Текст книги "Парни"
Автор книги: Николай Кочин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
Глава XIX
«МИЛАЯ МАМОЧКА»
Неустроев потом не вернулся к компании. Не видно было и Сиротиной. Это всем бросилось в глаза. Пождали их, пождали – так и пришлось уехать без них. Невеселое было возвращенье. Мозгун всю дорогу не сказал ни слова, и оттого девицы озадаченно и хитро молчали. Только Иван буйствовал да Вандервельде пробовал юродствовать, но ничего из этого не получилось.
Костька пешком проводил свою спутницу, раньше всех пришел в барак и сперва не находил себе места от волнения. В бараке никого не было. Он ложился на койку, опять вскакивал с нее, рылся в газетах, спрятанных под тюфяком, потом брал бумаги какие-то из-под подушки, пробовал их читать, бросал, зарывался под одеяло и опять вскакивал. Потом он полез под подушку Мозгуна, вынул оттуда бумажки, прочитал их и бросил. Так же он осмотрел у Переходникова. Вдруг взгляд его остановился на торчащих из-под тюфяка Шелкова книгах. Он откинул тюфяк и нашел под ним три тома «Графа Монте-Кристо». Он взял его и стал перелистывать. Из одного тома выпал конверт, адресованный гражданке Шелковой в город Арзамас – матери Владимира Шелкова. Конверт был заштампован и разорван. Неустроев поглядел на дверь пугливо, закрыт ее изнутри, потом посмотрел в окно, в сторону эстакады, и вынул письмо из конверта. Там был большой лист бумаги, исписанный рукою Шелкова:
«Милая моя мамочка!
Здравствуй тысячу раз. Целую тебя, мамочка, и поздравляю с наступающим Троицыным днем. И желаю тебе от Господа Бога доброго здоровья и всякого в делах твоих благополучия. Скоро у вас радость – хоть пирога поедите да послушаете звон, а мне все одна и та же линия – штурмуй прорыв, догоняй темпы и всякая такая история, от которой никуда не провалишься, – такое время. Милая мамочка, пригласи на пирог в торжественный этот день Симочку, и пускай мой любимый цветок – белую черемуху, которую ты для меня всегда срезала, когда я в церковь уходил, возьмет себе, положит на столик и целый день без отрыву вспоминает меня.
Мама, ты приглядывай за ней, чтоб она ни с кем не гуляла и вообще. Милая мамочка, твое письмо я получил и так был ему рад, что думал – хожу по воздуху. Ты мне пишешь, чтобы я приобрел чесанки, я их приобрел, мне выдали как ударнику. Посланная тобою справка насчет того, что ты в кино на рояле играешь и, значит, трудовой элемент из интеллигенток, а не какая-нибудь, мне не пригодилась; я за нее тебя очень благодарю, но на курсы техника я и так принят – без справки. Из нас каждый где-нибудь вечером учится, потому что тут много курсов и школ пооткрыли, но важно, конечно, не ихнее ученье, а бумажка. И сейчас я курсант и не знаю, хожу ли я по земле или по воздуху: уж очень это все обрадовало меня. Милая мамочка, спорить я с тобой не буду, но советую тебе: в коммуну ты вступай первая. Хоть ты в колхозе ничего не будешь делать, но вступай. Поднимется твоя репутация, и тогда я смело буду говорить: сын колхозницы, а сейчас, коли спросят, кто родители, – отвечаю: служащие; а это очень неприятно. Конечно, вот я живу в коммуне, у нас общая еда и вообще общие расходы и приходы, но разве, ежели бы время было другое, я бы пошел в коммуну? Наплевал бы я на коммуну, а сейчас приходится. Ах, мамочка, ежели бы время было другое, разве бы я стал состоять в комсомоле, разве бы я стал жить с этими чрезвычайно необразованными людьми, которые считают себя умнее каждого интеллигента из порядочных и воображают построить социализм? А теперь, мамочка, я прошу тебя, опиши, кто у нас в городе женился и вышел замуж из моих знакомых. У нас здесь на строительстве очень скучно, и весело бывает только тогда, когда сходишь в выходной день в кунавинское кино. Но только и там одно и то же. Поэтому, мамочка, пришли мне книжку Александра Дюма «Граф Монте-Кристо», пришли все три тома, а названье «Граф» соскобли с книг, а то товарищи по бараку увидят, уличат в уклоне, и от такого пустяка, пожалуй, с работы вылетишь; а без «Графа» ни один не догадается, что это за книга, и подумает, что это про французскую революцию.
Прощай, милая, дорогая, неоцененная, единственная моя мамочка!
Мамочка, дальше ты не читай: это все дальше приписано для Симочки, и прошу тебя в мои интимные секреты не заглядывать и передать этот клочок письма Симочке.
Симочка, это для тебя.
Душечка моя Симочка!
Я тебе опять напоминаю и говорю, погоди, не приезжай ко мне, это вовсе неудобно: нам даже жить негде будет, я сам живу в бараке, и вот когда кончу курсы и пустят завод, – потерпи, это недолго: через три-четыре месяца, – ты тогда приедешь, и мы поженимся. А сейчас тебе в эту обстановку никак нельзя: грязь, грубые люди и вообще развращенье. А мамаше своей скажи, что пожить тебе всего несколько месяцев в городе Арзамасе, пусть она это поймет и служить тебя не торопит. Ты только успела кончить девятилетку и можешь отдохнуть. Прижимаю тебя к сердцу, жди, когда кончу курсы…
В этом месте я поцеловал, поцелуй и ты.
До скорого свиданья, до скорого свиданья, до скорого свиданья. Твой, твой, твой вековечный Вольдемар.
Автозавод. Май 1931 г.».
Неустроев сложил письмо вместе с конвертом вдвое и спрятал в свою записную книжку.
Глава XX
СИМОЧКА ВСЕ-ТАКИ ПРИЕХАЛА
А приехала она как раз к вечеру этого же дня.
После ужина Шелков поймал Неустроева на площадке промрайона, запыхавшись, и стал умолять:
– Войди в отчаянное положение. Ты как член совета и коммуны и вообще порядочный. А ведь она моя невеста, невеста члена коммуны. Ни крова, ни пищи, ни родни. Она барышня удивительная, деликатная такая, из городишка, из-под крыла матери родной – и сразу сюда. Мы с ней еще на школьной скамье сдружились. Вот теперь стоит там на шоссе, где автобус останавливается, с корзиночкой. Куда ее пристроить? Ты найдешь, ты все можешь, только на тебя надежда.
Неустроев с охотой отправился к автобусной остановке и увидал там стоящую с корзиночкой барышню в горжетке. Она сосредоточенно и пугливо глядела в сторону завода.
Когда Неустроев подошел к ней, она приободрилась, поправила без нужды горжетку и сказала нараспев:
– Ах, в вас что-то такое знакомое. Вы не жили в Арзамасе?
– Я тамошний уроженец, – ответил Неустроев. – Когда мой отец жил с семьей в этом грязном, прозванном Окуровом городишке, ваш дом против нашего приходился. И от ваших акаций лист осенью падал прямо к нашему парадному.
– Боже, боже, какая встреча! – всплеснула девушка руками. – Я помню очень хорошо вас: вы ходили в школу, и ранец из моржовой кожи за плечами. Неужто это вы? «Отсветили огни, облетели цветы, снята маска и смыты румяна».
Она ухватила его за рукав и начала перебирать имена тех, кто жил на той улице. Неустроев смутно помнил знакомых раннего своего детства, поэтому отвечал невнятным бормотанием. Он не понимал восторгов девушки и морщил нос. Это всегда с ним случалось при неприятностях.
– Ну, ты иди себе, успокойся на сто процентов, – сказал он Шелкову, который стоял за столбом. – В клубе, что ли, ее устроить пока? Вы что, собственно говоря, умеете?
– Я музыкой занималась. У меня призванье, но мать, – девушка вздохнула, – уговорила меня окончить курсы Швейпрома по кройке и шитью мужского белья. Стала сама кроить, но здесь я не хочу закройщицей. Ой, как вспомню этот ассортимент швейных изделий, названья деталей одежд – тошнит. Туаль-де-нор, зефир, лионез – одни эти звуки стали мне противны, я слышать их не могу.
– Хорошая профессия. Одеты будете, и обуты, и даже сыты; а мужа заведете – можно не беспокоиться о кальсонах, будут всех сортов. А зачем вам музыка? Зачем слава? Судьба бережет тех, кого она лишает славы.
Он захохотал.
– Как они там называются, эти кальсоны?
– Кальсоны разные бывают, – она стала думать, как ученица. – Они бывают из гринсбона, тик-ластика и отбельной бязи. Вы надо мной смеетесь. (Она погрустнела.) Я хочу на курсы иностранных языков поступить, французскому выучиться, чтобы переводить занимательные книжки или преподавать. Ведь он же нужен для дипломатов. Мама одобрила мой выбор, хотя…
– Не протестует против специализации на мужском белье.
– Не протестует. Надо, говорит, оглядеться. Иной раз, говорит, и белье пошить не мешает.
– Чутье у вашей мамаши проверенное. Ее философия так глубока и широка, что включает чистое искусство и мастерство Швейпрома и объемлет ангелов и торговлю. Давайте мне вашу корзинку и идите вперед.
Они вошли в полутемень, минуя ворота соцгорода. Шоссе подходило к клубу, огибая улицу. Здесь пока не было света.
– Какой вы стали смелый, какой вы стали авторитетный, какой вы стали, должно быть, ответственный! – лепетала девушка. – Верно ли говорили мне – вас даже в газетах пропечатали?
– Если вы этим прельщаетесь, и вас можно пропечатать.
– Ой, меня? С какой стати?
– А просто ни с какой. Вот, мол, такая-то живет там-то, подписалась на заем «третьего решающего» тогда-то на столько-то рублей. И пожалуйста, разгуливайтесь по странице портретом. Хотите?
Он опять захохотал.
– Неужели вы все можете? А Шелков Вольдемар, он вот этого не может. Ах, как я ошиблась в нем!
Она норовила столкнуться с ним на колдобинах. Неустроев перебросил корзинку в другую руку и взял ее за талию, сказав:
– Успокойтесь, здесь ассортимент возлюбленных будет очень разнообразный.
Замирающим, стесненным голосом она ответила, растягивая слова и произнося их в нос, на французский манер:
– Кто бы знал, как я рада, что встретилась с вами! В нас так много сходственного.
Глава XXI
МЕРЕХЛЮНДИЯ
Мозгун старательно анализировал свое душевное состояние. И все-таки не мог определить, как и когда утерял он в обращении с Неустроевым независимую свою манеру строго взыскивать и быть уверенным в своей правоте.
С Неустроевым доводилось сталкиваться каждодневно, и Гриша с горечью констатировал – тот угадывает его настроенье; оттого неловкости прибавлялось. Неловкость переходила в неприятное, мучительное чувство неприязни к Неустроеву. Мозгун осуждал это чувство в себе, был уверен, что оно – порожденье ревности, отвратительнейшего из пережитков, и пробовал настраиваться на прежний лад; это не удавалось. Теперь все, что ни делал Костька, рисовалось в неприемлемых тонах. Мозгун боялся только одного, как бы не выдал он свое настроенье, – поэтому сдерживался; и чем сильнее протестовало в нем чувство против товарища, тем строже осуждал он себя. Но дело обернулось как-то вдруг вовсе неожиданно и стороной худшей, чем он мог предполагать.
Проводился однажды декадник оздоровленья быта. В дальних бараках баловались картежники, туда приезжали братья и сватья сезонников и жили без прописки, даже беспризорники находили там приют. Развелось там воровство и дебоширство. Шестьдесят девятый барак, конечно, был далек от этого, и вот совет коммуны решил некоторых премировать за культуру в быту. Поговаривали между прочим, что Мозгун держит про себя какой-то секрет, которого остальные не знают. Может быть, поэтому и ждали желанного дня весело.
Премирование происходило вечером и без посторонних. Кому понадобились подобные странности? Даже женские бригады коммуны не были приглашены.
Мозгун взобрался на свою койку и поставил перед собой табурет, так что образовался род возвышения. Он вынул колоду карт на удивленье всем товарищам и сказал:
– Сыграем два кона в «очко». Вы узнаете, что такое есть игра в своей глубоко профессиональной основе. Выходи же, ребята, в этом деле смекающие!
Он дал по карте каждому из тех, кто подошел, и обыграл всех подряд. Потом пригласил другую партию, взяв свежую колоду карт; и эту партию обыграл. Удивленье и аханье сменились молчаньем самым напряженным. Он опять пригласил первую партию, и она опять потерпела поражение, та же участь постигла и другую партию.
– В жизни игра занимает огромнейшее место, что бы вы там ни думали. Играть мы научаемся еще у себя дома, подражая взрослым в ходьбе, речи и поведении. Недаром же театр был школой для буржуазного молодняка: как надо объясняться в любви, как надо принимать гостей. Карточная игра, братцы, – тоже большая школа. Там надо под маской честности и деликатности обирать людей через специально выработанную систему мошенства. Этому искусству научил меня мой незабвенный приятель Санька Зуб Золотой. Разрешите продемонстрировать. Вот вам новая колода. Подходи сюда, Вандервельде, бери карту!
Вандервельде подошел и получил карту.
– У тебя туз, не правда ли?
– Правда, – ответил Вандервельде, – точно так, туз бубенный.
– Теперь смотри, что дальше будет. Предположим, что ты заложил последнюю спецовку; бывает это иногда, если бы, к примеру, ты был азартный игрок.
Вандервельде потупился, поглядел на Скороходыча. Тот замигал глазенками.
– Ну, так вот, – сказал Мозгун, давая Вандервельде вторую карту. – Сейчас у тебя будет не меньше как двадцать очков. Ты можешь надеяться выиграть. К тебе пришла не менее как девятка.
Товарищи пригрудили к нему, и он им всем показал: верно – девятка.
– У тебя все шансы на успех, но ты напрасно торжествуешь и подсчитываешь в уме барыши и сдираешь шкуру с не пойманного медведя. Если дело в умелых руках банкомета, как я, то тебе предстоит разочароваться, и ты со спецовкой можешь проститься. Смотри! Вот моя семерка! Карты хуже нет. Я к ней прикупаю девятку, – шестнадцать. Кто может надеяться тут на выигрыш? Прикупишь – будет перебор. Останешься на шестнадцати – наверняка проиграешь. Возьмем королька.
Взял из-под низу карту и выбросил ее. Это был действительно король. И стало у Мозгуна двадцать очков тоже. Все ахнули и отшатнулись от Вандервельде, застывшего в недоумении.
– В шулерской науке такие спецы, как Санька Зуб Золотой, этот прием называли «наколкой». Суть вот в чем. Острым ногтем спец наносит царапины на карты снизу, и вот я прощупываю эти царапины сейчас при сдаче и узнаю карту. Ежели ближайшая карта мне неподходяща, я слегка отодвигаю ее внизу и нащупываю царапину на следующей.
Мозгун полез рукой под одеяло, достал брезентовую спецовку, всем знакомую, и бросил ее к ногам Вандервельде.
– Ходишь целый месяц без спецовки – и ни гугу. Возьми, брат, да много не расспрашивай.
Вандервельде поднял свою спецовку, проигранную в памятную ночь на Вдовьем Броду. Ребята пуще заволновались.
– Чудеса, чудеса! – произнес Иван. – Вот она, хиромантия, и не верь ты.
А ему поперечили:
– Никаких тут чудес нету, а есть точная наука – шулерство.
– Конечно, – подхватил Мозгун, – вполне точная. Она имеет около двадцати вполне проверенных приемов и около тридцати не вполне проверенных, которые находятся в стадии проверки. Такие приемы, как «клины», «бочонок», «липок», «баламут», дают сто процентов гарантии. «Абдуг», «нахлобучка», «подсыпка», «верховна» – менее тонкие приемы, но тоже верные. Об остальных не стоит говорить. Это пока область изысканий. Остановимся на первой категории приемов. Вот – «клины». Позвольте проверить. Скороходыч!
Мозгун поднял холоду свежих карт, подал их оробевшему товарищу и попросил, чтоб все остальные поглядели тоже и сами «пересняли». Никто ничего не заметил на картах.
– Вот вы, игруны, ничего не заметили. А между тем почти вся колода срезана еле заметно клином, к одному концу поуже. Легко выдергивать нужную карту из колоды, приметную по срезке. Бери, Скороходыч!.. Так. Ты взял, вероятно, что-нибудь из «нарядных», у тебя три, или два, или четыре очка, потому что тебе попала несрезанная карта, каковыми являются очки малые. Теперь бери другую вот; это будет срезанная, у тебя около двенадцати очков. Теперь получай третью, опять несрезанную. У тебя будет шестнадцать или семнадцать. Сам знаешь – самое продувное дело. Потому что, если ты прикупишь еще, я дам тебе срезанную, чтобы получился перебор. Если ты остановишься на этом, я легко наберу себе не больше семнадцати и все равно выиграю.
Он приложил к своей девятке восьмерку и больше не брал.
– Покажи, – приказали товарищи Скороходычу.
Он показал, и у него в самом деле было шестнадцать.
– Если бы мне нужно было к своим семнадцати прикупить, это было бы очень легко. Вот я беру внизу срезанную на углах карту и вынимаю: для вас это не видно, а для меня без промаха. Видите, король – двадцать одно. Премирую Скороходыча майкой за плохую игру.
Он достал майку и подал ее Скороходычу. Эту майку все знали, но последние недели не видели на нем. Удивленье росло. Скороходыч отошел в сторону и пошептался с Неустроевым. Тот покачал головой. Взгляд его был сух.
– А также премируем сандалиями, ремнем, портсигаром остальных членов коммуны за их пренебрежение к высокой квалификации шулерского искусства.
Мозгун достал ремень, сандалии, портсигар и роздал их членам коммуны, кому находил нужным.
– Вот и все, – сказал Мозгун. – Все остальное и так бригаде ясно. Что касается меня, то я в своей практике пользовался просто кустарным приемом – краплеными картами. Под цвет карточной рубашки я наносил карандашом сверху точечки. Проницательный мой глаз их различал, если был день, а если игра происходила ночью, тогда крапленая карта опять мне служила: она давала тень против света.
Мозгун слез с кровати, улыбаясь; его подняли на руках и со смехом стали подбрасывать на воздух. Но вдруг все увидели, что премированные особняком стояли с Костькой Неустроевым. Они не принимали участия в овациях, стояли тихо и шепотом переговаривались.
И все расслышали слова Неустроева:
– Намеренная дискредитация нашей именно половины. Притом такой авантюризм. К чему это?
Как потом вспоминал сам Мозгун, его в это время точно опалило. Только тут пришло ему в голову, что все «премированные» были те, которыми руководил Неустроев.
«Что это? – подумал он тогда. – Назревший раскол, следствие естественных, но еще не осознанных причин, или я в самом деле “загнул”?»
Он подошел к группе недовольных и спросил:
– Надо открыто дебатировать. В чем, ребята, дело?
– Мы следуем твоему примеру, – ответил Костька, – по-авантюристски.
Слова шипели на его устах. Мозгун отошел в сторону и понял: пропасть легла между ними непроходимая.
Дело так повернулось круто, что барак с тех пор стал жить на два лагеря. Одни как-то само собою столкнулись с Костькой, а другие сплотились около Мозгуна. Даже работать на соцгороде стали на разных строительных участках. Вскоре Мозгуна отозвали на монтаж механосборочного. Когда бригаде стало это известно, товарищи спросили:
– Кто же бригадиром у нас будет?
– Надо думать – тот, кто лучше дело знает.
– Переходников, стало быть?
– А то как же?
И никто не перечил.
Шло время. Суток двое спустя, когда переходниковцы шли в столовую, им повстречался Неустроев. Он задержал Шелкова за рукав и, оставшись наедине с ним, сказал:
– Вот что, милый друг, сегодня ночью надо тебе сбежать с завода.
– То есть как же это, Костя, – сбежать? Это конец моей карьере.
– Есть нечто выше, чем карьера. Вот тебе этого не дано знать. Поэтому ты под стать Мозгуну и прочим – такая же свинья.
Шелков вдруг ощетинился.
– Какой ты мне указчик? Я даже не в твоей бригаде. Я так с Переходниковым и буду работать. И вообще – со мной поделикатнее.
– Цыц! – оборвал Неустроев. – Разговаривай спокойнее. Ноздри не раздувай, гонор спрячь: не высокого он у тебя качества, да и трус ты, так что запугать тебя очень легко. Но я даже и путать тебя не буду. Мы с тобой договоримся как люди порядочные. Итак, ты сегодня под утро бежишь, оставляешь записку, что все в бригаде Мозгуна нехорошие люди, – что-нибудь, словом, в этом роде. Или нет, этого не надо. Просто забираешь свои вещи и под утро бежишь на пароход, а с парохода куда хочешь, – к маме в Арзамас, к черту на кулички, невесте под юбку, только бы тобой тут не пахло.
– Да с какой стати, скажи на милость, побегу-то я?
– Чуждый элемент, – отчеканил Неустроев и засмеялся. – Мы ставим вопрос так: кошка не оставляет ловли мышей, даже сделавшись прекрасной принцессой.
– Чего ты привязался? Я тоже с пролетарским классом, – ответил Шелков жалостливо.
– Только потому, что он у власти.
– Совсем не потому… Убеждения и симпатии…
– Убежденья твои очень странный характер носят. Наверное, за углами остришь: «Вся революция ушла в резолюции», или что-нибудь вроде этого, да еще и с анекдотцем. Маменьке, наверно, письма пишешь и поздравления с Христовым праздником, а здесь, в бригаде, ортодоксом хочешь слыть.
– С чего ты взял? Никаких я писем не пишу. До свиданья! Я не желаю разговаривать с такими нахалами.
Он тронулся.
– Можешь идти, – сказал вслед ему Неустроев многозначительно. – Но если вдруг да писал ты мамаше?
Лицо Шелкова в мгновенном испуге побелело. Он подбежал к Костьке, пробуя руками поймать пуговицы пиджака, руки слетали с пуговиц, голос Шелкова стал глух, просящ.
– Может, и я чем-нибудь пригожусь, – повторял он невнятно, – всяко бывает. И гора с горой не сходится, а человек с человеком соткнется.
– Ты ничем путным пригодиться не сможешь. Но тебя можно использовать при случае. Как кролика. Кролик ничего не делает для создания науки, но наука давно пользуется им в своих выводах. Ты кролик. Пришло время тебя использовать. Кто раньше сумеет, тот и удачлив. Может тебя использовать и Мозгун и я.
– Ведь у меня невеста, Костя.
– Э, батенька! Сказано: «Кишкой последнего попа последнего царя удавим». А ты про невесту.
Шелков плакал. Неустроев отвернулся от нет и говорил:
– Ой, нехорошо. Ежели бы увидала тебя твоя невеста, герой! И притом же люди ходят. Ой, стыдно в таком взрослом положенье.
– Что вы на меня взъелись? Зачем я вам дался? Кто я?
– Вот этого я не знаю. Если бы мне ты это поведал, кто ты: эсер, меньшевик, фашист, большевик, анархист? Ты – амёба. Это тот комок протоплазмы, который нужен для людей действующих. Ты ведомый. Я тебя веду куда хочу. Сейчас я намерен тебя вывести за черту завода.
– Ой, – вздохнул Шелков, – жестокий ты и несправедливый!
– Ты мне противен, Шелков. Даже притворяться не умеешь. Даже не умеешь спрятать письмо, которое по провинциальной наивности забывает в посылаемых тебе книгах сердобольная твоя мамаша. Ты слюнтяй! Пародия на порядочного человека.
– Я не глядел в книгу. Ай, мама, мама, что ты наделала!
– Значит, под утро уберешься? Без шуму, без гаму, без молвы. Можно без записок.
Шелков ничего не ответил и молча поплелся к промрайону.
