Текст книги "Ракетный гром"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Не померит.

– Тебя испугается? Или думаешь своими бумажками меня прикрыть? Не делай ты этого, пожалей свою умную головушку, обрати свои силушки для настоящего дела. Меня не надо защищать. Не надо. Понимаешь, не надо! – Узлов взял гитару и с азартом запел:

 
Был врагами схвачен
Молодой матрос.
Был ему жестокий
Учинен допрос.
Выстоял, не дрогнул
Парень молодой.
Был черноволосый.
Стал к утру седой...
 

Шахов за эти дни перебрал в голове десятки вариантов возможных ошибок, не раз вместе с Виктором на действующих макетах проверял то, что обязан был сделать он там, на полигоне. Его пугала мысль: «В конце концов возможен и технический дефект. Это пострашнее, чем ошибка солдата». Но ничего подобного он не обнаружил.

Узлов настроил гитару, запел другую песню:

 
Мы при всякой погоде
Помним правду свою:
Если трудно в походе,
Если трудно в походе,
Легче будет в бою!
 

Он бросил гитару на кровать, сказал:

– Так кто из нас пойдет в кино?

– Ага, ревнуешь! Вот билеты. – И он сделал вид, что собирается идти в кинотеатр.

Узлов посмотрел на него и подумал: «Ах ты, чертяка, до чего же ты добрый парень».

– Уступи билеты. – сказал Узлов.

– Испугался? Возьми...

– Она действительно там будет?

– Зайцева? Конечно, если ты пригласишь. Она ждет тебя в нашем клубе...

– Откуда знаешь?..

– Иди, не мешай мне работать. Еще одна минута, и я изорву билеты...

– Это неразумно, за них деньги уплачены. Возьми рубль. Привет, Игорек! Нагуляюсь сегодня до отвала. А ты работай, работа инженеров любит, особенно таких очкариков. – Он взъерошил волосы Шахову и хлопнул дверыо.

IX

В клубе Кати не оказалось. Узлов посмотрел на часы: время еще было, чтобы поспеть в кинотеатр, он решил немного подождать, начал рассматривать рисунки Аннеты Малко, плакаты, спортивные стенды. Вдруг его взгляд задержался на Доске отличников: там, где находилась его фотография, алел пустой квадратик. В груди вдруг стало тесно, лицо обдало жаром. Он повернулся, намереваясь немедленно уйти. Кто-то придержал за рукав. Узлов поднял голову, увидел краснощекое, улыбающееся лицо Малко.

– Димочка, ты не знаком с моей женой? Аннета, – позвал он жену.

Аннета подошла и обдала таким ароматом косметики, будто в фойе только что выплеснули ведро смеси помады и духов. Через минуту-другую, когда они сидели на диване, Аннета уже называла Узлова Дмитрием. Она была чем-то похожа на мужа. Слушая ее, Узлов пытался определить, чем именно. И когда она заговорила о том, как ее Мишелю удалось получить квартиру, он услышал те же слова, которые часто слышал от Малко.

– Он не для себя требовал квартиру, для общего дела. Мишель правильно говорит: хороший быт офицера неизбежно отражается на боевой учебе, – говорила она почти с открытой иронией, и Узлов понял, что Аннета нарочито копирует своего мужа. – Для вас, конечно, Дмитрий, жилье не проблема, – продолжала она. – Вы в части не новичок. Слышала от Мишеля – пятый год тут служите. Надо полагать... – Она посмотрела на мужа и не смогла докончить фразы.

Узлов, увидел за окном Зайцеву, сказал:

– В моей квартире шесть комнат. Извините, Аннета Григорьевна, я тороплюсь. – Узлов поклонился: – Спешу в город.

Он подошел к Кате. Она спросила:

– Товарища старшего лейтенанта Шахова не видели?

– Там, в тереме, изнывает в одиночестве, – показал Узлов на гостиницу.

– Он сегодня был в городе, я просила купить мне билеты в кинотеатр. Не знаете, купил?

– Один?

– Один...

– Может, два? Он купил два билета...

– Ой, может, я два и просила.

Узлов засмеялся, показал взглядом на ворота:

– Пойдем провожу, билеты у меня.

За воротами их догнала машина. Из кабины показалась голова Рыбалко.

– Садись, подвезу, – предложил Максим, а сам подумал: «Таким машина не нужна».

Узлов махнул рукой:

– Езжайте.

Катюша робко попросила:

– Подъедем?

Но Узлов еще решительнее замахал:

– Езжай, езжай, старина!

Когда машина удалилась, он сказал:

– Пять километров – не расстояние...

– Можем опоздать в кино...

– Ну и хорошо. Шахов прописал мне глотать ионы, они успокаивают нервы.

– Которых у тебя нет, – осмелела Катюша. – Столько дней не виделись, хоть бы позвонил. Ведь я все знаю, в клуб бегала: верно – сняли твою фотокарточку...

Ему не хотелось говорить на эту тему. Он взял ее под руку, сказал:

– Неужто сняли? – Дмитрий выразил удивление. – Помру без витрины. – и прижался щекой к ее плечу. – Не будем об этом говорить, Катюша, просто подышим ионами. Согласна?

Она вздохнула:

– Да ведь жалко человека...

– Какого человека?

– Узлова Дмитрия...

– Тоже мне, нашла кого жалеть. Этого человека надо пороть, иначе он сойдет с фарватера...

– Ой, что я слышала, Дима! – воскликнула Катюша, чувствуя его горячую щеку. – И рассказать не могу.

– Ну и не рассказывай...

– Про тебя слышала.

– Обо мне говорят теперь всюду.

– Генерал Гросулов звонил Громову.

– Ну-у... Сколько суток ареста он отпущает мне?

– Нет, хорошо говорил.

Узлов остановился.

– Гросулов? Обо мне? И хорошо отзывался? Всевышний, что я слышу! Тогда говори...

– Нет, не могу. Я ведь случайно подслушала. Меня накажут за это. Я не имею права подслушивать...

– Нет, говори!

– Не скажу.

Он обнял ее и, дыша в лицо, зашептал:

– Говори, говори.

– Не могу, не могу, Дима, – и захлебнулась в поцелуе.

– Это что? Ионы? – спросила она, когда Дмитрий наконец оторвался, ошалело ловя воздух губами. – Такие тебе ионы нужны! Силенка есть – значит, можно все.

– Да, да, и такие ионы мне нужны, и силенка есть, Катюша.

– Как-то бы по-другому, – сказала она, поправляя погоны.

– По-другому не могу. Хочешь, я понесу тебя на руках до самого «Голубого Дуная»?

– Зачем?

– Вино будем пнть, дядю Якова слушать...

Она испугалась того, что он предлагает.

«С горя к вину потянуло, – промелькнула мысль. – Что он делает?»

– Нет, я не пойду в ресторан и тебе не советую.

– Пойдешь. Как так не пойдешь, если я решил...

– Что ты решил, что?

Он молчал. «Женюсь я на тебе, солдатик-рюмочка, сегодня женюсь. А вот как это делается, я не знаю. Я не знаю, не обижайся, Катюша», – рассуждал Дмитрий.

– Вот что я решил... Если ты меня любишь, – выходи замуж, сегодня, сейчас же!

Она прошептала:

– Сумасшедший, что ты говоришь!

Он шагнул к ней. Катюша отступила назад.

– Сегодня, сейчас... Завтра пойду к замполиту и буду стучать до тех пор, пока он не даст нам квартиру. Расшибу дверь, но квартиру мы получим. Слышишь, не я, а мы с тобой, Катюша.

– Поразительно! – воскликнула она. – На дороге, по пути в кинотеатр, женится человек! Димочка, ты погоди, погоди, остынь немного. Ну не так же люди женятся, пойми ты, пойми – не так.

– А как? Подскажи!

Она подумала и удивилась тому, что сама не знает, как все же женятся люди. Тихо сказала:

– Я маме напишу, она знает. Завтра напишу...

Катюшина мама жила в Белоруссии. Узлов это знал и, прикинув, что ответ придет недели через две, решительно запротестовал. Катюшу охватила робость, потом страх. Она посмотрела по сторонам в надежде кого-либо увидеть и, заметив приближающегося к ним Бородина, сказала:

– Димочка, ты хоть бы с кем-нибудь посоветовался. Нельзя же так сразу, на ходу! – Осмелев, она засмеялась. Ее чистый, звонкий смех еще больше распалил Узлова, и он хотел было обнять ее, но тоже увидел Бородина и сразу остыл.

Они пошли втроем. Катюша молчала. Узлов и Бородин заговорили о новом фильме. Вдруг Узлов остановился, попросил ее постоять на месте, сам отошел с Бородиным в сторонку. Степан ожидал услышать от лейтенанта что-то о службе, но услышал совершенно неожиданное:

– Товарищ подполковник, скажите мне, пожалуйста, как женятся люди?

– Что-что? – не сразу понял Бородин.

– Я спрашиваю, как женятся люди?

– Какие люди?

– Ну вы, например, как женились на Елене Васильевне?

– Я?.. Под дождем бежал через огороды, прибежал к ней как сумасшедший, кричу: «Елена, не уезжай, я женюсь на тебе!..»

– Правда?

– Примерно так, а почему вы спрашиваете об этом?

Узлов подбежал к Катюше, взял ее за руку, подвел к Бородину.

– Спроси, спроси у замполита, как женятся, спроси! Товарищ подполковник, скажите ей.

Она молчала, на ее глазах показались слезы, маленькие капельки-бусинки, неизвестно откуда попавшие на густые ресницы. Одна из них, дрогнув, покатилась по щеке.

– В чем дело, ребята? – сказал Бородин с той простотой, которая так трогает человеческое сердце.

– Он сумасшедший, – не стесняясь, уже плакала Катюша. – Настаивает, чтобы я сейчас вышла за него замуж.

– Как сейчас? Сегодня?

– Да. – качнула головой Катюша, вытирая платком глаза. – Немедленно, говорит, выходи за меня...

– Узлов, это правда?.. Так нельзя, товарищи. Вы хоть подумали как следует? Это же серьезный шаг! Надо взвесить, посоветоваться, прикинуть. – Бородин вспомнил, как он бежал к Елене под дождем, как прогнал «к чертовой бабушке» Дмитрича, осматривающего Еленину мебель, чтобы купить ее за бесценок, как отобрал у Елены железнодорожный билет и так вот, без «взвесив», и женился. Ему стало смешно и в то же время неловко: он понимал, что говорит не те слова. Если бы он не был замполитом, человеком, который отвечает за каждый поступок вот этих подчиненных ему людей, он бы тогда сказал: «Ребята, это же чертовски хорошо!» – и они бы все поняли. Но сейчас, сейчас, что он им скажет?.. Внутренний голос хлестнул Бородина: «Философ, запетлял, как заяц, ты им еще прочитай лекцию о семье и браке да побольше цитат приведи. Они ведь не слышали этого. Откуда им знать: у одного высшее образование, у другой среднее». Бородин нахмурился, сказал: – Я вам не поп и не сват, однако скажу: люди женятся по-всякому – и в прекрасных дворцах сочетаются, тут и шампанское, цветы, и поздравления от районных, областных и даже центральных организаций. Женятся и без этого, просто там, где созрела любовь, под дождем, при грохоте пушек, даже в госпиталях и... в тюрьмах. Почему так происходит, ни один мудрец не может объяснить. Одно только понятно: по плану жениться нельзя, расчет и план – это не для любви. План для боевых пусков! – Бородин вдруг так рассмеялся, что некоторое время не мог говорить. Потом, успокоившись, сказал: – Чего вы на меня так смотрите? Я же вам сказал, что я – не поп. Идите в кино, меня Елена ждет на вокзале, сегодня приезжает. – Он сошел с дороги и, пройдя немного по тропинке, ведущей к дому, оглянулся. Узлов нес Катюшу на руках. – Чудаки, еще спрашивают, как женятся люди. Так вот и женятся...

Еще раз оглянулся, вспомнил о намерении Громова поднять сегодня «кое-кого» по тревоге, чтобы «живность вдохнуть» перед боевыми пусками, хотел было вернуть Узлова, но лишь махнул рукой: «Пусть, коль загорелось. Может, Сергей хотел припугнуть, ведь суббота сегодня».

X

В квартире Бородина все было так же, как и до отъезда Елены: диван у простенка, маленькая этажерка у балконной двери, стол посередине комнаты, накрытый дешевенькой разноцветной скатеркой, платяной шкаф, на котором хранился трехколесный велосипед Павлика, обернутый газетами. Во второй комнатушке, служившей спальней и рабочим кабинетом, тоже ничего не изменилось, за исключением того, что на стенке, возле кровати, появилась семейная фотография – он, Елена и Павлик. Это их как-то снял Громов и потом уже, после отъезда Елены, отдал фотографию Бородину. Степан увеличил ее в городском ателье и повесил над кроватью...

Телеграмма о приезде Елены пришла утром. Узнав о ней, Громов сказал Бородину:

– Иди домой и приготовь квартиру, там же кругом пылищи на вершок.

– Успею убрать. Поезд приходит в шестнадцать ноль-ноль. В десять семинар руководителей групп политических занятий.

Громов предпринял все, чтобы выдворить Бородина из части: он сам взялся провести семинар и обещал сделать это не хуже замполита. «Ты нарек меня членом Военного совета, а теперь сомневаешься, проведу ли я семинар? Значит, на словах одно, а на деле другое?»

Крыть было нечем, и Бородин отправился домой. И хорошо, что так получилось. Полдня занимался уборкой комнат. Непривычный труд изнурил до предела. Но мысль о приезде семьи действовала ободряюще, и он еще мог держаться на ногах. Убрав комнаты, он принялся за кухню и ванную.

Он открыл кран в ванне и, пока она наполнялась водой, занялся уборкой кухни. Подобрал с подоконника куски затвердевшего хлеба, заглянул в буфет: и там лежали куски зацветшего хлеба, заметил две бутылки с наклейкой «Сидр». Они были раскупорены, в одной на донышке осталось вино. Потянул носом и скривился от запаха: «Черт знает что! И когда я набезобразничал?» Он вспомнил, как недели три назад, уезжая на пятидневные сборы замполитов в политуправление округа, отдал квартиру курсантам, и понял, что это их следы. «Гусарики веселились. Счастье ваше, что вы уехали вовремя и мне было недосуг посмотреть». Все эти дни Бородин питался в офицерской столовой, домой приходил поздно – и сразу на диван...

Надев Еленин фартук, он начал мыть посуду. В его больших руках тарелки казались маленькими и хрупкими. Он держал их осторожно, складывая стопочкой на столе. Горка росла, и Бородин, позабыв о «гусариках», которые расстроили его вначале, радовался, что так ловко он моет посуду, даже запел, притопывая:

 
Не кочегары мы, не плотники.
Да, да, да!
 

Горка тарелок покачнулась, «заговорила», и он с ужасом увидел, как она валится. Бородин бросился спасать тарелки, наскочил на стул, качнул его, и кухню потряс громоподобный взрыв. В руках оказалось два чайных блюдечка. Он прижал их к щекам, глядя широко раскрытыми глазами на белые осколки, усеявшие пол и удивительно похожие на комочки снега.

