Текст книги "Парни"
Автор книги: Николай Кочин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)
Глава XXXVII
«Ц.О. ВСЕ УД., ИЗОЛ. КВ., СОБСТВ. ТЕЛ.»
Неустроев, торопясь, прошел заводом к соцгороду и поднялся на третий этаж, где размещались работницы. Комната Сиротиной была полуоткрыта. Он увидел в ней через дверную щель сидящую за столиком Симочку, разодетую в малиновое платье с белым шелковым воротничком. Она была одинока, читала записочку, в зеркальце сама себе улыбалась. Неустроев бесшумно растворил дверь и на цыпочках, крадучись, подошел к Симочке сзади. Через ее плечо он хорошо разглядел корявый почерк записки с какой-то печатью, некстати поставленной.
Он успел прочитать записку до половины и вполне угадать её смысл. Вдруг Симочка вскрикнула и, стремительно сунув письмо под кофту, в испуге обернулась. Лицо ее было растерянно и виновато. Она моментально съежилась, как бы ожидая удара и молчаливо прижимаясь к столику.
– Я уезжаю, Симка, – сказал он, – сию же минуту. «Сняты краски, и смыты румяна». Давай мне письмо к дяде в Ростов. Пропиши, чтобы принял меня как родного или давно знакомого.
У нее сполз испуг с лица, она оправила блузку, приняла кокетливый вид, села.
– А зачем, Константин, тебе уезжать в Ростов?
– Это, милая, дело не твоего разума.
Она написала записку и подала ему.
– Ах, я так тебя любила, милый мой! – произнесла она с облегчением. – Я даже ревновала тебя к Сиротиной.
Она сидела теперь к нему лицом, а Неустроев стоял против нее. И как только она произнесла имя подруги, тут же осеклась и стихла. Сиротина стояла в это время в дверях, бледная и усталая, только что явившаяся из больницы.
– У тебя не было оснований ревновать меня к Сиротиной, – сказал Неустроев. – Ты знаешь, как мы расцениваем сумасбродных истеричек в ортодоксальных юбках, милая. А вообще я свободолюбив и невзыскателен. Даже тебя не ревную к твоим «ответственным». Ты делаешь сказочные успехи. Скоро будет у тебя «центральное отопление, все удобства, изолированная квартира, собственный телефон». Ты – живец.
Она опустила глаза в колени и, краснея, только произнесла сокрушенно:
– Ах, не говори, Константин, лишнего.
– Лишнего тут нет ни грана. Ты полезешь в гору. Что такое для тебя я – безденежный и безвлиятельный? О, ты до самого директора доедешь! «Большому кораблю – большое плавание». Давай бог! А обо мне даже не вспоминай. И, конечно, уж не болтай ничего лишнего. Сегодня меня не будет на заводе. И что бы там ни случилось и за какими бы справками ни обращались к тебе, один должен быть ответ: «Знать не знаю такого шарлатана». Выгоднее будет сослаться на Сиротину. Она, мол, знает его лучше, она, мол, с ним того-этого, – ну подпусти чего-нибудь поострее для веселья. А та всегда меня аттестует с самой лучшей стороны.
Он потрепал Симочку по щеке, пошел к двери, чтобы выйти, и столкнулся с Сиротиной. Глаза ее были полны ненависти, и на щеках вспыхивали и угасали ярко-румяные пятна. Сперва она стояла столбом, а затем, когда он приблизился, стала пошатываться. Потом она прислонилась к косяку двери и загородила дверь руками.
– Нет, мерзавец, я тебя не выпущу.
– Прикажете быть неделикатным на этот раз? – сказал он, оттащив ее от косяка.
Она рухнулась на самом пороге двери и завизжала. Неустроев перешагнул через нее и побежал по лестнице, слышал, как в темноте скатились вниз слова тяжелые, как гири, потопленные в визгах, оглушающих этажи.
