Текст книги "Ракетный гром"

Автор книги: Николай Камбулов

Именно так живет и Сергей Громов. А вот Наташа этого не понимает или не желает понимать. Мирить их, чем-то помочь, чтобы они не разлетелись в разные стороны, Галина Петровна не собиралась, она понимала: в ее положении это не под силу. Надо уехать быстрее, чтобы не быть свидетельницей Наташиных вздохов и недовольств мужем. К тому же Галина Петровна сегодня окончательно убедилась: она не авторитет для дочери, прошлые ошибки та не может забыть...

Ей стало плохо. Она похолодевшей рукой откупорила пузырек с кордиамином, накапала в рюмку. Лекарство немного успокоило. Когда уложила вещи, пришел Громов. Сергей сразу заметил чемодан, спросил:

– Куда это вы собрались?

– Домой, Сергей Петрович...

– Почему? Говорили, надолго приехали. Это не по-военному, Галина Петровна: у нас слово – закон.

Она усмехнулась:

– Гость хорош, когда он на следующий день уезжает.

Громов снял галстук, прошел на кухню. Умываясь под краном, крикнул:

– Какой же вы гость, мамаша!.. Это вы зря...

Он долго вытирался полотенцем. Она стояла в дверях и смотрела на него так, будто впервые видела: белозубая улыбка, льняного цвета волосы, закрывшие один глаз, смуглое, очень крепкое тело, обнаженное до пояса, вызвали в ней чувство материнского восхищения. Он заметил это, поиграл мускулатурой, по-мальчишески постучал по груди:

– Звенит, как колокол! – И, надев сорочку, спросил: – Наташа не звонила?

Она не ответила, засуетилась у стола, предлагая поужинать. Но Громов сказал:

– Подождем Наталью. – И прошел к пианино. Сел, очень тихо сыграл Брамса. Потом, вскинув взгляд на Галину Петровну, подмигнул: – Мать, хочешь нашу? – Ударил по клавишам, запел:

 
На поля за ворота
Родного села
В золотистой косынке
Наташа пошла.
Поднялась перед нею
Высокая рожь:
– А куда ты, Наталья,
Куда ты идешь? —
Говорила Наташа:
– Иду на поля.
Может, встретится снова
Мне радость моя:
Может, слово такое
Мне скажет она
И поймет, отчего я
Сегодня грустна.
Повстречалась ей радость
На том на лужке —
В пиджаке нараспашку,
Часы на руке.
Повстречалась ей радость,
Как будто ждала:
– Не ко мне ли, Наташа,
Ты в гости пришла?
 

Громов слегка повернулся, чтобы взглянуть на тещу, и увидел Водолазова. Когда тот вошел, Сергей не слышал. Он обрадовался гостю:

– A-а, товарищ председатель, дядя Миша! Проходите, проходите. Садись, рассказывай, что новенького в твоем хозяйстве.

– Новенького? Есть и новое. Клад обнаружил. А почему моя сестра такая грустная? – показал он на Галину Петровну, присевшую напротив с сумочкой в руках. – Никак, в дорогу собралась?.. И то верно... в гостях хорошо, но дома лучше. – И вдруг предложил: – Переселяйся ко мне, бросай свой Баку и живи у меня. Три комнаты для одного жирновато, да и скучно...

– Женись, – сказал Громов. – Пятьдесят три года, еще не поздно.

– Юноша! Так называет меня доктор Владимир Иванович Дроздов. Удивительный человек! Видел его утром, опять собрался в горы, к своим долгожителям... Сегодня один из его подопечных умер. Сто двадцать пять лет прожил старик Горбылев. Не знали такого?

– Слышал от Дроздова, – ответил Громов и вспомнил о том, что когда он принял от Водолазова артиллерийский полк, то Дроздов покоя ему не давал своими рассказами о долгожителях. – Он всех знает, кто прожил свыше ста лет, и библейских и настоящих, по фамилии знает. Карась Егор Петрович, говорит, кто таков? Повар генерала Ермолова. А сколько он лет прожил? Говорит, сто пятьдесят семь годиков! И начнет, бывало, перечислять: Назитов из Грозненской области умер ста восьмидесяти лет, Иахамед Афзал из Пакистана двести лет прожил. Солдат моих замучил, все расспрашивал, сколько прожили их дедушки, бабушки и прадедушки. Но однажды Цыганок крепко его разыграл: выдумал бабушку, которая якобы в возрасте ста двадцати лет догоняла самую резвую телку, – засмеялся Громов. – Так что Дроздов прав: ты, дядя Миша, еще юноша, женись...

