Текст книги "Парни"

Автор книги: Николай Кочин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– Начальник поехал в город по надобности, – ответил администратор и добавил насмешливо: – А может быть, по своим делам. Он еще, наверно, в гараже, не успел отъехать.

Иван побежал в гараж. И верно, застал там начальника. Тот хотел садиться в автомобиль, чтобы ехать в город.

– Лопаты готовы? – спросил Иван, не поздоровавшись. – Носилки припасены? Рукавицы присланы?

Начальник вздохнул, поглядел на ожидающий его автомобиль, на фонарь, льющий свет неудержимо, и ответил виновато:

– Запамятовал. Чертовщина какая! И в голову не пришло, что сегодня штурмовики. Невдомек.

– Вам невдомек. У вас что же на разуме? Штурмовики тоже отдых любят и спать хотят. Но ждут. Понятно это вам или не понятно?

Начальник молча вошел в гараж и позвонил по телефону, Иван понял из переговоров, что о лопатах, о носилках, о рукавицах речь только что зашла. Начальник сокрушался, и его лицо выражало полное недоуменье, даже испуг и явное недовольство. Иван угадал, что недовольство это росло не из того вовсе, что ребята остались без призора. Может быть, начальник опаздывает в театр или на приятельскую пирушку. Наверно, это его и заботило. А Иван заботился о другом: как будут галдеть ребята и ругаться, как попадет ему от них за «несогласованность дела с хозяйственниками».

Наконец начальник облегченно заявил:

– За лопатами, милый человек, надо сходить на склад, я созвонился с кладовщиком.

Иван пошел к товарищам и повел их к складу. Кладовщик долго не приходил, и штурмовики опять расселись, ждали его и непристойно шутили. Кто-то сказал:

– Эх, Расея, моя Расея, недаром Есенин про тебя унылую песню сложил.

– Теперь нет России, а Эсэсэрия.

– Как хочешь назови, а смысл один: любим проволочку, посидеть, поскрести за ухом, почесать в затылке, шляться туда-сюда. Вешать бы таких, честное слово!

– Сам такой, – ответили тому в темноте.

– И меня повесить.

Когда Иван привел кладовщика, тот заявил, что лопаты выдаст только под расписку.

– Распишемся всеми ногами, – сказали ребята шутливо, – давай только, не томи.

Но тут не нашлось карандаша с бумагой, и долго думали и решали, как быть. Предложено было написать расписку на щепке, но кладовщик не согласился; тогда заменить решили щепку дверью склада – долговечнее, мол. Кладовщик на это пошел.

Иван расписался на двери в получении лопат и спросил, как достать рукавицы. Рукавицами ведал другой человек. Иван побрел к нему, и ребята опять ждали уже с лопатами в руках.

Получили рукавицы и пошли на работу. К этому времени исчез десятник, а без него Иван не решайся производить работу.

Иван побежал на квартиру к десятнику. Тот сидел за самоваром и «заливал».

– В такое ли время мерзким делом утешаться? – вскричал Иван. – Протри глаза!

– Не командовать! – ответил десятник. – Я думал, что лопат вам не достать, посидят, мол, и испарятся; вот и сам поэтому ушел на покой. Старик я. Мне каждый час жизни дорог.

Он напялил на себя брезентовый плащ и пошел за Иваном.

С голодной энергией ринулись люди с заступами на бугры застарелой, слежавшейся тины и гигантскими жуками впились в нее. Лезвия лопат, натыкаясь на куски железа и бут, звенели тревожным звоном в ночи, тонули в неистовом шорохе скользящих по земле ног, в стуке деревянного хлама, в шебуршании земли, сухой и твердой. Учащенные вздохи летали над канавами, и эта густая темь, истыканная электрофонарями, придавала им фантастический смысл и заражающее волненье. Люди смутно были различимы, точно дышала сама мать-земля, движения рук и взмахи лопат скрадывались темью, зато течение дела никакая темь скрыть была не в силах. Земляные ометы пропадали на виду, и люди вместе с ними спускались ниже, врастали в почву, стушевывались. Разрыхленная от взметов земля не убиралась в канавы и росла над ними могильными курганами, и люди уминали их ногами. Это был действительно штурм.

После работы, когда буйная эта и сплошь молодая орда в усталом разброде вломились в столовую на промрайоне, запоздав, конечно, к ужину, Иван сразу уловил, как боевое настроение сникло. Сперва пробежал какой-то шепот по столам, потом отдельные нетерпеливые выкрики послышались, и уж после этого громовой голос раздался:

– Холодной похлебкой ударников разве кормят?

Иван и посейчас отчетливо помнит этот момент. Заведующий стоял, окруженный толпою ребят, и объяснялся: плита уже погасла, истопники, как на грех, отлучились куда-то, под руками не оказалось свежих овощей. Ребята забрались на столы и на стулья, чтобы лучше видеть зава.

Вдруг чей-то зычный голос смял разговоры в кругу:

– Этак только деревенских вы потчуете. Городские не дозволяют.

Толпа качнулась, потом ахнула, затем шарахнулась в стороны. Послышался звон битой посуды. Кто-то из миски вылил заведующему похлебку на голову. Он покорно стоял и стирал с лица мутные струи варева. На момент замерла суматоха. Люди выжидали чего-то, а может быть, обдумывали новую затею, но заведующий вскрикнул вдруг с ехидцей:

– Против советской власти бунт? Ага! Это мы расскажем. Этак вы? – И, удаляясь в контору, взвизгнул: – Контрики!

Иван не помнит, как он сорвался с места и подле себя увидел того парня, который рассказывал сказки у механосборочного. Его звали Колька Медный. Они разломили дощатую дверь надвое и вытащили заведующего в столовую.

– Ребята! – сказал Иван, дрожа от гнева. – Караульте его тут. Я разыщу и продукты и все. Накормит он нас и напоит чин чином, убей меня бог.

– Ребятушки, – обратился в то же время заведующий к поварам и подавальщицам, – вам спать, милые, пора. Валяйте по домам.

Повара не знали, что делать. Молодежь тоже пребывала в нерешительности. Некоторые подавальщицы направились к выходу. В это время к Ивану подошел Неустроев.

– Выходить следует, я думаю, из положения с достоинством, – сказал он. – Бригаду накорми. Энергичнее надо, энергичнее, брат.

И развел руками: де, беспомощен и труслив ты.

А зав между тем уже смелее отдавал приказанья служащим, говоря каждому:

– Валяй домой! Чего стоишь? Кто тебе начальник?

– Ах, так? – вспылил Иван. – Ребята, занимай позиции!

Ребята загородили ходы в столовую, чтобы никто не смог выйти. Разгоряченный небывалым значеньем своей роли, Иван вышел в темноту с Колькой Медным и крикнул шоферу, везущему на грузовике пустые бочки из Кунавина:

– Стой, парень!

Парень был знакомый. Иван поскидал бочки на дорогу и приказал шоферу ехать на кооперативный склад. Там они сбили замки у дощатого строения, забрали овощи и консервы и привезли их в столовую.

– Не выпустим домой ни одного, – сказал Иван заву, – пока до отвала не накормите. Понял ли?

Ребята стали рассаживаться за столами, а зав побрел на кухню.

Глава XXVI
ПРО ЛЕБЕДЯ, ЩУКУ И РАКА

На другой день Ивана позвали в райком. Он поднялся на второй этаж вновь отстроенного здания по устланной свежей грязью лестнице, и тут дежурный милиционер приостановил его, потребовав партбилет. Только после того как Иван разъяснил, что сам Кузьма позвал его, дежурный удалился в кабинет отсека, а потом пришел и сказал Ивану:

– Иди.

Как только Иван дошел до двери, на которой написано было: «Отсек райкома ВКП(б)», безотчетная его робость усугубилась. Даже стало казаться, что не сумеет теперь вымолвить в защиту свою и трех слов. Во рту пересохло. И весь тот большой напор выливающихся наружу чувств, которые заслоняли в ту пору собою все раздумья о последствиях поступка, теперь сник, стал неприятен Ивану. А сознанье вины росло и росло. Жуткий, черствый стук ремингтонов, шелестящие бумаги, за столами люди иной трудовой природы и его давнишнее чувство отчуждения от всего конторского – все это вселяло в него сознанье непоправимости, ошибки.

Он открыл дверь робко и просунул голову. Секретарь сидел за столом, из-за посетителей его чуть-чуть было видно. Тихонько, не замеченный никем, прошел Иван большой светлой комнатой к окошку и присел.

«Что же могут сделать за это? – проносилось в мозгу. – Ничего», – решил он, но робость не спадала, и не становилось оттого утешительнее.

Люди за столом горячились, наполняя комнату криком. Из окна Иван глядел внутрь заводского двора. Там, где траншеи еще не были засыпаны, копошились люди с лопатами. Метким глазом Иван различал: то был деревенский люд, целый поток его. Теперь ничего удивительного в этом он не увидел: шла и шла сила из колхозов; а сперва все искал своих – «настоящих» деревенских – на стройке.

На особом столике отсека стояли три телефона. Иван вздрагивал, как только раздавался резкий звонок. А Кузьма спокойно брал трубку и отвечал, не изменяя положения головы.

– На ТЭЦ катастрофа? В чем? Я только что был там, и никакой катастрофы, кроме головотяпства и разгильдяйства… За каждого из вас работаю я, я превратился в монтажника, из монтажника – в агента ОЗО и отдела снабжения.

В другой телефон:

– Что? Бараки протекают?.. Ходили, говорите, ездили, говорите, ничего не выходит, говорите, рабочие мокнут?.. Ах, вмешательство райкома? Ясно, договорились… Достанешь толь, – еще раз поехать в Москву. Вопрос ясен.

И в третий телефон:

– Какие меры принимаются? Просто сказать: позорные цифры участия ячеек в субботниках, просто сказать: «плохо», труднее сказать: «хорошо»… Передать контрольной комиссии…

И он вымолвил сердито, оставив телефоны:

– Решение райкома все еще не выполняется, оборудование к цеху не подвезли, хотя пять дней вагоны стояли где-то на путях. Из-за этого монтажники в цехе простаивают. Ты что сделал? Ты что выполнил?

И тут Ивану показалось, что дело его слишком маленькое, чтобы можно было им такого человека тревожить. Ему стало жалко себя и страшнее прежнего.

Только пошли люди из кабинета, как секретарь, точно давно видел Ивана и знал его, заговорил, возясь с бумагами:

– Вот сейчас, Переходников, мы все про то же говорили: разыгрывают историю про лебедя, щуку и рака. Соцгород сам себе, завод сам себе автономия, профтехкомбинат вообще Робинзоном хочет быть. А он, Робинзон этот, – вот где у рабочего класса! (Секретарь похлопал по затылку.) А начальники построек учбаз, ссылаясь на срочные дела, даже не стали ездить за стройматериалами, а воруют и цемент, и тес, и гравий на соседних строительных участках соцгорода и в промрайоне. У них ведь своя программа. Кто тут разберет, в этой кувырколлегии самоуправства, – где хорошо сработали, а где нет, где честные, а где мошенники?

Секретарь смолк и взглянул на Ивана. А этот как прилип к стулу – и ни гугу. Думает – вот сейчас за него возьмутся «как следует». Но секретарь как будто ждал ответных слов и, не дождавшись, продолжал:

– Опять же с транспортом такая лабуда: машины из гаража берут все, кому не лень, и каждый – хозяин. И начальники промрайона – хозяева, и фабзавком, и кооператоры, и учбаза хватают друг у друга, рвут, не справляясь: здорова машина или нет и чья она. Вчера вон повезли рабочих в Кунавино, явился с эстакады хлюст, забрал машину, потому что его машину взял кто-то другой в свою очередь. А что в результате? Рабочие, думаете, пешком изволили пойти? Нет! Они остановили машину, идущую с овощами из Кунавина, и заставили шофера с удвоенным грузом ехать обратно. Схожее с тем, что ты проделал.

Секретарь смолк. Наверно, хотел Ивана послушать. Иван же не понимал еще, куда секретарь «гнет». Видел он секретаря впервые с глазу на глаз, и так много про строгости его наслышался, что это сковывало язык. Говорили про отсека много лишнего, как он успевал «нагрянуть», «разоблачить», «перебросить», «исключить». Иван застыл в ожидании. Молча смотрели они друг на друга.

«Что, брат, молчишь? Рассказывай давай, как молодечествовал, по какому случаю! – как будто говорило лицо секретаря. – Надо же, брат, выяснить дело».

«Как же дело выяснить, – как бы отвечал взгляд Ивана, – когда я не знаю, что надо и выяснять-то? Ты человек хитрый, у тебя в руках весь завод, и я тебя робею».

– Когда я твоих лет был, – тому лет семь назад это случилось, – работал я в болтовом цеху, – сказал наконец секретарь тихо, – ладно работал, стараючись во всю мочь. Я взял да у прокатного цеха вагонетку и стащил. Казалось мне, что она нам нужнее. Ну что ж, я отличился, цех мой – тоже. А соседний сделал простой. Да когда я сложил воедино ихние успехи да наши, в общей-то сумме ерунда ведь получилась. А геройства-то у меня было хоть отбавляй. Да и не только у меня. Вот со мной что было, и хотелось бы не повторяться. Вам бы не повторяться.

Ивана точно озарило:

– Эти люди, что кормежкой распоряжаются, – мошенники. Тебе, товарищ секретарь, может, и неизвестно, они считают еду вопросом пустяковым. Ты им через газету и всяко свое, а они – свое. Разве не распалится душа?

– Растяпы, – согласился секретарь. – В рабочих столовых яблоками и пряниками не научились торговать. От яблоков у них пахнет пряником, а пряники у них в яблочном соку.

– Да хуже, товарищ секретарь. Право слово! Вы не знаете всего. Вот недавно выбросили кооператоры булки в Оку. Потому что сгнили. Плыли эти булки да плыли, а рабочие увидали да выловили. И вот наложили в тачки целые горы и понесли к кооперации и там сложили булки кучами и палку воткнули с доской, а на доске надпись: «Памятник дуракам снабженцам».

– Это на прошлой неделе случилось. Они вытеребили лишний вагон булок, а складов не было. Положили под навес, они промокли. Тоже проявили геройство.

Секретарь сказал это скороговоркой, вполголоса, как бы давая знать, что он ожидает от Ивана продолжения. А Иван, незаметно пододвигаясь к секретарю и высвободив руки из-под брезентового своего плаща, продолжал:

– Да их не только памятником припугнуть, их убить мало. Посмотреть только, во что термоса превратили: ручки обиты, крышки не завинчиваются, бока все мятые. А оттого все, что бросают их прямо друг на дружку, как дрова, а термоса следует ставить. Поставить лень посудину, в которой пищу возят. Ну-ка ты! А когда хлеб везут с хлебозавода, то на горячем хлебе сидят, его мнут. Нерассудительность-то какая! Вот эту всю несуразицу иной раз хочется изничтожить самолично.

– Без внутренней дисциплины ничего не сделаешь. Ты его ведешь на штурм, а он о Пасхе помышляет. Уж какая это дисциплина поневоле! А где же наша убежденность?

– Да это всякому понятно, – перебивая секретаря, сказал Иван, – себя-то надо прежде сдержать, а потом винить и другого и третьего. Из нутра надо дисциплинировать-то. Да ведь поглядишь: в жизни встретится поперечина, и оступишься. Ну и закатишь историю!

– Опять двадцать пять, – всплеснул руками секретарь, – лыко и мочало, начинай сначала.

– Я к примеру это. Сам-то я стараюсь не оступаться-то. Теперь меня вот только бригады лишают.

– Как это? Ах, да. Ты из крестьян ведь.

– Из монастырских. Жену вот потерял и вообще. В другие оглобли впрягся.

– Дело свое усвоил?

– Как есть! Работа у нас разнокалиберная, но не пасуем. Сегодня это, завтра то, на все руки. Недавно штукатурили.

– Слышал я, ты цитовские курсы окончил?

– Как же! Больше с практики беру все-таки. И американскому ремеслу учились, но только практика наша артельная лучше.

– Это почему?

– И сам не знаю. Только у нас в штукатурном деле американскую кальму не любят, наш советский полутерок, говорят, пригоднее. Очень много материала у них падает на пат. Это действительно так, товарищ секретарь. Когда набрасываешь на стену с сокола нашей лопаткой, так прочно садится раствор, и притом – где их возьмешь, разные там стандартные рейки? В штукатурном деле мы американцев побороли.

Теперь спрашивал секретарь, а Иван все разъяснял. Когда дело коснулось и бетонирования, и землекопных работ, и кирпичной кладки, то Иван почувствовал, что секретарь тут «пасует». Он так расхорохорился, что начал ругать все неполадки, которые видел на стройке и про которые секретарь не спрашивал. И привел случай из практики своей бригады: хозяйственник велел делать галтель, не предполагая, что она удорожит работу, ну и сделали, а когда пришел инженер, он отдал приказание убрать галтель, потому что это липшие расходы и галтель, мач, к типу здания не подходит. А бригада идет на конфликт и получает вдвое за работу: первый раз за галтель, второй раз за ее уничтоженье. Потешная история! Когда дело коснулось соцгорода, Иван вовсе распоясался.

– Каждая мелочь в нашем деле пригодится; можно ли бросаться материалом, как это делается? Вот и нужно беречь каждый гвоздик. Маленькая будто штучка, а коли подсчитаешь, так большой урон хозяйству от невниманья к ней получается. Рабочий обронит гвоздик и не нагнется, чтобы поднять его. Или, к примеру, заколотит длинный и толстый, где бы впору взять потоньше да покороче; то он наколотит десяток, а в этом месте пяток и тот лишний; то забьет напрямик, где бы можно было вкось, и коротким гвоздем. А чтобы выдернуть гвоздь из старых досок да опять пустить его в дело, об этом нет и помина.

Секретарь сделался сумрачнее. Лысина его стала виднее Ивану, он поник головой.

– Вот гляжу – лес в коре гниет. Тут он залежался, а за версту отсюда бьются из-за нехватки. А в ином месте его зря изводят. Где можно было бы обойтись горбылем, берут отрезной тес; где можно было бы подобрать обрезок, режут хорошую доску; где бы поставить старую доску, ставят первый сорт. А пришьют хорошую тесину вместо горбыля – опять потеря: разница получается в стоимости громадная.

Секретарь вздохнул и остановил Ивана:

– Ладно. Ты явись на второй участок в контору соцгорода. Там тебе изряднее дело укажут. Я позвоню. Пока!

Он взялся за трубку телефона, а Иван, выходя, уже не замечал в райкоме ни шелестящих бумаг, ни милиционера. В темя вдруг ударила мысль: вызвали на выговор, а дело тем закончилось, что Иван вроде упрекал секретаря за неразбериху в стройке. Он хотел вернуться и спросить, как его за поступок накажут, но не решился второй раз идти туда, задорно махнул рукой и облегченно пошел разыскивать Мозгуна.

Глава XXVII
КТО ГРОМКО «УРА» КРИЧИТ – ПРО СЕБЯ ВИЗЖИТ «КАРАУЛ»

Он не нашел Мозгуна в цехе. Тревога его поэтому возросла: сам он никак не мог раскусить обмолвки секретаря о перемене работы. Хитрый ли это обход, чтобы изъять Ивана из бригады, или повышение за сметливость?

В большом раздумье он и в барак свой пришел. Все, кого встречал, от него отворачивались, и он сразу догадался – неладно! И в самом деле, на койке у себя он нашел протокольную выписку, а в ней значилось, что Иван исключен из коммуны, обе бригады теперь сливаются в одну и ею руководить избран Неустроев. Причины такого решения объяснялись – так и записано было – «возмущеньем ударных бригад по отношению к Ивану Переходникову, который распустил комсомольскую дивизию в одну ночь, пошел в хвосте вредных настроений и совершил непоправимое антипролетарское дело». Протокол припомнил, кто была жена у Ивана, и то, что Мозгун-де по сродству постоянно выгораживал зятя. Делались дальше предложенья «соответствующим» органам раскрыть до конца глубину связи Мозгуна с Иваном, да и самую деятельность Мозгуна переоценить заново.

Иван опустился на кровать спиной ко всем. И сразу пришло в голову, что спокойствие секретаря в райкоме – это одна только вежливость, а на самом деле его выпытывали по части «хвостистских настроений». Он в испуге выбежал из барака и побрел куда глаза глядят.

Он направился к Монастырке, теперь тоскливо торчавшей подле соцгорода. Деревянные домишки с соломенными поветями затерялись посреди каменных гигантов. Деревня наполовину была уже снесена, улица вся завалена бутом. Осенние листья метались по взрытой дороге. Иван остановился около одного фундамента, потер глаза, так и не нашел своего дома. «Вечная память, капут», – подумал он. В улице стояли гравиемойки, бетономешалки. В тех местах, где росли сады, проложены были теперь рельсы, с обеих их сторон прорыты водосточные канавы. А подле канав чего только не было: и старое валялось железо, лежали канализационные трубы, обручи от цементных бочек, негодные тачки, кучи гравия и щебня. На столбе висел плакат: «В решающий год пятилетки нет места летунам и прогульщикам в рабочем классе».

И ни одного кругом знакомого лица. Кажись, целая вечность миновала. Отец сгиб, жена с пути сбилась.

Он прошел на зады своего пепелища. Ничего, ничего прежнего. Разыскал два пенька анисовых яблонь, да в стороне дубовую верею ворот, к которой когда-то привязывал лошадь, приезжая с пашни. Прошедшее стало до боли осязаемо. Запылало внутри, и к горлу подступило знакомое удушье.

Иван глядел на прыгающие листья осенней позолоты, листья с ближних берез и ветел, еще не срубленных, на дальний берег Оки, разобнажающийся в увядании, на голубизну холодного веба и вспоминал свое детство, когда конопляными тропами бегал за овин и там озорничал с приятелями. Ветер с реки шел пронзительный и свирепый, плакал на болотных просторах, гневно шипел подле гравиемоек и экскаваторов. Он перебирал лохматые волосы Ивана, из-под картуза вылезшие. А Иван все стоял.

В механосборочный он зашел опять уже сумерками, избегая знакомых глаз. И был довален, что цех не освещался. Только в центре заметил жизнь: там шла установка головки гигантского пресса. Иван пошел туда. Пресс «гамильтон», весом свыше трехсот пятидесяти тонн, сегодня собрал вокруг себя первейших монтажников цеха. Много дней до этого бригада Гришки билась над установкой нижней части пресса на фундамент. Только недавно одолела. Сегодня предстояла главная трудность – установить головку. А кранов не было, и подъемных механизмов – тоже, недоставало такелажных инструментов; все это мешало монтажу.

Сердитый сверх меры, осунувшийся Мозгун стоял сбоку «Гамильтона» и осипшим голосом приказывал перехватить головку пресса другими талями.

– Рискованно! Бухнется ведь! – говорили рабочие.

– Больше ждать нечего. Не высосать нам из пальцев механизмы. Принимайся, ребята!

Лицо его было черно от дыма, рядом на листе железа тлели сырые дрова. Мозгун то и дело тер глаза руками. Рабочие стали спутывать цепями головку пресса. Иван, чтобы не отвлекать работающих, удалился в темь, но Мозгун увидал его и закричал:

– Читал, друже, как нас с тобой расчехвостили?

– Уж больно жестокосердно, – ответил Иван.

– Что делать?

– Разве мы с тобой чужаки какие?

– Судьба играет человеком.

– Значит, он?

– А как ты мыслишь?

– Никак.

– Плохо! Сегодня меня вслед за тобой в райком вызывали, и предложено…

– Исключить меня.

– Нет, поговорить с ним. Почему такая горячность, такая стремительность? – вот вопрос Кузьмы. Почему наскок на нас? Это очень бросилось в глаза ему. И вот сегодня я вызываю к себе Костьку.

– Как – к себе?

– Очень просто! Тайная предстоит беседа. Ты придешь и будешь нас слушать, стоя за дверью, в комнате сестры. Тебе надо знать эту беседу и его. Его знать надо потому, что вы соперники на работе, и следует решить, кто из вас будет во главе молодежных бригад.

Мозгун был взволнован, говорил отрывисто, резко, путано, всего понять Иван не мог. Почему-то этот случай Мозгун считал удачным для того, «чтобы поставить точку над i».

И когда они шли домой после работы, Мозгун все не переставал взволнованно говорить:

– Должно изживать этакую фразу неустроевскую. Побрякушки! Теперь пришло время объяснить этот козырь его с изгнанием Шелкова и с походом на тебя.

Подошли к квартире, и Мозгун прислушался у двери и потом сказал:

– Ждет. Иди туда.

Иван прошел в соседнюю комнату к Анфисе; ее дома не оказалось. Он сел на стул близ двери, разделяющей брата с сестрой, и стал слушать.

– Ты, конечно, знаешь, зачем я хотел с тобой свидеться? – услышал он голос Мозгуна.

– Догадываюсь, – ответил Неустроев.

– Нет, вероятно. Я хочу разрешить прямо по-рабочему наше ратоборство. Или я, или ты на заводе. Кого найдет партия нужным – оставит.

– Я этого не уясняю, друг мой!

– Уяснять тут нечего. Не махонькие. Друг друга больно хорошо видим. И друг друга терпеть не можем. Вот что очевидно. Я даже не пытаюсь корни этого дела вскрыть. Наплевать, наплевать! Время покажет. Но делу наши отношения мешают. Я думаю, что ты, как большевик, – извиняюсь, как советский человек, каковым себя считаешь, – поймешь меня и удовлетворишь мои условия: или я, или ты.

– И условий не приемлю, и твое отношение к нему не принимаю.

Наступила мучительная пауза.

– «Очерки реалистического мировоззрения», есть лучшее издание, – сказал Неустроев.

Иван услышал шелест перевертываемых страниц.

Пауза.

– В райкоме Ивана переводят на другую работу, – сказал спокойно Мозгун.

Пауза.

– На более ответственную, – опять продолжал Мозгун.

– Не может быть! – вырвалось вдруг у Неустроева.

– Верь или не верь – факт. Но когда меня спросили, за кого бы рискнул партийным билетом, за тебя или за Переходникова, так я, не думая, ответил: за Переходникова. Вот.

Неустроев сказал:

– Переходников и руководство – парадокс. Большая его ошибка – ничего не имея в голове, хотеть быть головою над многими. Трагическая ошибка.

– Переходникова я знаю, – так и сказал: знаю, – и его родню в лице моей сестры, и его прошлое, и его друзей, а тебя не знаю.

– Я тебе разве ничего не говорил про себя?

– Нет.

– Не удосужился.

– Я давно ждал. И вот я смело заявляю: я тебя не знаю. Кто ты? Откуда ты? Зачем здесь ты? Для кого этот крик, эта будоражь, этот напор на своих приятелей?

– В райкоме так думать не могут.

– В райкоме и не думают так. В райкоме ты сумел сделаться авторитетным. Но когда я рассказал, что ты ни с кем вполне не сходишься, в дружбу к тебе не идут, то, представь, хватились, вдруг хватились – о тебе мало у нас сведений.

Последние слова прозвучали гневно.

– Сведения мои малые по бедности биографии. Отец – служащий, обыватель, работает на заводе. Больная мать тоже где-то.

– Где-то? – опять зазвучал гневом голос Мозгуна.

– Ну да. В городе Арзамасе. – И вдруг еще более раздраженно: – Какие дешевые изыскания! Дешевле пареной репы.

– Пареная репа не так уж дешева, как думают люди со средствами.

Пауза.

– Когда аргументов нехватка, тогда надо обращаться к биографии противника, – произнес Неустроев.

Пауза.

– Ты университет окончил?

– Никак нет, не довелось.

– А откуда ты узнал, есть ли другое издание книги или нет?

– Оттуда же, откуда и ты узнаешь.

– А где добыл ты эту обостренную бдительность к врагу? Из книги?

– Как хочешь думай.

– Я точно узнать хочу. Я в этом плане и в райкоме говорил – не могла жизнь тебе это дать, и в ячейке комсомольской будем допытываться.

Пауза.

– В исторической борьбе мы должны отличать фразы людей от их действительных интересов. Это давно сказано, а кем – тебе нечего говорить. Этого положения мы не забыли.

Что угодно можно о себе говорить. Я подозрителен к людям, вынесшим ненависть к врагу из книги.

– Глупо!

– Ты скажи мне, скажи начистоту, откуда у тебя взялась вдруг эта неприязнь ко мне? У меня голова кружится от догадок.

– Моя неприязнь оттого, что появилась твоя неприязнь ко мне. Неприязнь же твоя естественна. Об этом все знают. Какая пошлая, ложноромантическая, стандартная эта твоя неприязнь!

Мозгун закричал:

– Неужели верят этому?

– Да. А разве ты сам в это не веришь? В глубинах души? Ну, признайся, с каких пор ты начал меня ненавидеть?

– В райкоме, конечно, об этом не знают. А если узнают эту деталь твоей биографии, ох как все представления о тебе сразу перевернутся! Образумься, друг, пока не поздно.

Неустроев засмеялся едким смехом.

– Сбрось с себя личину защитника всех кротов Переходниковых, идущих к социализму на поводу инстинкта голода. О, желудок – их классовый разум. Пролетарий, до сих пор ты не раскусил подобного типа людей. Неужели это столпы социализма? Я знаю всех в бригаде и каждого, и пуще всех тех, кто громко «ура» кричит, а визжит про себя «караул»!

Мозгун все молчал. Дальше нападал только Неустроев, а тот лишь оборонялся. Иван слышал, как вскоре Неустроев вышел.

Когда Иван вошел после этого в комнату, Мозгун сидел у стола и повторял растерянно:

– Ошибки всегда возможны. Всегда… конечно… никто не застрахован.

Потом, увидя Ивана, заговорил тверже:

– Он умнее, чем я даже подозревал. Значительно умнее. Может быть, он прав насчет деталей моей биографии? Откуда иначе взялась бы такая уверенность? Пожалуй, правы в райкоме: надо без склок и шума улаживать между своими.

– Хорошо, ежели честные думы у него в голове. А ежели нечестные? – бросил Иван.

Мозгун не знал, что ответить на это.