Глава XXXVIII
«ОН ГРОЗИЛ ВЗОРВАТЬ ЗАВОД»
Когда Мозгун явился домой, сестра давно спала. Он включил свет и взял одну из любимых книг. Он просмотрел старые мысли о либеральных конспираторах: «Ломанье, хвастовство и привычка к фразе до такой степени проникли в кровь и плоть их, что люди гибли, платили жизнью из-за актерства, и жертва их все-таки была ложь». Актерство побеждало смерть! Его пришибло этой мыслью. Он вспомнил бар, старых дев и маньяков прошлого, не могших жить без революционной фразы и «подвига». «Подвиг» заключался в том, чтобы всегда скрываться и изображать гонимого. Мысли путались. На момент страх объял его. Два года жил бок о бок с врагом и делился с ним сокровенною мыслью. Суровой бдительности противопоставлял враг изощреннейшие формы мимикрии.
Он бросил книгу и стал глядеть на улицу. Из третьего этажа были различимы при свете почернелые тропы на снегу и неприбранность стройки. Проползли глухо грузовики под окнами, рявкнули на поворотах, и опять наступила свинцовая тишина. Долго ходил Мозгун из угла в угол по комнате. Поутру, лишь забрезжил свет, показалась в дверях сестра, напуганная донельзя.
– Я даже обомлела вся, услышав тебя. Ты еще не раздевался. Ладно, успокойся, может быть, это все образуется само собой.
– Что «это», – встрепенулся брат; – может «образоваться»? Разве тебе что известно?
– Иван сказывал. Только перед твоим приходом ушел. Когда, говорит, Сиротина выступила и доложила, почему ты нападаешь на Костьку, все против тебя повернули, и друзья и недруги. Сиротину твою на руках в лечпункт отправили: нервы испортились. Ребята сейчас же осудили тебя и просьбу в райком отправили, чтобы избавиться от тебя.
Мозгун махнул рукой.
– Теперь уж так смекаю, что заправлять в бригадах будет Неустроев с Сиротиной. Иван из-за тебя тоже кару понесет: из бригады надумал уходить. Ой, дела заварились, дела!
Сокрушенно охая, она удалилась. Пришло утро. Из темных окна стати матовыми. Мозгун только тогда, не раздеваясь, лёг в постель. Проснулся он к вечеру и тотчас позвонил в райком, осведомившись, известно ли там о событиях в коммуне. Ответили, что все это крайне непонятно и для выяснения дела считают возможным опубликовать завтра в газете «показания регистраторши из транспортного отдела, данные которой, возможно, в какой-то степени объясняют исчезновение бригадира лучшей коммуны, ударника Неустроева Константина». Мозгун с нетерпением ждал газету. Все время сидел он дома, а наутро сестра подала ему «Автогигант» в щелочку двери. Верно, на третьей полосе газеты имелся портрет улыбающейся регистраторши. Она рассказывала, что позапрошлую ночь к ней ворвался Неустроев, отобрал у ней деньги, грозил ее убить, причем «глаза его были злые, речи пьяные, говорил он против советской власти» и собирался нарушить ее девическую честь. Но тут подоспела подруга Сиротина и помешала злодеянию. Бандит оскорбил подругу, грозил взорвать завод и убежал «как хищная собака». Сиротина, давно «почему-то к этому бандиту неравнодушная», покинула тоже завод и убежала вслед за ним, оставив письмо на имя Мозгуна. Газета добавляла от себя, что сомневается в достоверности этих сведений, потому что энтузиаст Неустроев до последнего дня слыл незаурядным организатором бригад и проявлял себя как «стопроцентный комсомолец».
Мозгун с ожесточением бросил газету, проворчав:
– Экая галиматья!
Он тут же отправился разыскивать регистраторшу. Он застал ее стоящей перед зеркальцем. Она прихорашивалась в кумачовой косынке, какую носят женделегатки, и прилаживала на грудь знак Автодора, членом которого она стала с сегодняшнего дня. Портрет ее, вырезанный из газеты, был прилеплен мякишем хлеба к стене и очерчен карандашами разных цветов.
Впустив в комнату Мозгуна и не меняя позы, она сказала:
– Здравствуйте, дорогой товарищ. А я вас ждала. Предчувствовала, что придете. Дело касается вашей бригады и, конечно, вашей чести. Какой тяжелый случай!
– Как он грозил взорвать завод? – спросил Мозгун Симочку.
– Всяко грозил, – ответила она. – И так и этак. И словами и кулаками. Уж такой разбойник! Я думала, он порядочный, а он отклоняет и правый и левый. Честное слово!
«Все крикуны, ослы, паяцы наших газет – все они мстят вашему делу безмерным усердием», – пришли ему на память слова Неустроева.
Мозгун спросил со злобой:
– Куда же он уехал?
– Другой завод взрывать. И меня с собой звал. Только я его решительно разагитировала, и он от меня откололся. Я его убеждала, что надо стоять на страже и быть ударником и не загибать, честное слово!.. Я убеждала…
– Ну и что же?
– Не послушался, – ответила она прискорбно. – И ее увез, – вдруг зашептала она, – поверьте мне, она к нему уехала.
Сердце его сжалось, и он спросил ее:
– А когда она уехала?
– Утром сегодня. Все лежала и все думала, уставясь тазами в потолок. Потом вдруг похватала свои манатки – и нет ее. А вам вот оставила книгу, и в ней что-то написано.
Мозгун взял книгу стихов, когда-то им для Сиротиной принесенную. Там был отчеркнут куплет:
Старинная сказка. Но вечно
Останется новой она.
И лучше б на свет не родился
Тот, с кем она сбыться должна.
Стены заплясали в его глазах, и Симочка расплылась в огромное малиновое пятно. Он стремительно вышел.
Глава XXXIX
«ВСЕ К ХОРОШЕМУ ОБРАЗУЕТСЯ»
В этот день коммуна «Штурм» потребовала явки Мозгуна на собрание, связанное с исчезновением двух руководов бригад сразу. Толки моментально разрослись, как погребная плесень. Всяко судачили. В отъезд Сиротиной вносили какую-то язвительную подробность, и вдруг укрепился двусмысленный слух о подозрительном ее прошлом… Уж это было вовсе лишнее. Суматоха умов приняла ошарашивающие формы, когда Иван, посланный перед собранием бригадой за Мозгуном, явился к ударникам сам не свой. Расстроенность лишила его внятной речи. Одно только слово и было понятно – что Мозгун «засыпался» и арестован. Ахнули ребята. Разговаривать было не о чем, шуток не стало. Вандервельде уныло глядел на Ивана. Даже Колька Медный оставил свое зачало речей: «Мы народ темный и, конечно, за советскую власть», а прямо крикнул:
– Екона-вона, и кто вредитель и кто не вредитель, сам генерал-судья не разберется.
Молчаливым поднятием рук был избран руководителем обеих бригад, теперь образовавших одну, Иван Переходников.
События множились.
В этот день бригада очищала периферию соцгорода от древних построек Монастырки и в одной из бань нашла окоченелого, примерзшего к стене человека, бородатого, в истасканном чепане. Лицо его было измождено, глаза открыты, они глядели из-под густых ресниц, как пуговицы, руки крестом сложены на груди, волосы заиндевели, на шапку надуло стожок снега.
Иван глянул на труп и вскрикнул:
– Эх, уготовал рай, старина!
Онуфрий сдержал свое слово, умер как хотел, – стоймя. Дознание установило личность Онуфрия показаниями монастырковцев. Труп отправили в милицию. Иван шел удрученный в общежитие. Колька Медный все робко выспрашивал каждого, как мог замерзнуть старик близ завода, его пожалеть стоило. Все отмахивались от Кольки, как от назойливой мухи. Наконец он, задирая вверх голову, спросил робко руководя:
– Я, конечно, может быть, пять лет не причащался и сам против попов песни пел, ну, только мне сумнительно, Ваня, неужто на том свете ничегошеньки так и не будет? Конечно, я по сознательности ни в ад, ни в рай не верую: это все фашисты выдумали и есть коренные предрассудки темного народа. Только скажи на милость, неужто там так уж даже никакого хотя бы собраньица не будет или хотя бы плохонькой регистрации? Все-таки не так бы скучно, Ваня, старику этому. Я не про себя, я про старика. Мне все равно, конечно.
Иван ответил мрачно:
– В Москве ли, в Ленинграде ли, есть человек большой научности. Он на собаках человечью жизнь узнает, и может быть, он про тот свет что-нибудь знает. Вот так мне Мозгун сказывал, а я что знаю? Это, брат, про тот свет узнавать – дело особых специалистов, вот тех, что на собаках упражняются.