– Женили на колхозе, с меня хватит. Я однолюб, Серега...

– Привык, не скучаешь по армии?

– Шофер меня мучает: «Товарищ полковник, товарищ полковник» – иначе не называет... Креплюсь, постепенно врастаю в «гражданку». – Водолазов вновь посмотрел на Галину Петровну: – Серьезно говорю, весь дом в твоем распоряжении.

– Я люблю свой город, вся жизнь моя прошла там. Спасибо за приглашение, Миша, но я поеду в Баку. – Она поднялась и, словно неся тяжесть, пошла в кухню.

– Стареет, – покачал головой Водолазов. – Н-нда, значит, стареет... Ты знаешь, зачем я к тебе пришел?.. Мне нужна тонна взрывчатки. Можешь достать?

– Для чего?

– Можешь или нет?

– Не могу. Взорвать, что ли, кого собираешься?

– А если в округ постучаться, к Петру Михайловичу Гросулову?

– Не даст....

– Как так не даст! Не для рыбалки же! Я его политикой прошибу: армия и народ едины. Говорят, он теперь помягче стал, уже не говорит: командир – это винтовка, а остальное амуниция, антабки и ремни... Дай-ка мне его адресок, домашний, не служебный.

– Пожалуйста, запиши... А все же, для чего взрывчатка?

– Засуху хочу взорвать к чертовой матери.

– Каким образом?

– Увидишь и услышишь. Вода пойдет на поля, много у нас будет воды. Много! За адрес спасибо, бывай здоров. – Он подал руку и уже в дверях спросил: – А что, Наталья на работе? – И, не дожидаясь ответа, толкнул дверь.

– Наталья, – прошептал Громов. – Мать, иди сюда, я допою песню.

 
Отвечала на это
Наташа ему:
– Я подобных насмешек
Никак не пойму.
Я хотела проверить,
Созрела ли рожь.
Отчего ж ты смеешься,
Пройти не даешь? —
Улыбается парень:
– Как видишь – судьба,
Я ведь тоже собрался
Проверить хлеба.
Я один собирался, -
А вышло при том —
Проверять нам придется
С тобою вдвоем.
 

Галина Петровна, слушая Громова, все больше убеждалась, что не знала его: тот Громов, который ухаживал за Наташей, потом женился, а затем увез дочь, совершенно не похож на этого человека, доброго и сурового, умеющего скрывать свою грусть и тревогу.

«Он любит Наташу, любит». Губы ее дрожали, и она расплакалась бы, но открылась дверь, и на пороге появилась Наташа с фонариком в руке.

Громов еще играл, его голова все ниже и ниже склонялась к клавишам, и Галине Петровне казалось: сейчас он упадет на клавиатуру и вместо музыки она услышит рыдания. Но произошло совершенно другое: он захохотал.

– Ха-ха-ха... Значит, говорите, гость хорош, когда он уезжает на следующий день? – Видимо, он не слышал, как вошла Наташа, потому что, смеясь, продолжал тихонько музицировать. Этот смех удивил и даже обидел Галину Петровну.

«Ах, живите, как знаете, я вам не судья». – подумала она, взглянув на Наташу, которая, бросив фонарик на диван, прошла в кухню.

– Вы это сами решили или кто посоветовал? – Громов повернулся к Галине Петровне, ожидая ответа.

– Что решила?

– Домой ехать...

Галина Петровна взяла фонарик и, рассматривая его, как диковинку, сказала:

– Сергей Петрович, отпустите со мной Алешеньку, хотя бы до осени. Ему у меня будет хорошо, устроимся в Мардакьянах, от моря два шага. Окрепнет. Отпустите...

– Что вы! Я и вас не хочу отпускать!

– На меня у вас прав нет...

– Это верно, прав нет. Но зачем же так быстро уезжать? Или не нравится у нас?

– Отпустите Алешеньку...

– Да, видать, серьезно решили, – тихо произнес Громов и, заметив через открытую дверь в кухне Наташу, сказал: – Она пришла? Наталья, ты слышала, о чем говорит мать?

– Слышала. – Наташа вышла из кухни, села на диван, скрестила руки на груди.

– Ну и как ты думаешь?

– Пусть едет.

– И Алешу берет?

– И Алешу берет...

Громов поднялся, опустил крышку пианино. В голосе Наташи он уловил нотки безразличия.

– Товарищи женщины, я вас не пойму, может быть, вы тут, без меня, – он хотел сказать «поссорились», но лишь показал руками, – столкнулись на встречных курсах? Тогда подавайте заявление в Организацию Объединенных Наций, мы вас рассудим. Арбитром позовем дядю Мишу. Согласны?.. Нет, Наталья, почему вдруг, уезжает мать? Если это секрет, пожалуйста, я молчу. – Но молчать ему не хотелось.

