Текст книги "Степкина правда"

Автор книги: Николай Чаусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Гляньте, что это? – Саша нашел на полу смятую жеваную бумагу, на которой еще оставались какие-то липкие желтоватые потеки, и показал ее всем.

Вернули врача, он осмотрел бумажку, понюхал ее и пожал плечом.

– Мед? Странно. Это не то.

– Но я не кормил Мишутку медом! – вскричал я. Меня тоже удивило появление здесь этой бумажки, да еще с медом.

– Вот как? – Доктор еще раз осмотрел находку. – Тогда, позвольте, позвольте… тут какие-то крупинки… Стрихнин! Стрихнин с медом!.. Очень странно! Вероятно, кто-то медвежонка отравил… Но я тут ни при чем… Прощайте! – И ветеринар ушел.

Так вот почему оказалась незапертой дверь в кладовку! Мишутку хотели отравить! Но кто посмел это сделать? Кому из ребят могла взбрести в голову такая жестокая шутка – погубить нашего общего любимца? Уж не Валька ли мстил мне за то, что я не продал ему медвежонка? Но ведь он и все бойскауты были вместе со мной в школе… Кто же отравил?

– Стойте, пацаны! Мы найдем преступника по бумаге! – уверенно заявил вдруг Саша. Он взял из моих рук смятый листок и бережно развернул его на коленке.

Я тоже посмотрел на белую плотную бумагу, вымазанную медом, и чуть не вскрикнул: это был один из моих карандашных рисунков!..

– Это мой рисунок! – схватил я порванный мятый лист и снова вгляделся в него.

Ошибки не могло быть: это рисовал я и даже отлично помнил, что рисовал его у Елизара Федоровича, где потом бросил у печки. Так, значит, Елизар Федорович?.. Голова моя пошла кругом. Это, видно, понял и Саша. Он выпроводил всех ребят из кладовки и, оставшись со мной наедине, попросил хорошенько припомнить, где и когда я мог оставить этот рисунок. Я рассказал, что помнил.

– Чепуха! Это Валька Панкович или Стриж. Только они не сами, а послали… Ну, паразиты, мы им покажем! Надо рассказать Степке…

А к ночи Мишутка умер, и Юра один отнес его куда-то на свалку. Я плакал, как маленький, и все требовал от мамы, чтобы она заявила в милицию и там помогли нам узнать, кто преступник.

На другой день мы рассказали о случившемся Степке. Не сомневаясь, что это сделали бойскауты, Степка сказал:

– Враги человечества они, вот кто!

Кто это дарование?!

Несколько раз я и Стриж пробовали заговорить с Воликом, но мне он отвечал только «да» и «нет», а Яшке не отвечал вовсе. А тот показывал ему язык и на переменах о чем-то таинственно шептался с бойскаутами. Уж не хотят ли они опять побить Волика?

Об этом я сообщил Степке, но тот ничего не мог ответить и только сказал:

– Пускай шепчутся, гады.

На уроке рисования учитель приказал выложить на парты и раскрыть альбомы с рисунками, которые мы должны были нарисовать у себя дома. Волик достал из сумки самодельный альбом, быстро раскрыл его и уронил один лист прямо под ноги педагогу. И не успел Волик нагнуться и поднять лист, как учитель опередил его, посмотрел и удивленно воскликнул:

– Прекрасная акварель!

Весь класс так и замер. Учитель по рисованию еще никого не хвалил за рисунки, а тут…

– Послушай… э-э… Рудых, кажется? Вот уж не думал я, что у тебя такие способности…

– Это не я рисовал, – встал, опустив голову, Волик.

Учитель снова удивился:

– В таком случае, зачем ты носишь в своем альбоме чужие вещи? Да ты понимаешь, что это просто… просто нечистоплотность! Выдавать чужое за свое – это плагиат! Это черт знает что такое!..

– Я не выдавал, – сказал Волик.

– Молчать! Вон из класса!.. Виноват… – вдруг спохватился учитель и деланно вежливо повторил: – Прошу вас выйти вон!

Совсем, как моя мама.

В классе захихикали, а сидевший позади меня пацан прошептал мне:

– Вот, контра, ругается! Он в буржуйской газете художником работал, а в нашей не захотел. Папка рассказывал…

– Не понимаю, для чего носить в учебной сумке посторонние предметы? – все еще возмущался учитель, когда Волик оставил класс. – Они мешают, они отвлекают ваше внимание… А акварель действительно хороша, – неожиданно вернулся он к злополучному рисунку. – Посмотрите, что можно сделать самыми дешевыми акварельными красками!

