сказал:

– Вот это по-нашему! Это дружба! Ладно, малые, завтра все, как надо, обсудим. А бумагу я вам напишу. Не сейчас, так потом поедете, пригодится. – И, почесав лоб, заскреб пером по бумаге. Потом достал из стола настоящую печать и приложил к листу так, что прогнулась столешница.

– Вот, слушай, Колумбия:

«Родителям…

Ввиду сознания побега из дому, а также в целях заработать лодку товарищу, чем самым оказания помощи в пропитании рыбой его семье, податели сего от родительского рукоприкладства полностью освобождаются. Старший уполномоченный Ольхонского волотдела^[20] милиции…»

– Устраивает? – спросил старший.

– Устраивает! – заорали мы в шесть глоток.

– Значит, порядок. Получай бумагу, орел. А теперь – уху!

Степка схватил бумагу, перечитал, отдал Саше:

– На, спрячь. Это важно… Ура! Варить уху! Уху!

– Ура! – подхватили мы и принялись за тайменя.

– Эх, золотой бы перстень найти! – сказал я, глядя, как Степка вспарывает толстенный живот рыбине.

Но вместо перстня он извлек из ее брюха целую большую подкову.

Вот так обжора! Железо ест! А старший осмотрел подкову и весело сказал:

– Подкова – это к счастью. Значит, с удачей вас! Нате, спрячьте, потеряете – удачи не будет.

Уха вышла вкусная даже без лука.

– Как уха? То-то! Вот кончайте школу скорей да приезжайте к нам рыбзаводы строить. А то частников развелось много, а рыбку, поди, в Иркутске купить – штанов не хватит.

– А как вы узнали, дяденька, что мы сюда едем? Нас предали, да? – спросил я весело старшего милиционера.

– Ишь ты, слово-то какое страшное, – улыбнулся тот. – Кто из вас карту чертил, тот и предал…

Кусок тайменя застрял у меня во рту. Перестали стучать ложками и мои спутники. Уши мои стали, наверное, как малина, а по всему телу прошел такой холод, будто меня окунули с головой в прорубь. Только с большим трудом я смог наконец выдавить из себя:

– Как?! – и весь сжался.

– Это уж вам дома расскажут… Да ты что?.. Ты что, парень?.. Эк же вы все на слезу горазды! Сущая беда с вами! А еще «лодку хотим зарабатывать…»

– Я не предавал! Я не предатель!! – кричал я, ревя и глотая слезы.

– А кто же тебя предателем называет? Ну, оплошал, значит, проболтался – так ведь по глупости. Да я и сам толком не знаю, о какой карте речь… Ну, не плачь, парень. Завтра поговорим, а мне идти надо. Дела у меня. Да ты успокойся, ну! – И, потрепав меня за вихры, вышел.

Но успокоиться мне уже было трудно. Как же я теперь должен смотреть в глаза Саше, Степке, тем же «обозникам»? С кем останусь я, если во дворе, кроме врагов моих – Вальки да Яшки, никого нет? И причем тут карта? Ведь я сделал все так, как говорил Степка…

Силантий между тем натащил тулупов, овчин и собачьих борчаток^[21], расстелил их все на полу и предложил нам ложиться. И, хотя был еще день и солнце высоко висело над Малым морем, после нескольких ночей тряски, бессонницы и прочих мытарств все с удовольствием растянулись на мягких постелях, а через минуту уже спали, как мертвые. Лег и я. Долго ворочался, думал о своем горе и не заметил, как уснул тоже.

«Дружба»

Разбудил нас трубный голос того же Силантия:

– Подымайсь! Ишь ты, заспались как, хлопчики!

Я протер глаза, и первой, кого увидал, была стоявшая над нами высокая здоровенная женщина в брезентовой куртке. Оголенными до локтей толстенными, как у хорошего борца, руками она уперлась в бока и улыбчиво смотрела на нас – сильная, загорелая, удивительно большая.

– А ну, который тут мой племяш? – громко спросила она, оглядывая меня и моих товарищей. – Который из вас Степка-то?

– Я…

Степка поднялся и скорее пугливо, чем радостно, снизу вверх смотрел на тетю Дашу. Глаза женщины-рыбачки спрятались под выцветшими бровями, и все обветренное, огрубевшее лицо ее засияло в улыбке.

– Вот ты какой стал, Степушка! А ведь я-то тебя вот этакусеньким запомнила, – показала она руками. – А ну, дай я тебя на солнышке разгляжу, рыжий. В отца, в отца весь красненький!

Она легонько взяла Степку под мышки, словно перышко, подняла его на руки и поднесла к окну, разглядывая и поворачивая во все стороны, как куклу. И расхохоталась громко, весело, так что засмеялись и мы, и усатый милиционер дядя Силантий, и сам Степка. И поставила на пол.

– Хорош племяш. Заморенный только шибко. Эк тебя подвело, милай. Ну ничего, погоди, хариусом да омульком откормим сперва, а потом уж к мамке отпустим. После ей расскажешь. А сейчас едем. Вон уже солнце как поднялось, а вы все дрыхнете. Рыбаков с моря встречать надо. Намаялись, чать, путешественники?

Пацаны повеселели, повскакивали с тулупов, заплескались под звонким умывальником холодной водой. Одному мне снова стало не по себе: вспомнился вчерашний разговор о предательстве, злополучной карте, о навеки загубленной дружбе со Степкой, Сашей, Колей, «обозниками». Но Степка дружески шлепнул меня по плечу:

– Иди мойся скорей! Поедем к рыбакам! Вот здорово!

Пара крупных лошадей, запряженных в бурятскую плоскодонную телегу с бортами, уже стояла у крыльца, нетерпеливо стуча копытами и бряцая уздечками. А солнце поднялось еще выше, знойными лучами заливая маленький рыбацкий поселок, сверкая в мелкой ряби Малого моря. Значит, мы и в самом деле проспали ни много ни мало, часов двенадцать! Силантий сдал нас под расписку тете Даше, как велел старший, и напомнил ей о каком-то условии в отношении поездки обратно в Иркутск. Но мы уже занимали места на телеге. Тетя Даша уселась впереди, натянув вожжи, взмахнула концами их в воздухе и, как заправский извозчик, гикнула так, что шарахнулись в стороны окружившие нас бурятские ребятишки.

Только к полудню показались на самом краю степи одинокие избушки, бараки, торчащая в небо труба рыбозавода, а затем открылось нашим взорам и само море, но уже не Малое, а настоящее море Байкал, о котором иркутяне часто певали длинную протяжную песню:

Славное море, священный Байкал,

Славный корабль – омулевая бочка…

Вот и Байкал. Тучи чаек кружатся над светлыми пенистыми волнами, над берегом, на котором на высоких жердях развешаны длиннющие сети, или неводы, как пояснила нам тетя Даша. Множество людей, в большинстве женщины, ворочают, перебирают, перевешивают неводы, чинят их, заплетая большие дыры. Нас обступили. Первыми подбежали к нам загорелые девчата в косынках и таких же брезентовых куртках и сапогах, как у тети Даши.