– На собаках человечью жизнь не узнать. Человек, Ваня, особая животная, собака – особая.
– Материал в них одинаковый или нет?
– Я, к примеру сказать, не обучен наукам, по и в бабьи разговоры не верю. Только меня интерес разбирает. Вот, говорят, есть душа…
– Душа – воздух. Выйдет воздух из человека – и нет его.
– Стало быть, в воздухе души всех покойников летают, Ваня?
Иван закричал на него сердито:
– Я почем знаю. Вот дурак!
Парень замолчал и вздохнул.
– Земля, вода, огонь останется, а нас не будет, – сказал он грустно про себя.
А Иван, дойдя до своего дома, остановился, постоял, чтобы пропустить товарищей, и направился через улицу до другого квартала. Когда Иван постучался к Анфисе, дверь с шумом отворилась, Анфиса вылетела с ревом и бросилась к Ивану на шею. Сердце его запрыгало в небывалой сладкой тоске.
– Это Сиротка его подвела. Она на него набрехала, оклеветала, змея подколодная, а сама с этим котом сбежала, – выла Анфиса у Ивана на плече.
Она прижималась к нему истомно. Иван чувствовал на руках своих капли ее упавших слез, и сердце его щемило. Точно так же хотелось разрыдаться.
– Одна я, одна-одинешенька, и что я буду делать одна, коли ты тоже меня забыл, заглянуть не хочешь?
Губы ее вздрагивали, и гневно кривились брови, пышное тело могутно горело.
– Да я не только что, – говорил Иван, – а я того… былинка ты моя, только ты у меня коренное прибежище, как зрачок в глазу.
Он поднял ее на руках выше груди, пьянея, и понес, тяжело ступая. Она прошептала ему на ухо, зажимая клещами рук:
– Богатырек мой… легче!
Молва о «распаде» коммуны «Штурм» выползла на площадку завода, к автобусным остановкам и застольной гостьей принята была в цехах. Упорно говорили о злостной организации, разоблаченной в самом начале дела; во главе ее якобы стояли прорабы, а молодежь вербовалась в нее Мозгуном и Неустроевым. Вскоре в газете появился портрет десятника Выручкина, прозванного Михеичем: он быт схвачен за обрезыванием электрических проводов на электростанции. Он называл много сообщников, и все из среды рабочих. Но вслед за этим появились письма самих производственников. Они опровергали его показания. Тогда Михеич во лжи своей признался, указав, что был введен в организацию сыном, который руководил целой бригадой вредителей из ударников, что он показал тогда по несознательности и готов загладить вину работой «не за страх, а за совесть». Потом газета писать про это перестала, зато в массах выносились резолюции, одна вослед другой, осуждающие вредителей, а в бригаде Ивана принято было решение о пересмотре членства.
В одно такое зимнее утро, когда Иван готовился на работу и, сидя на кровати подле лежащей жены, обувался в валенки, дверь открылась, и он увидел худого, небритого Мозгуна.
Мозгун остановился на пороге и спросил:
– Ты, Ваня, каким манером здесь?
– Того, того… – залепетал Иван, – как бы сказать…
– Можно не объяснять, – перебил его Мозгун, подходя к кровати, – все понятно. Понятно и не требует комментарий. Благословляю. Амба!
Сестра, загораживая одеялом голые плечи, сползла с кровати и бросилась к брату с плачем.
– Ну, без сентиментов, – сказал Мозгун, обнимая ее. – Не так уж я пропащ.
Иван, столбом стоя, повторял:
– Оно… того… все, может быть, к хорошему образуется, а тут, глядишь, и в бригаду тебя примем.
Принялись за чай и, не роняя ни звука, слушали Мозгуна:
– Пустим завод – и отправлюсь к Саньке, приятелю, к наукам приобщаться. Довольно, поработал! Пора подумать над тем, что сделано и как прожито. Смотри вон, с вредителями сидел и сам был во вредительстве заподозрен. Вот она, сложность жизненных ситуаций. И верно: почему бы меня не арестовать после всего того, что у следователей имелось под руками? Первое – рекомендация, данная мной Неустроеву, когда принимали его в комсомол, второе – аттестация перед заводским управлением, восхваляющая его же, третье – тысячи всяких заручательств, заверений: вот-де какой он парень, наш на все сто! Ну и подавай после этого, Мозгун, объяснения: настоящий ты друг ему или враг. Следственные органы очень дивились силе его изобретательности. А отец его – так, мелюзга. Никакая его вредительская организация к себе не брала, мелким мародерством занимался. Измельчала вредительская публика, измельчала вконец: то шпалы попортит; то провода порвет. Нет, сын зубастее отца, но и то – какая мелочь! В детстве я их обоих знавал, а ведь кто мог думать, что в такое время столкнемся!
– А она, – заикнулась сестра, иронизируя, – матушка твоя, яблочко садовое, с ним али как иначе?
– Не знаю. Очень это загадочно. Может быть, она будет у него на положении собаки. Есть такие натуры. А может быть, просто убежала с завода со стыда и от гордости. Я бы ей все простил.
Он поник головой.
– Я бы ей все простил. Но она не вернется. Да ведь и то во внимание надо принять: сильный он человек и незаурядный. Таких женщины чуют и от них не отстают. Вот дальнейшее покажет, какую он роль играл на заводе. Одно несомненно, это вторая поросль инеллигентского бунта, последыши. Пустим завод вот, уйду учиться, а ты, Иван, живи с ней, она хорошая, да вгрызайся в дело. У тебя пойдет. Ты самый крепкий советского дела корень. Дуб ты. А я буду пока чай пить к вам ходить, а поселюсь теперь в общежитии.
– С нами будешь! – сказала сестра. – Нешто мы тебя отпустим?
– Нет уж. В семейном деле третий – помеха. Да и вообще, скоро разлучаться все равно, так надо привыкать…
Глава XL
ЖИЗНЬ НАЧИНАЕТСЯ СЕГОДНЯ
Только вчера пролегала тут зияющая канава и непролазная, сплошная грязь у ворот, бутовый камень беспорядочно раскидан был у конторы. Сегодня разбиты клумбы, посажены кусты акаций, и вся площадь перед зданием райкома усыпана мелким гравием. И на площади шпалеры автомобилей. Каких только не было тут машин! С первого автосборочного – марки «АА», легковые форды с причудливо усеченными кузовами, грузовые автобусы АМО, залеченные легковики «рено» и «мерседес».
Иван посмотрел на них мельком, ища глазами свою бригаду у ворот. Рабочие густо двигались от Северного поселка, от соцгорода тоже, вперемежку с гостями. Огромная излучина людского потока начиналась вдали, под аркой, и круто изгибалась около будки заводской проходной. Иван метким глазом различил в потоке поспешные роты «комсомольского дивизиона», жидкие шеренги совработников, кожаные ряды американцев. Но гущу потока составляли ряды кадровиков из бетонщиков, каменщиков, арматурщиков. Они уходили на площадку завода, растворялись там в толпе. Но публика глядела, собравшись подле ворот в две стены, сдерживаемые милицией, на многосотенную дивизию комсомольцев, добровольно оставшихся, чтобы встретить пуск завода. Пестрея разноличием одеяний, тут были всякие: из угрюмых муромских лесов и от безлесного Павлова – города на Оке, прославившегося замками, и от Чувашии, и от Мари, и от Удмуртии, с рек: Вятки, светлого Керженца, суровой Ветлуги, от колхозных палестин черноземья, плодоносных Починок, от татарского Сергача, от мордовского Лукоянова, тут поползла безусая молодежь заволжских деревень, рабочих окраин, речных затонов и пригородных слобод. Комсомолия, мужиковатая, ржаным хлебом вскормленная, задором времени повитая, шла, отдавая дань вольности, разломанными рядами и, плюя на окрики вожака, на ходу с девками заигрывала, хохотала, – шла молодежь по-молодому, месила снег вразрядку и многоголосо, заливисто, ударно пела:
Проел, проел Дуне,
Проел, проел Дуне,
Проел Дуне сарафан таракан…
Разливалась, поднималась ввысь и рвалась на момент песня, с другого конца лихачи подбирали затухающий хвост ее и фейерверком горячих соленых вскриков разбрасывали по заводу слова, для чтения непереносные.
Ах, золотая деревенская удаль, песня потешная да бесстыдная! Ее было совестно, но так приятно слушать.