После ужина, который прошел без обычного оживления, он предложил Наташе совершить перед сном прогулку. Она ничего не ответила, но, накинув на плечи платок, первой вышла на крыльцо.

Галина Петровна, задержав Громова, сказала:

– Сергей Петрович, скажите мне: вы по-прежнему любите Наташу, как тогда, в том гарнизоне, когда носили ее на руках? Помните? В письмах вы мне об этом писали...

– Да. Галина Петровна, носил, носил... Неужели опять вы ее... отнимаете? Неужели, Галина Петровна?! – Он хотел пошутить, но получилось серьезно.

Гурова трясущимися руками схватила его за плечи. Из глаз ее брызнули слезы:

– Прости за то... Но сейчас не я, не я, сынок...

– А кто? Кто? – опять пытался шутить он.

Галина Петровна отрицательно замотала головой, руки ее соскользнули с его плеч, и она опустилась на диван:

– Иди поговори с ней...

Наташа ожидала у ворот. Он понял, что она нe слышала его разговора с тещей, и спросил:

– Мать серьезно решила уехать?

– Да.

– Вы поссорились?

– Нет.

– Почему же она расстроена? Ты когда домой пришла? Только что?

– Нет, вовремя... Но тебя не было дома...

– И ты решила пойти. – Он хотел сказать «к нему», но сдержался, подумал: «Черт знает что. Степан-то тут при чем? Он любит Елену. Неужели она этого не поймет?» Ему стало обидно и за себя, и за нее. За себя потому, что он не в силах был сказать ей: «Любить и быть нелюбимой – величайшая слабость», и потому еще, что на это ответил сам же за нее: «А где тот бог, который бы мог подсказать, как одолеть эту слабость? Не я первая, не я последняя». За нее обидно потому, что у нее не хватает смелости честно и прямо признаться в этом ему.

Она сказала:

– Что слышно о твоем переводе? Ты еще не дал согласия?

– Нет. Но я и там могу задерживаться на службе. Ведь тебя это беспокоит?

– Нет, нет, – заторопилась она. – Мне очень и очень хочется уехать отсюда.

– Почему? Разве работа не устраивает тебя? – Ои подводил ее к цели.

Она понимала, что Сергей догадывается, почему она настаивает на переезде, и все же не хотела открыться, надеясь, что вдали от Бородина забудет о нем, поборет свою слабость.

– И там найдется работа. Нынче всюду стройки. А я люблю свою профессию, эти котлованы, краны, блоки, запах цемента и красок.

– Отпустят ли с работы?

– Отпустят. Я жена офицера. Твоя жена, подполковник Громов. – Она взяла его под руку, но шла, не касаясь его плеча.

Он подумал: «Идем рядом, но на расстоянии, без близости душевной».

Она остановилась, говоря:

– Там будет лучше...

– Не знаю.

– А я знаю: лучше!

– Серьезно?

– Я так думаю... Пойдем, что-то мне зябко.

Он обнял ее, прижал к себе.

– Какая ты маленькая, Наташа! Совсем ребенок. – Взял ее на руки и понес, целуя в холодные щеки.

Вдруг крикнул:

– Он так носит другую! – и опустил на землю.

– Ты о ком это? – испугалась Наташа.

Он закуривал долго, никак не мог зажечь спичку. А когда вспыхнул огонек. Наташа увидела его лицо, даже разглядела мелкие капельки пота на нем, и еще больше испугалась.

– Сережа! Мне страшно, Сережа!

Он швырнул в сторону спичку, и сразу стало темно, как в мешке. Дрожал огонек от папиросы, потом огонек пополз вниз. Мрак поредел, она увидела его согнутую фигуру. Подошла, молча взяла под руку.

– Пойдем!

– Ну, пойдем...

Галина Петровна уже спала. Громов закрыл дверь в ее комнату, сел за пианино, начал тихонько играть. Наташа легла в постель. Слушая мужа, она вдруг увидела перед собой дрожащий огонек папиросы. Закрыла ладонями глаза, но огонек не исчез, а по-прежнему виделся ей, маленький огонек от папиросы. А Сергей все играл. Она не знала, что он исполняет, но музыка терзала ее сердце.

Утром у Наташи поднялась температура. Громов один провожал Галину Петровну на вокзал. Уже в вагоне теща сказала:

– Наташа права, вам надо уехать отсюда.

