Текст книги "Парни"

Автор книги: Николай Кочин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Глава II
ТАКОЙ СОРТ ЛЮДЕЙ

Иван как будто впервые увидел эти места. Все изменилось. Болото, разрезанное осушительными канавами, обсыхало на виду, вода отжималась в широкий сток, он уходил к реке. Кустарник уже выкорчеван, на огромной плешине рабочие жгли его, приготовляя пищу. Картофельные поля застроены были бараками из фанеры. Бараки образовали улички, земля в них была рябая от картофельных ямок, по твердо притоптана, в нее вдавлены, кроме ботвы, кучки опилок, стружка, яблочные окуски, обкуренные мундштуки папирос. От бараков шли тропы к центру барачного поселка.

Иван побрел туда. Кругом кипело дело. Мужики рыли котлованы под стройку. Подводы, груженные силикатом, запружали дороги. В стороне от дорог силикат складывался. Уймища кирпичу высилась там. Уже проложена была ветка железной дороги к этому месту от Кунавина, пыхтел паровоз, тянущий за собой вереницу площадок с песком и тесом.

Иван подошел к крохотному дощатому строеньицу без окон, дверь была настежь открыта, и на ней мелом нацарапано: «Контора». Тут на тесинах сидели люди. Иван догадался – в этом месте берут на работу.

Иван сел рядом. Все были в фартуках, бородатые, курили и калякали. Говорил седоволосый крепыш. Колючее острословие его приковало Ивана, да и не только его.

– Милые мои, брильянтовые, – говорил крепыш, вертя задорно голового, – всякое ускорение нашего труда через разную эту машину, екскаватор али как, – одно несчастье нам несет, ежели крепко подумать. Кабы человек не гонялся за всеми этими новшествами железного рода, ей-ей, счастливее бы он был и гораздо менее жаден. Не строил бы этих махин – заводищ, которые поедом едят крестьянский и рабочий люд тысячами, уродуют и вгоняют в чахотку. Вот и хвались любовью к этому железному труду при таком деле. То-то, милые. Это уразуметь надо, что и к чему – разные краны да подъемные машины, словно рук человеческих не стало на Руси. А ежели, к примеру, прикинуть, что эти фабрики да заводы, как этот вот задуманный, работают на войну, чтобы людей истреблять, – выгода от труда вашего явно безбожна и людям непотребна. Мне – стреляному водку, не один десяток летних строительных сезонов работающему на постройках, – мне инженеры сознавались и достоверно говаривали: «Достаточно, мол, переменить пластинку под кузнечным молотом, чтобы, пожалте, выделывать части броневиков вместо дорожного автомобиля».

Брильянтовые, безмашинный-то народ не опасен, а значит, и человеколюбив, тих, мирен и к общему братству способнее. В бывалые времена на проезжих дорогах и тропах страннику кусок хлеба подавали, а ноне помрешь с голоду подле амбара с хлебом, – у всякого ответ готов: мы сравнялися во всем, и каждый получает свою норму по карточке.

– Укроти, господи, большевистское сердце, – вздохнул сосед и перекрестился.

Иван с жадным удивленьем поглядел, как жилиста шея и руки говоруна, как хитро глаза прилажены, сверкают из-под густых хмурых ресниц.

– Вот теперь, – продолжал речистый человек (и никто ему не возражал, а каждый на его слова дакал), – дела развернули на ширь на всю, а дельных людей недохватка. Посмотри, сколько их всяких барж – и с песком, и с тесом, и с бутом – стоит, всю реку запрудили они. Скоро заморозки, выгружать надо, а люди где? Говорят – молодежь появится, комсомолия. Ну а сноровка где у нее? А сколько лодырей? Ой, не всласть это им будет: придут, понюхают, да и запросятся к матери. А тут наступает осень, дожди начнут лить, непогода. В такое время он, комсомолец, за тысячу рублей в день не возьмется за это дело. Видишь, какая линия. Я так в конторе начальнику и сказал: «Расценки наши ежели рваческие, найди дешевых людей – дело любовное». Он покрутился, покрутился, да в ответ мне: «Людей я, кроме вас, не вижу, но это не значит, что обирать следует свое правительство в таком случае». Конечно, я замолк, только и сказал на это: «Смотрите, ежели расценки наши отвергаете, – я с артелью ухожу в землекопы, выгружайте, как хотите, мои молодцы на все маштаки», – а сам подумал: «Отчего ж нам не покоштоваться малость? Мы тоже – люди, способность к хорошей еде имеем».

