355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Николай Кочин » Парни » Текст книги (страница 12)
Парни
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 18:22

Текст книги "Парни"


Автор книги: Николай Кочин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Хохот его утонул в шуме транспортеров.

«К чему это он?» – подумал Иван, холодея от злобы.

Потом шел как пьяный, не замечая людей, спотыкаясь о стройматериалы. Вдруг понял Неустроева, понял – к чему это он. Кровь прилила к лицу. Он поднял кулак и сказал вслух:

– И бацну! Да, и бацну по мордам. Ванька Переходников все может сделать.

Когда субботник кончился, толпы потекли обратно в город, получив в дорогу консервы и куски черного хлеба. Иван вздохнул свободнее. С завтрашнего дня будет все по-старому, понятно, просторно и осмысленно. Возбуждение сменилось приятным утомлением, когда он, поужинав, возвращался в барак. На плечо ему сзади опустилась рука, потом она поползла по лицу, закрыв глаза. Он схватил эту руку и вытащил человека из-за спины своей. Сгреб в охапку и поднял его на воздух. Человек завизжал пронзительно; тут Иван догадался, что это женщина.

– Не балуй, – сказал он, отдышавшись и опустив ее на землю. – Я тебе не ответственник, карман у меня не глубок, а дарить мне тебя нечем за игру лихую и ласки-глазки. Попусту не шутят. Я тебе не игрушка.

– Ох, сердце у тебя стало как кирпич или дикарь-камень! Как поднялся в герои, так и зафорсил, жену свою признать не хочешь.

– Не трави мое сердце, Анфиса, не трави. Попила моей кровушки довольно. Стоп, машина! Мы не хуже твоих хахалей будем.

Анфиса виновато вздохнула, ответив:

– А никаких у меня хахалей нету. До хахалей ли тут?

– Вон как!

Иван вспомнил памятный свой день в вагоне, когда насмешливо пренебрегла она им, и соревнование припомнил на соцгороде, когда она пренебрегла Иваном и с Мозгуном ушла, и подумал: «Какая змея из нее получилась!»

– Вот что, Анфиса! – ответил он. – Хвост трубой таскай за другими, а я твои проделки знаю и тебя насквозь вижу. Ты заправская постельница, позор мужу вдругорядь хочешь учинить. Иди от меня, пес окаянный. Иди, сердца моего заноза.

– Я тебе мужняя жена, я венчанная. И хоть в этом сурьезности нету, а сердце мое, вижу, не ошиблось: в человека ты настоящего вырос, и почет от людей тебе громадный. Не верила я. Ох, не верила! Пентюх ты был, Ваня!

Она присосалась к его боку и зашептала:

– Не гони меня, люба ли я тебе, не люба ли. Я во сне тебя каждую ночь видаю и, окромя тебя, не вижу добрых людей. Один умен, да не честен; тот честен, да не умен, а этот и умен и честен, да не работяга. Не гони меня, я душу исстрадала, по тебе думаючи.

– Брось охальничать, народ идет. Больно ты к хитрости привычная. Бабьи увертки твои я распознал. Обучена всему, всяким пакостям. И врешь ты за милу душу. Карман у тебя один в почете.

– Я всего лишилась, и жалости к деньгам у меня нету. А доброго человека потеряла!

– С кем видеться-то сегодня обреклась? – спросил Иван сердито. – Чай, негоже на сто мишеней целиться.

– Как хочешь, – ответила она серьезно. – Видно, ты меня не любишь. Когда любят, так яд даже принимают и бросаются в воду, вроде утопиться, а у тебя кровь холодная. Шибко ошиблась я в тебе.

– Я не то что стреляться или как, я ногтя не отдам своего за любую потаскуху.

– За эти слова ты ответишь, Иван. Ты ударник, – ответишь. Я работница, а не кто-нибудь, меня бригада защитит.

– Ты всем известна. Птица стреляная. Неспроста из барака куда-то на соцгород переселилась. Наверно, голубь какой-нибудь приветил.

Анфиса сказала тихо:

– Видно, испортился ты, Иван. Какие у тебя мысли дурные! Живу я на соцгороде с родней.