Свирепая лента рядов всё несокрушимее втискивалась в ворота. Иван очутился в толпе зрителей. Его бригады еще не было видно. Она оставалась заслоненной пока будками и киосками, поставленными вдоль шоссе.
Теперь шли строители соцгорода: бригады плотников со щиткового района – рьяные защитники топора, бригады каменщиков, завершающих монументальность культурно-бытовых учреждений, бригады штукатуров – в одеждах, забрызганных алебастром, потом шли печники, сотни столяров, сотни маляров, сотни кровельщиков, паклевщиков, стекольщиков. И над ними плыли шпалеры плакатов. Слова и цифры кричали с них об успешности дела и про тех, кто выполнил планы всех скорее. Миновала бригада «сорокинцев», за ней прошли «сиротинки» – сплошь из девушек, без Сиротиной, но сберегла бригада свои ряды. Толпа проводила ее восклицаниями. Это Ивана поднимало. Так же вот встретят и его сподручных.
Наконец показались долгожданные «переходниковцы». Они разнились от прочих премиальными плащами из брезента, мужицкой поступью и ростом. Они двигались неуклюже, рваными стенками, а Вандервельде и Колька Медный тащили на палках фанерный плакат, весь испещренный знаками двухлетних побед. У Ивана от волнения даже в ушах зазвенело, когда услышал он похвалу:
– Вот они, пареньки, работнички что надо!
В этот момент на привет крайкомовца «переходниковцы» подняли «ура» выше всех домов. Потом хлестнула позади музыка, и все поплыло у Ивана перед глазами.
Шли матросы, затем и гости из города. Месили ногами снег. А когда у ворот раздалось буханье барабана и кларнета зов, и звон литавр, все точно выросли, выравнялись в шеренгу.
Не размышляя, Иван стал со своими правофланговыми и повел их к центру площадки, где высилась трибуна с портретом Владимира Ильича. Иван зашел с тылу к трибуне и свой отряд ввел прямо на террасу к музыкантам. Это было самоуправство, которого никто не хотел замечать. Он глянул вверх и увидал секретаря крайкома и заводских партруководителей в окружении знакомых ударников. Все они глядели вдаль, к воротам завода.
Кузьма поманил Ивана пальцем, Иван полез на трибуну.
Остальное он плохо запомнил.
Толпа схватила начало его приветствий. Мгновенно бессловесный вскипел вскрик. Он зародился внизу и переполнил пространство завода, расплескался в окрестностях. Будоражливый врезался туш. Ивану казалось, что тело его качалось, как в люльке, волны медных труб вселяли в него восторг.
Разом смолкли все. Кого-то звали. Центровик дернул его за рукав и показал вниз. Иван шагнул два раза, сорвал с себя шапку и поднял кулак вровень с головой. Слова показались грубыми и пустыми.
Гул отбежал от трибуны далеко. А Иван все безмолвствовал упорно. Потом он рукой взмахнул назад и показал на механосборочный. Улыбка Кузьмы передалась приятелям. И сразу стало Ивану легко и свободно. Даже захотелось говорить, но толпа не унималась, все гудела. Так он, проораторствовав без слов, сошел с трибуны. Тут он заторопился к жене. Надо было заручиться у нее согласием на отъезд. Его бригаду звал Царевский на новую стройку, в горах Урала.
Но только вошел он в свою комнату, как увидел, что Анфиса стояла посредь пола над раскрытой корзинкой и укладывала туда белье, а связанная постель уже лежала в углу, и газеты ворохом валялись рядом. Он остановился, улыбаясь.
Жена, не замечая его, внушительно говорила сидящему на связке «Известий» брату:
– Ты бы ей хорошенько втолковал, какая зарплата у тебя и как тебя в райкоме ценят. Вот как надо поступать в этаком деле! Баба теперь учена пошла, она не с обличья, она с ремесла мужика любить стала. Эх, вы, хныкатели, целый полк около тебя их, беспортошных. Невразумительно, братец, очень невразумительно! И коли посмотришь, не ахти какая изюмина твоя Сиротина, а туда же – подавай ей наркома в женихи! Смешно!
– Наставляет на путь? – спросил Иван, засмеялся и сел рядом.