И рисунок пошел по рукам. Я тоже посмотрел его. И вдруг понял: Волик мог найти его у крыльца Елизара Федоровича! Художник часто бросал свои акварели в ведро и выносил их вместе с мусором…

– Я знаю, чей это рисунок! – вскочил я.

– Чей же?

– Елизара Федоровича Коленова! Он живет в нашем доме… А Волик, наверное, нашел…

– Вот как? В таком случае, возьми и верни акварель ее владельцу, – уже мягче сказал учитель и отдал мне лист. А я немедленно спрятал его в свой ранец.

Урок по рисованию был последним, и я сразу же после звонка помчался домой. Во-первых, у меня теперь есть право снова пойти рисовать к Елизару Федоровичу (я у него не был целых две недели), а во-вторых, обрадую его своей находкой. Ведь рисунок не смят, значит не просто выброшен, а потерян.

Но Елизар Федорович, приняв от меня акварель, долго разглядывал ее, то удаляя от себя, то приближая, и вдруг подбежал ко мне и воскликнул:

– Кто это дарование?!

Я рассказал ему все. Узнав, что Волик живет в нашем дворе, Елизар Федорович едва не вытолкал меня в сени, требуя немедленно привести его сюда, уверяя, что это удивительная находка, редкий дар и что-то еще в этом роде.

Не помню, в каком состоянии я влетел в домик кузнеца, но, вероятно, перепугал своим видом и мать Волика и его младших сестренок.

– Кого надо-то? – уронив ухват и выпучив на меня глаза, спросила оробевшая женщина.

Не ожидал моего внезапного прихода и Волик. Он тоже бросил на пол совок, которым выгребал золу, и уставился на меня.

– Я к вам! Ваш Волик!.. Его зовет Елизар Федорович!.. Он очень просит его к себе! Очень надо!..

– Кто это? – уже несколько спокойнее спросила мать Волика, видя, что ничего такого страшного не случилось.

– Елизар Федорович! Он настоящий художник! И пианист! Он живет, рядом с нами!..

– Еще не легче! Это который в шляпе-то ходит? На что ему?

– Очень нужно! Понимаете – очень! Он только хочет спросить… Тетя Груша, пустите Волика!

Женщина отерла концом передника лоб, взглянула на сына, на меня и уже совсем тихо проговорила:

– Покою мне с вами нету, иродами. Сходи, что ли.

Волик набросил на плечи драную телогрейку, приставил к печке совок и вышел за мной.

– Вот он, Елизар Федорович! Привел! – заявил я с порога, показывая на застывшего у двери Волика.

Елизар Федорович забегал, схватил табурет, подставил его гостю, убежал в комнату за рисунком, снова вернулся, переставил, табурет к столу и схватился за чайник. И снова подбежал к Волику.

– Очень рад, очень рад познакомиться… Вы для меня просто находка!.. Хотите чаю?.. Садитесь, пожалуйста…

– Постою я.

– Да, да, конечно… Впрочем, не то… Вы не представляете себе, как вы меня поразили… Я готов заняться с вами сейчас же, сию минуту!..

Увидав рисунок в руках художника, Волик поднял черные брови и покраснел:

– Откуда у вас… это?

– Как? Что?.. – споткнулся на полуслове Елизар Федорович. – Мне принес его Коля. Разве вы не сами просили его показать?..

– Ничего не сам! – грубо оборвал Волик и так взглянул на меня, что я вздрогнул. – Не я рисовал!

– Вот как? Так кто же?!

– А вам-то что?

– Удивительный вопрос! – всплеснул руками Елизар Федорович. – И меня еще спрашивают! Да-с. Позвольте и вас спросить в таком случае, молодой человек, зачем же вы выдаете чужую работу за свою?

– Я и не выдавал. Наврал он все! – почти закричал Волик, еще раз уничтожающе посмотрел на меня и, выхватив из рук растерявшегося художника рисунок, выбежал в сени.