– Тебе весь мир родня. Каждый за твой подол цепится. Какая может быть родня у тебя, когда тятя-покойник сказывал – ни единого человека у тебя нету? И ежели бы нахальным я был, так пойти бы к тебе, да и проверить, с какой родней ты живешь.

– Моя квартира ни для кого не секрет. Иди, да и погляди.

– Смотри, – сказал он хмуро и примирительно, сердце его стало радостнее биться, – я и взаправду пойду.

– Так что же. В самом деле, как я буду рада! – Она взяла его за руку и повернула в сторону на шоссе.

Глава XXIV
«ДЕЛО-ТО КАКОЕ!»

Иван шел в соцгород со свинцовой тяжестью в сердце. Все думалось: кого это она называла «родней»? Потом другая мысль приходила в голову: если бы она «жила с ним», так, наверно бы, не пригласила. «Нет, она пригласит, – брало верх сомненье, – в этом случае к бесстыдству привыкла, мотаючись от одного к другому». Он молчал. Анфиса же все время щебетала, и оттого Ивану становилось еще горше.

«А как похорошела! – решил он. – Чисто булкой стала, и глаза лукавее».

– Про тебя везде говорят – герой, – тараторила она, когда уже подходили к четырехэтажному каменному дому соцгорода. – Маштак, делюга, хотя и не обучен, а «далеко пойдет». Сама не верила, но вижу – факт. Говорят еще, что тебе денег дадут за изобретенную тачку. Я сама читала про тачку, и когда появилась такая, пробовала ее и сама убедилась – удобно кирпичи на ней возить. Факт!

Они взобрались по бетонной лестнице наверх, прошли в отделенье холостых квартир. Двери, разделанные под орех, и чистота коридора – все это Ивану после барака показалось роскошью. А когда Анфиса ввела его в свою квартиру, так он решил: «Да она живет с кем-то из ответственных».

Квартира была в две комнаты, соединенные дверью. В одной, в которую вошли, было очень странно. Стояла кровать с шерстяным, как у всех в бараке, одеялом. На ней лежала свежая газета, развернутая, рядом столик с письменными принадлежностями и вороха книг и бумаг, а вдоль стен были понаделаны полки, и на них лежали книги, только книги. Нигде на заводе Иван не видел столько книг в жилых комнатах. Книги были без переплетов, очень истрепанные и пыльные. Иван окончательно решил, что Анфиса морочит его, что она вышла замуж за ученого и вот теперь хочет перед ним пофорсить…

– Пойдем ко мне, – сказала Анфиса, – у меня чище.

Иван в горестной досаде застыл на месте. Анфиса взяла за руку и ввела в соседнюю комнату.

– Садись да язык развязывай, герой!

Иван поглядел на убранство комнаты, на стал с белой скатертью, на кровать, знакомым одеялом покрытую, на столик с женскими коробочками, и все это ему показалось большой роскошью. И он сказал сердито:

– Вовсе я не герой, я барачный житель. Нашему брату и там хорошо.

Он стоял, не хотел садиться.

– Ты сердитый какой-то али разобиделся на кого-то?

Иван повернулся и пошел к выходу.

– А ты не дури, – сказала она, схватив его за рукав, – посиди малость.

– Как бы до чего не досидеться.

– А до чего досидишься?

Иван молчал. Наконец она протолкнула его вперед.

– Эх ты! – сказал он. – Было время, меня обманывала. Все такая же осталась. А я думал – изменилась.

– Чего ты городишь, никак в толк не возьму!

Иван вырвался из ее рук, и когда подошел к двери, она вдруг отворилась, и на пороге показался Мозгун. Он без удивленья спросил:

– Эге, заигрываете, молодые люди?

Иван оробел.

– Никто не заигрывает, – сказал он. – Сама она лезет. Ты ее не знаешь. Она «такая».

– Какая? – переспросил Мозгун удивленно.

– Ни одного не пропустит.

Мозгун развел руками.

– Не понимаю.

Он озабоченно разделся, глядя на столбами стоящих Ивана и Анфису, и сказал:

– Давай чай пить, сестра.

– Как – сестра?! – вскричал Иван испуганно.

– Очень просто. Как бывают сестрами. По единоутробности, – ответил Мозгун тем же тоном. – Присаживайся!