– От своей тени не убежишь, – возразил Громов.

– Тень, сынок, не всегда бывает. Это ты знай. Когда очень светло, тогда тени не бывает...

VII

Из книжного магазина Бородин направился в хозяйственный. У входа в одноэтажное здание с широкой витриной он остановился, осматривая выставленные товары. Среди пузатых чайников и огромных кастрюль, шумовок и противней Бородин увидел крохотную кастрюльку, как раз ту, которую велела купить Елена для Андрюшки, чтобы готовить «мужчинке» манную кашу. Посудинка понравилась Степану, и он, подойдя к продавцу, толстому, в синем халате, и положив на прилавок связку книг, попросил:

– Пожалуйста, выпишите мне вот ту кастрюлечку.

Великан мило улыбнулся и совершенно неожиданно для Бородина детским голоском ответил:

– Опоздали, товарищ подполковник.

– Как?

– Так, продано. – Потрогав книги, продавец произнес: – Бальзак! Все говорят, что я похож на Бальзака. – Он чуть опустил голову, мол, присмотрись, и, подмигнув, пошел к витрине. Принес кастрюльку, запаковал ее в коробочку, на которой было написано «Вентилятор», положил под прилавок, сказал: – Зять купил...

Бородин направился к выходу.

– Подождите! —остановил его продавец. – Кто у вас, товарищ подполковник, родился?.. Сын... Хорошо. Люблю мальчишек... У меня внучка. Платите в кассу сорок три копейки – и кастрюлечка ваша. Платите, платите, – поторопил он.

– Вам повезло, Степан Павлович. – услышал Бородин за спиной знакомый голос, когда вышел из магазина. Это была Наташа. Она поравнялась с ним. – Я слышала ваш разговор с продавцом. Смешной дядечка. – И, пройдя немного молча, спросила: – На кого похож Андрюша?

– На меня. Зашла бы и посмотрела. Парень – богатырь! Страшно любит манную кашу. Заходи, Наталья Сергеевна. – Бородин хотел свернуть с тротуара, чтобы перейти улицу, но Наташа взглянула с досадой:

– Как же я зайду, когда ты сторонишься меня?

– Откуда ты взяла? Чего мне сторониться!

– Допустим. – Она так на него посмотрела, что он понял: она не случайно оказалась в магазине, не случайно пошла вслед за ним.

– Будем здесь стоять или пройдем в сад? – спросила Наташа и взяла у него коробочку. – Что ж, помолчим? – И, не дожидаясь ответа, повернулась, тихонько пошла в парк.

Он догнал ее, когда она свернула в боковую аллею.

– Ты боишься меня, Степан?

– Нет.

– А если Сергей увидит нас вдвоем?

– Он мой друг. Он верит мне.

– Я тебя не узнаю. Когда-то ты был другим...

– Каким?

– Ходил ко мне. Смотрел ласково в мои глаза. Это было?

– Припоминаю...

– И только? – Она повернулась к нему. – И только? «Припоминаю...» Эх ты, железный комиссар.

Он улыбнулся. Она вздрогнула: таким она часто видит его во сне.

– Почему ты такой?

– Какой? – Бородин закурил. – Говори, какой!

Она хотела сказать – «самый совершенный человек, которого может любить женщина», но сдержалась, лишь покачала головой:

– Железный комиссар... – И опять напомнила: – Ты любил смотреть в мои глаза...

– Смотрел и думал, какой же счастливый Сергей Петрович.

– И сейчас так думаешь?

– Нет. Сейчас я самый счастливый человек. У меня есть Елена. Я ее очень люблю...

– А я тебя... Просто ты не знаешь еще, как я тебя люблю! Я готрва бежать на твой голос, готова... Ты хоть догадывался когда-нибудь об этом?

Он взял ее за руку, повел к детскому городку, где никого не было. Заговорил неуверенно, путано:

– Допустим... Понять тебя нетрудно. Но я ведь женат... У меня Елена... Рассуди...

– О чем ты говоришь, Степан! – оборвала Наташа. – Я все это знаю. И знаю, что я замужем, знаю, что Сергей хороший человек, просто замечательный, знаю, что он меня любит. А счастья нет, моего счастья нет. И, видимо, никогда не будет. Я Сергею говорю: уедем из Нагорного, подальше от тебя, а сама думаю: чепуха все это, ничто не поможет мне заполнить пустоту...