– Задним числом наставляет, – ответил Мозгун. – Она думает – от того мне легче. Так. Уезжаете, стало быть? Ладно, уезжайте, оставляйте меня, покидайте Автогигант, забывайте и оголовок, и земляные шахты, и штурмовые ночи соцгорода. Времена-то какие миновали! А? Незабываемые, честное слово!
– Охота говорить тебе это, – прервала его сестра, – поезжай с нами на Урал. Там девок пруд пруди. Только вдругорядь не сплошай. Строже! Наша сестра волю любит. Я тоже вот баламутила, а теперь мужу нисколечко не перечу. Потому что вижу – один гонор в бабе, а рассудку – зерно маковое. Завязывай иди! – приказала она Ивану. – Что стоишь столбом?
Тот вскочил, стал тыкаться руками в корзинку, спасаясь от новой вспышки жены.
– Вот и попробуй, найди секрет своей жизни, – начал Мозгун, – жизнь, она чертовски многопланна. Один пролетарский писатель специально из Москвы приехал сюда и ко мне подкатился. «Я, говорит, из вас героя сделаю, вся страна узнает. Чем вы, говорит, сейчас заняты?» – «С барышней, говорю, неприятности». – «не шутите, вы мне про энтузиазм расскажите. Когда, что и как переживаете». – «А когда, – отвечаю опять, – спорится дело, – переживаю приятность, а когда дело не идет, – неприятность». – «Это, говорит, больно просто», – и ушел разочарованный. Честное слово! Я к размышлениям пристрастье чувствую, Ваня. Хочу учиться ехать в институт, к приятелю. Изживать, как говорил Неустроев, высокомерное полуобразование. Одобряешь?
– Это дело не моего рассудка.
– Весь век за ученьем, а когда жить? – сказала Анфиса. – Ты бы женился, из-за бабенки все эти дурные мысли в голову лезут. У тебя в руках дело золотое.
– Иногда она бывает оригинальна, – сказал Мозгун, – но и оригинальная чепуха при повторениях приедается. Я тебе, в свою очередь, совет дам, сестра. Ты не больно точи мужа. На языке у тебя с ним равенство, а на деле диктатура матриархата. Смотри! Это зверь, он укусить тебя может. Ну, мне пора! Может быть, к вам приеду на Урал, не забывайте: родни-то у вас только я один, вселенский беспризорник. Мною у меня на сердце неспокойства.
Мозгун сгреб сестру и зятя в беремя и прижал их к груди. Анфиса весело слезилась, Мозгун грустно морщился, а Иван нескрываемо печалился. Когда Мозгун ушел, с лестницы крикнув родным последнее прощальное слово, Иван, сидя на кровати, сказал:
– Хороший брательник у тебя, а только что-то в нем неспокойствия больно мною. Он мне душу напоследок разбередил: «Лучше лишиться дыхания, чем рассудка; хочу быть умнее, надо быть вооруженнее врага», – только, бывало, и скажет. Непонятно, а тревожно.
Иван сидел, спустив руки вдоль колен.
– Сильно непонятен он. Плохо кончит. Отец мой тоже вот умнеть хотел и Библию от корки до корки семь раз перечитал, а чтобы с ума не спятить, наоборот, перечитал столько же. Разговоры были у него ученые, всех Авраамов наизусть мог перечислить, а умер по-дурацки и дурацкое завещание нам с тобой преподал. – Он усмехнулся горько. – И ведь отец был в надежде, что на том свете Бог его допросит подробно и он расскажет Богу все по порядку и мученический паек выхлопотать у него сумеет. Какая простая там канцелярия! Вот она, мудрость сегодня утрось. Вот и братец – на другой манер, а с ним схож. Гриша, Гриша, вертушка-парень, как мне тебя жалко! Полюбишь не только разговоры про всякое непонятное, коли бабы и те тебя обижают.
Он походил около кровати, улыбнулся и добавил:
– Я, жена, сегодня на трибуне был. Весь митинг меня слушал. Только, кажется, я ни одного слова не выговорил.
– Не берись за это. Начальство послушает, скажет: «Понапрасну ему настоящее дело доверяли, не больно умен, речист».
– Ладно уж. Давай приготовляться. Урал ли, как ли. Теперь вся Советская Россия мне родина.
1935
Деревня Монастырка