Иван сел на стул, язык его прилип к гортани, вихрем понеслись думы в голове, одна другой шальнее. Он попробовал улыбнуться, только ничего из того не вышло, и он вымолвил сокрушенно:

– Ишь ты, дело-то какое!

И вдруг он вспомнил свой разговор весь от начала до конца с Константином Неустроевым и сказал Анфисе:

– Выйди на минуточку.

Тут он рассказал Мозгуну все о прошлом своем, о подозреньях и о беседе с Неустроевым. Сумерки наполняли комнату. Книжки на полках сливались в белеющие ряды, молчанье Мозгуна томило Ивана. Гриша слушал, сидя за столом недвижимо, только чайной ложечкой позвякивал о стакан.

– И как это у людей бывает: только выскочит вопрос – ответ рядом. Мне что в нем, коли душу не удоволит. Вот я в этих дурацких ботинках ходить стесняюсь, – премия, а стесняюсь. Кабы не премия это была, не стеснялся бы. Не хлестко на четырнадцатом году революции сделано! Товарищ Неустроев мне давно говорит: «Это экономическая проблема, читай Владимира Ильича, там на все есть ответ». Взял я Ильича «Шаг вперед, два шага назад», так ничего там этого и нету. Сегодня опять говорили в бригаде: сапоги расхудились, фартуков нету…

Тьма сгущалась больше. Электричества Мозгун не зажигал, чтобы не стеснительно было.

– Ты мужик ведь?

– Середняком считался. Корова, телка была. Овцы, куры, лошадь добротная, любо-дорого глядеть. Было, сплыло… Не жаль.

– Когда корову покупал, наверно, неважное на столе было хлебово. Копил деньгу, ждал покупки, по дому расходы обузил.

– В такое время молоко только по воскресным дням.

– Завод – это, чай, не корова.

– Мне в Москве один паренек сказывал: что можно человеку, то он и делает, а есть и такое, чего он сделать не может. Сказать я не умею, а тогда меня от этих речей пот прошиб. Слова – «экономика» да «возможность», «история» да «объективные данные», да какой-то «исторический ход». А это случается. Вот, к примеру, свинья опорос даст и зимой, а хозяин этому противится, потому что поросята все равно зимой подохнут.

В голосе Ивана Мозгун уловил небывалое волнение. Гриша встал, прошелся по комнате и сказал, остановившись:

– Чудно, мысли какие тебе приходят! Да. Вот и говори: философия – удел праздных людей. Видишь ли: там, где человек не может, он тогда говорит, что существует невозможность, или, как ты говоришь, «исторический ход», которою не минуешь. Но вообще-то невозможность едва ли существует. В прошлом столетии, до изобретенья телефона, человек сказал бы, что никак не возможно переговариваться Европе с Америкой, и если бы стал утверждать обратное, то его сумасшедшим бы признали. Сейчас тоже многим сумасшедший дом сулят за подобные предвиденья. Вот тебе и верь в «объективные данные».

– Это так. А коль оно, «обьективное»-то, сразу на человека валится! Тогда страшно. Фекальные трубы обвалились на промрайоне в одном месте, инженер говорит – плохой грунт: грунт осел, и трубы провалились. Не удаются угадывания.

– Мы каждый день встречаемся, – перебил его Мозгун, – с примерами этого угадыванья или, как говорят, научного предвидения, милый мой.

Иван молчал. Он думал: «Какая чудная жизнь! Вот шел сюда ему морду побить, ан попал впросак. Бить морду тому надо».

– Фальшивые люди ноне в гору идут, – сказал он нехотя. – Сердце болит, а он все высится и высится.

Мозгун притих и сел в темноте.

– Это ты про него? – спросил он.

– Ну да!

– И в тот раз, когда возвратился из Москвы и мы встретились у заводского забора, про него же думал?

– Ну да!

Мозгун повернул выключатель в темноте и залил комнату электричеством. Потом подошел к полке с книгами, выдернул одну, раскрыл и сказал:

– Я прочитаю про таких у одного из самых больших писателей.

– «О друзья, – начал Мозгун читать, – друзья мои, вы представить себе не можете, какая грусть и злость охватывает всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг ее встречаете уже на толкучем (прибавлю от себя: среди болтунов, агитаторов, дельцов-рвачей, пройдох-карьеристов, подхалимов)… на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят».

