Текст книги "Казаки"

Автор книги: Николай Костомаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 44 страниц)

– А чому ж не до ляхив? – сказал Шульга, полковник охочих козаков: – Оттепер бы з ными красче було поеднатысь. Як бы воны побачылы, що мы тепер лепше до их, як до Москвы привертаемось, тоб им прийшлось дуже по души.

– Им бы, може, прийшлось по души, та нам не по наший шкури! – сказал Дорошенко. – Ни, Шульго! Сёго вже у друге и в третьте не повторяй. Николы, поки свит сонця козак з ляхом не зийдуться.

– Сто чортив их батькови и матери, тым ляхам-би-сам! – воскликнул обозный Бережецкий. – Тильки моя

така щира думка, що видцуравшись вид ляхив, не приста-ваты до Москвы, на ии пидмову не пиддаватыся, а славне Вийсько Запорожське нызовее: от наша надия! О, як бы мы трымалысь вси вкупи: не те, що ляхи – и москали не по-боролы б нашои козацькои сылы.

– Добра твоя ричь, – сказал судья Уласенко, – тильки, як бы рокив хоч десять по переду була проказана. Бо вже тепер Украина через нутряни свои разрухи ни на вищо звелася.

– Мы з вийськом нызовым едналысьмо, – сказал Дорошенко. – И перед кошовым прысягу цареви выконалы. Так Москва тыеи. присяги не поважае и бояре ии не ха-чуть, кажут, щоб выконалы мы прысягу перед Самойло-вычем и перед Ромоданом, а не инак. Що робыты! Не хотилось нам корытысь перед поповычем, да ничого не вдием. Не поповычови поклонымось, а цареви, що ёго на-ставыв и посылае. Учыню так, як цар велыть, а описля не маю кновать ничого. Житыму в прывати тыхомирно. Що там робытыметься – мени все байдуже! Нехай тильки мене вже не займають, и всю родню мою, и при наший худоби нас нехай заставлять. 3 нас и буде! И поповычеви годытыму. Що захочуть, нехай вытворяють надо мною: силькись! Все терпитыму? Багато я погордував над людьмы

. на своему вику. Покаятысь при конци вику хочу. Аже кажеться: в терпинии стяжите ваши души! Маты, благо-славы!

– Абы тильки за перши зли учынки не взявся, – сказала старуха. – А на добри я благословляю.

Мать со слезами на глазах встала с своего места, сняла со стены висевший образ Спасителя в терновом венце и, осенив им склонившего перед нею голову сына, произнесла:

– Сыну мий любый, сыну первородный! За все, чим проты мене погришыв еси, я тебе прощаю и благословляю на жыття нове. Пошлы тоби, Гоподы, здоровья и счасття! -

После этой семейной сцены, Дорошенко велел позвать привезшего Полуботков лист посланца. ,

Привели Малявку. -

– Скажи мени правду, козаче, да тильки щиру правду, як перед Богом. Не видбрихуйся, – говорил ему Дорошенко. – А я тоби даю справедлыве слово гетманське: не буде тоби ничого злого. Ты пиймав мого Мотовылу? Не бийсь, кажи просто.

– Я, пане гетмане! – отвечал Малявка.

– Я так и думав, – сказал Дорошенко. – Бо зави-щась велыке тебе зразу так пиднеслы, що з простого рядо..,

выка хоружим сотенным учинылы. Як же ты его пиймав? Чи дав тоби кто про его зарани звистку?

– Выйшовши з Чыгирына, угледив я, що якийсь бидо-лашный старець вылиза крадькома з городу. Пидзорно мени те здалось. Я догнав ёго. Подаровав спершу ему свое одиньня и сапьянци, а у ёго взяты хотив, що на ёму було. Вин не дався. Тоди я догадався, що тут щось е, позвав козакив, розулы ёго и я з лычакив выйняв лыст.

– Кажи правду, – заговорил Дорошенко: – Мотавы-ла не посылано до московського гетмана?

– Ни. Сыдыть у Борковського за сторожею, – сказал Малявка.

– И лыста мого не посылано до московського стану? – спрашивал Дорошенко.

– И лыста не посылано, – отвечал Молявка.