Я готов был заплакать от досады и еще раз объяснить Елизару Федоровичу, что он меня неправильно понял, что рисовал не Волик, а кто-то другой, но Елизар Федорович не дал мне сказать слова:

– Не расстраивайтесь, мой друг. Вы поступили опрометчиво, но благородно. И, знаете, я не обвиняю Волика. Он сам не сознает того, что он делает, скрывая от нас дарование, будь то чужое или собственное. Искусство для него – это пустышка. Ему внушили, что картины в золотых рамах могут висеть только в богатых домах, а книги пишут для мечтательных барынь. Он даже не представляет того времени, когда кузнец возьмет в руки роман, а пахарь с наслаждением будет слушать Чайковского или Баха! Вы знаете, один раз я был счастлив. Да-с. И, как вы думаете, почему?

Я никак не думал. Мой взрослый друг поднял указательный палец и торжественно произнес:

– Я нашел талант! Настоящий талант! Я нашел его среди многих способных молодых людей, как вы, как сотни других. Но если бы вы знали, каких усилий мне стоило уговорить родителей отобрать у мальчика губную гармошку и отдать его мне в ученики! Я не просил платы и не взял, когда мне потом ее предложили. Моя цель была – вырастить музыканта!

– И вырастили?!

– Собственно, еще нет, пока он только студент Петербургской консерватории, но какие надежды! Какие огромнейшие надежды! Вы не читали «Власть труда»^[29] за двадцать первое?.. Впрочем, да-с… Один работник губкома, Егор Васильевич…

– Дядя Егор?!.

– Что?.. Да, возможно… Узнав об этом, сказал мне: «Вы, товарищ. Коленов, для нас тоже находка. Партийное вам спасибо!»

– Елизар Федорович, а ведь это правда: рисовал-то не Волик.

– Верю. Но кто? Кто это дарование?!

– Не знаю.

– В этом и вся беда. Ищите его, мой друг! Ищите!

Смерть буржуям!!!

Поиски автора рисунка начались сразу же. Мы с Сашей и другими мальчишками расспросили во дворе почти всех взрослых, не знают ли они, кто хорошо рисует акварельными красками, но все только разводили руками. И вдруг один пацан прибежал к нам и, протягивая бумажку, таинственно прошептал:

– Вот нашел, гляньте!

Мы выхватили у пацана сильно измятый лист, оказавшийся рисунком, и поразились: Волик, как живой, сидел за столом и читал книжку.

Вот уж не думал я, что так хорошо можно рисовать простым карандашом, да еще портреты! Теперь сомнения не было: дарование живет в избушке Рудых, но кто именно? Кузнец? Тетя Груша? Или сестренка Волика?..

– Давайте в окно поглядим, – предложил Саша.

Это было, пожалуй, лучшее, что можно придумать. К тому же, на дворе уже стемнело, а окна у Рудых без ставен и завешены бумажными шторками только снизу.

Убедившись, что за нами никто не следит, мы подошли к избушке. Я взобрался на Сашину спину и заглянул в окно. Такая же кухонька, как у Саши. А вместо двери в комнату – дверной проем с откинутой в обе стороны ситцевой занавеской…

– Ну, чего долго так? Спину больно! – взмолился подо мной Саша.

Я спохватился и стал присматриваться к обитателям дома. Волик, сидел за кухонным столом, читал книгу. Мать его, тетя Груша, вязала на лавке чулок. Кузнеца не было. Я уже хотел слезть, как вдруг разглядел в самом дальнем уголке комнаты всех трех Воликиных сестренок. Они сидели на сундуке под образами. Красноватый свет от лампады ложился на их простоволосые головы и лист белой бумаги, который одна из них держала перед собой на коленях. Быстро-быстро водя по нему карандашом, она то и дело вскидывала свое хорошенькое лицо на Волика, щурилась и снова чертила карандашом. Она рисовала Волика! От неожиданности я вскрикнул, «опора» моя рассыпалась и разбежалась, а я со всего маха рухнул в грязь, чуть не разбив локтем оконные стекла, и тоже хотел дать стрекача; но чья-то сильная рука поймала меня за шиворот и выволокла из грязи. Это был Волик.

– Ты чего под окнами шаришься, падла?!

Я весь съежился, ожидая удара, но тот так тряхнул меня, что оторвалась пуговица, и потащил к сеням.

– Вот я тебе покажу шариться… А ну, в хату!

Это как-никак было почти спасение. Мешком я ввалился в комнату и предстал перед перепуганной насмерть тетей Грушей.

– Ах ты, батюшки, да кто ж это?!

– А вот спроси его, зачем он под окнами лазит!

Я стоял, опустив голову, весь вывалявшийся в грязи не смея взглянуть в лицо матери Волика.