Мозгун бросил книгу на стол и закрыл лицо руками.

– Слова-то, а? Самое нутро режут!

Настала пауза.

– Ученый ты, – сказал Иван, – собаку в этом съел, но только все это и без самых больших писателей понятно для малого даже разума. Сегодня ко мне подходит из горожан студент работающий. «Дайте, – говорит мне, – бумажку, что я очень старательно субботник провел и впереди всех». Меня даже злоба взяла. «Для чего?» – говорю. «А потому, отвечает; как у нас на факультете обращают внимание на общественную работу и переводят, глядя на нее, – так мне и нужно. Другие, говорит, и от МОПРа имеют, и от райкома, и от ОДН, и от Осоавиахима, и от Автодора и других общественных организаций, и когда о переводе вопрос встает, бумажками себя вызволяют, а я, говорит, нигде в этих организациях не состоял. Так вот хоть бы от завода иметь такую цыдульку. И ей поверят». – «Кто ты, спрашиваю, будешь?» – «Медик, говорит; лекарь, значит». – «Так насчет леченья разве не надо старанья оказывать?» А он отвечает: «Это во вторую очередь». Вот он не один таскал налгу идею на улицу и ставил ее боком, как ребячью игрушку.

– Хороший подхалим даже в пустыне Сахаре найдется – так сказал фельетонист «Правды». Но ведь пустыней владеет Франция, а у нас – пролетарский строй. У нас спроса на эту разновидность человечества не должно быть. Так?

Иван кивнул головой.

– А есть?

– Есть.

– Вот тут корень вопроса. Этот корень и надо рвать. Но об этом мы поговорим в следующий раз, когда удастся нам один корешок вырвать.

Иван ушел от Мозгуна, заново переполненный мыслями и желаниями.

«Какие есть душевные люди! – думал он. – Вот такими большие дела и держатся».

В коридоре обвила руками его шею Анфиса и задыхающимся голосом заговорила:

– Я все слышала. Брат мой учен, а у тебя смекалки хозяйской больше. Ты не робей его, ты сам с усам. – И захохотала. – Ишь в какое подозренье себя вогнал! Меня за полюбовку Гришкину принял. Да я…

И она шепнула такое, отчего Ивану и стыдно было, и сладко слушать.

«С женой миловаться доводится, словно полюбовник, – украдкой и с такой же сладостью», – мелькнуло у него в голове.

Он приподнял ее на руки, прижал к груди крепким обхватом и сказал:

– Давно бы так! По-мирному. Исстрадала ты меня всего, измучила.

Глава XXV
КОНТРИКИ

Утрами заморозки крепчали. Земля заметно седела, и ноги прохожих спотыкались о промерзшие комья грязи. В промрайоне много траншей не было закопано. С началом рабочего дня землекопы на кучках песку раскладывали костры и грелись компаниями. В цехах жгли просмоленную щепу на листах железа. Вступала в права глубокая осень. Шли злые ветры с обеих рек, леденя щеки, забираясь под одежду. Дороги затвердели, земля становилась неподатливая к железным лопатам.

В толпе механосборочного, в кругу молодежи пылал огонь, на коробке из-под гудрона жгли обрезки тесин, огонь вырастал выше людей. Тут же грелись и девушки, наблюдая выгрузку станков из вагонов.

Иван подошел ближе к костру и прислушался. Говорил паренек с кисетом в руке, вертя цигарку. А все затаенно слушали.

– Жил Иван с Марьей в одном, скажем, сазе. Марья у него была не баба, а цвет маков. Что мясо, что кости, что пух – первый сорт! Ладно! В один день собралась на погост идтить, в праздник дело было. Спросилась дозволенья у мужа. Ну, муж не перечил сходить к службе. Вот она пришла на погост в церкву, стала насупротив царских врат. Поп как глянул на эту Марью, так и поджилки у него затряслись, по самую шейку втрескамшись сразу. Ладно! Вот обедня отошла. Повалил народ к кресту. Марья, конечно, тоже подходит ко кресту. Поп Марью остановил: «Погоди, сударка, вот весь народ отойдет и твое время настанет». Вот весь народ ко креслу отходил, последняя Марья ко кресту подходит. «Что, Марья, нельзя ли к тебе на ночку прийтить?»

Все разом прыснули, а девки отвернулись стыдливо, но с места не тронулись. Парень как ни в чем не бывало продолжал. Ивану, конечно, знакома была сказка, и он сам такие уважал. Почуя в прибывших своих до ногтей, он спросил соседа:

– Какой волости будешь, парень?

– Из-под Гагина-села, в коем жизнь не весела. Эвон нас сколько, все парни!

– Я сам такой, только вот на все времена на заводе осел.

К нему прислушались.

– Друг ситный, – спросил вдруг Ивана рассказчик, – а как тут насчет кормежки? Впредовольку али ремешок потуже подтягивай?

– Всяко бывает, – ответил Иван, – щи, каша, в ударной столовой бывает еще конпот.

– Это что за штука – конпот?

– На манер жидкого, подают в стакане: водица вроде со сластью, и в ней черносливина плавает.

– Одна?

– Когда как.

– Здорово. Черносливина, робя, го-го-го!

Оставив свою роль, парень-балагур, одетый в дубленый полушубок с оторванными рукавами, так что руки его смешно высовывались наружу, вдруг озабоченно заговорил:

– Как нам начальство разыскать, друг ситный? Мы все вот здесь попали в барак номер двадцать третий. Зимние рамки не вставлены еще, а уж до костей скоро будет добираться стужа, не обшиты двери опять же, а сушилки вовсе не работают: как измочились с дороги, так и спали мокрыми. А ежели сушить в бараках, у печи, онучи, то такой дух получается, что хоть топор вешай. Пра, не веру. Печки не годятся, дров недостача, наворовали мы досок, а то бы беда! В стенах сквозные щели, мне ночью в темя дуло. Разве так с рабочим классом обращаются, друг ситный?

– Давайте жать, – ответил Иван. – Тут рабочий класс не стесняется.

– Это ладно, ежели не стесняется. Можно стараться.

– Известно дело! Завтра бараки устроим за милу душу.

– А крестьянского классу тут многонько.

– Уймища, – сказал кто-то со стороны.

– Мужицкий класс, гляжу я, все заводы строит.

– Мужики, они везде. И в партии, и в колхозах, на заводе, – поддакнули ему. – О, это, брат, сила живучая!

– Вся ваша деревня вот на заводе, – вмешался в разговор Иван. – Из дальних деревень тоже много. Такая линия наша теперь… Мужик в другое дело врастает.

– И будто ты назём возил из закуты на поля? – оживился парень, разглядывая Ивана.

– Возил.

– И непашь умеешь пропахивать путью?

– Умею.

– И стожки вершить, и аржаное скирдовать, и роспуски мастерить?

– И роспуски мастерить, – согласился Иван, усмехаючись.

– Ой, ой, не врешь ли, парень?

– Не вру.

– Что бывает на Андрея Наливы? Отгадай!

– В наливе озимь, греча на всходе, овес до половины дорос.

– Верно. А в какое время сеют гречу и скот от жары бесится?

– На Акулину Гречушницу. Гречу, знай, неделю сей до Акулины, а ежели не выйдет это – неделю после. Такая примета.

– И тут верно! – усмехнулся парень. – А теперь я тебе загадку задам: «Мохнатое с мохнатым стыкается, а голое внутрь прячется».

Захохотали, и слышались возгласы.

– Загнул здорово! – сказал Иван, и окружающие еще сильнее прыснули.

– Вот они заводы строят, а загадку отгадать ума нехватка, – сказал парень.

Опять захохотали. Ивану стало приятно и досадно этот смех слышать. Он угадывал, что предстоящий труд их не пугал вовсе, дух людей был свеж и живуч. Он сказал:

– Как будто и понятно, а не отгадаю, ежели «ничего такого» нет.

– Город деревни образованнее, а деревня города хитрее, – молвил парень. – Сказать, что ли, отгадку?

И он показал на веко.

– Глаз? Верно! – согласился Иван и сам захохотал. Ему стало вовсе весело.

Под шутки Иван выбрался из толпы и вошел в механосборочный. Продолжался монтаж цеха. Станки, привезенные из Америки в деревянных ящиках, еще стояли рядами посередь цеха. Между ними по узким проходам бегали взад и вперед электрокары. Они подхватывали ящики снизу (ящики стояли на деревянных стульчаках) и везли их в разные места. Там рабочие разбивали деревянные ящики и высвобождали из них части станков, даже целые машины, ставя их на пол. Стояли рядами десятки буллардов, высоких, каруселеобразных, не виданной доселе формы. Часть их была покрыта рогожей и брезентами, другая была открыта. Девки с тряпками сидели на вершинах буллардов и протирали матовый металл станков керосином. Иван стал подле одного булларда, который устанавливали шестеро рабочих. Они поддевали его снизу, ломами и поворачивали. Потом подкладывали под него железные штанги, садились на них и запевали «Дубинушку». Буллард слегка поднимался краем и на вершок двигался вперед. Рабочие подкатывали потом под низ станка деревянные кругляки, вздыхали и уходили курить. «Дубинушка» замолкала. Явственнее доносились голоса девок. Девки пели частушки про миленков, про покинутую деревню, про свою девичью оплошность. Иван прислушивался к этим знакомым звукам и словам и закрывал глаза:

 
Я любила жать, косить
Овес – широки полосы.
Я любила узнавать
Милого по голосу.
 

Вся он стоял, глядел на все это и думал: «Один ли я парнячью жизнь бросил?..»

Мимо него, с завода ехали на лошадях, везли цемент в бочках для бетонщиков. Лошади спотыкались о непривычную рухлядь на пути, тоскливо мотали головами. Шерсть их покрыта была слоем извести и цемента, жалостливо, недоуменно смотрели на Ивана карие глаза. Он отвертывался от них и вздрагивал при пронзительных возгласах автокаров.

Поверх лошадиных спин Иван видел ловкачей рабочих; они бетонировали уборные, расположенные на столбах так, что под ними вместительные проходы оставлены, как в Америке, у Форда. Сзади урчал фордзон, стрекотала пневматика, слышна была глухая поступь тачек. Фордзон грузно волочил за собой пять телег, привязанных одна к другой. Телега были наполнены землею, которую вывозили из цеха.

Партия девок в синих фартуках поверх кацавеек и в гигантских рукавицах сидела в телеге и улыбалась встречным. Опять частушка, опять про миленка, оставленного в деревне.

Иван стремительно вышел на площадку завода. Бодрость одолевала его, толкала к действию, люди казались роднее родни, и руки пуще зачесались.

В эти дни на завод прибыли добровольцы из деревень – комсомольцы. Их прозвали «комсомольской дивизией». Надо было организовать их работу, они болтались пока без дела.

Иван заявил в райкоме, что ждать нечего, гульба расстраивает ребят, сегодня же следует испытать их, срастив с заводскими комсомольцами. Заводские комсомольцы были еще на работе, и секретарь райкома, согласившись во всем с Иваном, начал искать людей, чтобы оповестить о принятом решении. Он ходил из комнаты в комнату.

Обычно комсомольцы заходили после работы сюда. Но сейчас не было никого.

Секретарь призвал к себе заворготделом и сказал ему:

– Товарищ Колька, буйная твоя башка! Чтобы в час были собраны люди для мобилизации комсомольцев на ночной штурм. Дело не терпит, спать в такое время как будто не к лицу, а ни одного дьявола сегодня, как нарочно, не видно.

– Я не святой дух, – ответил Колька. – Я имею одну голову, две руки, две ноги, как и ты, Ваня.

– Оставь шутки для своих Танек, Манек и Санек! Тут дела плачут, и сердце мое может взорваться от гнева. Умри, а дело выполни.

– У меня три заседания на часу, Ваня, – пошутишь.

– Конец дебатам, – прервал отсек. – Революция не ждет нас с тобой, не годит, она обежит нас, останешься позади у ней и потеряешь комсомольский билет.

Секретарь отошел к столу, на котором лежал ворох бумаг, пахнувших потом и ликвидацией неграмотности: «Просьба в просьбе не отказать» – и т. п.

Заворготделом встал у входа и ждал приходящих. В комитет он пускал всякого, а назад – никого. Когда набралось народу достаточно, он сказал:

– Вы, други мои, мобилизованы. Это факт, а не реклама! На организацию комсомольского штурма. Умри, но выполни! Идите дела делать: одному в Северный поселок, одному на хоздвор, одному в Монастырку, одному в промрайон; везде собрать комсу. А сам я иду с Переходниковым в профтехкомбинат, потому что там не комсомольцы, а сукины дети. Сообщено, распределено, все выяснено. У кого туманность в голове?

