Текст книги "Парни"
Автор книги: Николай Кочин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
Глава XI
«НЕВЗНАЧАЙНЫЙ» ПРЫЖОК
Выходным днем Ивана выделили в помощь плотникам, отделывающим главную контору завода. Вместительное деревянное здание в два этажа очень срочно отстраивалось. По правде говоря, Ивана томила дума о жене и работать охоты не было, но пошли все до единого из его партии, а отставать от всех он не умел.
Вплоть до обеда подтаскивали они плотникам тес, убирали леса где надо. Но тут вдруг случилась оказия. Иван был на верхнем этаже и строгал с приятелем тесину по указанию мастера, как вдруг раздались тревожные крики внизу, и машинист, обслуживающий бетономешалки, прибежал встрепанный на второй этаж и поднял тарарам.
– Братцы, – кричал он перепугавшимся плотникам, – покурить я вздумал и спичку в сторонку кинул, а она, окаянная, козырнула да в бак с бензином – хлоп! Бензин и принялся. Руками его не уймешь, надо звонить в пожарную часть, а то стена близко, вот-вот примется.
Только успел он договорить, как все почуяли запах гари, и прозрачный дым ворвался в незастекленные окна. Плотники ринулись глядеть в просветы рам.
Угол дома, сухой и смолистый, лизали языки огня. Подползали к простенкам второго этажа, извиваясь в разных цветах. Они росли ежесекундно. Иван услышал глухую тяжеловесную ругань по адресу машиниста и где-то грохот падающих инструментов. Плотники пытались выбежать на волю по деревянным бесстропильным лестницам и суматошно толпились на них.
Вскоре дым стал еще прозрачнее. На втором этаже сделалось тепло и угарно, как в натопленной бане. И все это как-то разом. За спиной Ивана вопили. Но тут его точно снесло с якоря: на память пришел огнетушитель, виденный им случайно и всего один раз в соседнем здании райкома. Что он дальше сделал – это ему рассказали потом, а сам он уже не помнил, как одним ударом кулака выколотил раму, как та, перешибленная, отлетела, кружась, далеко от корпуса, как потом сквозь пламя огня ринулся он стремительно вниз. Огнетушитель он раздобыл быстро, но этого тоже не помнит. Только отчетливо запечатлелось одно: товарищи по бригаде сцепились около горящего угла, и Вандервельде приминал огонь своей курткой, языки пламени лезли из-под нее. Вдруг Вандервельде привскочил, точно ужаленный, и у Ивана замельтешил в глазах огонек, сидевший на фуражке товарища, запахло сразу жженой тряпкой. Вандервельде принялся исступленно хлестать себя по голове голыми руками, а затем побежал по лестнице. Иван передал огнетушитель машинисту, а сам бросился наверх за Вандервельде, который успел схватить на ходу бачок с питьевой водой и волочил его за собой, гремя цепью и кружкой, стукающимися о ступеньки.
Очутившись наверху, Иван увидел, что Вандервельде, экономя воду, просунул из окна руку с баком и, отвернув кран, лил воду на угол, отворотясь от дыма и жара. Опустив потом опустошенный бачок, затанцевал по полу, вскидывая руки в воздух.
Мимо Ивана, осевшего вдруг на площадке лестницы, суматошно протопали товарищи, не взглянув на него, и раздался знакомый голос:
– Огнетушитель ближе, черти полосатые! Бросай в огонь цемент, бросай смелей. Не жалей рук!..
Иван сделал попытку приподняться и только тут почуял боль в боку. Бесшумно он прилег больным местом к пату и закрыл глаза. В них плыли фиолетовые, удивительные радуги, виденные Иваном еще в малолетстве при летних дождях, тихий звон наполнил уши, тело его вольготно баюкалось, как в люльке.
Последние слова едва расслышал.
– Становись в ранжир, хватай за плечи! Эдак…
А когда пришел в сознание, уже в другом месте, он, еще не открыв глаз, услыхал, что народищу много-много, все стоят, все тревожатся и гуторят.
– Какая, братцы, прыть объявилась у него! А ведь мог бы вполне убиться: оттоль спрыгнул, да при его комплекции – верное дело, – говорил один. – А ему хоть бы хны! Принес штуку, выручил. А то бы заваруха началась лютая, гуляй огонь. Разве цементом такую махину закидать да одним баком воды залить?
– Еще без чувств? – спросил кто-то знакомым шепотом.
– Шут его сломит, экого дуба, – произнес Вандервельде. – Проживет еще ни много ни мало – сто лет. А впрочем, братцы, потише. Машина не человек, а и она ломается. Берись дружнее!..
Иван приоткрыл глаза и увидал угол дома, обугленный сверху донизу. Он расплывался в гигантское черное пятно и качался из стороны в сторону. Только тогда Иван догадался, что его несли на руках. Когда кто-то коснулся его больного бока, он вскрикнул.
В ответ последовало:
– Да тише, черти!
Иван вылежал в больнице три дня, потом его выписали на отдых. Тут он узнал, что всей бригаде вынесена управлением завода благодарность, даже опубликовали в газете «Автогигант», а Ивана премировали полсотней.
«Вот здорово, – думал он, лениво лежа на койке и глядя в потолок, покоробленный от неумеренной и непостоянной барачной жары, – вот ловко, ядрена мышь! Штаны куплю триковые в рубчик…»
И прислушивался к тому, что говорили в бараке про его премию.
– Разве он возьмет? Нет, не позволит после такого раза.
– За мое почтение, – возражали. – Простаков на свете мало.
– Не на такого напали. Вот увидите, увидите, помяните мое слово: отдаст в фонд постройки дирижабля «Правды».
– Держи карман шире! О-го-го-го!
А когда миновало время его хвори и прислали через бригадира деньги ему, – верно, полота, – он ответил Гришке, пробуя подавить думу о штанах:
– Пущай уж пойдет на постройку этого дирижабля.
– Какого «этого»? – удивился Мозгун.
– «Правды». Строится какой-то.
После этого он увидел, что с переменой к нему отношения окружающих надо было и самому меняться. До сего времени он жил, не размышляя о своей роли в бригаде: что велели, то и делал. Выведут из терпенья – кричит, дразнят – сердится, обижают, – сдачи дает. А сейчас надо было многое обмыслить.
Теперь его тревожило многое. На собраниях, когда выбирали куда-нибудь, начинали раздаваться недоуменные возгласы: «А почему бы Переходникова не послать?» И хоть его не посылали никуда, но находились постоянно такие из ударников, которые голоса подавали за него, называли даже на больших заседаниях его имя. Потом вдруг открылось многим, что он хороший «хозяйственник». Когда дело барачного быта касалось, то за всякой малостью обращались к Ивану. Он чинил окна, замазывал дыры, показывал, как надо колоть дрова, заделывать потолки, и все исправлял – крыши ли протекают, умываль-них ли не годится. Товарищи посылали его к коменданту: «Послать Переходникова! Он ему намылит шею, покажет кузькину мать», или: «Разлюбезное дело, вот Ваня и выполнит».
И он ходил, никакой «кузькиной матери» никому не казал, говорили другие с администрацией, а он стоял и слушал, исполняя волю выбравших его. Почему-то и в другой раз его посылали еще охотнее, даже присовокупляя: «Кого же, как не Ваню? Он поавторитетнее».
А говорить он все-таки не умел с начальством, но вот эти слова: «Переходникова тоже, пожалуй, надо», «Переходникова не лишне будет послать», «Возьмите и Ваню» – и стали изменять порядок его помышлений и озаботили его вконец. А потом управление надумало отправить в московский ЦИТ хороших ударников для приобретения мастерства. Бригада и его выделила. Он спокойно это принял, не радуясь и не печалясь, а раздумывая:
«Видно, вся жизнь моя теперь пойдет в тревогах, в канители… Эхма!..»
И отправился получать расчет к отъезду.
Глава XII
«ДУМЫ ОЧЕНЬ ТУГИЕ»
С тех пор как уехал Иван, Мозгун получил от него одно письмо, и оно поразило Гришу ядреностью мужицких мыслей, нарядностью словесного узора, а жестокая искренность растрогала. Мозгун никому не показывал письма и только прочитал сестре. Та выслушала и сказала:
– У глупого и речи необразованные. Деревенского мерина хоть в поповскую ризу одень, все будет ржать по-лошажьи.
Конец письма был такой:
«Так что надо, видно, жизнь нашу брать в беремя и в формалине купать, чтобы подохло в нем каждое вредное насекомое, а нужное осталось в цельности и сохранности. Потому что есть всякие такие: махнул ему по шее и отвалил вредную его башку – только доброе дело сделал, а он – глянь, это самое вредное насекомое над нашими головами реет. Тяни кобылью голову – с грязи на кобыле поедешь, а человека вытянешь – на тебе поедет. Повыше я залез, и голова кругом – вот про автозаводские наши законы дума; закон наш там – что паутина: шмель проскочит, а муха увязнет. То работой томился, а теперь блажь по политике и духовности, ровно у попа. Какие ветры эту блажь ко мне в голову занесли? Теперь думы мои на постой стали. Эх ты, прямодушник! Поймешь ли? Тарахти да гнись, а упрешься – переломишься».
Однажды – дело тогда близилось к Новому году – Мозгун возвращался с постройки рабочих кварталов.
Мороз драл людей за уши. Он заставлял торопиться, и люди ежились на ходу, шарахались от грузовиков, пробегающих по шоссе, пугливо сталкивались друг с другом. Все серебрилось: и лес за профтехкомбинатом, и нагорный берег реки, и город в отдаленье. Мозгун столкнулся с человеком в огромной заячьей папахе, бородатым, сверх полушубка одетым в брезентовый плащ с капюшоном, на ногах великана были надеты огромные серые валенки.
– Ба, ты, Переходников!
– Угадал как раз, – ответил тот хмуро.
– Оброс ты, братец, как старовер. Из Москвы – и вдруг таким медведем! Ничуть не обкультурился.
– Нарочно отрастил.
– Отчего так?
– Мое дело.
Они подошли к заводской огороже и сели на кучу покрытой снегом тары. Мозгун рассматривал угрюмого Ивана пристально, трогая его за плечо, желая расшевелить и вызвать приятеля на разговор. Но тот не поддавался.
– А у нас, брат, затевается такая игра, – сказал Мозгун, – устроить показательное соревнование каменщиков: американца, потом старого рабочего с дедовскими приемами и цитовца. Тебя, значит. Завком определенно это решил. Ну, держись, брат! Гляди в оба, а зри в три.
– А что?
– Коль решил фабзавком, тому быть.
– Не сдрейфим.
Мозгун мысленно выругался: «И чем тебя пронять, не знаю».
– Письмо-то твое удивило меня. Думать ты начал.
Иван молчал.
– Москва-то как?
– Москва, она стоит на старом месте. Вся Москва, – пояснил Иван, – управляет и разговаривает.
– Про что же люди разговаривают?
– А они про то разговаривают, кому как надо управлять. А управители – они распоряжаются: кому как разговаривать.
– Что же, и тебя приучали разговарить?
– Как же! Первым долгом доклад приказали разговаривать. Да я отказался, у меня, мол, язык еловый. Посмеялись, да так меня и оставили работающим. Они там разговаривают, а я стену кладу. Там работающие люди тоже были. Здорово работающие. В чужих землях живали. Нельзя хаять.
Иван кивнул в сторону соцгорода.
– Прибавляется домов?
– По поводу домов тоже разговаривают, – улыбнулся Мозгун. – Теперь вот квартирные дома начали строить за счет домов-коммун.
– Угу! – произнес Иван.
– Наша бригада возмущается. Откуда растет это возмущенье, пока в толк не возьму. Костька, наверно, застрельщик.
– Угу! – опять сказал Иван.
– А я вот теперь и не знаю, какую сторону держать. Да, брат, вот как бывает!
– Угу! – снова произнес Иван.
«Оставлю его, не в духе что-то, – подумал Мозгун. – Мужицкая утроба», – и добавил напоследок:
– Ну а как кормили там тебя?
– Кормили-то – лучше не надо. Народ там гладкий. Финтит-винтит, под вечер под крендель с барышнями в кины ходит. А ребятишек там малая малость. Всю Москву изошел, одного мальца узрил. Торговал он папиросами с руки, – наверно, беженец с прочего города.
– А почему это тебя волнует? К чему это та сказал?
– А так. К слову пришлось – и сказал.
– не понравилась Москва, стало быть.
– Насчет чего?
– Вообще.
– Вообще только глупая баба пустомелет.
Мозгун задал еще несколько вопросов. На них также однословно ответил Иван, ежась, отворачиваясь.
А когда они расстались и Мозгуй уже достиг заводских ворот и задержался около выходной и оглянулся, Иван тоже обернулся в это время. Тогда Мозгун крикнул:
– Вредное-то насекомое – это кто же?
– Сам знаешь, – ответил Иван, махнул рукой и добавил: – А ты брось, не кумекай много-то. Не дивись. Так, не знай отчего, пошли у меня эти думы очень тугие.
Глава XIII
«КОРОШ»
О соревновании было объявлено за неделю до того, как в «Автогиганте» Иван увидал свой портрет и два других рядом: рабочего американца и еще старого каменщика, которого он не знал. Там же писалось, что укладкой кирпича иностранец будет демонстрировать свой метод, Иван – метод ЦИТа, а каменщик – свой, дедовский.
Иван очень тревожился, каждый день читал московские свои записи в блокноте о приемах кладки и на соцгороде после занятий оставался для упражнений.
Он пытал всякое орудие: и американскую кальму, и обыкновенную российскую лопатку. Цитовский метод использовал американский прием с некоторыми поправками. Последний допускал перевязку из пяти ложковых и одного тычкового рядов, а заготовка кирпичей производилась самими рабочими в моменты кладки. Это ЦИТу и не нравилось: он еще больше дифференцировал труд.
Иван пробовал делать всяко. Без кальмы, казалось ему, дело идет спорее, а потому последние дни перед выступлением он оперировал только с шайкой. Набирал ею раствор, опрокидывал содержимое на стену, подготовляя одним движением «постель» для нескольких кирпичей. И не прибегал к помощи кальмы: скользя по «постели» кирпичом, подводил его в «присык» к другому; так из собранного кирпичом раствора получался сам собою поперечный шов.
Близился день соревнования. Иван мрачнел, перестал крепко спать, а утром, когда ожидаемый день настал, без завтрака ушел на корпус соцгорода и проделал репетицию кладки в невесть который раз. В десять минут при готовом материале он уложил две сотни кирпичей, как и в прежние дни. Это успокоило его. «Главное, молодцы, – не азаргиться», – вспоминал он слова своего учителя Шидловского. Иван промучился ожиданием до полудня. Даже звенело в голове; этого уж никогда с ним не случалось.
Как только народ запрудил пространство у воздвигаемых корпусов соцгорода, Иван явился туда и тотчас же столкнулся с артельщиком «Аллилуйя», прозванным так за манеру выставлять свою бригаду стариков везде первой, а пуще в тех случаях, когда раздавались премии. Старики – те на молодых глядели косо, с прежними инструментами никак расставаться не хотели. Иван поздоровался с ними невесело и отошел к американцу Сайкинену. Этот стоял одетый во все меховое, обут был в высокие валенки и улыбался Ивану, говоря:
– Сздрастуй… Нарот много… ай-ай, вам первым да-вайт.
Рабочие пригрудились к лесам, осели на лестницах, на бунтах стройматериалов.
Вот на недостроенной стене корпуса показался человек, он попросил внимания поднятием руки. Зашикали во всех концах сборища и понемногу примолкли.
Иван не слышал обращения человека к рабочим, он знал все наперед – то есть что все сказанное будет таким же, как в газете; а условия соревнования ему давно передавались: кладка поведется на торцовой стене толщиной в два кирпича из силиката, углы возведутся помощниками своей бригады с оставлением вертикальной штрабы, и т. д. и т. п.
Заиндевелые стены серебрились, воздух был прозрачен и свеж.
Заканчивали подвоз кирпича на тачках, он складывался на ребре в полуметре от стены; срочно устанавливались ящики с раствором. И вскоре объявили: с такой-то минуты примутся соревнующиеся за работу.
Трое рабочих встали у разных стен.
Иван увидел, как Сайкинен, продолжая счастливо улыбаться, принял уже позу работающего. Аллилуйя без толку затеребил фартук, и руки у него дрожали. И когда человек сказал: «Приступай, ребятушки!» – растерялся Иван и, шаркнув взглядом окрест построек, погрузил торопливо шайку в раствор и расплескал его.
Он опять вспомнил совет Шидловского, но не смог умерить прыти, хоть и негодовал на себя. Все казалось, что подводил он кирпичи по «постели» слишком медленно, руки его сталкивались, кирпичи плохо собирали поперечный шов. Тогда он, стискивая зубы и зажимая руки в коленях, секунду оставался недвижимым, прислушивался к голосам, идущим снизу, а глазами упирался в цемент и кирпич. А когда принимался вновь, то все представлялось в работе неудобным: неустойчивыми – леса, неуклюжей – шайка, непослушными – кирпичи.
«Один конец, – решил он, – американца пес не догонит».
Ему стало легче от этой думы. Он делать стал ровнее, даже позволил себе вольность, взял да и поглядел на работающего американца. Тот улыбнулся ему. Иван понял – американец выиграет.
Американец спокойно брал раствор и с обычной сноровкой укладывал кирпич, подхватывая кальмою выпертый из шва раствор и перекладывая его на другой кирпич безопрометчиво. Стоял он на одном месте, точно пришитый, и движения его были однообразны, выверенны, изящны, ничего лишнего. А Иван переступал, хотелось высморкаться, поправить фартук, взять другой кирпич. Иной раз он оставлял шайку и приглядывался, так ли кирпич уложен. Американец же бросал их, точно играл в рюхи – попаду или не попаду, но никогда не давал промашки.
«Нет, не угонишься за ним, и думать нечего», – решил Иван.
Отер под малахаем пот на лбу, подпрыгнул, размяв ноги в широких валенках, и только тут нетерпеливо взялся за шайку.
Но как раз объявили конец соревнования. Удивительно! Точно не сорок минут прошло, а пять.
Американец опять, улыбаясь Ивану, сказал: «Корош», и они вместе стали спускаться по лесам к толпе. Их задержали на лесах: протискаться не было возможности при таком множестве народа. Тут вскоре объявили при полной тишине результаты соревнования. Аллилуйя положил в сорок минут – 327 штук, американец – 700, и Иван – 698.
Внизу захлопали, кто-то схватил Ивана за плащ, надетый поверх шубняка, и потащил вниз с лесов, чтобы «качать», а Иван отбивался и думал, наливаясь восторгом: «Неужто это взаправду? Значит, все-таки догоним».
Американец вновь сказал: «Хорош» – и пожал Ивану руку. Человек с лесов кричал, что «разница в стаже у американца с Переходниковым огромная, а сравнялся Иван с ним почти исключительно за счет метода да сметливости…» Дряхлые традиции «дедовского» метода потерпели посрамление, хотя за них и боролся старательный Аллилуйя.
Ивана потащили силком в другое место и опять стали подбрасывать вверх, он видел мельком пристальные глаза Мозгуна и рядом Анфису. Это его очень поразило. Когда, освободившись от цепких рук, он пошел сквозь толпу, Мозгун поманил его. Иван притворится ничего не заметившим.
– Иван, непутевый зазнай, подойди поближе! – кричала Анфиса через головы людей. – Мы поглядим на тебя, насколько ты аршин гонором вырос.
Иван опять притворится, что ничего не слышит.
– Ваня, – кричала Анфиса сильнее, – герой дня и всей Октябрьской революции, чай, поговори с обыкновенными людьми, победитель!..
Иван по скользнул по ним глазами и вышел из кольца людей.
«Неужели, – думал он, – неужели Гришка подцепил ее? Так вот кто…»
Он вышел на простор, и когда оглянулся, Анфиса ему улыбалась и махнула платком.
«Шлюха, – подумал он, – шлюха. Пакостница. Ни дна тебе, ни покрышки».
Тут он почувствовал свою сиротливость. Некуда идти. Холодный барак казался чужим и неприветливым. И он бросился назад к Анфисе, поискал ее в толпе, но той уж и след простыл.
«Балует она надо мной, изводит меня, а за что про что – спрашивается. Так, сердце у нее жестокое. Эх, Иван, пустая голова! Неужто все за то, что ты других плоше?..»
Вдруг чья-то рука опустилась ему на плечо. Перед ним стоял Неустроев.
– Пойдем, герой, в Кунавино к знакомым. Ты ведь «возливаешь»?
Неустроев щелкнул по кадыку пальцем.
– Нет, занимаюсь этим редко, – ответил Иван.
– И я тоже редко, да метко. Так, для беседы. Душу отвести. Мы с тобой все петушились, я вот и подумал: напрасно это. И ты можешь быть хорошим работником нашей страны. Чего же нам делить в таком случае?
У Ивана как-то остыла злоба к этому человеку, и противник Мозгуна представился ему теперь с иной стороны.
– Пойдемте покалякаем, – сказал Иван, – раскусим полдиковинки.
И они пошли втроем дожидаться автобуса, идущего в Кунавино. Третьим был Шелков.
Глава XIV
«МЫ ТОЛЬКО ЗНАК-КОМЫ»
Вскоре Иван сидел в домике, заслоненном заборами. Бумажные занавески на окнах были новы и диковинны, гипсовая кошечка на этажерке старательно вытерта и умильна. Стены комнаты оклеены обертками из-под конфеток «соломка». В углу двуспальная разместилась кровать с горой подушек в розовых наволочках.
Девушка в голубом, с пунцовым газовым шарфом на шее, вынесла из соседней комнатки бутылку ситро и поставила ее на столик перед посетителями. Костька вытащил из кармана колбасу, а Шелков буханку черного хлеба из-под полы. Разрезав буханку на мелкие ломтики, он разлил потом ситро в чайные стаканы. Кроме девушки с газовым шарфом, никто пока не показывался.
Неустроев, чувствуя себя здесь по-свойски, опорожнил стакан немедленно. Иван молча все озирался, пряча длинные ноги под столиком, и готовился уйти. Люди ему показались подозрительными, и на сердце стало скверно от розовых наволочек и обшарканных стен, от окон, заставленных геранью. Но уходить было тоже некуда; за стенами свистел ветер, нагоняя тоску, и напоминал о неуютной жизни. Думы о жене горячили сердце, притупляли волю, и он выпил свой стакан без приглашенья. Торопясь побороть отвращение к водке с примесью ситро, он залпом опорожнил и другой. Внутри стало пожигать, и теплота не спеша вступала в ноги. Вскоре бумажные занавески стали колебаться перед ним то в ту, то в другую сторону.
Смеркалось. По углам встали неповоротливые тени. Подушки с кровати полезли на Ивана и растаяли на пути. Вот тогда из боковой двери вышла та девушка в голубом, с лампой в руке и с подносом, уставленным чайной посудой. Тени качнулись, мгновенно протанцевали на стене и сгрудились под кроватью. Иван разглядел еще двух девушек, вошедших за первой следом, они все были разодеты в банты, кружева и ленты. Мохристые кружева превращались в ослепительные пятна. Одну из девушек прижал в угол Шелков и стал зазорно заигрывать с нею, а две сели у стола.
– Ах ты, моя дорогулька, – сказал Костька, хлопнув подругу по плечу, – гляди, вот какого медведя вам привел! Дока – американца чуть не перешиб в кладке кирпича. Кого? Американца!
– Значит, ловок, – сказала робко девица. – Сыздетства рукомеслу кто обучен, завсегда ловок. У нас во дворе один живет, лягушек живьем глотает, представитель, в представленьях участник.
– Ловок и удал, а политически не зрел, – подхватил Неустроев. – Политическая, братцы мои, зрелость приходит вместе с культурой, а он опять же неучен, и получается тут закавыка.
Он поднял стакан выше затылка и опрокинул содержимое в горло.
– Закавыка, у тебя отец мужик?
– А то как же?
– Великолепно. Мужик, землероб, пахарь, – словом, соки земли. Какой у тебя с ним род связи?
– Сгиб он: сам себя прикончил сожженьем. Эту жизнь он считал неисправдышней.
– Вот видишь, – сказал Неустроев, – как трудно мужику побороть нутро свое и на рельсы стать. А почему? А потому, что собственический уклад его тянет к твердыням капитала. А индустриализация – она не картошка, её не проглотить разом. Трудно тебе, брат, верно, трудно. Дворик свой, домишко свой, курочка, яичко, женка под боком, садик, огородик, сам себе полновластный хозяин. Н-да! А теперь иди туда, куда тебя сунут, – то есть, брат, дисциплина. Диктатура пролетариата, брат. Простись с домиком своим навсегда, пролетарию твой домик горше редьки, н-да!
– Простился, – ответил Иван, – и с домиком и с курочками. Пролетарии всех стран, соединяйтесь – не хуже я прочих.
– Братец ты мой, вопрос только начинается там, где ты думаешь, что он уже разрешен. Верно, Шелков? Ладно, ты хочешь быть пролетарием, но ведь твоего одного желанья недостаточно. Не так ли? Надо, чтобы таковым тебя другие принимали. А как тебя будут принимать, отпрыска крепкого, говорят, середняка, самого себе хозяина? Нет, цыц, мальчик! Надо это званье мозолями рук и мозгов заслужить. Верно, Шелков?
Он опять отпил прежним манером, погладив девицу по спине ладонью.
– Будут тебя, ежели ты встал на этот путь пролетаризации, несколько годов испытывать, несколько годков закалять, несколько годков пробовать. И все будут вторить: мужик, собственник, мелкобуржуазная прослойка, и хоть не враг, но всего только союзник, – понял?
– Я от этих испытывателей, как ты, к примеру, немало уж дум передумал и крови растерял. Я человек трудовой, во мне крестьянская кровь, – ответил Иван.
Он опустил кулак на стол, и стаканы задрожали.
– Тише, Ванечка, – сказала девица, – стаканов ныне не добудешь.
– Э, как ты неразумен! Силушка Микуле Селяниновичу не дает покоя. Поверь, когда я выступал против тебя, всегда одно имел в виду – твое исправленье. Но тебя исправить нельзя. Мое последнее тебе слово. Неужели можно верить в исправленье твое? Знаем, как ты реагируешь на то, что каждый день в бригаде думают о твоем оппортунизме, о твоем происхождении, о твоем идеологическом лице, и, быть может, ты вот сейчас с нами здесь, а про твое «идеологическое лицо» уже разговаривают, – ну, к примеру: Мозгун Гриша, наш вождь в бригадном масштабе. А?..
– «Не искушай его без нужды», – пропел Шелков. – Мозгун его покровитель, Кемаль-паша.
Иван обратился к Костьке:
– Не всех пытают, не всех стерегут, Неустроев. Одного следует стеречь, другого следует приветить. Так рассуждает советская власть.
– Как рассуждает советская власть, мне лучше знать. Я ее маленький идеолог. Но – к примеру сказать, – разве не знаешь: овцу стригут – баран дрожит?
Голос Неустроева перешел в шепот. Лицо его к Иванову лицу близко придвинулось.
– Знаю, – ответил Иван тоже шепотом, – под страхом ноги хрупки. Калякай дальше.
Но Костька приблизил девицу к себе и гаркнул:
– Довольно дебатов! Девочки, гитару!
Девица в голубом метнулась в соседнюю комнату и принесла гитару Неустроеву.
– Дуй идеологически невыдержанную, – сказал Шелков.
Костька заиграл, а девица запела:
Мы только знак-комы,
Ах, как это странно!
Шелков подхватил: «Безбрежно, безгранно…»
Вдруг Иван подошел к Костьке и положил руку на струны гитары; оборвались звуки.
– Ты толком меня облегчи, ежели ты Ленина читал и ученый читарь. Ты мне раскрой мудрость вашей политики и вообще.
– Голубка, – обратился Неустроев к девушке в голубом, – облегчи его.
Та, прижавшись к нему, стала толкать его в угол, к кровати.
– Мне до баб охоты нету, – сказал Иван, – у меня душа крестьянская наружу просится.
Он оттолкнул девушку грубо.
– Медведь! – промолвила она тихо. – Сам не знаешь, чего тебе надобно.
– Мужицкая душа твоя, – сказал Костька, – она буянить начинает.
– Я секрет жизни хочу знать, ты меня разнутрил. Ты мне про мужицкую судьбу партийную тайну открой.
– Я не гадатель. Судьба мужика с нашей сродни. А посколь кругом нас враги – океан врагов из буржуев, – то приготовляемся мы к социализму и корень собственности вытаскиваем. Ты уже вытащен, но на мельнице не перемолот вот и мелют тебя.
– До каких пор молоть будут?
– Пока мука не появится. Вот американцы приглашены тебя молоть. Золото за это им платят.
– А где золото берут?
Неустроев засмеялся и опять запел: «Мы только знак-комы…»
– Мобилизация внутренних ресурсов, милый мой.
– Не понимаю ни ресурсов, ничего другого. Очень по-ученому, по-газетному говоришь. И притчу твою хорошо помню про Иванушек-дурачков. Помнишь, когда я тебе руку вывихнул и ты глаголил в бараках? Пробую уразуметь до сих пор: темно и загадочно, как у попа в проповеди.
Неустроев захохотал.
– Хорошо, что тебя это тогда тронуло. Значит, ты человек со смекалкой. Вот и смекни: один будет дурачком, а потом через усилия как бы выйдет в люди; другой, – а ведь их, деревенского люду-то, миллионы, – последнее потеряет.
– То-то и есть. Неужто всем спотыкаться?
– В том секрет всей отгадки. Подумай!
И вдруг, хлопнув Ивана по плечу, наставительно сказал:
– Сказка сказкой, а быль былью. Дурачки, они всегда в сказках удачливы.
– К чему ты это тревожишь меня, мудришь, мутишь мой рассудок?
– Учиться, брат, надо. Вот ты сидел подле жены, деньги копил, а пришло время – все прахом. А почему? Плохо знал пути свои и пути чужие. Понял? Надо вникать, надо размышлять, надо линию гнуть свою, – понял, свою! Вот мы часто говорим: «контур», «эскиз», «эволюция», хотя можно было бы хорошо сказать «очертание», «набросок», «развитие». Но нет; будем говорить так, оно для нас понятно, а для вас непонятно, чертовы слова. В самом деле: «индустриализация», «электрификация», «реконструкция»! О, попробуй пойми, мужичок-серячок! В том-то и дело, что понимать-то не надо. Доходить до этого тебе не надо.
– Как так? Разве я малоумен?
– Ежели ты будешь больше попа знать, то сам в состоянии говорить с Богом, и попа тогда не для чего.
– В притчу пустился.
– Как хочешь, друг: может; поймешь, когда пойдешь еще выше по лестнице выдвиженчества.
– Мне о себе мало горя. Я рукомесло узнал. Ты мне скажи: куда весь крестьянский народ денется?
– Кол-лек-ти-ви-за-ция.
– Все сообща и всем поровну?
– Что убогий, что здоровый, что бедный, а богатого даже не принимают в общую жизнь.
– Это как делается?
– При лик-ви-да-ции.
– Эх, – сказал Иван, – мучают меня слова эти непонятные, и покалякать не с кем: кругом все народ, до всего дошедший, и на всякий вопрос ответ в кармане держит. Какая легкость этак жить-то?
– Уберите от него водку, – сказал Неустроев, – он, наверно, буянлив во хмелю.
– Какая легкость так жить-то? А во мне сумление ходуном ходит. Жил я в Москве и видел ласку и привет, и обучен, но сумленья мои хлеще стали расти. Все на одном стоят: вся Россия – одна должна быть рабочая гвардия. Как же это – ни с того ни с сего? Всему миру насупротив?
– А мы всему миру заноза. И всему угнетенному народу опора.
– А как же выходит с этим подозреньем к мужикам, про которое ты говорил, – учить нас, приглядываться к нам? Как же это? Значит, не вся Россия путь ваш держит? Не вся! Вы меня куда сопричисляете?
– К крестьянскому народу, – насмешливо сказал Неустроев.
– А я каменщик. Вы мне доверия не оказываете.
– Покуда нет.
Иван поднял стол и опрокинул его. Стаканы, звеня, полетели под ноги.
– Последнюю посуду перебил, – сказала девица в голубом. – Уймите, Константин!
– Брось, Переходников, блажить. Девочки обижаются. Помни, что ты не в трактире.
– Шаромыжники все вы и пройдохи! – вскричал Иван. – По-человечески не умеете вы говорить, хитрость вас обуяла. Пойду восвояси.
Но тут набросился на него Неустроев, сбил с ног, сказав:
– Второй час ночи, дубина. Куца пойдешь? Пуржит.
Иван упал у порога и захрапел; его перенесли на кровать под полог. Проснулся он под утро и обнаружил йодле себя девицу, которая вчера была в голубом. Вспомнив все вчерашнее, он отвернулся от девицы и притворился спящим. Он думал над тем, кто хуже – Мозгун ли, всегда молчавший, не считавший, как думал Иван, Переходникова способным понимать «политику», или словоохотливый Костька. Все слова последнего держались в памяти. И от этого, и от головной боли тяжело было. Он встал, обул валенки и начал одеваться молча. Девица, высунувшись из-под одеяла и не стыдясь голизны плеч и колеи, сказала деловито:
