Текст книги "Казаки"
Автор книги: Николай Костомаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 44 страниц)
Что касается до отношений непосредственно к Турции и к ее монарху козацкого гетмана после подданства московскому государю, то они несколько выясняются из султанской грамоты, отправленной к Богдану Хмельницкому в сентябре 1655 года. Она гласит так:
«Послы ваши, Роман и Яков, принесли нам поклон и отдали грамоту, в которой вы сообщаете, что Махмет-Ги-рей хан соединился с ляхами – да, кроме того, с венграми и с разными людьми земли нашей – и воевал против вас, нарушив свою присягу, и вы, в идя вокруг себя врагов, принуждены были позвать к себе Москву на помощь. Тем не менее, однако, вы прибегаете к нам и просите, чтоб мы вас под руку нашу и под оборону приняли, сообразно давним писаниям вашим. Мы вас, яко верных и доброжелательных слуг наших, под оборону нашу берем и обещаем помогать вам против каждого вашего неприятеля. Прежде визирь мой не отворял ко мне дверей послам вашим, но теперь, уразумевши подлинно из грамоты вашей, послали мы во все земли наши, дабы все о том знали и, никакой причины к несогласию вам не подавая, жили с вами в дружелюбии и рук против вас не поднимали. По всем землям моим я оповестил, что Войско запорожское состоит под рукою моею, именуя вас, паче всех других, верными и доброжелательными слугами моими. Затем просим тебя, гетман Богдан Хмельницкий, держи в обуздании войска свои, чтоб ни морем, ни сухопутьем не входили в государства наши и не осмеливались опустошать их, помня, что и мы всем землям нашим повелели жить с вами в дружбе. Особливо и о том приложите старание, чтоб московские козаки в государства наши морем не ходили и государств наших не опустошали, и если бы кто близкий к вам или далекий стал неприятелем и воевать против нас захотел, вы были' бы готовы с войском идти на него. А мы тоже обещаем: кто бы только стал вам неприятелем и начал против вас воевать, окажем вам помощь, как только вы нам о том дадите знать. Для лучшей веры и верности вы потребовали от нас присяги, – и присяга наша такова есть: наперед свидетельствуемся тем, кто сотворил и землю, и небо, и нас всех, под рукою которого мы все живем, – свидетельствуемся и всеми пророками, которых признаем как мы, так и вы. Пусть они' станут на оном свете свидетелями в том, что я со всем государством моим хочу соблюсти мою присягу. Вы также, гетман Богдан Хмельницкий, со всем Войском запорожским, присягу свою принесли нам в том, что будете наг-верными и доброжелательными слугами, как и мы присягу свою вам принесли, что будем вас иметь верными и доброжелательными слугами своими; итак, вы о нас верьте, что мы вас за верных слуг своих имеем, а мы верить будем, что вы желаете быть нашими верными слугами. Как с прежним ханом, Ислам-Гиреем, жили вы в дружелюбии, так и с нынешним ханом живите в дружелюбии, а также с молдаванами, волохами, венграми – как с нашими слугами – находитесь в дружелюбии. Мы же, помня, что вы оставались с нами в долголетней дружбе и о ней не забывали, при ваших, упомянутых выше, послах, отправляем к вам посла нашего – Шагинь-агу, через которого, по нашему обычаю, посылаем к вам шесть кафтанов, которые примите благодушно и не забывайте нас. Ибо как мы читаем те четыре книги, Моисеем нам данные, на которых и присягу нашу принесли, то ваше посольство ныне окончилось и, раз присягнувши, надобно много лет жить в дружеском согласии.
Эта грамота, писанная слишком через полтора года после присяги Богдана Хмельницкого на верность московскому государю, показывает, что гетман перед своим давним сюзереном старался объяснить связь свою с Московским государством так, как будто это был союз против поляков и притом возбужденный крайним положением, вследствие несоблюдения присяги хана Махмет-Гирея, ставшего козакам из союзника неприятелем. Это была неправда: договор с Московским государством совершился еще при Ислам-Ги-рее и никак не потому, что крымский хан стал козакам врагом, – напротив, это последнее событие произошло именно вследствие соединения козаков с Московским государством. Из султанской грамоты видно также, что и при стамбульском дворе существовало некоторое время недоверие к козацкому гетману: султан извещает, что визирь не отворял дверей оттоманского монарха послам козацким, пока, наконец, прислаиные гетманом объяснения и уверения не восстановили дружелюбных отношений султана к козакам, и пока Богдан Хмельницкий не возобновил прежнего своего обязательства, состоявшегося в 1650 году.
Документы, из которых мы почерпнули все печатаемые сведения, в московском главном архиве иностранных дел, составляют часть отдела польской коронной метрики и, заключаясь в двух картонах, озаглавлены: Сношения Польши с Малороссиею. Обнимая период гетманства Богдана
Хмельницкого, Выговского, Юрия Хмельницкого и Тетери, они прерываются на 1663 годе. Одна часть этих документов, более ранняя, попала в руки поляков во время бере-стечской победы над козаками, когда победителям досталась шкатулка Хмельницкого с бумагами; другая часть была завезена в Польшу Тетерею, который, как известно, увез с собою скарбы Хмельницкого и клейноты Войска запорожского, к числу которых присоединялись и письменные документы. Говорят, что в московском архиве иностранных дел никто не помнит, чтоб кто-нибудь из русских или польских историков пользовался именно этими документами. Большая часть их нигде не была напечатана, и мало таких, которых содержание по другим спискам было известно занимавшимся историей Малороссии. Историческое значение личности Богдана должно представиться в ином свете. Его преемники – Бруховецкие, Дорошенки, Орлики и другие, со второстепенным значением, преследуя идею самобытности Украины под верховною властью Оттоманской Порты, не действовали в разрез с политикою Богдана Хмельницкого, – напротив, думали только следовать по указанному им кривому пути, а Юрий Хмельницкий, пожалованный от султана званием князя Малороссийской Украины, был не <<сын, недостойный славного родителя», но вполне был его достоин, как и Богдан оставил для Малороссии достойного себя сына.
ЧЕРНИГОВКА
БЫЛЬ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVII ВЕКА 25 1
1676 года в июне месяце в город Чернигов воротился черниговский полковник Василий Кашперович Борковский из Батурина, куда ездил по гетманскому зову для войсковых дел. Полковник ехал в колясе, запряженной четырьмя лошадьми, а по бокам его колясы ехало с каждой стороны по верховому козаку из его собственной полковничей компании. По мосту, построенному через реку Стрижень, ко-ляса въехала в деревянные ворота с башнею наверху, сделанные в земляном валу, окаймлявшем внутренний город или замок; бревенчатая стена-;– шедшая поверх всей окраины вала, носила, с первого взгляда на нее, следы недавней постройки. Удар колокола на башне возвестил о возвращении господина полковника. Коляса въехала в один из дворов, неподалеку церкви св. Параскевии, под крыльцо деревянного дома, обсаженного кругом молодыми деревцами, которые были огорожены плетеными круглыми загородками . для защиты от скотины. Разом со въездом во двор полковника, спешили во двор полковые старшины – обозный, судья и писарь, как только услышали звон на башне, возвещавший о приезде полковника. Полковник вышел из своей колясы, взошел на крыльцо и, подбоченясь по-начальнически, ожИдал старшин, скоро шедших по направлению к крыльцу и уже на дороге снимавших шапки. Полковник в ответ на их поклоны чуть приподнял свою шапку, ничего им не сказал, а только смотрел на них и повернулся ко входу в свой дом. Старшины последовали за ним, неся в руках шапки. Выбежавшие из дома служители суетились около колясы и вынимали оттуда дорожные вещи. В сенях встречали полковника члены его семьи: жена, сын и две дочери. Не сказавши ни слова семье, полковник обратился к писарю и сказал:
– Пане пысарю! Швыдче бижы и пышы уныверсалны лысты до всих сотныкив: нехай незабаром съиздяться до Черныгова з выборными казаками из своих сотень. Поход буде. Прыпышы ще: который забарыться и не прибуде в термин, той не утече значного вийскового караня. А вас, панове судья и обозный, я покличу. Розговор з вами буде. Паи гетман ордынуе наш полк в Заднепре на Дорошенка.
Старшины ушли. Полковник вошел из сеней в просторную комнату, уставленную по окраине стены лавками, покрытыми черною кожею, несколькими креслами с высокими спинками и двумя столами, покрытыми цветными коврами. Служитель снял с него верхнее платье. Тогда полковник поцеловался с женою, потом с детьми, которые, подходя к отцу, прежде кланялись ему до земли, а потом целовали ему руку. Полковник приказал служителю подать трубку и расселся в кресле близь стола.
Полковница, матерая женщина лет за сорок, в парчовом кораблике на голове и в зеленой вышитой серебром сукне, спросила мужа: не прикажет ли он подать что-нибудь поесть и выпить. Полковник поморщился, сказал, что он на дороге поел, а до ужина недалеко, но потом, подумавши, попросил выпить терновки. Ему подала на подносе вошедшая прислужница. Полковник выпил, поставил серебряную чарку на поднос и спросил жену:
– Був кто у нас без мене?
• – Новый воевода прииздыв, – сказала полковница.
– Який же вин з виду? – спросил полковник.
– Так соби чоловичок, – отвечала полковница: – не дуже старый, не дуже молодый; лице ёму чорвони, трохи дзюбане. А кто ёго зна що воно таке есть! Я спытала ёго: чи. гаразд ёму домивка здалася; вин отвитыв що добра, и_ зараз почав сам себе, выхваляты. Со мною, каже, уживетесь, бо я чоловик простый и правдывый, и з души, каже,-полюбыв народ ваш малороссийский. Дай Бог, -шоб вы мене так полюбылы, як я вас. Потым почав говориты по-божественному, про церквы роспытовав, хвалыв тебе, шо усер-дствуеш Божий церкви и храмы будуеш.
– Боны, – сказал полковник: – уси таки ласкави, як до нас приидуть, а обживуться – так и не такими стануть.
– А я вже, – сказала переминаясь полковница, – и про сёго прочула не дуже добрую реч.
– Що таке прочула? – спросил напряженно полковник.
– Говорють: через день писля того, як сюды приихав, став допытоваться, яки у нас в Черныгови есть чаривныци, и в же одну, кажуть, приводыли до ёго стрильци москали из тых, що тут зоставалысь писля прежнёго воеводы.
Полковник не отвечал на это ничего, как будто не слыхал того, о чем сообщала ему жена, и завел речь о другом, сообщил, что их полк посылают вместе с другими на Дорошенка понуждать его, чтоб ехал, по данному прежде обещанию, на левый берег Днепра слагать с себя гетманский сан перед князем Ромодановским и гетманом Иваном Самойловичем. Полковник изъявил сожаление, что ему не дают времени строить предпринятые здания в Чернигове и беспрестанно отрывают к другим делам. Борковский был большой охотник строиться. Много церковных зданий в Чернигове обязаны ему поправками, прибавками, а иные появлением на свет. И теперь был он озабочен постройкою братской трапезы в Елецком монастыре, поручал в свое предполагавшееся отсутствие жене наблюдать за начатым делом, вести переговоры с штукатурами и малярами и приказывал ей во всем поступать с совета отца архимандрита Иоанникия Голятовского. Во время этой беседы с женою дети находились здесь же и стояли почтительно у стены:, хотя сыну пошел уже двадцатый год, а одной из дочерей семнадцатый, но они без воли отцовской не смели сесть в присутствии родителя и завести речь с ним прежде чем он сам за чем-нибудь к ним обратится. С самой женой Борковский, хотя был любезен, но постоянно серьезен и жена, применяясь к его нраву, говорила с ним так, что готова была только исполнять то, что он придумает и ей укажет.
Во время беседы полковника с женою вошел служитель и доложил, что идет новоприбывший в Чернигов воевода. Полковник тотчас встал и пошел к дверям, в которые входил гость. Это был краснощекий, с небольшою круглою русою бородкою, невысокорослый человек, одетый в бархатный кафтан голубого цвета с большим стоячим во-ратником, вышитым золотом. Кафтан был застегнут на все пуговицы серебряные, грушевидные с прорезью. Воевода нес в руке шапку, сделанную наподобие колпака. Его звали Тимофей Васильевич Чоглоков. Осклабляясь, он поклонился полковнику; касаясь пальцами до земли, и сказал:
– Земно и низко кланяюсь высокочтимому господину полковнику! Я новый черниговский воевода, недавно прибыл в ваш город по указу царскому на уряд. Челом бьем и усердно просим любить нас и жаловать и быть к нам во всех делах милостивцем!
И воевода еще раз поклонился, коснувшись пальцами одной руки до помоста.
– И к нам, недостойным царским слугам и подножкам царского престола, просим быть милостивцем и теплым заступником перед царским пресветлым величеством, – сказал полковник, также кланяясь. – Се моя господыня, – прибавил Борковский, подводя к воеводе жену: – а се мои диты, их же ми даде Бог!
– С боярынею твоею видались мы, – сказал, осклабляясь, воевода: – как приехал я в Чернигов – первым делом было идти и тебе поклониться, а твоей вельможиости тут не было, так я господыню твою милостивую видел и челом ей побил!
Воевода, кланяясь в пояс полковнице и детям, бросил мимоходом на старшую дочь Баркавского такой взгляд, в котором опытному наблюдателю можно было отгадать впечатление, какое невальна производит на записного женолюбца вид каждого смазливого женского личика.
Жена и дети вышли. Полковник усадил воеводу в кресло и начал с ним разговор. Немного спустя вышедшая за двери пани Борковская ворочалась снова в сопровождении служанки, которая несла на серебряном подносе графин с водкою и варенье. Полковница просила воеводу отведать ее хозяйственного приготовления, так как она сама наливала водку на ягоды и сама варила варенье.
Воевода, выпивши, по обычаю поцеловался с хозяйкою, потом, обратясь к хозяину, сказал:
– Воистину видимо благословение Божие на доме твоей вельможности! Жена твоя, яко лоза плодовитая, и дети твои, яко гроздие вокруг трапезы твоея!
– А у твоей милости, господин воевода, с собою здесь хозяйка? – спросил полковник.
– Нету, – отвечал воевода: – молодым было родители меня женили, да жена, проживши со мною три года, померла.
■ – Что ж? Господин воевода еще не с тар. Может быть, пошлет Бог другую супружницу, – сказал полковник.
– Я тебе доложу, господин вельможный полковник, в от как, – говорил с многозначительным постным выражением лица воевода: – Я точно еще не стар, да познал тщету земного жития. О душевном спасении хочу мыслить, а не о телесных сластех. '
Полковник бросил жене недоверчивый взгляд и спросил воеводу.
– Твоя милость у нас в Гетманщине перво на воеводстве, или были прежде еше в каком нашем городе?
– В-малороссийских городех пришлось быть в первый раз у вас в Чернигове на воеводстве, а в Слободских полкех был воеводою в Харьковском полку в городе Чугуеве; там немного узнал я ваших людей. И скажу твоей вельможио-сти по душе: так полюбил ваш народ, что жалею, зачем не родился вашим человеком! Такие у вас добрые, богоугодные люди, от них же первый и найлучший господин полковник черниговский: об нем далеко слава идет. И в Москве все говорят про то, как он усердствует о благолепии церквей Божиих и как ко всему священному делу навычен и охочен.
– Я последний и найхудейший от многих, – сказал Борковский. – Трудимся в поте лица своего, по Божией воле, да в день судный заступление имамы от Пресвятыя Б огородицы.
– Был я, – говорил воевода: – у преосвященною Лазаря и у отца архимандрита Иоанникия и у отца игумена Зосимы. Какие это честные особы! Какие умные, сведущие философы! Истинно у нас в Московской земле таких не сыщешь, ' хоть всю землю исходи. И они в един глас про вельможиость твою доброе слово говорят, да величают честность твою.
– Держимось на свете молитвами оных богоугодных мужей! – сказал Борковский.
’ Вошел полковой писарь с бумагами.
– Уже напысано? – 'Го добро, бо к спиху надобно! Всим сотныкам?
– Всим, – отвечал писарь.
Полковник закричал, чтоб ему подали «каламарь» и подписал один за другим шестнадцать приказов сотникам Черниговского полка. Пи-сарь, забравши бумаги, ушел. Вслед затем служитель доложил, что у крыльца дожидается сотник черниговской сотни. Борковский приказал позвать его. ' '
В 0Шел молодой, лет тридцати, мужчина, статный, бело л ицый, черноусый, с высоким открытым лбом, с б° льшими глаза ми. Э тобыл тогдашний сотник черниговской полков° йсотни Булавка. Поклонившись полковнику он обвел большими глазами вокруг себя и на мгновение остан° вилих на госте, как будто желая спросить полковника: можно ли при нем говорить о том, зачем пришёл; потом, успокоившись от раздумья, начал полковнику говорить:
– Вашои вельможносты прийшов спытать: будеть по -. Ход, як зараз прийшов лыст от твоеи вельможносты; чи можно мени оставить в городи и не брать в поход швагра мого козака Молявку-Многопиняжного, бо вин заручився и ёму треба весильля грать?
– Того нияк не можно! – сказал строго полковник: – колы твого швагра зоставыть за:-для весильля, то други козаки почнуть соби просыты, абы их зоставылы. Кто за-для весильля, кто за-для похорон, а кто выгада соби инше що-небудь... Не позволю: не прохай! Нехай твий швагер пи-дожде; вернеться с походу – тоди и весильля справит. Де твий швагер заручився?
– У козака Пилыпа Куса, – сказал сотник: – одыны-ця дочка у батька. Колы жодною мирою не можно зоста-вить мого швагра, так чи не можно тепер у Петривку повин;чать ёго, а весильля справлять тоди вже як Бог дасть с походу вернуться.
– То вже не наше козацьке дило, а церковне, – сказал полковник. – Нехай просыть владычнёго розришеня у преосвященного Лазаря, а я, полковнык, от себе протывно-сты не маю. Нехай соби винчаються, колы владыка дозво-лыть. Тильки мы в поход выступаем в недилю, а писля. завтра субота. Швагер твий мусыть буты в походи.
– Как? Разве это у вас можно?, заметил воевода.
Вы, кажись, православного закона! Как же это? В Петров пост свадьбу праздновать?
Полковник отвечал:
– Власне забороняеться в постны дни свадебное пиршество – весильна гулянка, по-нашому, – а шоб совершить обряд церковный – на те потрибно тильки розришеня архиерея; аще архиерей знаеть, що праздныка весильного и гулянки в пист не буде, то и розришыть. У нас, господын воевода, такий есть обычай от дидив и пра-цидив, шо муж с жоною сожительствуют и уважаються перед всим свитом в брачному союзи, або як у нас говориться в малженсьтви тильки с того часу, як справыться весильля у молодои и у молодого, по-нашому звычаю, як воно ве– деться в народ Инашом, а до тые ипоры молода ходыть як дивыця и головою свитыть, и нихто ии за мужатую невисту не уважае, аж поки на висильли не покрыють. Тым-т 0у нас архиерей можеть розришиты винчаня у пист, абы т иль- кизнав, що до кинця посту не будуть справоваты весильля.
В продолжении этой объяснительной речи сотник Бу лавка стоял, потупивши голову, но изредка с любопытством бросал взгляды на воеводу, а тот жадно слушал полковника.
– Странные для нас, русских московских людей, дела рассказываешь ты, господин полковник, – сказал воевода. – Такого ничего не делается у нас в Московской земле. Однако, и то справедливо говорят добрые люди: что город, то норов, что край, то свой обычай. Греха тут, я думаю, нет. У вас исстари так повелось, а у нас не так, а вера у нас все-таки одна остается, хоть, видишь, вон что у вас архиереи разрешают, а у нас никто к архиерею об этом и просить не посмеет пойти. У вас, – прибавил он, обращаясь не к хозяину, а к сотнику: – и при венчаньи может быть такое твориться, чего у нас нет?
– Не знаю, – отвечал Булавка: – я в Московщини не бував и не бачив, як у вас там диеться.
– Непременно пойду в церковь как будет венчаться козак, шурин этого сотника, – говорил воевода, обращаясь к Борковскому. – Прикажи, господин полковник, меня известить, я пойду!
– Сам с твоею милостию пойду! – сказал Борковский.
Сотник хотел уходить, но полковник приказал ему остаться. Воевода понял, что полковник имеет сказать сотнику нечто наедине, попрощался с хозяином и, провожаемый им в сени, ушел в свой двор, отстоявший от полковничьего саженях во сто.
Воротившись опять в комнату, Борковский сказал:
– Пане сотнику! Узнай ты мени, яку се чаривныцю клыкав до себе сей воевода, як кажуть.
– Мени узнавать сёго не приходыться, вельможный пане, – сказал Булавка: – бо я вже знаю. Приходыла до ёго Феська Билобочиха, а приводыв еи стрилець Лозов Якушка. А зачим еи звано, того не знаю.
– Поклич еи зараз до себе, а як прийде – пришлы с козаками вартовыми до мене, – сказал полковник.
Сотник быстро ушел. Борковский велел позвать обозного, судью и писаря, разговаривал с ними о делах полковых и о походе. Наконец, служитель доложил, что козаки привели бабу Белобочиху.
Об о3ный, судья и писарь при этом имени разом засмеялись.
– Що вы, панове, смиетесь? – сказал со строгим видом полковник.
Судья сказал:
– Выбачай, вельможный пане, либонь яка справа то-чыться соромотна. Баба та Билобочиха видома сводныця в Черныгови!
– Эге ж! Добре, панове, що вы лучилысь, – сказал Борковский: – Увийдите у другий покой, и слухайте там, що стане казать мени ся Билобочиха.
Обозный, судья и писарь вошли по указанию хозяина в другую комнату, следовавшую за тою, где происходила беседа. Ввели козаки бабу Белобочиху. То была низкорослая,. с короткою шеею женщина лет пятидесяти, с маленькими простодушными и вместе лукавыми глазками.
Полковник подошел прямо к ней с очень строгим и суровым видом и сказал:
– Бабо! Чаклуеш! Чаривнычуеш! Людям шкоды ро-быш! Ось я тебе пошлю до владыки, щоб на тебе епитемью наложыв, да в манастырь на працю заслав рокив на два бо й на довгше.
– Я никому шкоды не дияла! – говорила баба, перекачивая голову и отважно глядя на полковника: – А коли кто поклыче пособыты в який болисти, то не одмовляюсь, и твоя мылость колы позовеш, то прийду и все подию, що можно и як Бог пособыть.
– Брешиш! – сказал полковник: – Чого ты ходыла до воеводы.
– А присылав звать, тым и ходыла, – сказала Бело-бочиха.
– А повишо присылав за тобою? Чого от тебе хо-тив? – спрашивал полковник.
– Та, – запинаясь, говорила баба: – казав про свою якусь хворобу, а я-таки гаразд не второпала, шо вин там по-московськи мени казав; я ему отвитыла – ничого не знаю, да й пишла от его.
– Брешиш, бабо! – сказал полковник: – Не за тым тебе звано, не те воевода казав тоби, не такий ты ёму отвит дала. Эй, козаки! – обратился полковник к тем козакам, которые привели Белобочиху: – Выведить сю бабу на двир да й сполосуйте ий спыну дротянкою-нагайкою.
– Пане вельможный! – вскричала Феська. – Я не стану доводыть себе до нагайки. Скажу и без неи. Воевода пытав мене, чи не можно добуть ёму дивчыну красовыту,
бо, каже, одынокий я чоловик, скушно спатвг, таку, каже, дивк у, щоб до его у нич ходыла. •
– А ты ему що на те сказала? спросил полковник.
– Я сказала, не знаю... За таке дило ныколи не бралась! отвечала Белобочиха.
– Брехня! Не те ему ты отвитыла! – сказал Белобо-чихе пол к о в н ик, потом, обращая сь к к о з а к а м, присовокупил; – Покропить ий нагайкамы пл ечи! ■
■ – Пане вельможный! – закричала Белобочиха. – Змылуйся! Всю правду скажу, тильки не выкаэуйте мен-е' в о еводи; вин м ен е тоди з свита сжене, бо вин звелив никому того не выявляты, що мени казав.
– Мое полковныцьке слово, що не скажу, – отвечал полковник. – И быты не буду, абы тильки правду сказала. Говоры, да не тайся! Що отвитыла? На яку дивку указала?
– Отже всю правду повидаю, – сказала Феська: – пытав мене воевода: яка тут у Черныгови красовытийша див ка? А я ёму ска зала, що як на мое око, так нема крас-чои над Ганну К усивну, що отсе, як кажуть, просвата на за козака Молявку. А воевода каже: где бы мени ии увыдить?' А я ёму кажу: а где ж? У ц ерк в и. А в ин казав, шоб я узнала, у який церкви буде та дивчына, так вин туды пий-де, щоб ии повыдаты. От и все. Бильш розмовы у мене с воеводою не було. От вам хрест святый! – и Феська перекрестилась.
Полковник, разговаривая с кем бы то ни было, по выражению глаз и по звуку речи отлично умел узнавать: правду ли ему говорят или ложь. На этот раз он заметил, что Б ел обочих а не лжет, и от ней он более ничего не* добивал ся, а потому и отпустил. Феська убежала во всю старческую прыть, довольная тем, что избавилась от грозившей ее– плечам «дротянки». г
– Чулы, панове! – спросил полковник вышедших из другого покоя старшин. *
– Чулы, все чулы! – был ответ. • ■
Так мовчыть поки до часу, а як час прийде, тоди* мы
затоворым и може прыгодыться те, шо тепер чулы! '
– 11
Много цветов в садах зажиточных козаков, а между цветами нет ни одного такого, как роза. Ни крещатый барвинок, ни пахучий василек, ничто не сравнится, как говорит н а р одн а я песня, с этой розою, превосходною, прекраснейшею розою. Вот так же много красных девиц в городе Чернигове и ни одна из них не сравнится с Ганною' Кусивною – дочерью казака Пилипа Куса. Много писателей восхваляло в своих описаниях красоту женскую, так много, что если бы собрать все, что написано было в разных краях и на разных языках о женской красоте, то никакого царского дворца не достало бы для помещения всего написанного по этой части. Но правду сказать, если б стало возможности прочитать все написанное о женской красоте, то едва ли много оказалось бы там такого, что было бы выше одной истинной красавицы, существующей не в книгах, а в природе.
По этой-то причине мы не станем изображать красоты Ганны Кусивны, а скажем только, что в течение трех лет оного времени в Чернигове, кого бы ни спросили: кто из девиц черниговских всех красивее – все в одно сказали бы, что нет красивее Ганны Кусивны; не сказал бы разве тот, кто уже полюбил другую девицу, так как всегда для влюбленного никакая особа женского пола не кажется прекраснее предмета его любви. Само собою разумеется, много было желавших получить ее себе в подруги жизни – и как же должен был казаться счастливым тот, кому обещала красавица свое сердце! Эта завидная для многих доля выпала козаку Яцьку Феськовичу Молявке-Многопеняжному.
Ходит красавица в своем рутяном садочку, молодец подстилается к ней пахучим васильком, крещатым барвин-ком: ясным соколом пробирается молодец сквозь калиновые ветви, поймать хочет пташку-певунью, унести ее в свое теплое гнездышко. Вот сквозь ветви зеленых дерев блестит полуночное небо с бесчисленными звездами, всходит ясный месяц и полюбилась ему одна звездочка паче прочих, и месяц гоняется за нею, хочет схватить звездочку в свои объятия. А молодец Яцько Молявка-Многопеняжный посреди многах девиц черниговских' полюбил паче всех прекрасную Ганну Ку сив ну и хочет ввести ее хозяйкою ■ под свой. домашний кров. .
А в хате казака Пилипа Куса при. свете лампады сидит пожилая Кусиха со свахою и с молодою дочерью Ганною. Они дожидаются старого хозяина козака Куса с его молодым нареченным зятем; вместе отправились они к владыке Лазарю Бараиовичу и воротятся с приговором судьбе Ганны Кусивны. С: нетерпением мать и дочь приелушиваются к каждому звуку за окнами, за стенами хаты, на дворе и на улице, мало говорят между собою – все только слушают. Вот; наконец, заскрипели ворота, кто-то въехал во двор. Ганна бросается к окну, вглядывается во двор, озаренный
лунным светом, и в тревоге восклицает: – <<матинко, се наши!»
Вошли в хату казак Пилип Кус и казак Яцько Моляв-ка-Многопеняжный.
Познакомимся теперь с обоими поодиночке.
Пилип Кус был казак лет сорока слишком, плечистый, белокурый, с лысиной на передней части лба; в его волосах чуть пробивалась седина. По отсутствию морщин на лице и по веселым спокойным глазам проницательный наблюдатель мог понять, что жизнь этого человека проходила без больших потрясений и без крупных несчастий. В самом деле, за исключением немногих неприятностей, без которых вообще не обойдется земное бытие, этому человеку выпала такая доля, какую в тогдашней казацкой Украине мог иметь далеко не всякий казак. Родился Кус в Чернигове, где и теперь проживал, родился в семье не очень богатой и не очень бедной; у Кусава отца, как и у Кусава деда всегда было, что съесть и выпить и во что одеться, и нищему подать Христа ради. И у нашего Куса жизнь повелась точно так же. Раза три приходилось ему ходить в поход с прочими казаками своего полка, но ранен он не был ни разу; только навела было на него скорбь смерть его тестя казака Мурмыла, убитого в схватке с поляками. Но ведь это что за несчастие в казацком быту, когда каждый казак с детства привыкает к мысли потерять в бою кого-нибудь из близких или самому положить голову! Пилип женился лет двадцати от роду, взял в приданое за женою кусок земли в Седневской сотне дней в тридцать, и жил с женою в полном согласии. У него, кроме жениной земли, был верстах в восьми от Чернигова еще и отцовский участок, с рощею, где стояла его пасека, и было у Куса довольно земли, так что Кус землю свою отдавал другим с половины. У Кусов было четверо детей, но трое умерли в младенчестве: уцелело четвертое дитя, .дочка Ганна, которую теперь собирались родители отдавать замуж.
Жених Ганны Кусивны происходил от предков не из казацкого рода и был захожим человеком в Чернигове. Дед его Федор Молявка жил в Браславе и отдавал деньги в рост: за это какой-то дьячок приложил ему кличку Много-пеняжный, и такая кличка привилась к его роду. Сыновья Федора наследовали, вместе с этой кличкой, любовь к отцовскому промыслу и возбуждали своею алчностью слух о несметном своем богатстве. Казацкий гетман Павла Тетеря, нуждаясь в деньгах, прицепился к одному из них – Феську Федоренку, требовал от него денег; Фесько, расста вшись поневоле с тем, чего нельзя было укрыть, клялся всеми святыми, что у него более ничего нет, но Тетеря подверг его пытке, от которой Фесько и умер. Скоро, однако, Тетеря был разбит Дроздом и выгнан из Украины. Но Дрозду нужны были деньги так же, как и Тетере, и Дрозд принялся за вдову -Феська, взмылил ей спину нагайками, допрашивая, куда запрятаны у ней мужнины деньги, не добился признания и посадил ее в тюрьму. Через месяц после того Дрозд был разбит Дорошенком, отведен в Чигирин и там расстрелян. Вдова Феська освободилась из тюрьмы, но опасалась, чтоб и Дорошенко не стал делать с нею того же, что делали Дрозд и Тетеря; она поспешила выкопать из-под земли зарытые мужем червонцы и вместе с сыном и дочерью ушла на левую сторону Днепра. Два брата Феська еще прежде перебрались туда с женами и где-то поселились в Слободских полках, куда, как в обетованную землю, стремились тогда переселенцы с правого берега Днепра. Вдова Феська Молявки-Многопеняжного не пошла слишком далеко искать новоселья, а по совету родных своих приютилась в Чернигове, выпросила себе место для двора и там построилась, как следовало. Дочь ее вышла замуж за Булавку, который потом сделан был сотником Черниговской полковой сотни, а сын, который был моложе сестры своей несколькими годами, отдан был в обучение чтению и письму, а потом записан в козаки. Грамотность была далеко не повсеместна между козаками, однако уже уважалась, и Молявка-Многопеняжный, через то уже, что умел читать и писать, мог надеяться повышений в козацкой службе. Ему был двадцать второй год от роду, когда он увидал Ганну Кусивну и задумал на ней жениться. ЯцькО был под пару Ганне, – чернобровый, кудрявый, становитый, писаный красавец и не беден, как говорили; кроме двора, у него никакой недвижимости в Чернигове не значилось, но слухи носились, что у его матери были деньги, а сколько было денег примерно, того не говорил никто, и сам сын не в состоянии был сказать. Несчастия, перенесенные его матерью из-за денег, сделали ее скупою и скрытною. Кто бы с нею ни заводил разговор, она первым делом хныкала и жаловалась на сиротство, беспомощность и бедность и каждому рассказывала, как у ее мужа отнял деньги и самого замучил Тетеря. Когда сын объявил матери, что замыслил жениться, мать сперва не слишком желательно приняла эту новость, но не стала сыну перечить, когда узнала, что Кус – козак не бедный и дочь у него единственная. Мать Молявки-Многопеняжного отправилась в гости к Кусихе и