Слушающие замялись: у одного были серьезные дела на очереди, и он сказал про это; у другого дел не было, по явились сомнения в возможности самого штурма; у третьего и дел не было, и сомнений не было, но была лень, и кино в мечтах, и билеты в кармане – два билета на соседние места. Оттого слушающие замялись.

– Я ухожу, – сказал заворготделом. – Не схватишь их вовремя – уплывут. А вы – как хотите, мне бы только на работу ребята вышли.

Заворготделом – малюсенький рыжеватенький бритый человек в кожаной тужурке, в брюках галифе и шлеме, принесенном из Красной Армии, зашлепал сапожищами по грязи, прямиком прошел к зданию профтехкомбината. Иван едва успевал за ним. Они миновали длинный светлый коридор, ведущий в учебные мастерские. Народу там оказалось мало. Был конец занятий. Заворготделом ввел Ивана в другой коридор со множеством дверей. Весь этот коридор был запружен девушками. Они стояли, сгрудившись, и пели «Кирпичики». Он протискался сквозь стену девиц, провел и Ивана.

Они очутились подле крайней двери коридора. Там и была ячейка техкомбината. На одном столе, близ двери, комсомолец писал плакат, за вторым столом сидел секретарь, а на третьем помещались приходящие. Секретарь черкал что-то в тетрадке и одновременно переговаривался с людьми из соседней комнаты.

Отсек, не обращая никакого внимания на вошедшего заворготделом, продолжал свое дело.

– Я, думаешь, без дела сюда пришел? – спросил заворгот-делом сердито.

– Думаю, что за делом, – ответил секретарь, продолжая писать.

– А коли за делом, так слушай.

– Слушать мне некогда, – ответил отсек, – у меня на руках молодежи две тысячи; каждого станешь слушать – так время для разговоров не хватит, а коли не поговоришь, так ровно не поешь, чего-то не хватает. Вот как мы воспитаны.

– Имей в виду, Васьков, я тебе не «каждый»! – закричал заворготделом.

– Большой чин, – ответил секретарь, продолжая писать, – чин из четырнадцати овчин.

Заворготделом подавил в себе гнев и сделал вид, что не расслышал смешки сидящих на столе. Он не стал больше спорить. Он произнес:

– Сегодня штурмуем соцгород. Из твоей армии послать надо сотен пять. Понятно? Али разъяснения потребуются?

– Не дам ни души, – в тон ответил секретарь. – Вся моя комса после работ себе щитковые дома строит. Плотников, как тебе известно, недостача, время идет к зиме, в техкомбинате их двадцать сот, им жилье надо, администрация спит. Мои ребята строят в сверхурочное время. Не дам ни души.

– Ты, видно, не дослушал, – сказал внушительно заворготделом. – Пять сотен. Всех с работы своей сними, а норму выполни.

– У нас свои расчеты, и я за них в ответе. Тебя не потянут за недостройку домов, а меня потянут.

Тогда заворготделом подошел к столу ближе и, тыкая пальцем в тетрадь, строго-настрого спросил:

– Ты кто будешь?

– Отсек ячейки, – ответил секретарь техкомбината.

– А еще?

– Еще член бюро райкома, – опять ответил секретарь.

– А дальше? Еще. Самое главное.

– Самое главное, я – комсомолец.

– Ну, так и знай, комсомолец: слово райкома – для тебя закон. Собирай людей, не рыпайся. С тобой больше говорит не Колька, с тобой говорит заворготделом райкома. Комментариев не полагается.

Заворготделом сел на стол рядом с комсомольцами и закурил, а секретарь поднялся из-за стола и стал сурово оправдываться. Отсек объяснял, что каждый час нескончаемо дорог его ребятам, говорил, с каким самоотверженным героизмом возводят они себе жилье, что недостает материалов, и как они ночами подбирают материал подле цехов и людскою силою подвозят по рельсам к профтехкомбинату, и как, наконец, он, отсек, связан самыми корнями совести с задачами успешного выполнения жилищных планов.