– Не сдавай, Михеич, – сказал сосед. – Наша артель у них – единое взглядише. Где людей взять?

– Скажу по правде, по истине, – прибавил третий, глядя на дверь конторы, – хитрущий этот начальник нас застращать хотел, когда упоминал, что молодежные артели придут и дело двинут. Дураков ноне из молодых тоже мало сыщется задарма руки мозолить.

– Есть, конечно, и такие, – возразил Михеич, – называются энтузиясты. В Омутнинске мне довелось столкнуться с ними: я прошу для своей компании цену, а они – ниже моей вдвое. Я соглашаюсь тоже на низкую расценку, а они еще ниже берутся. Так и привелось оставить те места.

– Что за люди пошли: комсомолы, ударники, бригадники, не понять, не размыслить, – вздохнул сосед Михеича.

– Карьера заела всех, – ответил Михеич, – карьера гонит людей на невыгодные работы и цену снижает у трудового народа. Молодняк, ему в начальники выходить надо, в ученые, а путь ударнику да бригаднику расчищен, вот и стараются.

В это время вышел из конторы человек в кожаной тужурке, с бумагами в руках. Как только он показался в дверях, артель моментально поднялась и окружила его.

– Вот что, товарищи дорогие, – сказал человек в кожаной тужурке. – Те цены, которые вы назначаете за выгрузку бута, – неслыханны в нашей практике. Я звонил самому Царевскому: «Никак нельзя, говорит, это прямо расточительство».

– Воля ваша, – ответил Михеич покорно, но твердо. – Айда, ребята, домой.

– Дело полюбовное, – произнесли вслед за Михеичем остальные, – вольному воля, спасенному рай, находите народ дешевле.

Они тронулись разом, но человек остановил их:

– В барже триста тысяч пудов. Ежели вам так платить за каждую, то сколько же вы денег загребете при этом? Мы видим всё – не дураки.

– На торгу два дурака, милый: один дешевле дает, другой дорого просит.

Михеич отвернулся к своим, ворча:

– Мы вашего жалованья не считали, карман ваш боже упаси контролировать. Может, вы больше нашего в день выгоняете. Рестораны и всякие потехи для кого-нибудь приспособлены.

Наш брат туда носу не кажет. Эк, чем корить вздумал! Трогайся, ребята, по домам, чем лясы точить! – приказал он.

– Я позвоню Царевскому, – сказал человек невесело, – как хочет он.

– Позвони, – согласился Михеич спокойно. – Ребята, обожди малость.

Артельщики сели на старые места, а человек в кожаной тужурке ушел в конторку, вернулся вскоре и сухо отрезал:

– Царевский согласен. Принимайтесь за дело. Выгружайте скорее. До зарезу нужно… Во!..

– Давно бы этак, – заговорили люди разом, – для чего рабочего брать измором? Бумажечку дадите на баржу, товарищ Глухов, али иначе как?

Товарищ Глухов сердито вырвал лист из записной книжки и подал его Михеичу:

– Предъявите там!

Михеич отошел к своей артели и, хитро щурясь, сказал ласково:

– Ребятушки, за дело! Расщедрился, сукин кот.

Вслед за ним артельщики заулыбались. Потом двинулись тропами к берегу реки. Иван последовал за ними. Он поравнялся с Михеичем, дернул его за рукав, промолвив:

– Пристать к вашей компании мне не можно?

– Отчего не можно, – ответил тот. – Видно, что образина у тебя здоровая и сила есть, и ежели лениться не будешь, – коренной нам соучастник. Но наперед уговор держать: на первые разы получать будешь половину суточных, как ты новый человек и неопытный по разгрузочной части. У меня таких в артели не ты один.

– Ладно уж, согласен на половину. Такое дело. Я вот, Михеич, – вдруг захотелось говорить Ивану по-родному, – вроде невесты без места. Отец у меня жизни решился по добровольности, а на моих полосах этакое вынудили!.. (Он показал на ряды бараков.) Теперича я тоже – пролетария всех стран, соединяйтесь. Долго ли это будет, Михеич?

– Что, дородный?

– Постройки разные, машинный грохот.

– Э, милый, это только зачало. Вся земля покроется рельсами, а в воздухе, где галки летали, аэропланы будут гулять и шуметь телеграфные проволоки – к тому все идет…

– Страшно.

– Страшнее впереди, милок. А пока – у тебя дом и двор есть, и по нужде выйти куца можно. Но близко время, что и жилья своего мужик лишится, и переведут всех до единого на казенные квартиры, и на тех казенных квартирах ты будешь весь с потрохами казне принадлежать, как во время крепостной неволи, и тогда – мат полный. А теперь, милый, ты в своем домишке живешь.

– Так точно.

– А мало ли теперь бездомными ходят? Уйма! Ты счастливец, брат, счастливец. А отколь родом?

– Монастырский. И вот глянь, весь я тут. А на этих местах, что теперь идем, картошку я сажал, лен сеял, ячмень, чечевицу. Чечевица моя была богатырь, первеющая, убей меня бог.

– Верю, милый, верю. Сам стражду душой, но прямо тебе скажу: разница между нами есть. Я зрячий, а ты нет, я линию свою нашел, а ты нет. Про меня в Евангелии сказано: «Имеющий уши да слышит», и я слышу. Из слышащих я, а ты недоумок. Больше тебе ничего не скажу.

Компания Михеича состояла из людей одинакового, неуловимого для Ивана обличья, говорящих затейливо и умно, работающих прилежно, организованных в бригаду. Михеич звался представителем артели, и от Ивана не укрылось, что с новичками рассчитывались «как доведется», а с остальными делил деньги Михеич ровными долями. По обмолвкам примечал Иван также – деньга плыла к ним густо. Река замерзнуть готовилась, а начальники имели приказ вывезти стройматериалы по воде. Михеич диктовал начальству цены, и часто слышал Иван насчет Глухова:

– Заноешь ты у меня еще не такую песню! Коим голосом рявкнул, таким тебе и отрявкнулось.

Михеич выдавал Ивану сколько хотел, но и та выдача казалась Переходникову кушем. Всеми помыслами пытался срастись Иван с артелью. Это не всегда удавалось. Михеич ласков с ним был, но в серьезные беседы его не вводил. Вечерами Михеич с приближенными высчитывал, сколько выручено, потом разговоры были про слухи, явившиеся невесть откуда, – будто б на разгрузку бута брошены начальством ударники. Про ударников (это слово Иван впервые услышал) все они говорили ругаясь.

Однажды утром, придя на эстакаду, Иван застал людей – молодых, как он, девушек и парней. Они сидели и хохотали шумно, а в стороне стояла смиренно артель Михеича. Товарищ Глухов подошел к ней и бросил слова:

– Попробуем опереться на ударников. Должны понять вы: здесь социалистическое строительство, а не частный подряд купца Бугрова.

– Дородный, не перечим, – ответил Михеич и развел руками. – Как говорится нами, стариками: по парню – говядина, по мясу – вилка. Хорошему мастеру да работнику и платить надо способнее, а холостежи – как угодно платите, ваше дело. Но на другой подряд мои ребята не согласны. Они себе цену знают. И уйдем мы если – увязнете вы с этой челядью во льдах, искать нас будете с фонарями. Но близок, как говорится, локоток, да не укусишь. А мы работу себе сыщем: мои молодцы – и плотники, и штукатуры, и каменщики. С нами, со стариками, тягаться больно нелегко. Кишка молодая порвется, а мы двужильные.

Глухов поглядел на реку, на караван барж, стоящих одна подле другой, и сказал сокрушенно:

– Работали бы, жадюги. Знаю: ведь и эти расценки дают заработок солидный.

– Нет, милый начальничек, оставайся с зеленой молодежью. Мы люди пломбированные.

Артель тронулась скопом, а Иван последовал за Михеичем. Тронул его за рукав. Тот обернулся и, увидав растерянное лицо парня, сказал с досадой:

– Ты нам, милок, теперь нужен, как пятая нога собаке. Попробуй с ними вон. Только наперед тебе совет даю: не натужься, бахвалиться тебе не перед кем, не для чего.

– Я не обык, Михеич, с лодырями, – ответил Иван чуть не плача, – я сыздетства пахарь.

– Что поделаешь ты, милок, времена ноне какие: каждая свинья тебе товарищ.

Иван отошел от него, вздохнув, и стал одаль, поглядывая на молодежь. Парни сидели как попало на береговых камнях, кое-кто стоя ел консервные баклажаны.

Иван подсел к парням несмело, помня гневные угрозы жены: «Чтобы непременно на зиму с артелью определиться и не болтаться в нетях», и стал прислушиваться.

Молоденький паренек, белобрысый, голубоглазый, вертлявый, одетый во все парусиновое, ел и рассказывал товарищам про системы барж, и было видно, что он вырос на Волге и дело это прочно любит.

Иван спросил робко его:

– Ты кто будешь, парень, и отколь?

Тот моментально выпрямился, приложил по-армейски руку к голове и протараторил:

– Комиссар Хвостов, боец четвертого разряда из села Огрызова, под пряслом родился, на тычинке вырос, а теперь на тачке верхом изволю советскую землю объезжать.

Кругом захохотали, а Иван подумал грустно:

«Они все говоруны да книжники. Любому, как я, в рот въедут и там заворотятся, а я не смекалист, хотя на практике задельнее их».

Вдоль берега, видел он, вытянулась линия красавиц барж с гравием, песком и бутом. Это и надо было выгрузить в первую очередь. Большие баржи, огромной грузоподъемности, с навесными рулями, глубоко сидели в воде, и знал хорошо Иван – их делали балахнинские мастера с подручными из Монастырки. Монастырковцы почти все умели лодки ладить и в речных судах знали толк. Иван видал всякие: старые «системные», «американки» для перевозки нефти, наливные железные, четырехмачтовые и трехрулевые, которые утопали в воде так, что борта их касались поверхности реки, он знавал «Марфу Посадницу» купца Сироткина, вс дичайшую баржу на старой Руси, и мало ли прочих.

«Ты таких не видывал еще», – мысленно урезонил он белобрысого.

Державший себя так, точно был он дома, белобрысый сразу не понравился Ивану.

«Таких работать не заставишь», – подумал он и без радости подошел к нему и спросил:

– Где у вас старшой?

– Все мы одна шайка-лейка, ударный коллектив. Сто голов – сто умов, едим руками, а работаем брюхом.

– Мне бы с вами присоседиться.

– Падок на даровщину, – захохотал белобрысый. – Что ж, валяй. Нашего полку прибыло. Сиротка, запиши этого богатыря!

Эта простота, с какой его приняли, осведомившись только, не лишенец ли он, пришлась ему не по нраву. Он не видел в этом серьезности. Настоящие артельщики покочевряжатся вволю, да угощенья попросят, да на дом литр приношенья, а эти – с маху. Решил Иван поэтому: «Серьезности на работе у них не жди, и заработка тоже».

– Гвардия! – воскликнул зычно косоглазый, угрястый и бросил пустую банку из-под консервов в реку, – бодритесь чертом. Мы сменили мастаков-стариков, мы взялись их переплюнуть в работе, и не иначе как помня, что нет никакой славы орлу в том, что он победил голубя.

Он махнул рукой намеренно артистически и рассмеялся. И тут Иван догадался: для веселости сделано это.

«Шутник! – подумал он. – Шуткой брюхо не надоволишь. Служить стану по кафтану».

Шутник подошел к тачке, и вся ватага за ним двинулась. Пошли на баржу.

Поднялся оглушительный гам. Солнышко еще заслонено было нагорным берегом с березовыми рощами на нем, и оттого вся гладь реки выглядела холодно-стеклянной, трава на берегу белела, убранная блестками инея, люди беспрестанно ежились, изо ртов вылетал клубами пар.

Но жизнь давно проснулась. Вскрики рабочего люда с мелких баркасов взлетали над струями могучей реки. Слышался плеск весел, пыхтенье пароходов и уханье паровика.

– Чего стрекочете? – сказал девушкам косоглазый, стыдя их нерешительность. – Хватай бут руками и – в тачку. Ходи ногами, ребята! Не в театре.

Когда потянулись один за другим к буту с тачками и потом по мосткам, которые трещали и гнулись, обратно уходили с баржи цепью, водоворот движений подчинил себе каждого. А всех определял первяк. Им оказался косоглазый, его звали Гришей. Он держал тачку крепко, слегка пригнувшись, сваливал бут бесшумно, при этом вскрикивая:

– Легче! Не бросай бут наотмашь.

