Текст книги "Ракетный гром"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

– У меня есть девушка, Альбина мне не нужна...

– Хорошо, допустим, девушка у тебя есть.

А портрет в газете, твой портрет в газете или журнале на первой полосе тоже есть? И твоя мамочка видела его и бегала к соседям: «Вот какой у меня сын, посмотрите: он уже ефрейтор, и значок на груди, почти как орден»?

И твою мамочку поздравляли и говорили ей: «Спасибо, какого сына воспитала. Отличника ракетных войск!» Витяга, у тебя этого ничего нет. А что есть? Социалистическое обязательство, которое подписали я и ты. Зачем подписывал? – вдруг разгорячился Цыганок. – Никто тебя не принуждал.

– Командир взвода велел, – робко отозвался Виктор. – Он говорил: «Вызовешь на соревнование ефрейтора Цыганка – на взвод будут смотреть как на порядочное подразделение. Надо взвод поднимать в глазах общественности». Вот я и послушался, а теперь вижу: зря, мне ли с тобой тягаться, Костя!

– Фыо, – свистнул Цыганок. – Рядом с твоей подписью стоит моя. Выходит, что я ничего не стою, можно Цыганку и подножку дать на третьем году службы? Нет, я не хочу падать, Виктор. Кому нужен лежачий человек? «Тузики» нынче не в моде, даже если они красавцы с виду, ангелочки, хоть молись на них. Вон Пашка Волошин на что уж был древним, можно сказать, снежным человеком, а теперь механик-водитель второго класса! В норматив ты будешь укладываться. Слушай мою команду!

Десять раз Виктор опаздывал с обработкой данных. Цыганок не унимался, покрикивал:

– Еще, слушай команду!

На одиннадцатом заходе, когда Виктор, изрядно уставший, хотел было сорваться: «А ну тебя, командир нашелся, я тебе не подчинен», что-то произошло, он даже не заметил, как быстро и четко сработал у макета. Ожидая очередной команды, он, уже начав успокаиваться, покосился на Цыганка. Тот с улыбкой смотрел на секундомер. Потом молча подошел к Виктору, похлопал по плечу:

– Подходяще! – Подумав, сказал: – Собирался нынче в свободное время написать Тоне письмо, только приготовил ручку и бумагу, приходит в ленинскую комнату Шах-королю, инженер Шахов, и эдаким сладеньким голосом обращается ко мне: «Товарищ Цыганок, а я думал, вы и сегодня в техническом классе. Гросулов уже там. – И смеется этот Шах. – Гросулов говорит, что он тебя измором возьмет, ты бросишь ему помогать». Знает Шах, чем Цыганка зажечь. Ты говорил это инженеру части?

– Нет, я его не видел сегодня.

– Умненький наш Шах-королю. Бочком, бочком, а попадает в самое яблочко, в десятку.

– И наш взводный кладет в десятку, – в тон Цыганку похвалил Виктор старшего лейтенанта Малко. – Как нарисует упреждающий удар со стороны противника, аж паленым запахнет и в ушах слышатся крики и стоны. До чего картинно говорит! Любое занятие начинает фразой: «Я хочу, чтобы каждый из вас поднимал взвод в глазах общественности». – Виктор подошел к окошку. – О, легок на помине, спешит...

– Бежит. – Цыганок тоже увидел Малко. – Мне кажется, он никогда не сидит на месте. До чего ж быстрый! Когда в штабе работал, как молния мелькал в подразделениях: фразу начнет в комендантском взводе – последний слог ее произносит в другом подразделении.

С тех пор как Малко увидел на учебном полигоне работу оператора ефрейтора Цыганка, желание перетянуть его в свой взвод еще больше завладело им. Правда, сомнения возникали: Узлов, конечно, встанет на дыбы, скажет, это неразумно. Но в голове Малко вечно жил какой-то толкователь, который нашептывал: «Почему неразумно? Рассуди, не для собственного благополучия ты это делаешь, ради общего дела. И соревнования проводятся не для того, чтоб поднять лейтенанта Узлова, а старшего лейтенанта Малко швырнуть в низину». От «низины», в которой он может оказаться, холодела душа, но толкователь еще больше напирал: «Не отступай, не отступай. Мишель, действуй, избавляйся от генеральского сынка». Сейчас он направлялся к замполиту с тем же вопросом: убедил себя, что Бородин поддержит.

По пути Малко заглянул в клуб, постоял немного у Доски отличников. Фотография Узлова ему не понравилась. «Для такого случая можно было бы сделать приличный портрет в фотоателье». Он вспомнил, на какой улице оно помещается, вспомнил витрину и фамилию мастера, работы которого очень нравились и Аннете и ему. На глаза попался появившийся в фойе солдат. Малко остановил его и, тыча пальцем в фотографии, возмутился:

– Смотрите, сколько пыли! Сейчас же сотрите, чтобы все блестело. Это же лучшие люди части! Надо соображать.

– Слушаюсь, товарищ старший лейтенант! – ответил солдат и попытался объяснить, что он случайно попал в клуб и к здешним порядкам не имеет никакого отношения.

– Отношения у всех одни – не проходить мимо безобразий. – внушал Малко растерявшемуся солдату и, довольный тем, что тот подчинился, энергично открыл дверь, бросив на ходу: – Соображать надо, мил человек. Рикимендую соображать!

Его потянуло в технический класс: рассчитывал встретить здесь Шахова. Инженер на его предложение о переводе Цыганка пока отвечал шуткой: «Что ж одного Цыганка? Бери заодно и лейтенанта Узлова, тогда твой взвод наверняка выйдет победителем социалистического соревнования и первым произведет боевые пуски».

Приоткрыв дверь технического класса, он с минуту любовался Цыганком, который, сделав вид, что не замечает старшего лейтенанта, работал на макете. Потом, перешагнув порог, сказал:

– Молодцы, соколики, не теряете зря времени... Шахов здесь?

– Нет. – ответил Виктор. Ему вдруг захотелось показать старшему лейтенанту, чего он добился, тренируясь вместе с ефрейтором Цыганком. – Товарищ старший лейтенант, у меня получается. Хотите посмотреть?

– В другой раз. – Малко взглянул на часы: – О-о, я опаздываю к замполиту, – и сбежал по ступенькам вниз.

Он удалялся быстро, широко размахивая руками, в одной из которых была зажата тетрадь с конспектами. На ходу открыл ее и начал что-то писать.

Цыганок заметил:

– Видал. Витяга, на ходу конспекты правит...

Время, отведенное для самостоятельной подготовки, подходило к концу. Они убрали учебные пособия, зачехлили приборы. Цыганок объявил:

– Теперь перекур!

В квадратике для курения сели на скамейки. Настроение у Виктора упало после того, как Малко отказался посмотреть, чему он научился, тренируясь сегодня в классе. «Может, решил объявить взыскание? – подумал Виктор о своей самовольной поездке к матери. – Давно пора». Он знал, что взыскание на провинившихся солдат накладывается тотчас же, как только произведено расследование. Но его почему-то не вызывают. «Неужели отец вмешался, прикрыл сыночка?» Он взглянул на Цыганка, и ему показалось, что Костя знает о его проступке и сейчас тоже думает: почему сошло? «Сын командующего, такому все позволено». Настроение совсем испортилось.

Цыганок заметил это, спросил:

– Ты чего скис?

– Не был я на квартире у комвзвода. Не был! – Он ближе подсел к Цыганку. – Зря вы так считаете: сын командующего, такому все позволено. Неправда это!

Цыганок привстал, бросил окурок в бочку с песком:

– Погоди, погоди. Витяга, что-то я не пойму: ты о чем говоришь?

– Неправда это! – вскрикнул Виктор и, поднявшись, хотел было идти в казарму.

Цыганок остановил его:

– Садись!.. Все знают, что ты тогда задержался на квартире у старшего лейтенанта Малко. И меня приглашали. Сам командир части угощал чаем, в шахматы играли. Что ж тут плохого?

– Не был я на квартире... В ресторане слушал дядю Якова, выпили немного. Потом понесло на электричку, к матери... Пусть меня накажут, но не трогайте отца. Он тут ни при чем.

Цыганок не сразу нашелся, что сказать Виктору, лишь немного погодя глухо произнес:

– Компот, настоящий компот...

– Почему меня не наказывают? Сам комвзвода говорил, что за такой проступок посадят на гауптвахту. Простили, что ли? А с другими бы так поступили?

– Вон ты какой! – сказал Цыганок. – Сам просишься на губу. Впервые вижу такого шутоломного. Все ведь прошло, и радуйся. – Костя хитрил, распаляя Виктора, ему хотелось знать, чем кончится бунтарство того. – Радуйся! – повторил он.

Виктор еще больше вспылил:

– Чему радоваться! Поблажка? Отец сам по себе, я сам по себе, он генерал, я – солдат. Понимаешь, рядовой, как все. И что положено рядовому – пусть совершится. Для него же лучше будет...

– Для кого? – спросил Цыганок.

– Для папы. Мама разнежила его, вот он, наверное, и позвонил.

– О, какой смелый, генерала критикуешь! – подхватил Костя. – Вот и напиши ему, папе: чего балуешь, потом плакать будешь...

– И напишу.

– Не осмелишься!

– Ты не смотри, что я такой тихий. Скажешь: в тихом болоте черти водятся? Нет, Костя, чертей во мне нет, правда – живет. Я даже чувствую ее музыку, тона строгие и нежные...

Цыганок скривил лицо, как при зубной боли.

– Прорвало, понесло. Мне твоя музыка как для Пашки Волошина бесконечно малые величины, не разбираюсь я в ней. Валяй без музыки, понятней.

Виктор поднялся. Теперь он стоял перед Цыганком таким, каким знают его все, – тихий и робкий, внешне немного сонный.

«Вспыхнул и погас, такой не напишет, не осмелится», – подумал Цыганок: он считал проступок Виктора уже прошлым, и стоит ли «приглашать трубочиста, коль дом сгорел». Но он не высказал этого Виктору, лишь сказал по дороге в казарму:

– Что-то зябко мне стало от твоего рассказа, Витяга.

Через два дня они вновь встретились в техническом классе. Цыганок вспомнил о письме.

– Написал, – сказал Виктор. – Сказано – сделано.

– И послал?

– Для этого и писал.

– Зря, надо было бы показать мне. Крутой он, твой папахен. Чувствую, теперь подкинет нам горючего, заревут моторы на предельных оборотах...

– Мне стало легче, – признался Виктор. – Что положено солдату – пусть совершится.

– Совершится. Витяга. обязательно совершится, – подхватил Цыганок. – На то и армия, чтобы совершалось то, что положено солдату. Расчехляй макет – начнем соревноваться.

IV

Письма от Елены чаще всего приходили прямо в часть, но Бородин предпочитал читать их дома: разденется, ляжет на диван и читает не спеша, комментируя вслух почти каждое предложение: «Это, значит, задание, хорошо, куплю», «Нет. Елена, ты не права, скучаю самым серьезным образом», или: «Да, да, свободного времени действительно нет, жмут старшие начальники, да и сами мы горючего не жалеем, подбрасываем, чтобы крутились без передыха».

Письмо, которое он получил сегодня после политических занятий, хотелось прочитать сразу, здесь, в кабинете. Но едва он опустился в полумягкое кресло, едва взглянул на настольный календарь (на листке были его пометки, чем он будет заниматься во второй половине дня), застрекотал телефон. Звонил из города Громов. Он просил прислать в горвоенкомат грузовую машину с офицером или со старшиной Рыбалко, чтобы принять там курсантов, прибывших на стажировку; с хлопцами он, Громов, виделся, и будто бы парни подходящие, и «это надо сделать сейчас же».

Пришлось отложить письмо, хотя конверт был уже надорван. Бородин вызвал посыльного солдата, велел сходить в гараж, передать Рыбалко, чтобы тот немедленно приехал на грузовой машине в штаб. Посыльный ушел, и Бородин поспешил прочитать письмо. Оно было написано на одной страничке маленького листка, размером не больше портсигара. Это удивило Бородина: раньше Елена писала не меньше как на шести – восьми тетрадных страиичках. Он прикрыл письмо ладонью, встревожился, страшные мысли хлынули в голову, в воображении мелькнула Елена почему-то на операционном столе, потом грузовая машина, окровавленный Павлик. С минуту он боялся поднять руку и прочитать письмо, потом отодвинул ладонь так, чтобы увидеть первые строчки.

«Дорогой Степан, не сердись, что так мало пишу. – И, вскочив с кресла, разом прочитал остальное: – Он родился, Степушка, он – это наш сын... Павлик здоровенький. Я поправляюсь. Скоро приеду. Писать много не могу, окрепну, тогда уж...

Целую, Е л е н а.»

«Он родился!» Все заботы вдруг отодвинулись далеко-далеко, и в мыслях остался только он, маленький живой человечек, его и Еленин сын, братик Павлика. Бородин шагал по кабинету, ходил из угла в угол, вокруг стола. Обыкновенные вещи – стол, чернильный прибор (Бородин им никогда не пользовался и несколько раз собирался выбросить, ибо писал только авторучкой), старое полукресло, облепленное инвентаризационными штемпелями и металлическими бирками, несколько стульев, некрашеных и напоминающих своим видом голых уродцев, план политической работы, любовно написанный цветными карандашами самим Бородиным, с пестрящими галочками – знаками о выполнении мероприятий; список соревнующихся подразделений с кратким описанием социалистических обязательств, шкаф с книгами и полочка-вешалка, на которой сиротливо лежала его фуражка. – все эти простые пещи показались ему необыкновенными и чуть ли не живыми существами, способными понять охватившее его чувство. Он дотрагивался до них с нежностью и все повторял: «Слышал, теперь у меня два сына – Павлик и он», или: «Ну что ты скажешь на это? A-а, завидуешь! Елена скоро привезет его, Елена!»

Он даже не заметил, как открылась дверь, и в кабинет вошел Рыбалко, чуть прихрамывая на правую ногу. Когда тот заговорил о поездке в горвоенкомат, Бородин не сразу его понял, схватил старшину, начал тискать своими огромными и крепкими руками. У Максима аж потемнело в глазах, и он пытался вырваться, но Бородин держал его цепко, таская по кабинету и шепча: «Ах, старина, старина, что-то ты ослабел. – И вдруг, освободив Рыбалко, воскликнул: – Хочешь поехать на юг, в санаторий? Путевку достану, вместе с женой!»

Рыбалко поднял с пола упавшую с головы фуражку, опасливо поглядывая на Бородина, подвинулся к выходу. «Неужели свихнулся? Ведь днюет и ночует в части!» – промелькнула у Рыбалко тревожная мысль.

– Самим вам надо в санаторий, товарищ подполковник.

– Мне? Что ты, Максим! Сейчас я могу сто лет без отпуска служить. A-а, давай я тебя еще помну...

– Нет, нет, – поспешил Рыбалко и показал на ногу: – Болит...

– Что с ней?

– Осколок наружу просится...

– Надо в госпиталь лечь. Я сейчас позвоню...

– Потом, товарищ подполковник... А вообще-то, Степан Павлович, мне пора штык в землю – и на отдых. Двадцать шесть лет грохнуло, как я среди пушек и теперь вот – ракет. – Он вынашивал эту мысль давно («и годы не те, и знания не те, чтобы состязаться с молодежью»), но ни с кем не делился ею и сейчас в душе ругнул себя за те слова, что сорвались. «С замполитом творится что-то непонятное, глаза горят, как у малярика, конечно, переутомился... А я со своей хворобой».

Бородин подержал в руке телефонную трубку, потом легонько опустил ее на рычаг.

– Ладно, потом зайдешь ко мне. Поезжай в горвоенкомат, там ожидает тебя Громов, пополнение нам дают. Поезжай. Нет, погоди одну минутку. – Бородин взял его за руку, подвел к окошку/– Посмотри на меня, – сказал он, вскидывая голову. – Каков красавец! Ты на виски не смотри, я знаю, что их тронул иней. В глаза гляди... Ну? Что-нибудь заметил?

– Горят. Может, к врачу вам сходить?

Бородин расхохотался азартно, по-детски.

– Сын у меня родился, Елена скоро приезжает, а ты меня к врачу посылаешь!

– Неужели?! – заулыбался Максим. – Вот в чем дело. Разрешите поздравить? А я-то думал, заболел наш замполит. Признаться, струхнул немного... Так вы меня придавили, что до сих пор боль чувствуется в плечах. Теперь понятно. Дело знакомое, нечто подобное со мной тоже бывало.

– А ну, ну, расскажи, – заинтересовался Бородин. – расскажи, расскажи, старина.

– Я хотел сына, не знаю почему, девчонок с малолетства не терплю. Дело было в Белой Церкви. Легла Устиша в роддом. Теща моя сразу стала на боевую вахту, как солдат: ни шагу от родильного дома. Ее и прогоняли: «Иди ты, бабка, отсюда, не волнуйся, наша фирма работает без брака». Но разве тещу можно убедить, разве ее успокоишь, когда речь идет о внуке или внучке! Под окнами спала, но дождалась. Приезжает домой рано-рано, я еще спал, трясет за плечо: «Слышишь, артиллерист, проснись, пушкарь, с дочкой тебя, зятек». – «Как, говорю, почему с дочкой?» – «Да так, с дочкой, и все... Беги, говорит, в этот дом, там в вестибюле столбик имеется, на нем – списочек новорожденных. В списочке и значится: «У. А. Рыбалко – девочка, пять кило весом».

Конечно, побежал, – продолжал Рыбалко, поглядывая на Бородина, скрестившего на груди руки. – Выскочил за ворота военного городка, а тут полковник Водолазов на машине. Его шофер сержант Микола был моим дружком. «Вы куда?» – спрашивает командир. «В родильный дом, на дочку посмотреть». Водолазов говорит: «Микола, свези туда и обратно. Такое происшествие не у каждого бывает» .

Летим на самой высокой скорости. У Миколы имелся сынишка, два годика пузырю в ту пору было. И Микола мне говорит: «Это хорошо, что дочь, может, – еще и породнимся. Славка у меня мужик – во, серьезный»: А у меня на душе кошки скребут: девочка! Микола свое: «Сватьями будем, Максим».

Подъезжаем к этому дому, выходим из машины. Микола называет меня уже сватом, говорит: «Сват Максим, я с тобой». Заходим в вестибюль, народу – не пробьешься, побольше, чем у касс стадиона. Лег я на брюхо и между ног прополз, добрался до столбика. Действительно, висят списки. Шарю глазами, ищу свою Устишку. Читаю и не верю своим глазам: мальчик! Мальчик, и пять кило весом. Обращаюсь к одному гражданину: «Это как понимать? Что здесь написано?» Он читает: «Мальчик, вы что, неграмотный?»

От радости дух перехватило, хочу позвать Миколу и не могу слова сказать. Потом как закричу: «Микола! Я тебе не сват! Мальчик!»

Микола услышал, открыл с улицы окошко и спрашивает: «Так что ж, Максим, у тебя появилось, какое дите?» – «Мальчик, говорю, мальчик. Перепутала теща, не спавши ночь...» Во как бывает, Степан Павлович. Дело знакомое. Разрешите ехать в город?

Бородин хохоча толкнул Рыбалко в спину:

– Ха-ха-ха, поезжай, поезжай, ха-ха-ха...

Он положил Еленино письмо в карман, хотел было приняться за работу, но не мог: его душил смех. «Наверное, и со мной могло так случиться». Он отодвинул книгу.

Ожидание скорой встречи с женой, Павликом и тем, которого он еще не знает, но которого сильнее всех ждет, вновь охватило его. Он попытался представить родившегося сына, и опять в его воображении возник розовенький шевелящийся комочек. «На кого он похож? На Елену или на меня? – Он подошел к полочке-вешалке, посмотрелся в зеркало. – Так себе, нечто среднее между калмыком и донским казаком. Пусть будет похож на Елену». Теперь он думал только о жене. Вспомнил вокзал. Собственно, он не хотел ее отпускать к матери, а она не знала этого. Признался только в купе, когда до отхода поезда оставалось пять минут и проводник уже торопил провожающих. «Это верно, Степа?» – спросила она. Он наклонился, прижался своим крепким лбом к ее нежному, без единой морщинки лбу, прошептал: «Видит бог... Мне трудно без тебя. Я так хочу, чтобы ты была всегда рядом».

Руки его тогда чуть-чуть дрожали. Она удивилась, что у такого великана могут дрожать руки. «Слабенький ты, Степа», – пожалела Елена. «Только перед тобой... одной». Она погладила его по жестким волосам. Когда выпрямился, увидел: ее темные глаза были наполнены слезами. Но она как бы не чувствовала этих слез, улыбалась безмерно счастливой улыбкой...

Бородин тряхнул головой, чувствуя, что хорошо у него на душе и что он сейчас готов гору сдвинуть. Потребность что-то делать привела к мысли переставить книжный шкаф, который показался не на месте. Он передвинул его в угол, поправил книги. И уже принялся переставлять стол, как в дверях появился Малко.

– Разрешите? – Старший лейтенант с завидной лихостью щелкнул каблуками и застыл у порога.

– Проходите, вот садитесь на мое место, – показал Бородин на полукресло. – Садитесь, садитесь, не стесняйтесь...

– А вы, товарищ подполковник?

– Мне хочется постоять, поразмяться.

Малко сел.

– Как идут дела во взводе? – спросил Бородин.

– Идут, товарищ подполковник, – с грустью отозвался Малко и про себя отметил: «Настроение у замполита вроде бы хорошее, вовремя пришел».

– Что так отвечаете? Или компот, как говорит сержант Добрыйдень обнаружился? Давайте выкладывайте, слушаю...

– Вообще-то ничего особенного не случилось, – поднялся Малко.

– Сидите, сидите...

– Я, товарищ подполковник, зашел проинформировать вас о ходе социалистического соревнования во взводе, – начал издалека Малко.

– Это хорошо. Молодец... – весело похвалил Бородин. – Так обязан поступать каждый командир, не ждать, пока вызовут.

Малко похлопал по карманам.

– Можно курить, – сказал Бородин и положил на стол пачку сигарет.

– Прикинул я сегодня, кто и как выполняет свои обязательства. Общая картина вроде бы неплохая. Но вот оператор у меня не тянет. Боюсь, завалит он взвод. А я понимаю, товарищ подполковник, что социалистическое соревнование тогда чего-то стоит, когда все подразделения разом выходят на рубеж обязательств, без отстающих.

– Верно, Михаил Савельевич, именно без отстающих, – радостно подхватил Бородин.

– Есть у меня просьба к вам, товарищ подполковник. Это даже не просьба, а предложение. Помните партийное собрание? Вот я и зашел... Все мы трудимся ради общего дела – боевой готовности. Наша копилка – это готовность всей части, – подчеркнул Малко. – Не посмотреть ли нам на расстановку сил в подразделениях? Может быть, действительно где-то слишком жирно со специалистами, а где-то бедно. Ну, скажем, в подразделении лейтенанта Узлова все специалисты имеют классность. С таким составом легко попасть на Доску отличников. А вот с таким оператором, как рядовой Гросулов, дальше проработки на партийном собрании не уйдешь.

– Что вы конкретно предлагаете? – нетерпеливо бросил Бородин. Слово «проработка» ему не понравилось, и он насторожился.

– Для начала ефрейтора Цыганка перевести в мой взвод, а рядового Гросулова – во взвод Узлова. Он там среди хороших специалистов быстро подтянется. Надо же все-таки учитывать и то, что рядовой Гросулов не просто солдат. Генералу, наверное, не безразлично, как его сын служит... Ругайте меня, но я часто говорю: этого солдата мне не поднять выше тройки.

– Н-да. Может, вы и правы, – подумав, сказал Бородин. – Но пойдет ли Цыганок к вам, согласится ли на это Узлов? Как проявит себя в новом коллективе Гросулов?

– А приказ? Приказ, товарищ подполковник, – закон для подчиненного. Ведь это будет произведено ради общей копилки. – снова загорячился Малко, – не ради моей славы, а ради того, чтобы вся часть разом вышла на намеченный рубеж... До боевых пусков осталось немного...

– Да, да, именно так. Позвольте-ка мне сесть на свое место, здесь мне как-то ловчее решать дела...

Малко поднялся, тайком посмотрел на Бородина: замполит уже не казался ему таким веселым, как в начале разговора. «Неужели не поддержит?» – затревожился старший лейтенант.

– Значит, вы просите перевести к вам оператора Цыганка, а рядового Гросулова направить во взвод Узлова? Так я вас понял?

– Так, товарищ подполковник... Я в смысле общей копилки...

– Не пойму я вашу копилку, – скривился Бородин. – Не пойму главного: для чего вы ее придумали?

– Как предложение, товарищ подполковник...

– А может быть, для того, чтобы заполучить себе лучшего специалиста? – в упор поглядел Бородин.

– Это вам, товарищ подполковник, показалось...

– Очень рад, если показалось. Что у вас еще?

– Все, только это предложение...

Бородин потер лоб, сказал:

– Н-да, значит, Гросулов не может подняться выше тройки?

– Не может... Вот на баяне... он и на пятерку потянет...

– Так что ж делать? Может быть, Михаил Савельевич, устроить ему небольшую стажировку во взводе Узлова? Пусть он там потрется среди хороших специалистов, посмотрит на работу того же Цыганка. Я поговорю с командиром части, он предоставит возможность. Как вы смотрите?

– Это идея! – приободрился Малко. – Пусть потрется, пусть посмотрит. Хорошая идея, товарищ подполковник.

V

Наташа слышала, как Громов умывался под краном, громко фыркая и отдуваясь. Потом оделся, вышел на балкон, загремел спичками, закуривая. «Что же он так?»—рассуждала Наташа, лежа в кровати и прислушиваясь к каждому движению мужа: она уходила на работу значительно позднее, но всегда провожала его до калитки. Будильник еще молчал (как только он зазвенит, она поднимается). «Что же так? Похоже, чем-то расстроен, неужели приездом мамы?.. Не может быть».

Галина Петровна все эти дни заботлива и внимательна и к Громову, и к ней, и особенно к Алеше. Сшила внуку красивый костюмчик, отвезла его в пионерский лагерь.

«Мама, пожалуй, тут ни при чем. Неужели ревнует к Степану?» От одной этой мысли Наташе сделалось страшно. «Надо уезжать, предлагают новое место – соглашайся... Ты слышишь? Курит, молчит, одна служба в голове... Как сложна жизнь, сколько скрытых подножек таит она в себе! Курит, да что же это он так, на голодный желудок?» Она вскочила с постели, взяла будильник: он показывал шесть часов, для нее это было очень рано, чтобы собираться на работу.

Наташа решила приготовить завтрак. Набросив халат, пошла на кухню, но там у электрической плиты уже хлопотала Галина Петровна.

– Не спится? – Мать посмотрела на нее исподлобья. На раскаленной сковородке уже шипел, потрескивая, жир. Раньше, когда Галина Петровна работала заместителем председателя горисполкома, она сама никогда не готовила ни завтраков, ни обедов, ни ужинов, все это делала домашняя работница тетя Настя, прожившая в их бакинском доме четыре года. Наташа удивилась умению матери готовить.

– Ой, мама, как вкусно получилось! – И, не подумав, напомнила: – Без тети Насти справляешься.

Галина Петровна опустилась на табуретку. Ее глаза затуманились, нижняя губа задрожала мелкой дрожью.

– Мама, тебе плохо? – испугалась Наташа, кладя руки на ее плечи и заглядывая в лицо.

– Нет. – она отстранила Наташу, сняла сковородку с плиты и сказала: – Вот что. Наталья, да, была я на руководящей работе. Да, избирали меня депутатом не раз, это ты знаешь. Знаешь ты, что я ошиблась, приняв доверие народа и партии за княжеский титул. Это навсегда мое, как сберегательная книжка! Но ты же знаешь и другое: я была до этого ткачихой, орден Ленина мне дали за те тысячи метров ткани, которые я выткала вот этими руками. И может быть, я никогда не знала бы домработницы тети Насти, если бы не потащили меня на трибуну, если бы не кружили мне голову люди похвалами. Я была тогда почти неграмотной... Прошу тебя, Наталья, никогда не напоминай мне о тете Насте. Я скоро уеду, есть у меня квартира, пенсия приличная. Посмотрю на вас, умных, хороших – я это говорю искренне, – и к себе, домой... – Галина Петровна открыла дверь и, чтобы не слушать дочь, которая пыталась извиниться, крикнула Громову: – Сергей Петрович, завтрак готов!

– Мама! – Наташа была удивлена словами матери, ей хотелось объясниться, сказать, что она не хотела обидеть ее. – Мама!

Галина Петровна зажала уши руками, отрицательно закачала головой. Она не убирала рук до тех пор, пока Наташа не умолкла, почувствовав свое бессилие. У Наташи на глазах выступили слезы, и, когда вошел Громов, она, чтобы скрыть их, начала умываться. Умывалась долго, а Громов сидел и ждал, пока она сядет за стол. Обыкновенно завтрак проходил в разговорах, в шутках, особенно когда за столом находилась Галина Петровна. Она любила рассказывать бакинские были и небылицы. Рассказывала с юмором, и Громов от души смеялся, все больше проникаясь уважением к этой пожилой женщине, знавшей столько веселых историй. Даже о своем фиаско теща рассказывала с юмором, как будто не о себе, а о постороннем человеке.

На этот раз завтрак прошел молча, лишь перед чаем Галина Петровна напомнила, что она сегодня уедет в лагерь к Алеше и, видимо, заночует там, чтобы провести еще один день с внуком, и чтобы ее не ждали к ужину. Громов посоветовал взять с собой фотоаппарат и сфотографировать Алешу. Он сам отыскал именной «Зоркий» – награда командующего войсками округа генерала Доброва, отдал Галине Петровне. Он знал, что теща когда-то увлекалась фотографией, но спросил:

– Получится?

– Попробую. Он заряжен? – Галина Петровна осмотрела аппарат, наведя объектив на Громова, щелкнула кнопкой, затем нацелилась на Наташу, стоявшую у окна уже одетой, с портфелем в руке.

– Подвези меня на работу. – сказала Наташа мужу, надевавшему у зеркала галстук.

– Сегодня я пешочком, машина в ремонте. Почему ты собралась, тебе еще рано?

– Много дел, боюсь, со всеми не управлюсь.

Они вышли за ворота. Наташа взяла Громова под руку, тихонько прижалась к мужу, чувствуя его крепкое плечо. Солнце еще не взошло, кругом было пустынно. В лицо дышал теплый ветер. Наташа поправила сползшие на глаза волосы, вздохнула.

– Что так? – спросил Громов.

– Ты чем-то расстроен, Сережа? Может быть, ты недоволен приездом матери?

– Откуда ты взяла?

– А почему ты сегодня встал так рано и курил, курил?

– Галина Петровна мне нравится, без нее мы будем скучать.

– Это правда? Она тебе нравится?

– Конечно, правда. Она теперь совсем другая, просто не узнать!

– А что же тебя волнует? Я же вижу, чувствую, – настаивала Наташа.

– Служба, зайчонок, служба...

– И только?

– Да, только служба. А что еще меня может волновать. Остальное все в порядке...

– А почему ты, Сережа, такой?

– Какой?

– Только служба, только служба. Неужели все военные такие? Я не верю. Ведь вы же люди!

– Верно, – улыбнулся Громов. – Люди.

– А ты?

– И я – люди. – засмеялся он и, взяв Наташу за плечи, повернул ее лицом к дороге, ведущей на завод. – Тебе сюда, а мне сюда, – показал он на бетонку, убегающую в лес.

– Я не пойду, мне еще рано. Я хочу с тобой...

– Как со мной? Пойдешь в городок?

– Да.

– Не пропустят, часовой задержит.

– А ты для чего?

– Да я сам по пропуску прохожу.

– А-а... – Она потупила взор. – Значит, только служба тебя волнует. А я тебя не беспокою? Конечно, я не служба и не ракетная установка... – Она покачала головой и выпустила его руку из своей.

– Что с тобой?

– Ты меня любишь?

– Разве ты сомневаешься. Наташа?

– Ну, а я люблю тебя? – Ей было страшно произнести эти слова, а теперь, сказав их, она ничего не боялась.

– Любишь, конечно! – невесело сказал Громов.

– Почему ты об этом не спрашиваешь?

– Разве о любви спрашивают? Вот не знал! По-моему, ее чувствуют, живут ею, дышат, как воздухом. Где много слов, там нет любви. Так, я полагаю?..

– Значит, любят молча?

– Молча.

Она прислонилась к нему, посмотрела в лицо.

– Сережа, мне кажется, что генерал Гросулов дело тебе предлагает... третью звездочку получишь... Товарищ полковник! – Наташа приложила руку к голове. – Ох, как красиво звучит. Соглашайся на переезд.

– Чудачка, – сказал Громов. – Сейчас не могу, вот освоим новую технику, поставим часть на крепкие ноги, тогда можно и о переводе подумать.

– А сколько потребуется времени, чтобы, как ты говоришь, поставить часть на крепкие ноги?..