– И одет-то вроде бы ладно. Да никак это учителки сын?

– Он самый, – сердито подтвердил Волик и, зло глядя на меня, сел на лавку. – Ну?!

Я кое-как пришел в себя, отдышался.

– Не вор я, тетенька.

– Кто тя знает. И воровать-то у нас – поискать надо. Чего опять?

– Позвольте рассказать, тетя Груша?

– А как же? Говори.

– Мы хотели узнать, кто у вас тут рисует…

– Марья вон рисует, а тебе что?..

– Мама! – с упреком перебил Волик, но я уже не обращал на него никакого внимания.

– А это?.. Это тоже она рисовала? – выхватил я из кармана сложенный лист с карандашным портретом Волика.

Тетя Груша посмотрела на протянутый ей рисунок, и темное обветренное лицо ее посветлело.

– Она, Марья. – Но тут же отняла у меня листок и опять сердито сказала: – А вам-то на что? Чего вы к нам пристали: кто да кто?

– Так ведь она и есть дарование, тетенька! – выпалил я, не помня себя от радости. – Понимаете, мы же ее художнику покажем! Настоящему!..

– Глухонемая она, чего ее казать-то? На смех, что ли? Богом дите обижено, вот и тешится. А изгаляться над ней, пальцем чтоб на нее тыкали… Знаю вас, просмешников, хватит!

– Да ведь она великим художником будет! – не унимался я. – Ведь она так рисует, что ее сам Елизар Федорович учить будет! Еще дальше пошлют!

– Это куда дальше-то?

– В академию! – бухнул я. – В Петербургскую!

Женщина отерла подолом глаза и смотрела на меня, силясь понять, в чем я ее убеждаю.

– Диво экое! Не слыхивала я, чтоб девки в художниках ходили. Да и что с него, с рисунка-то, толку? Кабы еще ковры малевала… Да нешто нам по карману… Танюха, а ну, дай-ка сюда Марьино рисование, – вдруг обратилась она к одной из девочек.

Та тотчас принесла листок, а Маша вся вспыхнула и клубочком забилась в угол. Я взглянул на бумагу и ахнул: опять Волик! И опять, как живой, сидит за столом с книгой и сосредоточенно хмурит брови. Как же она здорово и похоже рисует!

– Вот это дарование! Вот это гений! – восхищался я, то приближая, то удаляя от себя портрет, совсем как Елизар Федорович.

– Непонятно ты больно, сынок. Хорошо, что ли?

– Прекрасно! Замечательно! Тетя Груша, дайте мне этот рисунок, я обязательно покажу его Елизару Федоровичу! Он ее бесплатно будет учить! Он сам сказал!..

– Бери уж…

Тетя Груша смахнула рукой навернувшуюся слезинку, а я аккуратно сложил листок и засунул в карман. И посмотрел на Машу. Девочка, видимо, поняла, что рисунок ее очень понравился, и смутилась еще больше.

Волик пошел проводить меня до угла.

– Только ты никому не говори про нее, ладно? – сказал он мне на прощание.

– Клянусь! А почему не говорить?

– Узнают, что глухонемая, опять смеяться над ней будут. Хочешь дружить? – неожиданно и просто предложил он мне, протянув руку.

Еще бы я не хотел!

– Факт, хочу! По-настоящему?!

– Ладно, – весело произнес из темноты Волик. – Дойдешь? А то, может, забоишься, провожу малость?..

– Дойду! – сказал я и убежал к дому.

У крыльца меня окликнул Саша Седенький.

– Побили? – спросил он, сам дрожа от холода или от страха.

– Вот еще! А я с Воликом подружился! – ошарашил я приятеля, умолчав, как обещал, о самом главном: о Маше.

А утром я влетел к Елизару Федоровичу и брякнул с порога;

– Вот оно, дарование! Глухонемая! Маша Рудых!..

Художник с прежним изумлением разглядывал портрет Волика, но вслух восторгаться не стал. А потом сказал:

– Да-с. Это несомненная одаренность. Но до портрета еще далеко. Я с удовольствием займусь ею, но передайте Машеньке, что она должна будет делать все, что ей скажет ее учитель, то есть я.

В школу я пошел вместе с Воликом.

Однако новые большие события заставили меня забыть и о Елизаре Федоровиче и о глухонемой Маше.

На самом первом уроке Яшка Стриж нашел в своем ранце какую-то записку, прочел и, побледнев и трусливо озираясь по сторонам, сунул ее назад в ранец. А на перемене пристал ко мне:

– Это кто писал? Кто писал, знаешь?..

И тыкал мне в нос бумажкой. Нас немедленно окружили, а Яшка размахивал неизвестной запиской и жалобно пищал:

– Гляньте, мальцы, чего мне такое пишут! Чего мне грозятся, когда я невиноватый!

Записка пошла по рукам. Попала и ко мне. На тетрадном листе ровными крупными буквами было написано:

СТРИЖ!

БУДЕШЬ БИТ ЗА МИШУТКУ!

СМЕРТЬ БУРЖУЯМ!!! ЧЕРНАЯ БОРОДА.

Бойскауты отняли у меня записку и обещали показать ее директору школы. А Валька Панкович заносчиво заявил:

– Мы узнаем, кто это писал, и за клевету на бойскаута будем судить по всей строгости! Нас не запугать!

– Подумаешь, запугали! – поддержал его «беляк» Федька.

– Это они писали! Они, точно! – визжал Стриж, показывая на нас с Воликом.

Бойскауты кричали, размахивали перед нами кулаками и хвастали своим бесстрашием и силой, но всю перемену проходили только кучками и придирались ко всем остальным мальчишкам. А после большой перемены, когда в классе никого не было, кто-то прилепил на доске еще более страшную листовку:

БОЙСКАУТЫ!

ИЩИТЕ СТРИЖА В САРАЕ. ЗА ДРОВАМИ.

СМЕРТЬ БУРЖУЯМ!!! ЧЕРНАЯ БОРОДА.

И мы, и бойскауты, увидав эту новую листовку, сначала даже опешили. А когда убедились, что Стрижа в классе нет, все бросились на школьный двор искать Яшку.

И действительно, в открытом настежь полутемном сарае, за поленницами свеженапиленных дров лежал на земле связанный по рукам и ногам Яшка Стриж. Во рту у него торчала грязная тряпка.

Когда ее вынули, он завизжал, как ошпаренный поросенок. Но кто и когда мог это сделать, если Стриж всю перемену ходил с бойскаутами и был под такой надежной охраной?

В сарай прибежали напуганные случившимся директор школы и педагоги. Стрижа подняли, отряхнули от мусора и пыли и осмотрели. Весь он был в ссадинах, и из его клюва-носика текла кровь. Трясясь, как в лихорадке, Стриж рассказал директору, что, когда он с товарищами проходил мимо сарая, кто-то сзади зажал ему рот и затащил за дрова, а потом били. Но кто бил и кто писал «приговор» – Яшка не видел.

Стрижа увезли на школьной телеге домой, а директор пообещал найти виновников и «серьезно наказать».

Весь следующий урок только и было разговоров, что о побитом Стриже, неуловимой и страшной Черной Бороде и листовках. Даже девчонки, сидевшие отдельно, все время перешептывались между собой и невпопад отвечали учителю. А Валька Панкович сначала тоже шептался с Коровиным и другими бойскаутами, а потом вдруг побледнел и просидел весь урок, как побитый. И даже не слышал, когда его вызвал к доске учитель.

– Я тебя спрашиваю, Панкович: ты о чем думаешь?

Валентин вздрогнул, встал перед учителем и, оглядываясь на нас, подал ему бумажку.

– Что это? Опять листовка?! – воскликнул тот. – Откуда у тебя эта хулиганская записка, Панкович?

– Не знаю… – чуть слышно ответил Валентин. – Я ее в парте нашел…

– Что за безобразие! Это бурса какая-то, а не школа! Кто это писал, признавайтесь! – поднял учитель новую листовку над головой. – Посмотрите все и вспомните, у кого такие чернила и почерк! – Он пустил бумажку по классу и сел за свой стол, стал ждать когда кто-нибудь вспомнит и выдаст ему виновника.

Прочли листовку и мы с Воликом.

ПАНКОВИЧ, ЖДИ ГОСТЯ!

СМЕРТЬ БУРЖУЯМ!!! ЧЕРНАЯ БОРОДА.

Никто ничего не вспомнил, и листовка вернулась к учителю. На перемене Валька из класса не выходил и проторчал за своей партой, бледный, как стенка. И вместе с ним остались бойскауты. И тоже притихли, никого не трогая и не задирая. А мы с нетерпением ждали новых событий.

Таинственная Черная Борода не сходила. с языка не только школьников, но и педагогов. Нас с Воликом затаскали в учительскую, расспрашивали о Мишутке и избиении Волика бойскаутами, о наших родителях, товарищах и врагах и тут же говорили между собой о каком-то Кочкине^[30], который с другими разбойниками грабил проезжих купцов или похищал их в Иркутске, увозил, а потом брал с их семей большой выкуп.

Домой бойскауты ушли одной кучей, а Вальку Панковича увез тот же бородатый кучер. А мы пошли вместе и всю дорогу смеялись над связанным в сарае Стрижом, перетрусившим Валькой и гадали, какого такого «гостя» хочет послать ему Черная Борода.

А ночью, когда я уже лег спать, меня подняли с кровати отчаянные вопли о помощи. Кричали во дворе, у дома Панковичей. Мы с Юрой тоже выскочили на крики и увидели следующую картину: на крыльце, вся в белом, стояла и орала на весь двор Панковичиха, а вокруг нее толпилось множество людей, взрослых и маленьких, – все наши соседи. Оказывается, кто-то камнями выбил Панковичам незакрытое ставнями окно кухни, а на парадной двери прилепил угрожающую записку, в которой было написано, как потом нам сказал Юра:

ПАНКОВИЧИ!

ЕСЛИ ВАШ СЫН БУДЕТ ЕЩЕ ОБИЖАТЬ БЕДНЫХ И СЛАБЫХ, ПОЛУЧИТЕ ЕЩЕ! СМЕРТЬ БУРЖУЯМ!!! ЧЕРНАЯ БОРОДА.

В дело вмешалась милиция.

Тайна Волика Рудых

Несколько дней листовки не появлялись, и я упросил Волика сводить его сестру к художнику.

Дважды мы не застали его дома, а на третий Елизар Федорович, увидав нас, обрадовался и потащил в дом, как старых приятелей.

– Наконец-то, наконец-то я вижу вас у себя, – говорил он оробевшей Маше, помогая ей снять старую тети Грушину кофту. – Я очень рад познакомиться с вами… как вас?

– Маша, – ответил за нее Волик.

– Машенька! Чудесное русское имя: Машенька! Я всегда вспоминаю его, когда беру в руки томик Пушкина…

Елизар Федорович суетился и ухаживал за Машей так, что совсем смутил девочку.

– А вас, мои друзья (он так и сказал: «Мои друзья!»), я прошу быть нашими переводчиками… Итак, ближе к делу!

И Елизар Федорович поставил перед Машей тот самый кувшин, который я готов был разбить (так он надоел мне!) и попросил нарисовать его таким, каким она его видит: со всеми тенями, отблесками и бликами. Волик объяснил все это Маше на пальцах, а Елизар Федорович дал ей свой чистый лист бумаги, черный-пречерный карандаш и усадил на стул. Маша уставилась на графин, как на живую натуру. Потом повернула его так, этак, потом опять долго смотрела на него, и вдруг начала быстро-быстро набрасывать контур. Елизар Федорович отошел к своему мольберту и попросил нас тоже не мешать Маше.

– Кстати, подложите в печь одно полено, друзья мои. Только прошу вас, не больше: одно!

Потом я узнал от него самого, что каждый день он сжигает лишь столько дров, сколько считает возможным. И пусть на дворе будет мороз, а в квартире – ужасный холод, он не сожжет ни одного лишнего полена. Так он был беден!

Мы с Воликом ушли на кухню и стали болтать. И тут я вспомнил о Медном Крудо, о наших безуспешных поисках сына Черной Бороды, за поимку которого Колчак обещал…

– Пять тысяч золотом, – улыбнувшись мне, сказал Волик.

– А ты почем знаешь? – удивился я. – И не пять тысяч…

– Это же мой батька был, – сказал Волик.

С минуту я не мог выдавить из себя ни одного слова.

– А ты?..

– А я и есть Вольдемар, – спокойно ответил Волик и опять улыбнулся. – Это меня еще Клазус так назвал. А я – Владимир, Володька…

– И ты настоящий сын?.. Черной Бороды?!.

– А какой же еще?

Теперь я смотрел на Волика, как на чудо. Хотелось немедленно сорваться с места, бежать к Саше, Степке, но Волик положил мне на плечо правую руку и стал рассказывать:

– Батя мой тогда в партизанах был, а мы с мамкой и сестренками в Глазковом^[31] жили. На той стороне понтонки, знаешь? Мне тогда девять было. Вот раз пришел к нам один дяденька и с мамкой долго-долго говорил. Не знаю, о чем, а долго. А мамка потом заплакала, слезы вытерла и сказала: «Ладно, сделаю». Позвала меня, погладила по голове ласково так и спрашивает: «Ты, Валек, знаешь, где на кладбище дедушка захороненный?» – «Знаю». – «Ты у меня смышленый, боевой, верно?» – «Верно». – «Так вот, – говорит, – возьми этот цветок и отнеси дедушке на могилку. А вот эту тряпицу за пазуху спрячь и никому ее не показывай, понял? А если спросит кто, скажи: на могилку к дедусе иду, мамка цветок посадить послала. А про тряпочку ни гу-гу, понял ли?» – «Понял», – говорю. – «И закопай тряпицу возле цветка». – «А зачем?» – спрашиваю. – «Так надо, – говорит, – сынок. Бате твоему надо так и всем нам…» А сама плачет, плачет. Помню, темнеть уже начало. За околицей никого, страшно. Где-то издаля из ружей палят, собаки воют, а я бегу: не могу я не идти, раз батька мой в партизанах бьется. И вот уже кладбище близко, за бугром, а тут сразу и дедушкина могилка. Я на бугор – и ка-ак толкнет меня что-то в плечо, да резко так, а не больно. И память разом отшибло…

– Ой, страшно как! А дальше?..

– А потом, помню, глаза открыл и вижу: смотрит на меня откуда-то дедушка. У него тоже борода большая да черная была, как у бати. И лицом они схожие, только батя моложе был, а дедушка старенький. Испугался я. Думаю, на том свете дедушку вижу, да как заору: «Деда!» А это не дедушка был, а мой батя. «Тише, – говорит, – сынок, тише, родной. Я батя твой, узнаешь? Батя…»

– А цветок?

– Постой ты! – оборвал Волик. – Какой там цветок, когда я раненый был. Потом-то мне батя все рассказал: и как партизаны меня увидели, когда я к могилке бег, и как беляки меня подстрелили и упал я. Принесли меня в отряд в бесчувствии. А в тряпице той письмо было с планами. А дальше… Убили опосля моего батьку. А меня к доктору привезли ночью. Беляки прознали и про то, и доктора забрали. А меня успели к соседям отдать. Хорошая была докторша, да уехала она. А то бы и ее забрали. Когда выздоровел я, меня Клазус к себе взял учить. И он помер. Братья Форум тогда в цирке были, акробаты, так меня к себе взяли, в труппу. Только цирк закрылся осенью, уезжать надо было, а я с дядей Степой сдружился, в кузницу к нему бегал – кольца ковал он для цирка, – у него и остался. Дочки его, которые младшие, точь-в-точь как мои сестры были. Привык я к ним, как к своим сестренкам. В деревню с ними уехал, с дядей Степой, а потом худо там стало, вот и опять в город.

Волик расстегнул ворот, обнажил плечо и показал мне большой рваный шрам.

– Вот та рана. Пулей это меня, – пояснил он.

Мне хотелось еще и еще слушать Волика, но из комнаты нас позвал Елизар Федорович.

– Идите, друзья мои, смотрите!

Волик, а за ним я бросились к Маше.

– Посмотрите, посмотрите, что может творить рука таланта! – восклицал художник, бегая вокруг Маши. – Как великолепно передан свет! Сколько солнца!..

Да, кувшин, нарисованный Машей, действительно весь так и сверкал: прозрачный, наполовину заполненный водой, залитый солнцем. Кажется, он сам излучал сияние и был куда красивее настоящего. Елизар Федорович вертел рисунок в руках, бегал с ним по комнате, ставил его к стене и к стулу и, наконец, торжественно произнес, очень волнуясь:

– Поверьте, друзья мои, сейчас я испытываю такое чувство, словно со мной самим произошло что-то необычное, вдохновенное…

Он отвернулся к окну и долго не мог говорить. А мы стояли и ждали, что он еще скажет о Маше. И Елизар Федорович заговорил, но уже без прежнего восторга, а поучительно, строго. Волик едва успевал «переводить» Маше:

– Будем работать, – говорил Елизар Федорович. – Только настойчивая, кропотливая, упорнейшая работа приведет вас к подлинным вершинам искусства! Мы начнем с того, как правильно держать карандаш, руку, как улавливать в предметах то, чего не суждено видеть простому глазу…

Потом художник назначил Маше дни и часы занятий и пошел проводить нас до крыльца, но вдруг вспомнил:

– Печь! Мы забыли закрыть заслонку!..

«Стой, не оглядывайся!»

Помня о своем обещании, данном Волику, я никому не говорил о глухонемой Маше, но не удержался и рассказал Степке о своем новом открытии: о сыне Черной Бороды, хотя Волик тоже просил меня «не трепаться». Степка очень удивился, похвалил меня за открытие и даже назвал меня разведчиком и следопытом. И тут я взял со Степки клятву и рассказал ему все о глухонемой Маше. А Степка обнял меня и сказал:

– Ты молодец, Коля!

Никаких новостей в школе не было. Бойскауты ходили на переменах, как пришибленные, и все время о чем-то шептались, а так и не открытая Черная Борода окончательно замолчала. А жаль. Зато теперь я дружил с Воликом и вместе с ним и Машей снова стал бывать у Елизара Федоровича. Только больше смотрел, как учится рисовать Маша, чем рисовал сам. Да и художник словно бы забыл о моих способностях и почти не отходил от ее стула.

Но вот однажды, придя из рабфака, Юра сообщил мне:

– Ну, Коля, бойскаутам вашим крышка!

– Как – крышка?..

– Закрыли их буржуйскую лавочку!

– Штаб-квартиру?!

– И квартиру, и форму – все! Теперь жди – и у нас будут пионеры!

Я ликовал! Значит, не надо больше бояться бойскаутов, а силачи и атаманы, вроде Коровина, перестанут дружить с Валькой Панковичем и Яшкой. И Коровина нечего бояться: ведь пионеры заступаются за бедных и слабых и никого не дадут в обиду.

А следом прибежала ко мне с письмом Лена:

– Тебе письмо! Пляши, а то не получишь!

Но каково было мое изумление, когда письмо оказалось не от папы, а от самой таинственной и страшной… Черной Бороды!

Если ты смелый и хочешь быть нашим бойцом, то приходи в среду в двадцать часов к памятнику Щапову^[32] на Лысой горе.

Письмо сожги, как прочитаешь.

Смерть буржуям!!! Черная Борода.

Пальцы мои, державшие листок, задрожали, а сам я так растерялся, что никак не мог сообразить, что я должен был сделать. И едва успел сжечь письмо и спрятать под цветком пепел, как вошла мама.

– Коля, сходи… Чем у тебя пахнет? Ты что тут делал с огнем?!

– Ничего…

– Ну, конечно, пахнет паленым!.. Что ты жег?

Но мама обошла комнату, ничего не нашла и, подозрительно оглядев меня, отправила за водой. А мне-то как раз надо было улизнуть к Волику!

С пустыми ведрами я прошел по двору, пока не скрылись за кладовками окна нашего дома, и повернул за угол, к домику кузнеца.

«Кто же такой Черная Борода, – размышлял я, – если своими бойцами он считает мальчишек? Но ведь и Волик был связным у партизан… Значит, это военные? Но разве военные пишут листовки и дерутся с бойскаутами? А если это ловушка, меня хотят поймать и отомстить за Стрижа и Вальку? Интересно, а пошел бы на моем месте Волик? Как об этом спросить его, не рассказав тайны?..»

Я зашел к Волику, когда тот чинил ботинок, и предложил ему сходить за водой.

– Вон она – полна бочка, – ответил тот, продолжая возиться с иглой и шилом.

– Помог бы человеку, – вмешалась тетя Груша.

– Куда ж я в одном ботинке-то?

– Мои надень.

– Не надо, я сам, тетя Груша, – вступился я. И, улучив момент, когда мы с Воликом остались одни на кухне, предложил ему в среду пойти вместе на Лысую гору.

– Это зачем?

– Памятник Щапову поглядим, город. Оттуда, с горы, знаешь, как все видать! В двадцать ноль-ноль пойдем, ладно?

– Это когда?

– В восемь вечера. Это у военных часы такие! – горячо пояснил я, видя, что Волик не отказывает мне моей просьбе.

– А ты что, в военные записался? – улыбнулся тот.

– Да нет, – протянул я, подражая Степкиной манере скрывать главное. – Просто так спрашиваю: пойдешь?

– Темно будет. Кого мы там смотреть будем?

– Надо мне, понимаешь? Я себе слово дал: если я смелый, то обязательно пойду ночью к памятнику Щапову…

– А почему в среду? Чудишь ты чего-то. Надо – так иди сам…