Текст книги "Казаки"
Автор книги: Николай Костомаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 44 страниц)
Все было исполнено по его боярскому приказанию. Приехали из вотчины в Москву Васька и Макарка. Привезли они с собой и Ганну Кусивну.
. Тогда в доме Тимофея Васильевича Чоглокова происходила вот какая сцена.
В своем боярском кресле сидел, развалясь, Тимофей Васильевич. Перед ним стоял Васька Чесноков. Тимофей Васильевич говорил ему:
– Так-то, любезнейший ты мой Васютка. Ты будешь приводить ко мне свою жену на ночь, как только я потребую, а я тебе о том буду давать приказ заранее. Жить вы будете у меня в особой -надворной избе и всякую харчь получать от моего стола, одевать я вас буду паче других слуг моих и жаловать вас буду, оттого что я вас не за чужих, а за своих почитаю. Поживете годика три-четыре, я вас на волю отпущу с немалым награждением. Только чтоб этого, что между нами творится, никто не знал, только бы вы двое, да я про то ведали, а другие все, чтоб и не догадывались.
– Уж в этом положись на меня, государь! – отвечал Васька. – У меня все равно, что в могилу закопано. Никто не узнает. Я твоею милостью по горло доволен и по смерть свою не забуду того, что твоя гасударская милость мне делаешь. Уж поверь, государь, будет по твоему скусу твоей милости бабенка, а я за чистотою смотреть буду, и чтоб не гуляла.
– Я на тебя, Васютка, надеюсь, как на каменную гору, – сказал Чоглоков. – Ну, а как везли ее, не порывалась она стречка дать?
– Она, – сказал Васька, – може, и убегла бы, да первО, что дороги не знала в чужой земле, а тут мы за нею глядели в четыре глаза. Только уж как привезли в вотчину, да' повели под венец, так больно артачилась. Только отец Харитоний на то не посмотрел: она кричит благим матом – не хочу! – а он – Исаия ликуй! поет. Молодец поп! Ей-богу, молодец! Потом уже тихо и смирно велась, боялась, чтоб ее не били; говорила только нам: делайте со мною, что хотите. Я ваша – говорит – невольница, я все равно, что у татар в полону! И работает бывало все, что ей прикажут. Только все скучна была да плакала по-часту: бывало, как только сама одна останется, так и ревет. -
– Ну что, бабьи слезы – вода, – проговорил Чоглоков. – Обживется – слюбится. И здесь в Москве, смотри за нею, Васютка, чтоб не убегла. Пока еще – она тут никого не знает? Держи ее, Васютка так, чтоб окромя наших людей во дворе никто ее не знал.
– Опасно, – заметил Васька: – пока не обыкнет, чтоб. не вздумала заорать: я чужая жена, меня обвенчали с другим насильно! А тут какой-нибудь лиходей подслушает и донесет. Мне за то как бы в ответе не быть перед твоею -государскою милостию.
– Покрепче держи, позорче гляди, и не будешь передо мною в ответе, – сказал Чоглоков.
– Буду смотреть за нею строго, по твоему боярскому приказу, – сказал, поклонившись, Васька.
– Сегодня вечером приведи ко мне Анну! – сказал Чоглоков.
– Слушаю, государь, – сказал, поклонившись, Васька.
В людской избе собралась дворня ужинать. Ваське и Ганне хоть назначил господин особый покой и харчь от своего стола, но был еще первый только день их приезда в Москву, и они до следующего утра расположились в общей избе. Ганна, одетая в цветной летник с кикою на голове, была похожа на чистую великороссиянку и молча сидела на лавке. Холопи и холопки поглядывали на нее с любопытством и делали друг с другом шепотом на ее счет замечания, а иные обращались с речью к ней самой, но она отделывалась короткими фразами, которых смысла другие понять не могли, и все-таки не удерживались от смеха над малороссийским акцентом Ганны. ■
Сели ужинать. Ганна, по приказанию Васьки, села и взяла в руку ложку.
– Ну что, хохлачка? – сказал кто-то: – скучно тебе, не– бойсь, без ваших вареничков? А?
Ганна принужденно осклабилась.
– Иди к своему гетману, вареничков у него попроси, – сказал другой. – Вон – вашего гетмана привезли, говорят, и держат, как собаку, на цепи.
– Его поместили, говорят, на Греческом дворе, – заметил кто-то.
– На время. Построют особую избу для него, – заметил другой.
– А в Сибирь разве не пошлют его? – спросил кто-то.
– В Сибирь не зашлют, •– объяснил другой: – он ведь не нашего царя был холоп, а польский турецкий – черт ею знает, чей, только не нашинский: он сдался нашему царю в полон.
– Так, так, – заметили другие: – ну, значит он не согрубил против нашего царя, так его в Сибирь не за что посылать, значит, его в Москве держать станут!
– Так коли он нашему царю сам сдался, зачем его не оставили там, где взяли? – кто-то спросил.
– А видно, не годится! – ответил другой. '
– Его там в своей стороне где-то поместили сперва, да проведали, что дуровать собирается, оттого сюда привезли, – сказал Васька.
Ганна не пророиила ни одного слова, все слышала, все твердо запечатлела в своей памяти, но спросить ни о чем не смела.
– А как он прозывается? – спросил кто-то.
– Петра Дорошонок! – сказал Васька, живший недавно в Чернигове и наслышавшийся там об этом имени.
И Ганна вспомнила, что с детских лет в кругу ее семейных и знакомых часто повторялось это имя; знала она, что и муж ее Молявка-Многопеняжный с казаками пошел в поход против этого Дорошенка.
• Разговоры у халопей перешли на другие предметы. Ганна не вмешивалась и погрузилась в свою обычную задумчивость.
После ужина Васька вывел ее в сени и сказал:
– Анна! Боярин зовет тебя к себе на ночь!
Ганна ничего не ответила.
– Что, рада? – спросил Васька.
– Овси не рада, – сказала Ганна. Тильки те мени чудно: ставышься ты моим чоловиком, а мене до иншого ведет. Хиба така у вас вира?
– Такая, коли хочешь знать, у нас вера, – отвечал Васька, – чтобы слушаться господ своих и делать, что господа приказывают.
Ганна молча пошла вслед за Ваською. .
– Здравствуй, девка, – сказал Чоглоков, оставшись с Ганною наедине, – здравствуй, красная! Видишь, опять ты со мною, душенька. Не бойся, я не лютый зверь, не задеру!
Ганна не показывала ни тени сопротивления, была послушна во всем, не начинала никакой речи и отвечала только либо – не знаю, – либо – как велишь!
Утром, когда еще Тимофей Васильевич на солнечном восходе. спал как убитый, Ганна вышла от него, не пошла в людскую, а направилась к воротам двора, выходившим на улицу. День был весенний, ясный. Москва уже была на
ногах; народ сновал из улицы в улицу. Земля кое-где была еще грязна, но уже во многих местах просыхала. Ганна не знала, куда ей повернуться: она не бывала еще ни на одной московской улице, привезенная только вчера прямо в боярский двор Чоглокова. Наудачу пошла она влево, уперлась во двор, повернула еще налево, потом направо, шла сама не зная куда зайдет, и беспрестанно оглядывалась, не преследуют ли ее, не смея спросить никого из встречающихся. Улица, по которой она шла, раздваивалась, и Ганна решилась, наконец, спросить у встречной женщины: куда пройти на Греческий двор. -
– Ах, родимая! Слышу по твоей речи, что ты не здешняя, – сказала ей женщина. – Первый раз, видно, в Москве? ,
– Первый раз, – отвечала Ганна.
– Трудно, родимая, ух как трудно бывает здесь тому, кто первый раз в Москве, пока не привыкнет. Тебе на Греческий двор-от! Иди влево отсюда, а там, произошедши два переулка вправо, не иди туда, а будет третий вправо же, так ' ты туда иди, и все прямо, прямо, увидишь вдалеке колокольну большущую – Иван Великий прозывается, так ты все иди и на нее смотри, и дойдешь до стены белокаменной, и повернешь влево, и там спросишь про-Греческий двор: тебе люди покажут!
– Спасыби, титусю! – сказала Ганна и пошла по указанному пути, устремляя постоянно глаза на золоченую главу Ивана Великого, блиставшую под лучами весеннего утреннего солнца. Но в сети запутанных московских улиц она опять билась с пути и стала спрашивать о Греческом дворе у встретившихся ей мужиков. Эти мужики не оказались предупредительны и любезны, как прежняя женщина, направлявшая Ганну к Греческому двору. Эти мужики, услышавши малороссийскую речь, стали поднимать Ганну на смех и передразнивать.
– Да ты, видно, украинская ворона залетела в Москву! А какая, черт ее не взял, красивая! Ходи с нами добрыми молодцами во царев кабак! Мы тебя угостим!
– Не хочу, – отвечала Ганна. – Я не пийду з вами!
Но один мужик схватил ее за стан.
– Геть! – закричала Ганна. – Кажу, не пийду я з вами. Пустить! ■
– Пустить! —, передразнивали ее мужики, но Ганна вырвалась от них.
Она пошла скорыми шагами далее и боялась уже спрашивать дороги; научил ее первый опыт, что в Москве мо-
лод ой красивенькой женщине было не без° пасн° расспра шиватьдорогу у мужчин. Прошедши наудачу неско лькоулиц, она^ решилась, наконец, спросить у какой-то ст ару хи: гд еГреческий двор. Старуха указала, что он был от нейуже в нескольких шагах.
Гр еческий двор стоял тогда на том месте, где теперь Ц икольский монастырь, называемый греческим и построен ный на Греческом дворе именно около того времени, когда совер шались описываемые события. У ворот двора сгадли караульные стрельцы.
– Тут Греческий двир? – спросила Ганна.
– Тут? Кош тебе? – спросили караульные.
– Гетьмана Петра Дорошенка.
– Нельзя! – грозно отвечал караульный. – Зачем тебе его? Вон наш полуголова. Спроси его.
Он указал на ходившего по двору стрелецкого полуго-лову. Ганна подошла к нему, поклонилась и сказала:
– Чи не можно, добродию, побачить гетьмана Доро-. шенка?
Полуголова подозрительно оглядел ее с головы до ног и проворчал:
– Первое – он уж не гетман и величать его так нельзя. А второе – какое тебе до него будет такое дело? Ты черкашенка> что ли.
– Эге! – отвечала Ганна.
– Не велено без позволения от Приказа пускать к нему никого, кроме тех, что на Малороссийском дворе черкасы в посольстве приехали, – сказал полуголова. – Ты из ихних, что ли.
– Я его родычка, – сказала Ганна:
– Что это такое: родичка? – говорил полуголова. – Родня ему приходишься, что ли? ..
– Эге! – сказала Ганна.
– Хорошо, я сам поведу тебя к нему, – отвечал полуголова.
Петро Дорошенко, привезенный в Москву, был помешен на Греческом дворе и находился в состоянии, составлявшем середину между положением гостя и пленника. Уже он представлялся ко двору, удостоился целовать царскую руку, думный дьяк перед лицом самого великого государя изрек прощение всем его винам и противностям; затем ему сказано было, что он останется в Москве до" окончания, войны с турками для совета о разных воинских делах. С тех пор он жил на Греческом дворе; его действительно приглашали в Приказ раза три, брали от него сказ-
ку о татарских и турецких путях, о средствах к обороне. Чигарина и тому подобное. Между тем у его помещения стояло на карауле попеременно по двадцати стрельцов с полуголовами. Наконец, в последние перед этим дни позвали его к думному дьяку Лариону Иванову и тот сказал ему, чтоб он подал челобитную о доставлении ему в Москву жены его – Дорошенко ужаснулся.
– Великому государю, значит, угодно меня оставить здесь навсегда? – спросил он.
– Такой воли великого государя нет, – отвечал дьяк. – Но тебе указано жить на Москве, доколе не утишится война с неверными, а сколько времени она будет длиться, про то Бог весть. Мужу от жены врознь пребывати не подобает.
Нечего было делать Петру Дорошенку. Написал он со слов думного дьяка челобцтную о привозе его жены. В ожидании привоза немилой ему жены и не зная чем окончится его судьба, Дорошенко метался словно дикий зверь в клетке. Донельзя опротивела ему тогда эта Москва. Думал было. он спокойно доживать веку после своей бурной жизни в милой родной Украине, посреди родного народа, на полной воле, а его держат в Московской земле и притом в неволе, хотя не говорят ему, что он в неволе.
В это-то время стрелецкий полуголова привел к нему Ганну Кусивну.
Дорошенко ходил большими шагами по комнате в обычном своем волнении. Полуголова, в.ошедши с Ганною, сказал:
– Петр Дорофеевич! Вот эта женщина желает видеть твою милость. Говорит она: сродни твоей милости.
– Я не знаю этой женщины, – сказал Дорошенко, оглядевши Ганну. И потом, обратясь к ней спросил: – Яка ты мени родычка. '
– Я така тоби родычка, як уси наськи люды тоби ро-дычи, – сказала Ганна. – Ясневельможный гетмане! Вьы слухай мене, я прийшла до твоеи мылосты за порадою. Поможи мени, бидолази!
– Я не гетман, – сказал Дорошенко: – навит не пол-. ковнык, жадного уряду не маю! Я просто въязень у Моск-ви! Чим я тоби помажу? Я сам бидный. Уси статки маетки свои покынув у Чыгирыни, да у Сосныци. ' .
– Я не грошей прийшла прохаты, – сказала Кусивна: – хоч я така убога, що и хлиба шматка не маю на чужий сторони, а прийшла до твоеи мылосты не за гроши-ма, а за порадою Выслухай мене, пане, дай мени пора-доньку, бидний, несчастний сыроти, ни до кого мени повер-нутыся, пригорнутыся на чужий чужыни, тильки до своих людей. – И она, заливаясь слезами, повалилась к ногам Дорошенка. С головы ее спала_кика. Ганна на первых порах сконфузилась, очутившись простоволосою, но не решалась надевать на голову противного, насильно ей навязанного московского головного убора.
И почему-то вспомнил Дорошенко, как перед ним со слезами валялись бедные украинцы, когда он их отдавал сотнями в неволю туркам и татарам. Не жаль ему их тогда было, потому что думал он тогда не о лицах по одиночке, а о целой отчизне, которой хотел добыть свободы и независимости. Теперь уже об этой отчизне он не думал, пото.,. му что сам погубил ее. Теперь жаль ему стало неизвестной женщины, валявшейся у ног его.
– Встань, молодыце, – сказал он: – и кажи: звидки ты. -
– 3 Черныгова, – отвечала Ганна: – козацького роду, по батькови Кусивна. В Петривку торик виддалы мене замиж, владыка дозволыв повинчаты, а мий молодый в той же день пийшов у поход; а я ввечери пийшла по-воду до рички Стрыжня: в потайныку мене ухопылы, очи и рот завъязалы и приволоклы до воеводы, а воевода згвалтовав мене и видаслав з своимы людьмы у свою вотчину пид Москву, и там приказав мене гвалтом повинчаты з своим чоловиком, а потым приихавши сам до Москвы, прыказав мене прывезты, хоче щоб я жил;а з тым его чоловиком з яким мене гвалтом повинчано, а ему самому стала пидлож-ныцею. -
– А твий перший чоловик жывый ще? – спросил Дорошенко.
– Не знаю, ясневельможный пане, чи вин ще жи-вый, – отвечала Ганна. – Его зовуть Яцько Молявка-Многопиняжный. Его в поход угналы, а мене ухоплена – и з тыеи поры я про ёго не чула. '
– Молявка-Многопиняжный! – воскликнул Дорошенко: – Я твого чоловика добре знаю. Вин тепер уже сотны-ком у Сосныци. Казав вин мени, що у ёго жинку укралы и виддалы за другого, казав! Якуж я тоби, молодыце, по-раду дам? Иды, молодыце, до думного дьяка Лариона Иванова и усе ёму повидай, як отсе мени повидала. Я ось тоби цидулу напышу до ёго! -
Он пошел в другую комнату. Ганна дожидалась стоя, опустивши глаза в землю. Дорошенко вышел, отдал ей написанную цидулу и сказал полуголове:
– Каж:Й:ть отвесты сю жону до Лариона Иванова в Приказ. А тоби, молодыце, на: от,_скильки здолаю, стильки помогаю.
Он подал ей несколько серебряных монет, вынес из другого покоя черный шелковый платок и вручил ей, сказавши, что это ей на голову, чтоб не. надевать более московской кики.
XV
Привели стрельцы Ганну Кусивну к думному дьяку Ла-риону Иванову, находившемуся тогда в Приказе. Это был сорокалетний плечистый мужчина с здоровым лицом, с красным от большого употребления напитков носом и с маленькой красноватой бородкой. Прочитавши цидулу Дорошенка, он велел позвать Ганну.
– Мы с тобою, красавица, – сказал он ей, – видимся в-первое, а кажись, я тебя уже знаю. Уж не та ли ты, что писано было нам от гетмана по челобитной полковника Борконского и всех черниговских всяких чинов обывателей на царского воеводу Чоглокова, между иными его худыми делами, что он заслал какую-то жену чужую в свою вотчину и там ее повенчали в другой раз с его человеком?
Ганна рассказала ему всю свою историю так же, как и Дорошенку. – '
– Кто тебя знает: – сказал думный дьяк: – какой у тебя муж законный, коли ты с двумя венчалась, и со вторым мужем от живого первого. Это уж не наше дело, а церковное. Я тебя отправлю в Патриарший Приказ.
– Мене згвалтовалы, на вик осоромотылы! – с рыданием говорила Ганна.
Думный дьяк не совсем понял смысл слышанных слов, но уразумел, что идет жалоба на насилие, учиненное ей Чоглоковым, и сказал:
– Хорошо; мы его допросим. А ты, жонка, явись сюда завтра! . , '
– А где ж я буду? – сказала Ганна: – Я до его в двир не вернусь, лучше в ричку кинусь!
– Побудешь здесь в Приказе. Я велю тебя поместить, – сказал думный дьяк и велел отвести ее в нижний подклет, где были покои, нарочно отводимые на случай для тех, которых нужно было задержать в Приказе на время.
На другое утро опять привели Ганну перед думного дьяка. Она увидала здесь своего злодея Чоглокова, побледнела и затряслась.
' – Ну, Тимофей Васильевич', – говорил Чоглокову Ла-рион Иванов: вот женщина показывает на тебя! – При
этом он изложил то, что слыхал от Ганны. – Что скажешь на это? Знаешь ты эту жонку? – спрашивал он в заключение Чоглокова.
– Знаю, – сказал Чоглоков, – только не так было, как ьаа показывает. Эта жонка клеплет на меня безлепицу. Она первый раз пришла ко мне с моим человеком Ваською Чесноковым и оба стали просить у меня позволения обвенчаться. Она была тогда в девичьем наряде. Я позволил, да и не было никакой причины им– того не позволять. Мой холоп Васька Чесноков тогда отпросился от меня домой в нашу подмосковную вотчину, и я отпустил его; он поехал вместе с этой жонкой и письмо от меня повез к священнику моей вотчины, и тот священник, видя их доброе обоюдное согласие, их обвенчал. А как меня из Чернигова с воеводства отозвали, я приехал в Москву и велел Ваську с женою привезти к себе во двор мне на службу, а не для срамного дела, как' она лает. А вчерашнего утра эта женщина из моего двора сбежала, малую толику животов покрадючи и теперь затеяла на меня такое, что честному, богобоязненному человеку и помыслить страшно. '
– Мене повинчалы, я не дивка була, а мужатая жона, воны мене по– злодияцьку ухопылы и згвалтовалы, и за иншого сыломиц повинчалы, мужату жону! – вопила Ганна.
– Спроси ее, господин, – сказал Чоглоков: – когда ее повенчали первый раз и где?
– У св. Спаса, – сказала Ганна: – у той саме день, як выступалы козаки в поход
– А какой тогда был день? – спрашивал Чоглоков. – Тогда был Петров пост. Скажи, господин думный дьяк: можно разве по закону православному венчать в Петров пост?
– Ну, лебедка, что скажешь? – обратился Ларион Иванов к Ганне: – Правду ли этот господин говорит? Был тогда Петров пост? '
Ганна стала объяснять, что владыка разрешил венчание в пост. Но так как объяснения эти произносились по-малороссийСки, то думный дьяк моргал бровями и пожимал плечами, бросая вопросительные взгляды на Чоглокова, и потом сказал Ганне:
– Невдомек что-то мне, что ты баишь, лебедка. Делото это не нашинское, а церковное. Ступай себе, я позову тебя, когда нужно будет.
Ганна поклонилась до земли и с рыданиями стала просить пощады и сострадания к своей горькой судьбе, но Ла-рион Иванович* вместо ответа, дал знак, и Ганну увели. Думный дьяк сказал Чоглокову, что он за ним после пришлет, а теперь у него иные спешные дела.
Через день Ларион Иванов опять призвал Чоглокова.
. – У тебя, Тимофей Васильевич, где вотчина-то? На
Пахре, кажись!
– На Пахре, – сказал Чоглоков.
– А сколько четей земли, сенокосу, лесу и рабочих крестьян и дворовых людей? – спрашивал Ларион Иванов.
Чаглаков рассказал все, что у него спрашивали.
– А сколько скота, есть ли овцы, пчелы, при дворе сад, огород, гумно, сколько одоньев хлеба? – спрашивал думный дьяк. .
Чаглаков и на это отвечал, прибавивши, что многого не упомнит, а у него есть на то опись всему.
– Хорошо, – сказал думный дьяк. – Продай мне половину твоей вотчины по описи.
Чаглаков был словно громом оглушен таким предложением. Он замялся, говорил сам не зная что, но смысл его слов был таков, что он продавать своей вотчины не желает.
– Ну, воля твоя! – сказал думный дьяк. – Ты на то хозяин и владелец. Я только тебе свое желание заявил: купил бы у тебя, когда бы ты захотел продать, а не хочешь – как знаешь! Я с своим назад. ' ■
Несколько минут молчали оба. Тимофею Васильевичу было очень неловко. Он понимал, чего хочет думный дьяк. Тимофея Васильевича бросало то в жар, то в холод от зловещего молчания Лариона Иванова.
– Ну, просим прощения! – сказал, наконец, Ларион Иванов – и Чаглаков в сильном волнении вышел от него.
Пропота неделя. Чаглаков находился в невыносимо-тре-вожкном состоянии. Недавно еще, тотчас по своем возвращении из Чернигова, отвалил он «в почесть» Лариону Иванову немалую толику наличными, да и подьячих Малороссийского Приказа угобзил порядком, так что почти уже ничего у него не осталось из того, что успел он зашибить себе в Чернигове на воеводстве. Теперь видел он, что его хотят облупить как липку. Дал намёк Ларион Иванов да и замолчал, не зовет его больше. Хоть бы уж позвал, да сказал, что с ним намерен сделать, если он половину своей вотчины не уступит!
И прошло еще несколько дней, мучительных для Тимофея Васильевича. Передумывал он и то и другое, прикиды-
в ал и так й этак. ' Ничего не мог выдумать. Но вот, након ец , уже дней через десять после первого предложения о продаже половины вотчины, зовут его опять в Мал° р° ссий-ский Приказ. '
Стал лицом к лицу Тимофей Васильевич с Ларионом Ивановым.
Ларион Иванов, сидя за' своими бумагами, сказал вошедшему к нему Тимофею Васильевичу:
– Ну что, господин бывший черниговский воевода: де ла-то наши не хороши. Как то выпутаемся мы от доноса, что прислал на твою милость черниговский полковник от всего Черниговского полка и от города Чернигова войта и бурмистров, и райцев, и всего мещанства и поспольства? Как ты думаешь об этом, господин бывший воевода!
– Ларион Иванович, отец родной! – проговорил сквозь слезы Чоглоков: – Я ведь твоей милости бил челом и в почесть подал, что можно было. Тогда положили всему тому погреб.
– Э, нет, батюика Тимофей Васильевич! – сказал Ларион Иванов. – Мы тебя только выписали из Чернигова, вместо того, чтобы там на месте розыск чинить над тобою! Было бы для тебя не лучше, коли б мы, оставивши тебя в Чернигове, новому воеводе приказали над тобой разыскивать. Новому Е15;зводе захотелось бы показать: – вот-де какие дурные воеводы до него там были, а он не таков, и таких дел за ним н§_ чаять худых! Тебя, голубчика, может быть, посадили бы там в тюрьму, а те черниговцы, как бы стали их допрашивать, навряд бы твою милость оправили. теперь – вот хоть с этой бабенкой, что у нас тут сидит внизу. Видишь, черниговский полковник написал про какую-то там у них жонку Белобочиху, будто она, при свидетелях, полковых старшинах, говорила, что ты ее подговаривал привести к тебе Анну Кусовну для блудного де-
– ла. А потом эта самая Анна пропала безвестно. и очутилась в твоей вотчине замужем за твоим человеком, и вот видишь, что на тебя показывает. Мы начнем розыск чинить о сем. Да и то еще: в челобитной черниговской пишется, твоиде стрельцы ходили по дворам мещанским и козацким и подговаривали жонок и девок тебе на блудное дело. И об этом пошлем в Чернигове разыскать, оттого что это сходится с делом об этой жонке Анне. А что скажут по этому розыску – тебе лучше знать! Не дай Бог, да скажут что-нибудь недоброе – тогда тебе, Тимофей Васильевич, будет ух как плохо! Великому государю наверх в докладе пойдет. Как бы твоей милости не пришлось ехать в дальние сибирские городы, да еще, может быть, и не воеводою, а повер стают в дети боярские, либо еще пониже. Вон еще при боярине 'Матвееве, как нашим Приказом управлял, что сталось с Дёмкою Многогрешным. Тот был гетман, повыше тебя, воеводы. И дел за ним не бывало таких, как за тобою!
– Батюшка, Ларион Иванов, отец родной, кормилец! Власть твоя и воля' твоя. Не погуби. Смилуйся! – завопил Чоглоков и повалился к ногам думного дьяка.
Ларион Иванов сказал:
■– Встань, Тимофей Васильич! Одному великому государю подобает кланяться в землю, а я ведь не великий государь твой, я только дьяк его царского величества.
Тимофей Васильевич встал и продолжал плакать; он совсем растерянный стоял перед думным дьяком. Ларион Иванов продолжал:
– Ты, батюшка Тимофей Васильич, не глуп человек и ведаешь, как на свете ведется между людьми. Все мы, грешные, охочи творить добро наипаче тем, что нам его творят. На том, сударь, весь свет стоит и тем держится, что мы один другому тяготы носим, один другому угодное творим, и коли мы к людям хороши, так и люди к нам также хороши. Ты испугался розыска над собой и бьешь мне челом, чтоб я заступился за тебя; а я, намедни, коли не забыл, бил челом твоей милости, чтобы ты изволил продать мне половину твоей Пахровскай вотчины. Однако, ты на мое-челобитье не подался и меня не пожаловал. Теперь же ты вот мне бьешь челом о своем деле. Что же, как думаешь? И мне поступить с тобою; как ты со мною поступил: не податься на твое челобитье! '
Батюшка, отец родной! Смилуйся! Ведь половина моего состояния родового, кровного! – вопил Чоглоков.
– На это я вот что тебе скажу, любезнейший мой Тимофей Васильич, – сказал думный дьяк. – Человек ты книжный, и, конечно, читывал, как в святом писани говорится: лучше калекою войти в царствие Божие, чем со всеми целыми удами быть ввержену в геенну огненную. И ты ныне поступи так, по сему премудрому словеси. Лучше тебе, мой дорогой, потерять половину своей вотчины и остаться жить в покое с другою ее половиною, чем, владеючи обеими половинами, быть загнатым туда, куда Макар телят не гоняет. Все равно не будешь тогда воло-деть своею вотчиною: достанется кому-нибудь другому из твоего рода, а' то, может быть, еще и отпишут на великого государя. А коли начнется над тобою строгий, правдивый розыск, так тебе в те поры несдобровать. Это я наперед вижу, да и ты сам, Тимофей Васильевич, лучше мен яэто видишь и знаешь.
– Бери, батюшка! – возопил Чоглаков и ударил себя о полы руками. – Бери, только выручи.
– Подай опись имуществу своему, – сказал думный дьяк. – Напиши купчую данную, запиши в– Поместном Приказе и ко мне доставь вместе с описью. Да не подумай, Тимофеи Васильич, меня в чем-нибудь провести. Смотри, чтобы & купчей данной была вписана в точности половина всего, что значится по описи. Я посмотрю, слицую, и коли объявится не все в точности, так и купчая не в купчую. Не приму.
– Да нельзя ли уж, коли так, – сказал Чоглоков, – воротить эту жонку к ее мужу в мой двор к моему человеку, да тем и дело покончить. _
– А, жирно будет! – возразил Ларион Иванов. – Доволен будь и тем, Тимофей Васильич, что сам цел останешься. Надобно дело решать так, чтоб и тебя спасти от погибели и против правды не покривить. Мы вот как постановим. Что жонка оная на воеводу показывала, того никакими доводы не довела и черниговское челобитье, что на того же воеводу написано, ничем не доведено, а воевода в ответе сказал-де, что все то на него затеяно от черниговцев напрасно по злобе за то, что он, воевода, радея о царской выгоде, их, черниговцев, плутовству не потакал; и мы, великий государь, указали дальнейших розысков за неимением доводов над воеводою не чинить, а жонку Анну, за двоемужство отослать к духовному суду в Патриарший Приказ. Вот оно и выйдет, как говорится: и козы целы, и волки сыты будут.
– А если, – заметил Чоглоков, – та жонка в Патриаршем Приказе учнет на меня показывать ту же безлепи-цу, что показывала здесь? Тогда меня в Патриарший Приказ позовут!
– Мы, – сказал тогда думный дьяк, – здесь в Малороссийском Приказе именем царским тебя оправим и от дела того Анниного совсем отлучим. По наговорам той жон-ки могут позвать в Патриарший Приказ нб тебя, а человека того, что с нею венчался и стал ей мужем, потому что у них обще-духовное дело. А ты заранее призови того человека своего и под страхом великим запрети ему, чтобы, когда его призовут в Патриарший Приказ, тебя в дело не втягивал и ничего о тебе там говорить не дерзал, а отложил бы тебя вовся. Ты же здесь у нас в расспросе своем напиши, что дозволил человеку своему венчаться с Анною, не знаючи никак, чтоб Анна была с кем иным обвенчана, понеже сама Анна тебе того не объявляла и . ты считал ее девкою тем паче, что она ходила по-девичьи. А хоть бы кто со стороны и говорил тебе, что она венчана в Петров пост, ты такой глупой речи не поверил, знаючи, что по закону нашему православному в пост венчать не мочно. Здесь у нас в Малороссийском Приказе такую сказку напишешь и оставишь. И только.
Поклонился Чоглоков думному дьяку Лариону Иванову, еще раз назвал его кормильцем, спасителем/ отцом родным. В тот же день написал он показание в таком смысле, как научил его думный дьяк, а через неделю принес Лариону Иванову купчую, данную на половину своей Пахровской вотчины и опись всему своему имуществу, числящемуся при той вотчине. Ларион Иванов пересмотрел то и другое, проверил сходство купчей с описью и сказал:
– Спасибо тебе, кормилец, благодетель. Весною начну строиться в новой купленной вотчине. Будем с тобою жить по-приятельски, как добрым соседям подобает.
Все это время Ганна жила в подклете Малороссийского Приказа, питаясь скудным поденным кормом, выдававшимся из царской казны тюремным сидельцам; она дополняла его недостаток тем, что просила сторожей покупать ей за те деньги, что дал ей Дорошенко. Несколько дней сидели вместе с нею двое бродяг малороссиян, взятых в Москве и отправляемых на родину. Они были из другого малороссийского края, из Полтавского полка, и сидели в подклете Приказа -недолго, к большому удовольствию Ганны, которой один из них стал было надоедать. своими любезностями. Когда их вывели, Ганна осталась одна; ее позвали тогда в Приказ, дали ей еще три рубля мелкими копейками и сказали, что ей подает на милостыню Дорошенко, бывший по своим делам в Приказе и там осведомлявшийся о ней. Ганна, отведенная в свою тюрьму, горячо молилась за своего благодетеля, не забывавшего о ней и подавшего ей святую Христову милостыню.
После окончания сделки с Чоглоковым, думный дьяк приказал привести перед свою особу Ганну и приказал подьячему прочитать ей приговор, гласивший, что так как жалоба жонки Анны на воеводу Чоглакова никакими доводы не доказывается, то дело о сем в Малороссийском Приказе прекращается, жонка же Анна отсылается к святейшему патриарху для учинения над нею духовного суда за незаконное вступление в брачный союз.
Стрельцы повели Ганну в Патриарший Приказ.
В доме у Чоглокова происходила такая сцена: Тимофей Васильевич призвал к себе холопей своих Ваську и Макар-ку и говорил им: -
– Ну, братцы! Больно не добро мне с этой проклятой хохлушей. Оттягал у меня думный дьяк половину Пахров-ской вотчины. Что будешь делать! Загрозил злодей, что на; чнут обо мне вновь разыскивать. Я дал ему купчую данную. Да еще и тут делу не конец. Хохлушу велел отвести в Патриарший Приказ к духовному суду: там будут разыскивать о ее двоемужестве. И вас, может быть, позовут. Смотрите же, не примешивать меня никак. Ты, Васька, в одно упрись и говори: никакого-де приказу насчет женитьбы своей от своего государя не слыхал. Сам к нему, вместе с Анною, приходил просить позволения повенчаться, не знаючи того, чтоб она была с иным кем повенчана.