– Ты стрекулистов и воров разводишь, – сказал на это заворготделом. – Ты попадешься нам, так мы за эти ночные прогулки тебе спину нагреем. Выделяй людей, довольно заниматься красноречием, побереги это для зазноб.

– Больше двух сотен не дам, – сказал секретарь сокрушенно.

– Дашь и больше, – возразил заворготделом, продолжая раскуривать.

– Двадцать человек у меня пойдут на бараки, сорок человек заняты сегодня распространением займа, несколько человек больны, потом в отпуску, часть ушли в кино, а девчата на какой-то женский митинг собираются. Больше трех сотен никак нельзя дать.

– Довольно трепать языком, – закричал заворготделом, – довольно разводить фигли-мигли. Сами грамотные. Накручивай, Гаврила, время не ждет, время перегонит тебя, хватишься, да поздно будет. Подчиняешься ты оргбюро или нет, признаешь ты дисциплину или в корне отвергаешь? Ну?

Секретарь цветисто выругался и сказал сидящим:

– Сообщить моментально по мастерским, тем, кто еще не ушел, чтобы в шесть часов были на соцгороде, чтобы знали, что штурмуем сегодня, а не юбки рвем. Дисциплина в первую очередь. А потом бегите за ушедшими, накройте их в столовой тепленькими и решение ячейки доведите до каждого члена в отдельности. Понятно али нет? Али повторить? Так повторения никто не дождется. Позвать сюда Сиротину!

Заворготделом спокойно курил и уж больше не вмешивался в дела отсека. Приходили люди, быстро выслушивали распоряжения и отправлялись на агитацию. Потом явилась Сиротина, миловидная девушка-чернявка, которую Иван встречал на Оке и которая судила его с женой в клубе. Она спросила:

– Что за вихрь?

– Девчатам молви, – сказал секретарь, – пусть готовятся к штурму. Срок для обеда есть. Пусть наедаются как хотят, но помнят: шесть часов. Дело не ждет, к пуску завода соцгород приводить в порядок надо. Надо или нет?

– Дело ясное.

– А раз ясное, то вполне надеюсь, что весь твой состав беспорточной команды налицо будет.

– Не отстанем от вас, – ответила та, – тоже хлеб едим и партии служим.

Заворготделом вышел после этого из профтехкомбината, вразвалку, неторопко пошел на завод и грязь старательно обходил, на лужи не натыкался.

– Дело заварено и заверено, – сказал он Ивану. – Тебе только людьми управлять и держать ухо востро. Чтобы не дезертировали, шуры-муры на работе не разводили, курили бы меньше и тому подобное.

– А то как же, – согласился Иван. – С этим народом гору своротим.

С шести часов пополудни молодежь стала трудиться в квартале социалистическою юрода.

А безлунным вечером двигалась потом колонна в тысячу человек шумливо и тревожно. То и дело цигарками попыхивали, так что Ивану приходилось останавливать сборище и напоминать об опасности пожара. Попадали в канавы, задевали ногами о бочки цемента, о шпалы, о бут, кучами сваленный при дороге. Задние ряды напирали на передние, поэтому то и дело возникала перебранка.

Предстояла огромная работа. Канавы как следует не были засыпаны, кучи земли грудились где попало, валялась щепа, пустые бочки, проволока, сотни поломанных носилок.

Рабочий табор с гиком осел на землю в ожидании, Иван пошел искать хозяйственников. В конторе их не оказалось, хотя двери были открыты настежь, и в темноте Иван нащупал книги и бумаги на столе. Чтобы долю не задержать ребят, начинающих роптать, он пустился на розыски администратора. Застал одного в квартире. Тот ложился уже спать. Иван обрушился на него.

– Голова ты садова, объявились люди с готовностью сверхурочно поработать, а вас черт не разыщет. Я же вам звонил со второго участка.

– Знать не знаю, – ответил администратор, – никаких я звонов не слышал.

– Так ведь мне же ответили, что нас встретят здесь.

– Может, и отвечал мой начальник, а я ни при чем.

– А начальник разве не передавал тебе ничего?

– Ни единого звука.

– Ротозеи, губители! Вам и дела нет. Говори, куда начальник делся, или я приведу всю нашу армию, и мы тебя на воздух вознесем!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю