Текст книги "Казаки"
Автор книги: Николай Костомаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 44 страниц)
Потом, обратившись к нищему, Молявка сказал:
– Бач яки у тебе погани лычаки, скидай их к злыдню, обуй мои сапьянци. Мени тебе дуже жалко стало. Я сам с себе все поскидаю, да тебе одягну, бо в мене, дяковать Богу, все е. От и кирея тоби. Скидай свои ганчырки!
Молявка снял с себя коричневого цвета суконную ки-рею и хотел набросить на плечи нищему. Нищий, словно кто на него кипятком брызнул, отскочил в сторону, потом, приняв вид смиренника, говорил:
– Ох паночку! Добродию мий! Чи варт я того? Боже, Боже! От Господь послав якого мылостывого доброчынця. Дале-би се пивсита сходы, другого такого доброцынця не надыбаеш!
Он кланялся в ноги.
– Скидай, кажу, свои лычаки, обувай мои сапьянци! – говорил Малявка.
Нищий повертывался туда-сюда, и, видимо, не знал, что ему делать.
Молявка крикнул к сторожевым казакам:
– Скидайте, братци, з мене сапьянци, и обувайте сего старця, а я в его лычаках доплентаюсь як-небудь до Чер-ныговською полку.
– Пане ласкавый, пане мылостывый! Не треба! Не треба! – говорил нищий и порывался идти в сторону.
– Ни, треба, старче! – сказал Молявка: – чуеш, що тоби кажуть: давай мени свои лычаки, а сам обувай мои сапьянци!
– Паиочку добродию! – говорил совершенно растерявшийся нищий: – Не хочу, далеби-не хочу! – и с этими словами пустился было скорым шагом уходить.
– Доженить ёго, козаки! – сказал караульным Молявка: – Возьмить у его лычаки, а ему дайте обутыся в мои сапьянци!
Козаки бросились на нищего. Тот, сам не зная, как избавиться от беды, начал уже бежать во всю прыть; козаки догнали его, повалили, сняли с ног его лапти, надели на него «сапьянцы» и привели к Молявке. ■
Молявка достал из кармана нож, разрезал лапти и вынул из них свернутое в тонкую трубочку письмо, засунутое в складки лык, из которых были сплетены лапти.
– Се не при нас пысано, – сказал Молявка, развернувши письмо: – Сего мы не розберемо! Се мабудь по-та-тарськи, або по-турецьки. Да у нас в полку знайдеться и такий, що прочыта. Иды, лишь, старче, за мною, до нашого .полковныка!
– Пане, добродию, пане добродиюI – возопил нищий: – Я не старець. Мушу всю правду повидаты. Я козак Дорошенкив. Гетман чыгирынський послав мене в образи старцевому пробратысь через ваш стан в степ и подать зви-стку салтану, що стоить за Ташлыком, щоб швыдче прыхо" дыв з ордою на одсич. Се Дорошенко свии лыст мени заложыв у лычаки, а я не хотив йти до салтана, а хотив перейты до вас_на цареву службу.
– Як тебе звуть? – спрашивал Молявка .
. – Козак Мотовыло, – был ответ.
– Добре, що не брешеш, – сказал Молявка: – Не бийсь ничого. Иды до мого полковныка за мною. •
Они пошли. Караульне -козаки проводили их несколько саженей, потом воротились назад и смеялись виденному ими событию. Молявка пустил Мотовила впереди себя. Прошедши версты две, они проходили мимо заросли и Мотовило затеял было броситься в кусты, но Молявка догнал. его, схватил за руку и, сняв с себя пояс, крепко завязал ему назад руки.
– Ты,– бачу, пруткий, козаче, – сказал Молявка. – Да я, мабуть, моцнийший от тебе.
И он погнал Мотовила далее, а сам постоянно держался за край пояса, которым были связаны руки Мотовила.
Коз аки Черниговского полка, стоявшие на карауле у своей полковой ставки, окликали его, потом, когда он произнес лозунг, пропустили.
– Я, – сказал Молявка, – веду до пана полковныка таке дывне звирья, що вин зрадие, скоро побачыть!
Молявка привел Мотовила к шатру Борковского.
– Пане полковныку! – кричал он. – Выходь твоя мылость глядить на дыво дывне!
Барковский тогда только что воротился в свой шатер после осмотра своего полка; услышавши голос Молявки, он вышел с своим обычным серьезным видом. Молявка рассказал ему все, что видал в Чигирине и представил пойманного козака, но не сказал, однако, что ему незнакомый человек в Чигирине заранее сказал про Мотовила, а изо-бр а зил дело так, как будто он, Молявка, сам, по собственной смекалке, задержал нищего и вынул у него из лаптей таинственное письмо, написанное на неизвестном для него языке.
Борковский сказал:
– За сю послугу, що ты вчыныв всёму Вийську Запо-рожському, наставляю тебе хоружым твоеи Черныговськои сотни. Зовить швыдче Галана Козыря.
Галан Козырь был родом татарин: в детстве достался он в полон козакам, принял св. крещение и был записан в козацкий реестр в Черниговском полку. Был он дорогой человек, знал татарское письмо, и гордился всегда, когда происходило какое-нибудь сношение с бусурманами.
– Прочытай и переложы! – сказал Борковский этому Галану, когда его привели к полковнику. .
Галан прочитал и сказал:
– Дорошенко пыше до салтана Нураддына: просыть прыспишаты на одсичь до Чыгирына, бо его москали и ба-рабашци на вкруги оступылы. .
Полковник приказал написать перевод. этой грамоты для представления наказному гетману.
Пришел Булавка. Борковский похвалил его шурина и объявил, что повышает его за заслугу Войску Запорожскому.
Обрадованный Булавка поклонился, нагнувшись до земли., а Боркавский отвечал ему легким начальническим киванием головою.
Принесли перевод перехваченного письма. Борковский понес его Полуботку и прочитал в собрании всех полковников .
– От гарно! Гарно! – воскликнули все полковники в
ОДИН ГОЛQС.
– Тепер, – заметил гадяцкий полковник Михайла Василевич, – Дорошенко у нас в руках!
– Вин сдасться! – заметил миргородский.
– Не звидки ёму бильш немае надии! – прибавил лу-бенский.
Полуботок заливался добродушным смехом, потешаясь над промахом Дорошенка.
– Тепер, – сказал он, – паслаты сказаты Дорошен-кови, що лыст ёго у нас. Нехай бильш не сподиваеться на бусурманську помич, а швьщче сдаеться, не пролываючи крови, а то як визьмемо ёго с бою, то вже не буде ёму шаны!
– Нехай же сей казак, що пиймав Мотовила, понесе Дорошенкови знову лыст наш, нехай Дорошенко не барить-ся, а выиздыть до нас, и от нас ииде до пана гетмана, коли не хоче, щоб мы его взялы, як собаки вовка. Сей казак уже тепер не рядовык, а хоружий. Дорошенко заспизывывся, що рядовыка до его посылано и велив через ёго наказаты, щоб мы ему рядовыкив не посылалы, а посылалы б урядо-вых значных. От тепер мы ёму с полковои старшины уря-дового шлем! – говорил Борковский.
– Нехай, нехай! – все в один голос сказали.
Написали грамоту и отправили в Чигирин того же Ма-
лявку-Многопеняжного.
VII
Опять, как первый раз, Молявка вместе с трубачом подошел к воротам нижнего города. Опять Молявка выставил на сабле свою шапку, обвитую белым платком, а трубач протрубил. Отворили калитку в воротах. Объявивши себя полковым сотенным хоружим, Молявка сказал, что у него есть письмо к гетману.
У Дорошенка в Чигирине было два двора: один новый, им не так давно построенный на горе в верхнем городе или в замке, другой – в нижнем городе, в так называемом «месте». Последний был его родовой двор. Его строил еще дед Петра Дорошенка Михайла, бывший потом гетманом, и двор этот переходил из поколения в поколение по наследству. При этом дворе, очень обширном, был также обширный сад, расположенный по берегу Тясьмина, за садом – водяная мельница, принадлежавшая Дорошенкам. К этому двору направили тогда чигиринцы посланца. Молявка взошел на крыльцо, поднялся по лестнице вверх и отворивши дверь, вступил в просторную комнату, уставленную лавка-_и и двумя столами. За каждым из этих столов сидело по .-:а нцеляристу; они что-то писали. Писарь Вуехович расхаж ивал по комнате. Молявка почтительно поклонился и сказал, что пришел от наказного гетмана к гетману Петру Дорофеевичу с «листом».
Вуехович узнал его сразу и сказал: . .
– А же гетман тоби наказовав, щоб рядовыка до ёго не посылалы, а слали бы якого урядового!
– Я тепер уже не рядовык, – сказал Малявка. – Я сотенный хоружий.
– За немали, певне, послуги тебе так зразу пиднес-лы! – сказал Вуехович, догадавшийся, что повышение этого казака связано как-нибудь с отправлением Мотовила, о котором Вуехович приказа л тайно сообщить этому козаку.
– Про те владза знае! – сказал Малявка.
Вуехович с листом вышел. Молявка несколько времени
стоял, оглядывая покой, куда вошел. Канцеляристы продолжали сидеть и строчить какие-то бумаги. Один из них как-то приподнялся, и Молявка узнал в нем того самого, который в первый его -приход, поговоривши с Вуеховичем, подбежал к нему и сообщил о Мотовиле.
Молявка не смел начать с ним разговора, как вдруг тот сам, улучив минуту, когда Малявка, расхаживая по покою, приблизился к столу, за которым канцелярист писал, спросил его:
– Вашець, прошу, чы не знаеш, вашець, нашого това-рыша Кочубея, що наш гетман посылав до Царьгороду, а у ёго челяднык покрав паперы, то вин побоявся нашого гетмана и втик до вашого. Кажуть, ёму добре у пана гетмана Самойловыча?
– Я его особысто не знаю,' – отвечал Малявка: – а чув, що ёму коло ясновельможного добре поводыться.
– И Мазепа наш прежний пысарь, кажуть, велыкий чоловик у Ивана Самойл°выча. У сим добре тым, що от нас до ёго перейшлы. Хороший дуже ваш гетман. И наш Вуехович пысарь того тильки и бажа, абы наш ясневельмож-ный свою булаву зложыв и гетмансьтво сдав. И мы вси об тым тильки Бога малым, щоб те швыдче сталось.
Вошел Вуехович с озабоченным видом.
– Пан гетман, – сказал он Малявке: – велыть тебе, мий голубе, до мене взяты на-господу, поки отповидь дасться.
Вуехович отвел Молявку в свой дом, находившийся рядом с двором Дорошенка, и на дороге спросил Малявку:
– Поклонывся вид мене Борковському?
– Поклонывся, – отвечал Молявка: – и по сёму по-клонови мене поднеслы в хоружи.
– Тепер, – сказал Вуехович, – нашому гетманови той найщырший приятель и правдывый добродий, кто ёго доведе до того, щоб вин поклонывся Самоиловычеви – и гетмансьтво свое с себе скынув. Бо никуды, никуды нам диться! -
Оставивши в своем доме Молявку под опеку матери своей, Вуехович воротился во двор Дорошенка.
Дорошенко, узнавши из письма Полуботка, что Мотовило схвачен и последняя попытка упрямиться не удается, пришел в большую досаду и более всего сердился на Янен-ченка, своего шурина, и на других, которые вместе с гетманским шурином уговорили его сделать последнее усилие и послать еще раз к татарам просьбу о помощи. Действительно, гетман не хотел этого делать, но поддался советам и настойчивости других, как и прежде бывало с ним такое нередко: не хочет, противится, а потом поддается и снова сердится на тех, которых послушался. Таким выработало его ужасное положение Украины, когда глава этой страны сам не знал, за что ему схватиться и что избрать за лучшее. Но никогда не поступал Дорошенко так опрометчиво, как теперь, послушавшись совета своего шурина и других нерасположенных покоряться левобережному гетману, а этого-то именно, во что бы то ни стало, требовало московское правительство. Долго уже водил Чигиринский гетман Самойловича и Ромоданавского обещаниями исполнить царскую волю и только обманывал их, а сам между тем все-таки продолжал сноситься с турками и татарами. Теперь, когда вся область, управляемая Дорошенком, почти опустела и взять его самого в Чигирине было не трудно, последнее спасение зависело от того, чтобы его покорность царю, хотя напоследок, могла представиться сколько-нибудь искреннею, и в это-то время новое сношение с татарами должно было окончательно раздражить тех, от которых зависела его будущая судьба. Коварство его былр открыто. Дорошенку более чем когда-нибудь приходилось отдаться, и теперь думал он только о том, как бы сдаться с тем условием, чтоб ему была прощена вместе с прежними винами и эта последняя выходка. Он, получивши <<лист» Полуботка, принесенный новопоставленным сотенным хо-ружим, приказал созвать к себе свою немалочислениную родню и тех старшин, которые еще оставались ему верными. Место сбора указано было не у него, а у его матери,
которая жила в том же дворе, но в особом доме, построенном в саду. Дорошенко очень уважал свою мать, хотя часто досаждал ей своим вспыльчивым нравом, а потом просил у нее прощения и мирился с нею. Это была высокорослая сгорбленная старуха с трясучею головою; на ее лице, искаженном летами, виднелись еще следы былой красоты, а когда-то эта старуха считалась первою красавицею между Чигиринскими дивчатами и потому в оное время досталась в замужество первому молодцу в Чигирине Дорошу Михайловичу, сыну когда-то бывшего гетманом Михайла Дорошенка, статному, богатому, умному, как о нем ' все говорили. Этот Дорош, посланный Богданом Хмельницким в Варшаву, так.умел там блеснуть своим природным-умом, что поляки, несмотря на изуверную свою тогдашнюю ненависть ко всему русскому, наградили его шляхетским достоинством, хотя он не показал им ни малейшей охоты изменить казацкому делу и еще менее православной вере. С ним, с этим Дорошем, прожила она двадцать один год и народила ему сыновей и дочерей. По смерти его она осталась полновластною хозяйкою и главою семьи. Возникавшая нередко между этой старухой и старшим сыном Петром безладица происходила из-за жены Петровой, Ев-фросинии Павловны, из рода Хмельницких, с которою Пет-ро, однако, соединился браком по совету матери, находившей полезным для своего сына посвоиться с родом, считавшим в числе своих членов знаменитого Богдана. Это была, впрочем, вторая жена Петрова: с первою жил он не долго, имевши от нее одну дочь, которую потом выдал за Лизогуба. Отец второй жены Петровой Павло Яненко-Хмельницкий, приходившийся троюродным братом Богдану, отдал за Петра Дорошенка дочь свою против ее воли: Приська любила уже другого," плакала, умоляла отца нё губить ее, не отдавать за <<нелюба>>, но отец не послушал ее, увлекся тем, что будет читать гетмана своим зятем и насильно повел ее к венцу. За то с первых же Дней супружества молодая Дорошенчиха объявляла своему мужу, что' любить его никогда не будет, и особенно возненавидела СвЬю свекровь, так как знала, что последняя настаивала, чтоб ее сын женился на Хмельницкой. Невестка во всем перечила старухе, а старуха ни в чем ей не смалчивала. Петро думал всеми способами угождать жене, чтобы через то приобресть ее любовь, и в спорах ее с его матерью постоянно принимал сторону жены.
– От этого происходили между сыном и матерью возму-тительно:.бурные сцены, только и возможные в таком об-
ществе, каким было тогда казацкое, где вообще вспыльчивые натуры не умели себя сдерживать. Вскоре, однако, гетманша вывела из терпения и своего мужа. Было это в то время, когда гетман Дорошенко отправился в поход на левый берег Днепра, где свергнул с гетманства и отдал народу на расправу Бруховецкого. Оставшись без мужа, Дорошенчиха сошлась с прежним своим возлюбленным, но свекровь, проведавши об этом, тотчас дала знать сыну и это, как известно из истории, было поводом того, что Дорошенко поспешил воротиться в Чигирин и не окончил затеянного им дела. После того он вместе с своим тестем засадил жену в монастырь. Успел ли ускользнуть от его расправы возлюбленный Дорошенчихи – мы не знаем. Она просидела в монастыре несколько лет и научилась там пить. Дочь ее, оставленная в младенчестве, вырастала без матери, тосковала об ней, беспрестанно надоедала отцу расспросами о матери, и гетману стало жаль жены. Он поехал с дочерью в монастырь простить жену за прежнее, взял с нее присягу, что она будет ему верна, и позвал снова к себе в дом. Недолго Дорошенчиха жила покойно: начались у ней опять ссоры с свекровью, а привычка напиваться, усвоенная в монастыре, не только не– оставляла ее, но еще усиливалась. Петру то и дело приходилось мирить жену с матерью, читать жене нравоучения и от нее выслушивать упреки, что он загубил ее молодость. Она и теперь, как ранее, смело и искренно высказывала ему и постоянно твердила, что не любит его и любить никогда не будет. Но не только из-за жены происходил разлад у Дорошенка с матерью; не ладила мать с ним и за его дружбу с бусурманами. У Дорошенка с детских лет до старости жива была глубокая детская вера в силу материнского благословения – и он не мог никогда относиться к матери так, как большая часть козаков относилась тогда вообще к женщине, под каким бы видом ни было женское естество для них; не мог он сказать: ты мать, но ты баба, я тебя уважаю, но ты знай свои бабьи дела, а в наши казацкие не мешайся! Напротив, у Дорошенка не было тайн от своей матери, и никакого дела, никакого похода или союза не предпринимал он, не испросивши у матери совета и благословения. Когда задумал он отдаваться под протекцию турецкого падишаха, мать не дала ему благословения, но он тогда матери не послушал и потом сваливал все на старшин и на казацкую раду, извиняя себя тем, что гетман не самовластный государь и должен поступать так, как приговорит все Войско
Запорожское. Когда турецкая протекция начала оказывать неизбежные последствия и падишах потребовал от своего нового «голдовника>> набора детей в янычары, а Петро хотел было уже исполнить повеление властителя, старуха до такой степени пришла в негодование, что начала проклинать сына, а вспыльчивый Петро пришел в такую ярость, Что запер мать под замок и держал несколько часов как невольницу, но потом одумался, просил у ней прощения за свою горячность, поклялся ей, что будет стараться отрешиться от бусурманской власти и поддаться православному государю. И с этой поры, действительно, Петро Дорошенко охладился к союзу с бусурманами и пытался сойтись с Москвою. То было желание как его матери, так разом с нею и всего народа, который, спасаясь от бусур-манского господства, бежал громадами за Днепр искать новоселья в областях православного монарха. И Петра не прочь был от подданства царю московскому, но все-таки хотелось ему учинить это подданство на таких условиях, которые бы ему и всей Украине давали наибольшую степень самобытности и независимости, и немало хитрил и вилял он. Потерял он почди все подвластное себе население, остался только с одни:М Чигирином и то сильно обез-люденным, приперли его, как говорится, к стене московские и казацкие силы. Не удалась ему и последняя попытка пригласить крымского салтана и заставить Самой-ловичевых козакав отступить от Чигирина. Петра Дорошенко, собравши всю родню, приходит к матери, склоняет перед нею колени и говорит:
– Маты! В останьне благославы на добре дило: выйти с усима чыгирынцямы и положыты бунчук и булаву на волю царського велычества!
– Кильки рокив чула я вид тебе про сее, и скильки разив давав ты обитныци, а на потым упьять бусурмана до себе на помич клыкав! – сказала с чувством скорби мать.
– Не раз! – сказал Дорошенко. – Говорыв я тоби, маты, що диялось те радш виры христианськои и народу благочестывого, щоб вольносты ёго зберегты.
– Хороши вольносты придбав ты ёму, народови сему! – сказала мать. – Загонять православных христиан в крымську неволю, як череду: от славни вольносты!
– Твое дило, маты, благословыты, а мы вже сами зна-тымемо, як нам поступоваты, – сказал Петро.
– О Господы, Господы! За-що ты покарав мене гриш-ну, що я породыла таку потвару! – вопила старуха. —
Проклинатымуть, Петре, тебе многи души христианськи, и вну ки иправнуки на тебе жалитымуться и плакатымуться. Що ты думаеш? Чы ты над собою страшного суда Бо жОгоне чаеш?
– – От и пишла, и пи шла, маты, прежний молебень пра-выты! – сказал с досадою Петро:– А вжеж не вернеться те, що пройшло! Батька Богдан Хмельницкий не. дурно ка зав: при сухому дереви и живе запалюеться.
– Се треба занехаты, – обозвался Павла Яненко, тесть Петров; – не про те ричь: чы добре чы не добре мы п ерше учинялы. Вин каеться. Вин, свахо, у тебе благословения про-хае на добро, так що вже ёго колышним дорик аты!
– Схаменулысь вы, да чи не пизно! – сказала старуха. – Що то цар тоби тепер скаже? Скильки рокив его дурылы! На Сыбир тебе зашле. Туды б тоби и слид, абы мого бидного, коханого Грыцю вернулы!
– Ты, сваха, за Грыцем зажурылась; Грыця тоби жалко, бо Грыця при тоби немае, – сказал Яненко. – А ко-лыб Грыць повернувся, а замист Грыця Петра заковалы в зализа, тоб и за Петром" убывалась ты, як за Грыцем тепер убываешься. Хыба Грыць того не робыв, що Петро? А вже мы вси одным мыром помыровани! Вси погришилы проты царя православного и проты усёго миру христианського,– И я з вами теж. Ударимо ж самы себе у груды,– и покаемось. Може мылосердый цар простыть!
– Сдаеться уже часу не маеш! – сказал сын Янен-ка. – Мотовыло, що посланный був до салтана, попався барабашцям у неволю и лыст гетманський у ёго взялы. Знають у ж е, що посылалысьмо з нов у зваты крымцив. Сёго нам не пробачуть. Тепер, як раз, як говорыть стара, на Сыбир гетмана з а шлють.
А який чорт нагадав того Мотавыла посылаты, колы не ты, Яцько, с своимы приятелямы? – говорил с чувством огорчения Ян енко. – Я ка зав: не треба, и гетман не хотив, так вы его сбылы с путьти!
– Не добре зробылы, що Мотавыла послалы, – произнес Петро: – а ще гирше нам те, що Мотавыло попався. Тильки тепер мени Полуботок пыше, колы я не стану ба-рыться и выйду до их зараз, то воны Мотоныла выпустять и про лыст наш, до салтана пысаный, московському гетманови не объявлют.
– П о тура й! – сказал Яненченко: – Т иль к и выйдеш, так усих нас у кайданы забьють, да у Москву зашлють.
– Обицяе Полуботок и лыст наш до нас вернуты, – сказал Петро. – Ось читай, що воны напысалы нам.
– Одначе не прислалы! – возразил Яненченко.
Пришлють, – сказал с. решимостию выступивши
Вуехович. – Присягаюсь на тым, що пришлють и гетмано-ви московському не скажуть. <<Люды нашы>>.
– А ты по чым знаеш? – сказал Яненченко: – Хыба вже з ными змовывся: соболив московських захотив!
– Ты мене, Якове, соболями не урикай, – сказал с видом достоинства Вуехович: – Молодый ще ты, щоб мени таке завдаваты. Я над твого батька старийший литами, а не те що над тебе, хлопця!
– Мий -пысарь вирный мени чоловик, – сказал Петра. – Я не дозволю на его порикаты.
– Не дозволыш, той добре ёму, – возразил Яненченко. – На те, гетман еси. И про' Мазепу казав ты колысь, що вирный тоби. А Мазепа тепер перший чоловик у гетмана поповыча став.
– А що ж робыты, колы так склалось, – произнес Петра. – И Мазепу не виновачу я. Не класты було ёму шыи пид обух. Яб и сам так зробыв, як Мазепа, як бы на его мисци був. Ти полковныки, що вид мене видцуралысь, бильш выновати. А всёму початок положыв зять Лызогуб, що перший з ных пидлызався. Ти вси гирш мени зашкодылы ниж Мазепа. Да я тепер никого не выновачу, бо им н:И:чого було бильш робыты. ""дчылы воны за здалегиль, що з сего усего ничо го не выныкне окрома лыха. Я одын вынен, що не послухав их доброи рады и на бусурманив понадиявся! ■
– Мазепа мени велыкий приятель був, – сказал Вуехович. – И тепер, сподиваюсь, таким зостався. Пошлемо до Самойловыча посланцив, а я лыст до Мазепы лапышу и прохатыму, щоб за нас заступывся перед гетманом. А Мазепа у Самойловича велыку сылу мае. Да вин такии розум-ный що, и з Москвою знатыме, як повестысь. Вин усе поробыть нам як слид и улагодыть.
– Так, так! – говорил Яненченко.
– Се такий шельмованець, що кого схоче поведе и проведе и в провальля заведе. Вин подлестывся до нашего гетмана, а як побачыв, що сонце ёму вже не так свитыть., як перше свитыло, так зараз израдыв свого добродия, тепер пидлестывся до поповыча, а колы прийде час, и того зра-дыть. Оттакий то ваш Мазепа.
– Кого ж пошлемо у посланьцях до Самойловыча? – спрашивал Петро.
– Мене, пане, гетмане, посылай! – обозвался Кондрат Тарасенко, племянник старой Дорошенчихи, быстроглазый, черноволосый молодец, вскочивши с своею места. ‘
– Добре! – сказал гетман. – Ты, козаче, не дурень еси и на ричи мастак. А другого кого ж пошлемо? Другий нехай ииде сам Вуехович, колы вин сподиваеться урешто-вать усе через Мазепу, свого давнёго приятеля. Я прииду до Самойловыча и до Ромодана, нехай тильки перед вамы воны' запрысягнуться, що мени ничого не буде и всих наших зоставлють на своих прежних мишканях жыты, и вси мои вины, що я проты царя учыныв, простяться и на прышлый час не спомынатымуться. А я запрысягну не втручатысь у жадни козацьки справы и стану жыты вцале прыватною особою. Вы с Тарасенком дайте за мене таку обитныцю, а вид ных прывезить мени в лысту таку, як я кажу и бажаю.
– Не повирють воны сёму, – сказал судья Уласен-ко, – скажуть: не перший раз обицялысь, а не выконалы своих обицянок.
– Що ж нам дияты? – сказал Дорошенко. – Бач, Воронивка, Черкасы, навит Жаботын и Медведивка уси видчахнулысь от моеи владзы. Уже тильки чыгирынци да охоче вийсько трымаються ще за мене, да и ти незабаром одийдуть, бо вже охотныкам показав дорогу Мовчан. Нехай так робыться, як Вуехович казав. Благо-словы, маты! ,
– – Як до царя подаваться, так тоди матчыного благо-словеня треба, а як з бусурманами водытысь, так тоди мат-чынои рады не слухаеш. Инши порадныки есть на те! – говорила с выражением горечи и озлобления старуха.
– Хыба я, маты, не прохав твого благословеня, як турка пид Каменець звав и як Мазепу посылав? – говорил с выражением укора Дорошенко.
– Не благословляла я тебе. Перший раз що мое благословеня чи неблагословеня варто було, колы найперший владыка мытрополыт благословыв тебе на приязнь из турком. А в другий раз я не те що не благословыла тебе, а ще кляла, а ты так розлютовавсь, що аж рукамы на мене за-мирявся и замкнув мене, нибы яку злодиюку!
– Маты!' – жалобно произнес Дорошенко. – Ажеж я каявся перед тобою и вик свой каятымусь. Сам Бог прощае покутуючых гришныкив.
– Тильки не такых, що як собака на блюваки свои обертаються, як кажуть святи отци. Твоя покута – шки-люваньня з Бога, ане щыра покута, – говорила старуха, более и более раздражаясь.
– Пийшла, пийшла, стара! – с досадою вскрикнул Дорошенко.
– Эге! – продолжала раздраженная старуха. Стара вона стала, тая, що тебе породыла и выгодувала! Розум через старощи утратыла. Що ж? Молодои слухай! Що вона тоби в гречку скаче – се ничого. Було Хоми, буде щс й тоби!
– Ты, стара, на кого се натюкаеш! – обозвалась жена Петрова, все время сидевшая молчаливо и как бы дремавшая после порядочного, как видно было, излияния в себя винного пития. – Ничого мене иисты и поприкаты! Який зо мною грих не стався, я его спокутовала не за одын рик!
– Спокутовала! – возразила старуха со злобным смехом. – С черныцями, а може и с ченцями роспылась. Бач и тепер очи залыти.
– Через кого я така стала, як не через тебе, стара! – говорила, порываясь с места, Петрова жена: – Все через тебе! Як я замиж выйшла за твого сына, так с першого ' дня як почала ты мене клюваты да грызты, да чоловикови на мене наговорюваты, аж поки не засадылы мене в ма-настыр. А тепер досадно тоби, що упьять мене взялы до себе житы.
– Прысько, буде! – грозно заметил ей отец ее Павло Яненко.
– Прысько, годи тоби! Утыхомырься, – таким же тоном проговорил ей Петро.
– Чого там буде та годи? – говорила раздражи^аяся Приська. – Чого вы на мене гуртом нападаетесь? Сами у грих увелы, тай грызете!
– Як мы тебе у грих увелы? —. повышая голос, говорила старуха. – Хыба з нас кто направыв тебе... памята-еш, як тебе уловылы з молодцем, та напысалы твому чоловикови. О, негидныця! Сама ты в грих ускочыла, не боячись Бога и людей не стыдячись.
– Кто мене в грих увив? Пытаете вы! – говорила Приська. – Батько, ридный батько, що отдав мене сило-миць за нелюбого. От-кто мене у грих увив з початку. Я не хотила йты за Петра, а мене гвалтом узялы и повезлы у церкву винчатысь. Петро знав, кого брав. Хыба вин кохав мене? Як бы я не Хмелныцького роду була, то вин бы и не здумав мене браты, а як бы взяв, то давно б мене зарубав.
– И давно було б треба! – с гневом сказа}! Петра. – Зробыть бы з тобою, як зробыв Богдан з своею другою жин-кою! Мы ж, бач, з батьком твоим посадылы тебе в мана-стыр, щоб ты одумалась и спокутовала. Ты ж, бачу, все така ж, яка и була.
– А тож! Олии з мене не выбьете. И до смерты буду все така! – говорила крикливым голосом все более и более раздражавшаяся Приська. – У гречку скакала, та ще ска-катыму. От що! Ось поиидь, Петре, видсиля мисяцев на два або на три. Побачиш тоди, чого я тут нароблю!
– Цыть, навиженна! – крикнул на нее Петро. – Хыба схотилось знову пид чорный каптур? Добре, мабуть, вы-пыла!
– А що ж? – говорила с жаром Приська. – Выпыла! Тоби можно, а мени так ни! Ты, гетман, позавчора наклы-кав музыки, та пишов по шынках танцюваты, а я, гетман-ша, зберу жинок, та козакив и пийду по улыци. Оттак! – При этом она сделала круговорот своим телом. ,
– Шо мени зробыш? – продолжала она доходя до исступления. – В манастыр засадыш? Садовы! Зарижеш мо-же? Риж! Я тебе не любыла, не люблю и никали не любытыму!
– Нехай тоби лыхо! – сказал Дорошенко. – Хыба я тебе люблю? Держу тебе того рады, що дочка мала есть. Да и те: яка ты ни есы, а все ж таки ты мени жинка винчана. ;Тым и держу, хоч не хочу.
– И держыш и держатымеш, мий голубе! Хоч хочеш, хоч не хочеш; взяв, так и терпи вси мои выбрыки! – говорила, заливаясь ироническим смехом, Приська.
– Дочка! Угомонысь! – наставительно говорил ей отец.
– Не грымай на мене, батечку! – отвечала ему Приська. – На вищо отдав мене за нелюба, а не за того, кто був мени мылый!
– Чорт тебе знав, кто у тебе милый був! – заметил Дорошенко.
– Нема вже ёго, нема! – говорила Приська. – Тепер кого нагибаю на дорози да сподобаю, той мени и мылый. Багато мылых буде! Що день, то одын мылый, а на другий день – инший мылый. От яка я. Петро се добре зна.
Мать соскочила с места и закричала:
– Петре, сыну, забий ий рот, щоб не верзла такого. Боже! Якого сорому довелось наслухатысь вид невистки!
– Прысько! – закричал топнувши ногою Петро. – Не роздратуй мене. Не вдержусь, бытыму!
– А я тоби дам дулю пид нис, – сказала Дорошенч];!-ха. – Ось глянь, яка дуля! На! Покуштуй, мий голубе.
– Дочко! – громко крикнул отец, бросившись на дочь.
– Прысько! – крикнул Дорошенко и схватил ее за руку. .
Приська посмотрела на него с видом, вызывающим к себе сожаление.
Прысько! – продолжал Дорошенко: – Иды соби в свою комирку, та выспись. Бо ты, бачу, вже чи мало вы-пыла. Кто се ий горилки принис?
– Сама взяла у тебе в шкапчику. Найшла, тай напы-лась, – сказала Приська.
– Иды, иды! – говорил Дорошенко, улыбаясь и стараясь показать, как будто все обращает в шутку. – Иды, еерце, коханко! – Приська пошла к двери, подскакивая и припевая: •
И быв мене муж, волочш мене муж,
Ой быв и рублем ще-й качалкою,
– А и к свиту назвав ще-й коханкою!
Она скрылась.
– Нехай иде соби та выспыться, – сказал Петро. – Лыхо с такою малоумною жинкою! А подумает: чым винна вона, що ий Бог розуму не дав! От тепер, здыхавшись ии, почнемо знову про дило наше!
– Зятю! – говорил Яненко. – Москали далеби не таки страшни и люти, якыми тут у нас сдаються. Я при.: гледывсь до ных, як був у Москви. Прийнялы мене лас-каво, до самого царя водылы до руки... и церквы у их таки ж, як у нас, христианськи,_ тильки богатче и красче наших. 3 Москвою в братерсьтви жыты нам згоднийше ниж з бусурманамы. Бо вже мы досвидчылы, що то есть побратимство з крымцями и з турком. Що нам бусурманы вчинылы? Тильки Украину спустошылы! яких не побылы, ти повтикалы. Куды нам тепер– подитысь? Не шукать мылосты у тых же бусурман, да и те, бач: мы вже прохалы, так не дають бильш, тильки нас манють. Одын раз по-моглы, у ляхив соби Подоле забрали, тай годи. Уже не до ляхив нам тулытысь.