Вскоре как-то потеплело. И хотя солнышко из-за лесу вышло, а вода под лучами стала зеленой, прозрачной, но шуму не убавилось, а Иван не замечал перемен, самозабвенно увлеченный работой. Тело стало податливо, мысли ушли. Мимо него пробегали люди в рубахах, расстегнутых на груди, от людей шел парок, и дышали они сильно и вольготно, крича, иногда толкаясь. Но и крики и суетня возбуждали сильнее Ивана. Он тоже кричал: «Посторонись!», хотя никакой в этом надобности не было.

Вскоре ему стали накладывать на тачку вдвое больше, видно – для испытания, и уж двигался он по мосткам полубогом, как то делал Гришка. В один из таких пробегов косоглазый Гришка догнал его, крикнув сзади.

– Ой, гляжу – надорвешься ты, парень…

С безотчетным волненьем Иван обернулся, поднял тачку соседа с бутом и высыпал в свою, увеличив груз вдвое, и повез камень так же легко и быстро.

– Ну медведь, – промолвил сосед, – ну силища! И откуда эти берутся лаптястые Ильи Муромцы ныне?

– Карпа Переходникова дитятко, – кто-то ответил на это. – Тот, бывало, вязы молодые выворачивал под пьяную руку…

И после того завертелось около Ивана все кругом, и он помнит только одну эту беспрестанную карусель – туда, сюда и обратно. Люди, как пьяные, ухая, и вскрикивая, и подгоняя друг друга, закружились на берегу вольной реки, гася свои голоса в грохоте сваливаемого бута.

Ветер, идущий с низу Оки, рвал ситцевые платья девушек, вырисовывал их тела, и молодые грузчики шли по сходням со встрепанными волосами, подолы их рубах заворачивались выше пояса. Царило безмолвие.

Когда вырывался из рук камень и бухался в воду и брызги ударяли в лица, только тогда раздавался окрик:

– Кто там это? Косорукие!

Иван на минуту приостанавливался и стряхивал пот с лица. Но вдруг спохватывался, не желая быть замененным в простое, срывался с места и бежал на баржу.

Пришло время, и Гришка сказал:

– Стоп, порточная и беспорточная команда! Кто хочет, раскуривай.

Стало враз тихо. Свесив ноги с баржи, люди стали дышать глубоко, шумно. Только тут Иван увидел, как пот сползал с груди к коленам струйками и попадал в лапти. Все закурили. А ему нечего было делать, и он сказал белобрысому:

– Ай, как шло дело! Точно на сенокосе.

– Хлеще, – ответил тот. – Сенокос ваш жадностью подперт, а тут не из шкурных, брат, затей.

После того ели хлеб с воблой и опять грузили, и только к вечеру, усталый и довольный, пришел Иван, улыбаясь навстречу жене:

– Сколько тыщей пудов мы на берег повыкидали! – сказал он. – Коли считать, так цифер не хватит.

Гремя чашками на столе, жена спросила хмуро:

– А сколько выработал?

Ивана застала врасплох она этим дознанием. Он забыл про то вовсе.

– Работали не из шкурных затей, – ответил он робко.

Жена усмехнулась, шумно всплеснула руками:

– Ну муженька бог даровал! Так ты, видно, за так рубахи-то рвал. Уж не к ударникам ли ты приписался?

Он молчал, не подхода к столу. Желая показать, как он устал, прилег на кутник, хотя есть хотел нестерпимо.

– Я гляжу – сияет мой богоданный, как солнышко. Ну, думаю, денег воз везет. А это он от дурости, – сокрушалась жена. – Давай смекай, сколь выработал, иначе и чаю не дам.

– У кого узнать-то мне? – ответил он. – Все разошлись уж.

– Это твое дело, – сказала жена.

Счастливое чувство, с которым пришел Иван с баржи, разом сменилось тоскливой и нудной горечью. Он пошел на место выгрузки; там никого, кроме водолива, не оказалось. Домой возвратиться с этим он опасался. А ноги ныли. По телу прошла дрожь, и сразу стало холодно, к тому же сосало под ложечкой.

Солнце закатывалось. Река стояла смирно, не шелохнувшись, как зеркало. Стихла дневная суета. Он побрел тропкой, ведущей в березняк, за Монастырку. Лес был сильно тронут увяданьем. Местами оплешивел, местами вовсе омертвел. На окраинах его лежали сотни лесных трупов. Но любимую рощицу Ивана еще не сняли с земли. А дело клонилось к этому, – всякий заметил бы это по размежевке.

Поврежденной машинами дорожкой он вышел к долу. Кусты нетронутого ветельника ширились пока безбоязненно. Они были голые. Только рябина в стороне рдела, наперекор всем, вызывающе-дерзко. Кровяные ее гроздья клонились долу. Солнышко проходило сквозь них, обливало золотом заката и терялось в кустах. Полушалком оранжевым листья устлали землю. Они шуршали под ногами. Стояло безветрие. Иван подгреб листья под себя, сел и стал глядеть на дол – туда, где распростерлась нетронутая целина полян и подле них жнивье. Лес утешал его. Шли чередом воспоминанья.

В этот дол хаживали девки за столбунцами. Иван помнит, как накрывал он девок полушубком и бесстыдно их тормошил или поднимал широкие их подолы на голову и завязывал. Девки не убегали в лес, а развязывались на виду у парней. Все было преисполнено густых радостей, установленных отцами. Ивана даже приподняло от наплыва чувств, и промелькнуло в мыслях: «Господи Иисусе, а может быть?..»

Он слышал, были времена, когда поощряли выход на отшибиху, и как раз все эти места давались: и вода, и луга тут, и лес, и земля неплохая; но никто тогда не выехал из Монастырки, – охота ли жить сурком? И вот пришла мысль – не похлопотать ли? Он раздерет целину руками и с одним топором обстроится.

Так думал он, перемогаясь в решениях. Вдруг тишину вспугнул хруст, идущий из глуби леса. Иван обернулся и увидал: ползет дьяволом машина понизу, лапы большие кроют тропу, давят хворост на пути. Волочит она за собой пять дерев, двум парам коней не управиться. Иван вскочил и сразу приметил, что везут дерева из тех мест, какие он облюбовал. И тут только бросилось в глаза: узкие просеки уходят через трону в разные места, – земля поделена. Он бросился к дому.

В Монастырке гудели люди, девки вскрикивали за гумнами на гулянках с рабочей молодежью, гармошка звала к плясу и уж засветились огни.

Навстречу шла компания с тальянкой, две девки, обнявши пария с боков, рьяно махали платочками и целовали воздух под припевы. Раскрасневшийся чужак сиплым голосом тянул городскую песню: «Маруся отравилась…»

Иван не своротил, попер напрямки, сталкивая с дороги грудью всех. Сзади в затылок ему ухнули. Откуда что взялось в Иване!

Разбрасывая около себя гульливый народ, как чушки в игре, путаясь в девичьих подолах, Иван молотил руками в воздухе, крича:

– Лес сгубили, поля застроили, девок наших губите. Везде ваше угодье стало. Братцы, ребятки, в раззор нас пустили люди заезжие.

Вдруг чужак закричал:

– Товарищи, слушайте, он контру разводит! Цапай его, веди в милицию.

Он подбежал к Ивану, схватил его за рукав. Иван вырвался. Не помня, каким его духом примчало, Иван сидел, зарывшись в омет соломы, и боялся выходить. Только отсидевшись и придя в себя, он решил пойти домой.

У соседского крыльца сидел на скамеечке Михеич, подвыпивший, рядом со вдовами и любезничал. Иван обрадовался случаю и сказал, поздоровавшись:

– А я, Михеич, в ударниках был сегодня. Помнишь ли ты меня?

– Как не помнить, добрый молодец, советской власти опорыш.

– Весь день утруждались, а вот не пойму, какая цена этому труду?

– Эх, милый, – ответил Михеич, – что дадут, то и твое.

– А что дадут?

– Фигу с маслом.

– Как же это?

– Милый, в такой сорт людей идут те, кому карьеру сделать надо. Вот они и стараются по бесплатности, кусок у рабочих людей отнимают. Нет, денег тут не жди.

Иван явился домой, успокоенный разъяснениями, и молча и тихо лёг подле жены на хвощовую чаканку, опасаясь, что она спросит его.

И верно, спросила:

– Ну что, сокол, сколь добыл? – не поворачиваясь к нему, промолвила она.

– В ударники записываются те, кому кальеру сделать надо, – ответил Иван, – а денег тут не жди.

– Дурак! – ответила жена тем же тоном.