– Я, – сказал Дорошенко: – пошлю Вуеховича и Та-расенка до обозу пана Самойловича и Ромодана: нехай умову подпышуть, и присягнуть обопильно. Тоди я до их прииду гетмансьтво свое сдаваты. А тым часом, поки мои вернуться, ты зостанешься аманатом. А Полуботок нехай маго Мотавыла прышле до мене и лыст той мий, що перенято. Я тоди разом с тобою до их выиду!

VIII

В казацком стане в шатре наказного гетмана Полуботка собрались все пришедшие под Чигирин полковники. Перед этим собранием, сидевшим за столом, стояли Дорашеиковы посланцы Вуехович и Тарасенко. Они объяснили полковникам, что отправка Мотовила учинена была Яненченком мимо воли и ведома гетмана, уверяли, что с Яненченком в соумышлении немного неопытной молодежи, которая сама не знает, что делает, а большинство чигиринцев заодно с гетманом стоит твердо на том, чтобы искренно, без обмана покориться. Вуехович умолял полковников поступить в этом случае по-товарищески, не сообщать о перехваченном «листе» Косагаву, простить неразумную молодежь и не думать, чтоб Дорошенко участвовал в таком коварном замысле, а Дорошенку отослать и Мотовила и взятый у него в лаптях «лист». Тогда Дорошенко немедленно приедет к ним в стан. Палубаток отвечал, что все сделается так, как желает Дорошенко, только пусть Дорошенко немедленно после отправки к нему Мотовила с листом приезжает в московский стан на реку Янчарку и там перед всеми положит свои клейноты, а потом поедет в главный обоз к Ро-модаиовскому и Самойловичу. Полковники тотчас приказали возвратить Дорошенку <<лист» перехваченный и препроводить Мотовила в Чигирин, а Вуеховича и Тарасенка отправили к Косагову, от которого те уехали в главный обоз к Самойловичу и Ромоданавскому.

Между тем новый хоружий черниговской полковой сотни сидел в доме Вуеховича, которого мать по приказанию сына угощала со всевозможным хлебосольством. К концу дня сказали Молявке, что его зовет гетман. Он вышел за ворота двора Вуеховича, но там ожидали его Яненченко и приятель последнего бывший медведовский сотник Губарь. .

Яненченко сказал Молявке:

– Ты пиймав Мотовыла?

– Я, – отвечал Малявка. – Я вже повидав самому ясневельможному.

– Чи ты козак правдывый, чи може московський шпиг? – спрашивали его.

– Я козак правдывый! – отвечал Малявка.

– Так слухай, – сказал Яненченко, – не вси у нас таки ледащи, як наш гетман, що старого бабського че-ревыка не варт. Не над козаками ёму гетмановаты, а свини пасты. Без Дорошенка знайдемо соби иншого гетмана. Чутка у нас права, що турський царь, давидавшись про Дорошенкову зраду, нарик гетманом сына славнои памьяты Богдана Хмельныцького, Юрася, пожаловав его князем Ма-лороссиискои Украины и велив одягнуть ёго у каптан, и берет ему даты. Мы до ёго прыстанем, колы зъявыться з турським незвытяжоным вийськом. Людей хоробрых, разумных и сталых нам треба. Видпокутуй вину свою, що вхопыв нашого чоловика в неволю. Приставай до нас. Зос-таваи ся з намы, видступысь от московського царя и присяг-ны служыть Богданову сыну. А колы не захочет так учыныты – свиту Божого бильш не побачыш! Тут зараз тебе и смерть постыгне.

– Не те, що до вас прыстану, – отвечал Малявка, – а намогаюсь нашых полчан черныговських и других, як прылучиться, видвернуть от регименту Самойловичевого.

– А брешеш, сучий сыну! – сказал Губарь. – 3 л.Я:ку за свою душу нам се ты кажеш! Видкиля се воно так сталось, що позавчора слугуючи вирне гетманови по-повычеви ты полоныв нашого чоловика, а сёгодни вже еднои думки з нами став. Брехня, брехня, не пиддурыш нас! Думаеш як-небудь вышмыгнуть вид нас, а потым до"' ведеш про нас!

– Ни, панове, – отвечал Малявка, – не хочу вас пиддурювать, з щирого серця вам кажу. Хыба вы думаете, у нас на ливому боци забулы про батька нашого Богдана? Хыба тоди про его забудуть, як уже ни одного казака там не зостанеться! Поки свит-сонця памьять атымуть и згаду-

" ватымуть ёго, и сынови его слугаваты рады будуть мало не вси. У нас як бы просто ректы: отступыться от царя, да прыставайте до турка, або до ляха, то правда – мало о знайшлось охитных. Або так сказаты: видречиться от реги-менту Самойловичевого, нехай буде вашим гетманом Дорошенко, або Ханенко, або кто инший, хоч бы кто з ваших местей, то ледве бы и на те прыстало багато. А Хмелныць-кого имено – велике то слово! Тым и я, панове, як тильки сказалы вы, що турецький царь наставляе Хмелныченка не тильки що гетманом, а ще князем, зараз Бог-зна як зрадив, и з першага слова сказав, що хочу ёму вирне слуговаты! У нас, панове, давно така гадка миж народом ходыть, що колы-небудь прийде Юрко Хмелныченко видбираты свою батькивщину, и тоди вси до ёго прыстануть, и вся Украина поеднаеться, и не буде над нами ниякого чужого пановань-ня, ни московського, ни лядського, а свое власне буде и усим лыхам кинець прийде, и счастьте Бог дасть людям своим.

– Як бы мы цро Хмелныченка тоби не сказалы, то б таки ты усе згодывся малёваным способом на всяку нашу думку абы тильки вид нас вырватыся. Бо мы тоби сказалы, що смерть постыгне тебе, колы не згодышься, – заметил Губарь.

– Мы тебе тильки так дражнымо, а мы тебе зараз поведем, та роскажемо тебе росстриляты, як московського шпига.

– – Не злякався я, ба на те я казак; – говорил Ма

лявка, – чи можно козакОви смерты боятысь? На тым козацьке жыття стоить, що выдюща смерть у ёго на кож-ним кроку. Не вирите мени – ведить росстриляйте. Ко-ли-небудь умираты треба. Хоч десять лит, хоч двадцять – а все таки коли-небудь смерть прийде. Вичне не жытыму. Розстриляйте мене, коли не вирите, а я вам правду сказав: вы мене пыталы, так я вам и казав, як думаю. Я перед вами на святим хрести и на еваягели присягнусь, що вирне слуговатыму Богданову сынови. А не вирите, розстриляйте мене.

– Губарю! – сказал Яненченко: – Поклыч Ос-таматенка. Нехай перед нами трома присягу выконае. Люды нам потребни.

Губарь быстро побежал. Молявка стоял молча в раз-думьи, ожидая своей судьбы.

Яненченко первый прервал молчание и начал бранить Дорошенка. Молявка только слушал. Скоро воротился Губарь с новым лицом, в котором Молявка узнал того самого" канцеляриста, который в первый приход в Чигирин сообщил ему, по приказанию Вуеховича, о Мотовиле. Молявка тотчас смекнул, что у этих господ, от которых теперь зависела его участь, что-то между собою не ладно и один под другим роют яму.

– Сей козак до нашои думки прыстае и хоче нам в прыгоди статы, – сказал Яненченко. Затем он рассказал предложение подговаривать левобережных казаков в пользу Хмельниченка.

'– Чи приймати ёго до нашого гурту, чи може розстри-ляти, як московського шпига? Як думаете, пане Остапе! – спрашивал он далее.

– Я так думаю, що прииматы его до гурту. Нам людей треба, – отвечал новоприбывший.

– А Дорошенко, скурвый сын, нехай виеться и к дЯдьку! – начал снова Яненченко. Нехай покуштуе московського кнута, як Демко Многогришный, що одибрав добру нагороду за свою вирную службу цареви.

– Хыба один тильки Демко! – заметил Молявка: – А Яким Сомко, а Васюта Золотаренко, а Оныка Сылич? А Мефодий архирей? Уже кто Москви прыхылнишим був як той архирей. А як . ёму за те Москва оддячила! Що казаты? Мало хыба нашого люду запропастыла проклятуща Москва! У нас така чутка доси ходыть, що и самого батька Богдана Москва завчасу з свита билаго звела: от-руты, кажуть, ему поддалы за те, що боярам не хотив годыты. Московський цар тильки-що зоветься и пышеться самодержець, а правыть не вин. Всим заправляють и роб-лють що хочуть бояре, а цар тильки спыть да иисть и пье всласть.

– Правду говориш, товарыщу! – сказал одобрительным голосом Яненченко. – Ходим же у церкву, там за-прысягнешся. У нас есть и пй:п такий, що з нами в едынои згоди. .

Заговор о приглашении Юраска Хмельницкого •уже зрел в Чигирине, хотя и не слишком еще распространился. Соумышленников у Яненченка было, может быть, каких-нибудь десятка три. В числе их был один из чигиринских священников. Это был прежде козак-запорожец, учился он когда-то в бурсе, а потом воевал несколько лет с запо-

рожцами по степям и рекам: за какое-то преступление в коше хотели было его заколотить палками: он в пору убежал из Сечи, явился к митрополиту Тукальскому и просил посвятить его в попы. Случаи были в те времена не редкие, что козаки, прежде отличавшиеся достоинствами войсковых людей своего века, поступали в духовное звание. Митрополит посвятил и этого козака и– назначил вторым священником при одной из Чигиринских церквей. Его-то сманил на свою сторону Яненченко. Все четверо пришли к этому попу и просили привести к присяге новобранца. Поп вышел из своего дома; он, остерегаясь, чтоб не заметил и не узнал о происходящем главный священник того храма, где этот поп числился только вторым, провел козакав в церковь, приказавши им идти не вместе, а врознь. Когда сошлись в церкви, Молявка перед крестом и евангелием произнес присягу со слов Яненченка и в этой присяге давал перед лицом Вездесущего Бога обещание отступиться от московского царя и служить верою и правдою Георгию Гедеону Венжику Хмельницкому, гетману и князю Малороссииской Украины.

Между тем привезли к Дорошенке Мотовила с перехваченным «листом» и вместе с тем письмо от Полуботка: наказной гетман приглашал Дорошенка ни мало не медля ехать по своему обещанию в стан. Уже было поздно.

– Завтра вранци поииду, – отвечал Дорошенко.

Настало утро. Когда обвиднело, Дорошенко приказал

во всех■чигиринских церквах благовестить на сбор народа и приказал позвать к себе Молявку, который, после данной им присяги на верность князю Малороссийкой Украины, радовался, что избежал опасности и ласкал себя сладкими грезами о предстоявшей возможности новыми услугами царю приобресть еще повышение по службе. Явился он к Дорошенку по зову гетмана. У крыльца его дома уже стояла оседланная и подведенная гетману лошадь:

– Тепер ты вильный! – сказал ему Дорошенко. – Поиидемо разом зо мною до вашого табору!

Вышедши из дома, Дорошенко сел верхом на подведенного ему коня и выехал со двора. На крыльце стояла его семья. Старшины были уже на улице, дожидаясь там гетмана. Весь город уже обегали сердюки, скликая народ на раду. И близь гетманского дома набралась такая толпа, что Дорошенку не без труда можно было проехать, чтоб стать на таком месте, откуда бы долетавшая речь его могла быть удобно слышана на далекое расстояние.

Сидел Дорошенко верхом на сером породистом арабском коне, подаренном ему когда-то великим турецким визирем, и громогласно говорил:

– Православии христиане! Добрый народе украино-малороссийский! Приходыть нам наш останний час! Не можно уже нам стояты за свою волность. Самы видаете: скильки лит стояв я за неи и чого не робыв: и туркив, и татар заклыкав, але бусурмане имъя наше христианське ненавы-дячи, не щиро нам давалы помичь, думаючи об тым едыне, як бы наш край у вишню неволю пид себе эагорнуты.. Куды ни повернемось, усюды нам боляче и гаряче. Украина сёго-бочна спустила. Народ, який зоставсь не побытый вид чужого меча, розбигся, покынувши батькивськи осели. Ни с ким стояты. Зосталось просыть милосты и ласкы у билого православного царя. Видимо то усим, що моя думка була здавну така, що не ма нам лепшои доли, як зоставатыся пид высокою рукою царського пресвитлаго велычества, едыного православного монарха на свити. Тильки тому пе-решкодою було те, що православный цар не приймав нас, а розказовав нам, щоб мы покорни булы ляхам. А мы пид ляхамы буть не хотилы и згодыться з ными нам не як не можно було, бо ляхи велце зрадлыви люде и на змови своий не стоять. До того и старшина наша не вся змовля-лась на тым, щоо одностойно цареви слуговать и покирны-ми буть, боячись за свои волносты. Торик, як самы знаете, присягалы мы на виру православному цареви перед кошо-вым запорозькым Сиргам, але царському пресвитлому ве-лычеству тая наша прысяга не приймовна, и тепер посылае православный цар свою вийськову сылу, щоб мы присяглы перед гетманом Иваном Самойловичем и царським боярином князем Григорием Ромодановським, и перед ными с себе гетмансьтво свое зложыли. Быться нам негодыться, да и ни з ким до бою таты. Покладаймось цале на ласку цар-ського пресвитлого велычества, с тым едыне варунком, щоб нас при нашим бидолажним житии и при наший щуплий худоби зоставыли. Така моя думка, панове громадо!

– Згода, згода! – раздалось множество голосов.

– Нема згоды! – раздался в толпе один резкий голос, а за ним голосов двадцать, как эхо, повторили:

– Нема згоды!

– Кто крычыть: нема згоды – нехай выйде и скаже: що ж нам дияты и куды обернутысь? – сказал Дорошенко.

– Пид турком лепш буде! – закричал кто-то.

– А чому до ляхив не послаты? – раздался голос Шульги.

– К чортовому батькови ляхив! – крикнул брацлавский полковник Булюбаш: – Кто ще скаже, щоб нам ко-рытысь ляхам, того мы каминюками побъемо!

– Ляхи наши прирождении вороги! – кричали другие.

– Красче чортови корытысь, ниж ляхови! – повторяли иные. – Нема з ляхами згоды и до вику-до суду не буде! .

– Я бачу, сказал Дорошенко, – що все вслыке множество чыгирынського люду хоче покорытыся воли православного монархи, царського пресвитлого велычества. Так я поииду до гетмана Самойловича, поклонюсь ёму и здам свое гетмансьтво, выпрохавши тильки, щоб вас з осель ваших гвалтом не выводыли. А сам куды роскажуть мени иихать, туды й поииду. Простить мене, братия, аще в чым яко чоловик прогришився проты вас всих в обець, и проты кажиого особно; и я всих тых прощаю, аще кто проты мене зло мыслыв! ‘

– Нехай Бог тебе покрывае своими святыми крыла-ми! – провозгласила толпа.

Священники в ризах вышли со крестами в руках. Понесли вперед евангелие, образа, хоругви. Дорошенко сошел с своего коня и сел в поданную коляску. Многие видели, что у него на глазах сверкали выступившие слезы.

Коляска Дорошенка медленно ехала за крестным ходом. Позади коляски и по бокам ее ехало, шло и бежало множество народа обоего пола: те следовали верхом, другие в повозках, большая часть пешком. Были тут седовласые старцы, были и недарослые хлопцы. Под звуки колоколов шествие это вышло из ворот города и потянулось к югу. При переезде через казацкий стан караульные окликали шествие. Был ответ: гетман Петр Дорошенко едет в войско царского величества сдавать свое гетманство! Дорога, окаймляясь рядами курганов, памятников глубокой старины, которых такое множество вокруг Чигирина, привела в яр, посреди которого протекала речка Янчарка. По берегу ее белели полотняные шатры великорусского отряда. Перед шатром предводителя Григория Ивановича Косагава стоял стол, на котором лежали крест и евангелие. Косагав уже дожидался Дорошенка, стоял в малиновом кафтане, расшитом золотыми травами, с козырем, украшенным жемчугом; на голове у него была остроконечная подбитая соболем шапка. Около Косагава стояли великорусские начальные люди и малороссийские полковники, прислаиные к Чигири-ну. Крестный ход уже достиг своей цели; хоругви и образа блистали под лучами яркою солнца. ^

Подъехала наконец к шатру коляска гетмана.

Дорошенко сошел на землю. За ним вынесли из этой коляски бунчук и булаву во влагалищах; бунчук поставили близь стола, булаву положили на столе.

Дорошенко, приблизясь к Косагову, поклонился, прикоснувшись пальцами до земли и сказал:

– Стольник великого государя Григорий Иванович! По воле великого государя моего царя и великою князя Феодора Алексеевича всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержца приехал я поиовить перед тобою присягу на верность царскому пресветлому величеству, которую дал прежде перед кошевым запорожским Иваном Серком и донским атаманом Фролом Минаевым.

Косагов сказал ему:

– Гетман Петр Дорофеевич! То учинил ты зело добре. Великий государь тебя за то жалует и пахваляет и приказывает спросить тебя и всех чигиринских казаков и все поспольство о здоровьи. Вот крест и евангелие. Присягни перед ними, что ты поедешь к' гетману Ивану Самойловичу и к боярину князю Григорию Григорьевичу Ромоданавско-му в обоз под Вороновку сложить свое гетманство и дать присягу на верное и вечное подданство его царскому величеству.

Дорошенко, подошедши к стол, произнес присягу, повторяя слова священника, приехавшего вместе с Косаго-вым. '

После присяга Дорошенко павидался с Полуботком и другими казацкими полковниками и, указывая на Малявку, стоявшего сзади, сказал:

От ваш аманат, жывый и здоровый. Поможы вам, Боже за те що обийшлысь як слид братам и товарищам. Тепер уже все скинчалось. Воеваты миж собою не будем. Приймить мене до свого гурту, бидного выгнанця, не памъ-ятайте, що диялось перед сим. Самы вы люды розумни, зрозумиете, що я мусыв зберигаты що мени полецано було, а тепер нехай Божа воля станеться.

– Ты, пане, свою справу чиныв, а мы свою чины-лы, – сказал Борковский. – Не памъятуй и ты, що мы на тебе войною ходылы. Як перед сим щиро вороговалы, так тепер, замирывшися, станем тебе паважаты и кохаты як брата и товарища!

– Вернуться мои посланци, тоди я з вами до головного обозу поииду, – сказал Дорошенко.

Полуботок пригласил Дорошенка в шатер на чарку горелки. Подали Дорошенке налитый вином серебряный кубок. Взявши его в руки, он поднял его вверх и провозгласил здоровье гетмана и всего Войска Запорожского.

За шатром раздался гул. Послышались крики: повернулись! повернулись! Дорошенко поставил на стол кубок, еще не успевши допить его, отступил и отвернул полу шатра. Он увидел Вуеховича и Тарасенка, которые вставали из колясы и держали в руках по листу бумаги. Их колясу кругом обступила толпа чигиринцев, прибывших вместе с Дорошенком.

– Що, братци! – с видом вопроса крикнул к ним Дорошенко, еще не допуская их к себе приблизиться.

– Все як належыть! – отвечал Кондрат. – Дяковать мылосердому Богови! – громко произнес Вуехович. – На все згодылись и твою мылость як найскорыш до себе чека-ють. От лысты вид пана гетмана и вид боярина Ромодана. А се, пане, лыст до твоей мылости особистый вид пана Мазепы, – прибавил Вуехович.

Дорошенко прежде всего схватил в руки письмо от Мазепы, так как его занимало желание укрыть от великорусского начальства последнюю отправку Мотовила к султану Нуреддину. В этом письме от Мазепы Дорошенко нашел только неясное и короткое уверение, что со стороны гетмана и старшин будет сделано все по желанию Дорошенка, сообщенному Вуеховичем.

. IX

Освободившись из Чигирина, Молявка рассказал прежде обо всем, что с ним происходило, своему полковнику Борковскому. Немедленно – Борковский сообщил об этом наказному, а Палуботок нашел, что принесенные Моляв-кою известия до того важны, что следует отправить самого этого Молявку к гетману, пусть Молявка сам лично расскажет ясневельможному все, и тогда главные региментари царских войск могут впору сообразить, что им -делать и какие меры предпринять в ожидании вновь затеваемой смуты. Полуботок приказал составить об этом «лист» к Самойловичу, вручил его Молявке для передачи и приказал последнему, в дополнение к написанному, словесно обстоятельнее изложить все, что найдут нужным узнать от него.

В тот же день отправился Молявка и прибыл в главный обоз под Вороновкою. Его, как посланца от наказного, провели к ставке гетмана. В оное время походы совершались не с такою быстротою и не так налегке, как теперь. Военачальники останавливались с войском иногда надолго и должны были иметь с собою все удобства, какими пользовались в постоянных местах своего пребывания. Об удобствах подначальных и рядовых воинов и даже о их продовольствии заботились тогда мало, но за то уже те, которые ими начальствовали, всегда брали с собою всего много. У малороссийского гетмана в походе была и своя походная церковь с духовенством, и своя походная кухня, и буфет, и канцелярия, и прислуга, иногда очень многочисленная. Гетман Самойлович, совершая походы разом с великороссийским боярином, начальствовавшим царскою ратью, посылаемою в Малороссийский край, устраивал пиршества, приглашал на них и своих, и великороссийских начальных людей, отправлял в столицу посланцев с вестями, принимал московских и других послов и гонцов, творил на походе суд и расправу со старшиною. При таких обычаях необходимо было брать с собою и возить множество вещей и людей, тем более, что при малолюдстве края и при бедности культуры не везде можно было добыть всего, что окажется нужным. Таким образом, где только останавливалось войско на продолжительное время, в обозе возникал вдруг многолюдный и шумный город. Так было и под Вороновкою.

Гетманская ставка была в середине обоза; она состояла из купы шатров, между которыми отличался нарядностью и обширностью шатер самого гетмана Самойловича, разбитый на три части, отделенные одна от другой холщовыми выкрашенными занавесами. Переднее отделение имело вид обширной залы и было установлено полками со множеством серебряной посуды. Посреди стояли столы и при Них складные стулья. Туда ввели Молявку. Самойлович находился тогда в другом отделении шатра, в своей спальне, и сидел там на своей походной постели перед столом, на котором лежали бумаги. С ним было двое из особ уже близких к нему, но не занимавших еще старшинских мест: один был Иван Степанович Мазепа, другой – Василий Леонтьевич Кочубей; оба они_ состояли в неопределенном Звании значных войсковых товарищей, все, однако, в войске уже знали, что это самые приближенные к гетману люди. Прочитавши переданный Самойловичу через служителя <<лист» Полуботка, привезенный МОлявкою, гетман дал этот «лист» прочитать Мазепе и Кочубею, потом велел Мазепе поговорить с тем хоружим, который прислан с «листом».

Впущенный в переднее отделение гетманского шатра, Молявка был поражен множеством серебряной посуды. Ничего подобного не мог он видеть в своей жизни, до сих пор протекавшей в скромной обстановке быта рядовиков, где какая-нибудь полдюжина серебряных чарок да серебряная солонка в шкафчике считались уже признаком Бог знает какого довольства. А тут – в поставцах, расставленных во все стороны, горели как жар в таком множестве позолоченные и серебряные под чернью роструханы, достаканы, кубки, солоницы, ложки, черенки ножей и вилок – и все это сработано с вычурами, «штучне», как говорили тогда малороссияне .

. Молявка уже приучил себя к почтительности перед высшими лицами и притом слышал от Булавки, что у гетмана Самойловича старшины генеральные сами сесть не решаются, прежде чем он не пригласит, а потому Молявка не смел сесть, хоть и немало стульев там было расставлено. Молявка стоя глазел на посуду, не дерзая подойти к ней поближе. Вот, наконец, развернулась пола занавеса, отделявшего переднее отделение шатра от другого, внутреннего, и из-за нее вышел худощавый среднего роста человек с чрезвычайно добродушным выражением лица и с осклабляющимися губами, но с проницательными черными глазами. То был Мазепа.

– А где черныговськои сотни хоружий, що привиз вид Полуботка лыст до ясневельможного пана? – спросил он, поводя глазами.

Молявка тотчас подошел к нему и поклонился в пояс. Мазепа сказал: _

– Роскажы мени, серденька козаче, як ты ходыв до Дорошенка в Чыгирын, що там бачыв и що чув. Усе роскажы по ряду; ясневельможный гетман велив тебе рос-пытаты.

Молявка принялся рассказывать подробно о всех своих приключениях и когда пришлось говорить о собственных подвигах, Мазепа телодвижениями показывал ему одобрение. Но Молявка и на этот раз, как при передаче того же Борковскому, не сказал Мазепе, что на счет Мотовила предупредили его заранее в Чигирине. Мазепа, вглядываясь ему пристально в глаза, перебил его вопросом:

– А Вуехович тоби ничОго про се не сказав? Вин не говорыв с тобою? Може, вин колы не сам, то через кого иншого звистыв тебе. ,

Не решился Молявка отрицать этого, видя, что господин, который его спрашивает, как будто еще и не слыша его слов читает, что у него на уме. Он сказал, что было именно так.

– А не знаеш, як зовуть того, що тебе звистыв? – спрашивал Мазепа.

– Его зовуть Остаматенко. Я узнав про те описля, як мене Яненченко пидмовляв; тоди и сей був з Яненчен-ком, – сказал Малявка. .

– Кажи дальш, – сказал Мазепа.

Молявка говорил, как Дорошенко оставил его аманатом. Мазепа сказал:

– Дорошенкови хотилось, щоб московськи гетманы не зналы, що вин хотив бусурмана знов заклыкать. Нехай не турбуеться. Хоч ничого не утаиться от нас перед царським велычеством, еднак Дорошенкови з того лыха не буде.

Молявка рассказал, как Яненченко с товарищами принудили его дать присягу на верность Хмельниченку.

– А як же, козаченьку, не стыдно було тоби давать малёвану прысягу? – сказал тоном укора Мазепа. – Кто . ж писля сёго виру иматыме и другий твоей присязи?

Не допустивши ответа, Мазепа вышел. Молявка стоял, словно кто его холодной водой окатил. Он почувствовал, что Мазепа выворотил ему сразу душу наизнанку и заглянул в нее так глубоко, как он сам ни за что не хотел, чтоб кто-нибудь заглядывал туда.

Мазепа передал гетману все, что слышал от Малявки.

– Я думаю, – сказал гетман, – тепер як мы вже зна-емо, що в Чыгирыни складаеться факцыя за Хмелныченка и ёго навит чекають с турецькою сылою, то уже Дорошенка жадною мирою не можно зоставляты в Чыгирыни. Бо Дорошенко через свою жинку свий чоловик Хмелныченкови. И Павло Яненко тесть его и диты ПавлОви того ж роду. Як Дорошенко прииде до нас, сказаты ему зараз, що по цар-ськой воли мусыть вин незабаром перебиратысь на наш бик Днипра. Я ёму покажу мишканьня. Ты що на се повидаеш, Иване Степановичу? .

– Ясневельможный пане! – сказал Мазепа. – Ты нашого зданя пытаеш н:Ибы шкилюючи з нас. Бо нам зоста-еться тильки як дурням лупать очыма и нибы твоий мылосты похлибствоваты. Хоч який справедлывый слуш-вець своий отчизны – не здолае тоби власнон рады даты, бо як скаже щыру правду, то правда та мусыть походыты не вид ёго, а вид тебе, бо скаже те, що ты перш сам вымо-виш. Твоя мылость завше дас:И сам таку мудрую резолю-ццию, що нам не зостанеться ничого, як тильки згодыться з тобою. Бо хоч бы мы три дни, пьять день мирковалы, то не додумалысь бы ни до чого найлипшого. Як бы у царя ве-лыкого государя нашого на Москви коло его пресвитлого

престола булы таки особы мудри, як наш гетман, – не днялось бы того, що диеться часом.

– Я думаю, – продолжал Самойлович, – Дорошенко-ви дать мешканьня в Сосныци, бо то буде не далеко вид Батурина. А в Сосныци сотныком наставыти казака такого, щоб можно було на его покластыся, щоб вин за Дорашеи-ком пильно назирав.

– Истынно разумно! – сказал Мазепа. Повторил то же выражение и Кочубей.

" – А сотныком наставыть того хоружаго, що привиз

нам сей лыст, – сказал гетман. – Що вы на се речете, панове?

– Ясневельможный пане! – сказал Кочубей: – Сей хоружий будучи у Чыгирыни запрысягнувсь Хмелныченко-ви слуговаты. Чи не зрадыть вин и нас, як тепер уже зра-дыв Хмелныченка, запрысягнувши ему виру?

– А ты, що на се повидаеш, Иване Степановичу? – спросил Самойлович Мазепу.

– Я, – сказал Мазепа, – своим малым розумом уважаю так, що нема ничого мудрийшого, як того хоружого наставыть сотныком там, где мешкатыме Дорошенко. Вьщ-ко уже що то за голова, колы так хитро-мудро не велыким коштом и нам корыстно справыв свое полецення в Чыгирыни. А що пан Кочубей промовыв, то з назбыт чулои горлывости ку добру сполиому, але несправедлыве. Колы ворог приставыть ниж до горла, да станс казаты: прися-гайся мени, а то я тебе зарижу, то прийдеться хоч кому згодыться з ным и штучне присягнуты, а потим усе те на добро своим повернуты, то буде розумниш ниж голову положиты и дарма пропасты. Не ганы, а шаны варт сей козак за свий поступок. ,