«Как могло все это вызреть... до откровения?» – подумал. Бородин, опустив глаза. – И встреч-то с ней было немного. Первая – чисто случайная в клубе строителей. Потом дважды у нее на квартире. Она что-то скрывала тогда. Потом выяснилось: у нее был сын, был муж Сергей Громов, которого она оставила, послушавшись матери... Сын не был помехой, можно бы жениться на ней, она нравилась, но приезд в гарнизон Громова и сам факт, что она ушла от мужа, ушла тайком, заставили Бородина призадуматься... Вернее, почувствовать в душе какую-то настороженность, раздвоенность. Надо было прямо сказать ей все. Но не сказал, и выходит, что в какой-то степени виноват перед ней...

Бородин посмотрел на коробочку с кастрюлькой, маленькой Андрюшкиной кастрюлькой, и как-то сразу обрел душевное равновесие.

– Я понимаю, жизнь – штука сложная, и если мы будем еще сами усложнять ее, тогда, конечно, – тупик...

Она молчала.

Он продолжал:

– Мы люди взрослые и по-взрослому должны рассуждать, – хотя намеревался сказать другое: «А не кажется ли тебе, что ты преувеличиваешь свою трагедию? Разве Сергей не достоин твоей любви?»

Наташа, будто поняв невысказанное Бородиным, вскинула голову:

– Сергей достоин глубокого уважения. Ты знаешь... Но есть еще... Понимаешь, Степан... есть еще любовь... Она все перекрашивает, меняет... Цени ты откровение!..

– Но у меня-то к тебе этих чувств, Наташа...

– Не говори: нет! – Она почти вскрикнула.

«Да что же это делается, черт возьми? Как же я не могу сказать «нет», когда это так!» – пронеслось в голове Бородина, но он смягчил ответ:

– Не люблю, когда людей утешают. Утешение – обман...

– Эх, ты... Степочка, комиссарчик железный. Да ведь я не отрываю тебя от Елены. Живи ты с ней, живи... Можно... – Она не досказала, вдруг заплакала и, чтобы он не видел ее слез, побежала прочь.

– Наталья Сергеевна! – позвал ее Бородин. – Наташа!..

Она не остановилась.

...За городом Наташа свернула с дороги и села прямо на траву. Раскрыла сумочку, чтобы взять сигареты, и увидела записку: «Дяденька Мишенька, я разговаривала с бригадиром бурильной установки. Радуйся, непоседа, он согласился утолить твою жажду. О стоимости бурильных работ договоритесь сами». Наташа вспомнила, когда это писала, но не могла отослать, а просто позвонила Водолазову. Буровую уже установили, и на кургане продолжаются работы.

– Мама! – услышала Наташа за спиной голос Алеши. – Я тебе говорю, а ты не отвечаешь. Пойдем, дядя Миша ждет. Скорее, а то фонтан без нас откроют. Скорее, мы на машине.

Она поднялась. Заметила, как Алеша смотрит на окурки.

– Это не я, сынок, пастухи курили. Дядечки курили. Ты же знаешь, я не курю.

– Наталья! – кричал от машины Водолазов. – Что вы там, идите сюда.

– Пойдем, мама, – Алеша взял ее под руку, – пойдем.

У Алеши была теплая рука и плечо теплое. «Как он вырос за лето! – подумала Наташа о сыне. – Это мой сын... и его, Сергея. – Она посмотрела Алеше в лицо. – Боже мой, как он похож на него!» Ей было и радостно и горько.

– Мама, а что ты тут делала? – спросил Алеша.

– Я?.. Отдыхала. – Она сильнее прижалась к сыну.

– Хватит вам обниматься, садитесь. Савушка, поехали.

Они спешили и все же не успели: фонтан ударил, когда до кургана оставалось метров сто. Водолазов первым выскочил из машины.

– Наталья, вода! – закричал он, бросая вверх кепку. – Вода! Слышите, вода пришла! – Он, позабыв о машине, побежал к кургану, вслед за ним бросился Алеша.

– Савушка, у него больное сердце. – затревожилась Наташа. – Заводи машину.

Савелий, махнув рукой, тоже побежал.

Вода хлынула под ноги. Михаил Сергеевич, зачерпнув ее пригоршней, стал мочить голову:

– Ха-ха! Вот вам теперь, черные бури, – погрозил он небу кулаком. – Тут будет море, оросительные каналы. Слышишь, Савушка, двести пудов с гектара будем брать. Гей, гей, рабочий класс! – закричал он бурильщикам. – Спасибо от колхозного крестьянства.

Вода шла широким фонтаном. Михаил Сергеевич подхватил на руки Алешу, начал целовать в загорелые щеки. Потом вынес мальчика на сухое место, стал приводить себя в порядок. Савушка принес его кепку. Он надел ее на бритую голову, и рука невольно потянулась к козырьку.

– Есть, товарищ вода! – отдал он воинскую честь искрящемуся в лучах солнца хрустальному, живому столбу.

VIII

Приготовления к боевым пускам были закончены. Шахов, доложив Громову о состоянии техники, решил отоспаться за все прошлые беспокойные дни и ночи: чтобы ускорить сдачу технического минимума солдатами взвода Малко, он вынужден был все дни проводить в этом подразделении. Громов тактично нажимал: «Светлая головушка, ты забудь о других, нажимай на отстающих». Он нажимал и в классе, и в парке, и на полигоне. Кто-то даже сострил – инженера части назначили помпотехом к старшему лейтенанту Малко. Зато теперь он убежден: и в этом взводе пусковой комплекс в надежных руках.

В палатке было душно. Пронзительно гудел комар. Осветив все углы и не найдя комара, Шахов вышел покурить. В палатке Узлова горел свет. Его потянуло к товарищу.

Солнце только что зашло. Дмитрий лежал на душистом сене в одной сорочке. Увидев Шахова, вскочил с постели, сказал:

– Что, уже пора?

– Да нет, лежи... Я пришел к тебе отдохнуть, в моей палатке комар поселился: выжил, разбойник.

– А я думал, началось. – Узлов стал готовить постель для Шахова. – Может, так и начнется...

Шахов снял гимнастерку, опустился на душистое сено, спросил:

– Что начнется?

– Война. Теперь ведь не так, как раньше, в старые времена. Прежде чем начать, годик бумагами обстреливали друг друга, протесты всякие писали... В таком-то царстве, в таком-то государстве объявлена мобилизация резервистов. Наш министр индел вызывал посла и вручал ему ноту протеста. И заработала канцелярия. Теперь без волокиты. Сначала нападают, потом объявляют войну. Вот это – прогресс! Солдаты спят при полном обмундировании. – Узлов умолк, поглядывая на Шахова, который вдруг начал надевать гимнастерку. – Ты что, спать не будешь? Спи, Игорек! Не тревожься. Теперь на страже мира стоит Организация Объединенных Наций. Грозная сила против агрессии. – Он усмехнулся: – Грозная, справедливая. Черт бы ее побрал, эту организацию! Мне бы сейчас спать под боком у Катюши; да боюсь – не то решение вынесет Совет Безопасности. А ты веришь в ООН?

– Верю...

– Это и видно – гимнастерку надел... Очень надежная организация, – засмеялся Узлов.

– Чего ты о ней вспомнил? – с досадой сказал Шахов: ему хотелось уснуть, чтобы встать пораньше и до начала пусков еще раз обойти подразделения, дать последние советы.

– Спи, Дима.

Узлов поправил изголовье, лег на спину.

– У моей Катюши, оказывается, на шее родинка. Ты не видел, Игорек?

– Видел...

– Врешь! – приподнялся Узлов. – Когда ты видел?

– На озере купались...

– Ну и как?

– Обыкновенная родинка.

– Я не о родинке, про Катюшу спрашиваю...

– A-а, красивая деваха. Свадьба-то когда?

– Свадьба? Дело за квартирой...

– Фью, – присвистнул Шахов. – Долго ждать!

– Как раз и не долго. Старик Рыбалко увольняется в запас. Его квартиру мне отдают. Однокомнатная, отдельная. Понял?

– Смотрел?

– А как же. Вдвоем смотрели. Катюше понравилась, что ж больше...

«Что ж больше!» – про себя повторил Шахов, было радостно за Дмитрия, и сейчас, слушая его, он все больше убеждался: не баловство, любит он ее, по-настоящему любит.

– Мне больше и не надо, – продолжал Узлов, – лишь бы ей было хорошо. – Он начал рассказывать, как ходил с Катюшей в кинотеатр, как попался ему «чудной» таксист. – Сердитый, но правильный дядька. Я его все равно найду, уговорю взять деньги. Три рубля не валяются на дороге...

– А у тебя они лишние? – заметил Шахов.

– Он их заработал... Что касается лишних денег, то у взводного их не бывает, Игорек. Ничего, скоро прибавка будет.

– На третью звездочку рассчитываешь?

– Сам же говорил, что представили к «потолку».

Слово «потолок» рассмешило Шахова.

– Чего смеешься! Для взводного звание старший лейтенант – потолок, тянись хоть изо всех сил, потолок не пущает выше подняться...

– По штатной должности другого звания не положено.

– Я и не прошу. Мне двадцать четыре года, все звания впереди – капитан, майор, подполковник, полковник, генерал всех степеней и даже сам маршал. Во какой я счастливый! А ты, Игорек, говоришь: по штату не положено. Все мне положено. Одно только запрещено: быть «тузиком». Однако ж чуть не стал им из-за этого Антея-Малко. Как ты думаешь, понизят его в воинском звании?

– Проступок тяжелый, думаю, что снимут одну звездочку...

– Что-то не верится. Пока суд да дело, Малко вывернется, еще переведут в другую часть с повышением. Иногда такое у нас случается. Вместо того чтобы прямо сказать: не тянешь, не везешь, нет же, начинают звонить во все концы. «Федор Иванович? Привет! Слышал, что у тебя заместитель уходит. Возьми нашего Колышкина. Сократ, Наполеон, Кутузов, маршал Жуков! Трудяга и аккуратист!» Малко мечтал поступить в адъюнктуру. Вон какой крюк задумал: из Подмосковья, где он раньше служил, через Нагорное в Москву. Химик-алхимик! Пусть здесь служит, где упал, там пусть и поднимается. Так я говорю?

У Шахова давно сон прошел, он с интересом слушал Узлова, однако не понимал, почему Дмитрий сегодня так критически настроен. Он вспомнил партийное собрание, на котором обсуждали проступок Малко. Было два предложения – исключить Малко из партии (требовал Савчук) и ограничиться строгим выговором (предлагал Бородин). Узлов голосовал за строгий выговор. Шахов напомнил ему об этом.

– A-а, вон ты о чем! Малко – слепой карьерист. Есть зрячие, а есть слепые карьеристы. К зрячему надо быть более беспощадным, потому как этот тип законченный. Слепой карьерист не видит настоящей жизни. Его испортили разные случайности, дурное он берет за пример и прет, как слепая лошадь. Почему я сказал, что Малко выкрутится? Да потому, вижу – человек взялся за ум. Вот мы с тобой сейчас байками перебрасываемся, а он, даю слово, делом занимается. A-а, идея: пошли к нему, посмотришь.

Шахов согласился.

Круглая луна, похожая на надраенный серебряный рубль, заливала лес бледно-синим светом. Было очень тихо. Слышались мягкие шаги часового у пусковой установки. Проходя мимо солдатской палатки, Узлов вдруг придержал Шахова:

– Послушай, Игорек, Цыганок говорит...

Костя рассказывал:

– ...Звонит этот самый генерал оператору ефрейтору Воробью. «Воробей, ты что делаешь?» Воробей отвечает: «Пылинку смахнул с боевой кнопки, товарищ генерал». – «Пылинку! – кричит генерал. – А где эфтое государство? Куда исчезла эфтая страна?» – Цыганок захохотал. Смех его оборвал сержант Добрыйдень:

– Эй, там, на полубаке, глаза... за-а-крыть! Отбой!..

В палатке Малко горел свет. На походном раздвижном столике лежал карандашный набросок схемы пульта управления, на отдельном листке бумаги написан столбик цифр, перечерченный красным карандашом. Старший лейтенант спал, подложив руки под голову. Видимо, он уснул совсем недавно, потому что проснулся тут же, как только офицеры вошли в палатку.

– Виктор, докладывай, что получилось? – Малко потянулся, раскрыл глаза и заулыбался: – Фу-ты, где же мой оператор? – Он поднялся, заправил сорочку в брюки, продолжал: – Я его поднаторивал в решении задач. Соображает. – И, выйдя из палатки, крикнул: – Рядовой Гросулов!

– Понятно, – многозначительно сказал Узлов. – Работает.

– Ладно, пусть отдыхает, – возвратясь, сказал Малко. Он изорвал чертежик на мелкие куски, поджег зажигалкой, пепел втоптал в землю. Потом порылся в чемодане, поставил на столик пакет с яблоками:

– Угощайтесь, родители прислали.

В кармане Малко затрещал будильник. Он вытащил его, воскликнул:

– Детское время. – И, заведя часы, с грустью покачал кудрявой головой: – Теперь с меня спрос особый. Звонок, я тут же подхватываюсь: надо что-то сделать. Весь день рассчитан на минуты.

Возвратился Виктор.

– Где вы были? – спросил Малко и сунул будильник в карман.

– Отец вызывал.

– Генерал приехал? – заторопился Малко, кинулся за гимнастеркой.

Узлов отложил в сторону недоеденное яблоко.

Виктор сказал:

– И маршал приехал.

– Что? – Малко надел ремень, суетясь, начал убирать яблоки. Потом обратился к Шахову: – Что будем делать?

Шахов поднялся, потрогал очки, сказал:

– А в моей палатке комар поселился. Нет ли у тебя, Михаил Савельевич, бензинчика? У меня есть вата, смочу бензином и на ухо себе положу.

– Зачем на ухо? – хохотал Узлов. – Ты поймай этого разбойника и в нос ему пять капель впусти, но не больше, иначе он не сдохнет: действует только определенная дозировка, чуть переборщишь, комар оживет. Пошли, я тебе помогу, несчастный, с комаром не справится! – Они, весело переговариваясь и смеясь, скрылись в лесной темноте.

IX

– Черт-те что! – развел руками Малко. – Маршал приехал, а они о комаре анекдотики рассказывают! Виктор, ты слышишь?.. Небось вся часть поднята на ноги. Шутка ли! – Он выскочил из палатки, прислушался. Тишина, лес как будто вымер – ни единого шороха. Потом хохотнул Узлов. Отозвался Шахов: «За хвост его лови, поймал?»

«Черт-те что! – снова возмутился Малко, теперь уже в адрес оператора. – Разыграл меня генеральский сынок». Настроение что-то делать пропало. Он бросил на столик фуражку, притих, тупо глядя себе под ноги.

– Они чай пьют, – сказал Виктор, вычерчивая на спичечном коробке нотный знак.

Малко вздрогнул:

– Кто?

– Маршал со своим адъютантом...

– Министр?

– Маршал ракетных войск Талубаев.

– Талубаев?! Иван Алексеевич?

– Будто Иван Алексеевич...

– И отец твой там?

– Он с Громовым уехал в городок.

Малко схватил фуражку:

– Разыгрываешь или правду говоришь?

– Что вы, товарищ старший лейтенант, разве можно обманывать. Один раз я тогда, помните, скрыл самоволку, до сих пор муторно на душе, будто лягушку проглотил, холодит всю грудь...

– Ну ладно, ладно, у меня тоже холодит: вины-то моей больше, чем твоей. Хотелось как лучше, а получилось... сам понимаешь, дико!

В кармане зазвенел будильник. Он выхватил его, сжал так, что будильник затрещал, что-то в нем хрустнуло, сломалось. Малко швырнул его в заросли. Погодя немного сказал:

– Талубаев командовал армией на фронте, мой отец служил под его началом интендантом армии. Все время отец талдычил мне: ты, сынок, только пробейся в ракетные войска, потом Иван Алексеевич откроет тебе путь в инженерную академию на кафедру... Кажется, я перестарался... Иди, Виктор, спать, завтра у нас серьезный экзамен. Удивительное дело, приехал маршал, а в части тишина. Или уже начальство перестали уважать? Ну, иди, иди. Я тоже, наверное, комара придавлю.

С минуту он стоял в раздумье, затем почистил сапоги, достал из чемодана зеркальце, осмотрелся, смочил одеколоном волосы, вздохнул:

– Рискну... Товарищ маршал ракетных войск, старший лейтенант Малко, Михаил Савельевич! – отрепетировал Малко доклад маршалу.

«Вспомнит ли он отца?» – подходя к палатке, задал он себе вопрос. Охватила робость. «Талубаева никогда не видел в глаза, вдруг он такой же крутой, как генерал Гросулов, поднимется и покажет на дверь: «Разве вы не знаете порядка обращения к старшим? Кру-гом». Но тишина, безмятежная, добрая тишина как бы подсказывала: «Разве не чувствуешь, иди!» Он присел на пенек. Пахло грибами. Редкий дождик падал на листья, дремотно шелестел. «Расскажу, как служил раньше... Москва рядом, ресторанчики, девушки. Потом – глядь: тридцать лет. Боже великий! Что я делаю... Никакого прогресса! Пятый год старший лейтенант. Попросился в адъюнктуру, дали отбой. И кто дал! Командир части, отец лучшего моего друга. Свинство! И мой предок сказал: свинство, по знакомству не такие дела утрясаются. Попал в Нагорное. Добровольно за тысячи километров уехал от Москвы. Нахватал общественных поручений! Активист номер один!.. В состав партийного бюро избрали. А жизнь, будничная повседневность делала свое: методически, аккуратненько снимала с меня красивые нашлепки, слой за слоем, представила наконец перед очами сослуживцев голеньким. «A-а, вон ты что есть!..» Ему почудилось, что его мысли кто-то подслушивает. Он поднялся. Часовой, стоявший у маршальской палатки, прошел к машине. Малко пригнулся, бесшумно проскользнул в тамбур, освещенный электрической лампочкой. Успокоился, отодвинул брезентовую штору...