– Минуточку, – еще не соображая, что произошло, зашептал он. – Минуточку, гусарики... Посуда бьется – это к счастью, гусарики. – Он опустился на колени, начал собирать осколки в фартук. Их было много – и мелких и крупных. Крупные Бородин примерял, нельзя ли склеить, и клал на стол. Вдруг он почувствовал под ногами сырость, глянул на дверь и сразу понял:

– Ванна переполнилась? – Хлюпая по воде, он бросился закрывать кран.

Кое-как собрал воду в кухне и коридоре. Мокрый и усталый, сел на табуретку, ругая и Громова за то, что выпроводил его из части убирать квартиру, и себя, «косолапого медведя». не способного ни на что. С минуту он чувствовал себя совершенно беспомощным, страшно хотелось позвонить Громову, рассказать, что он. «косолапый медведь», учинил дома погром, залил квартиру и теперь хоть караул кричи. Вдруг подумал: может быть, попросить на помощь из хозвзвода солдат. Но тотчас же упрекнул себя: «Убирать квартиру для замполитовской жены? Ничего себе, придумал Степка-комиссар!» Он поднялся, косолапо топчась на месте, вздохнул:

– Ах ты, доля женская, до чего ты довела замполита.

Кто-то позвонил. Бородин посмотрел на неподобранные осколки, мокрый пол, старые брюки, которыми он впопыхах собирал воду и которые теперь лежали на полу в коридоре распластанными, словно нарочно подчеркивая его беспомощность, неспособность вести домашние дела, и решил не открывать дверь. Затаив дыхание, он ждал, когда прекратятся звонки. Но звонили продолжительно, и он робко спросил:

– Кто там?

– Это квартира номер двадцать шесть? – послышался женский голос.

– На дверях написано, – прошептал Бородин, не решаясь сойти с места.

– Бородин Степан Павлович здесь живет?

«Что же ответить? – подумал он. – Живу я тут или нет?» Поколебавшись, он решил схитрить: «Открою, на лбу не написано, кто я такой» Он, не сняв фартука и позабыв, что на нем форменная сорочка, погоны, впустил женщину, пригласил ее пройти в комнату и спиной заслонил дверь в кухню.

Это была Любовь Ивановна. Она поздоровалась, спросила:

– Вы и есть Бородин?

– Я? Не-ет...

– Кто же вы будете?

– Полотер, убираю квартиру, хозяин попросил. Жена его приезжает, отдыхала на Украине. А у самого времени нет, у хозяина-то.

– Да-да, известное дело, – сказала Любовь Ивановна. Она взглянула на балкон, чему-то улыбнулась. Бородину показалось, что он раньше видел эту женщину, но где, никак не мог припомнить. И когда Любовь Ивановна спросила, можно ли ей сесть, он вспомнил: «Жена генерала Гросулова, ну и влип!» Он видел ее несколько раз здесь, в Нагорном, еще когда Гросулов работал в штабе артиллерии рядовым штабистом, лет пятнадцать назад.

– Жаль, что хозяина нет дома, – продолжала Любовь Ивановна. – Что-то мне ваше лицо знакомо. – Она снова улыбнулась.

Бородин съежился, провел рукой по плечу: «Погоны!» И чуть не вскрикнул.

– Вы посидите, посидите, я, может быть... то есть этот самый Бородин и придет... фартучек сниму...

– Постойте, что же вы меня обманываете. Вы же и есть Бородин!

Степан остановился, растерянно моргая глазами. «Ух и конспиратор! Полотер несчастный, придумал же!»

– Понимаете, авария произошла. Извините, я сейчас переоденусь.

Он еще раз извинился и присел на диван. Любовь Ивановна не знала, с чего начать, ей тоже было неудобно, что она в такой час появилась в квартире замполита.

Любови Ивановне не хотелось начинать сразу с письма, которое прислал Виктор и которое встревожило ее.

– Вы от Петра Михайловича? По поводу сына? – Бородин полагал, что генералу Гросулову доложили об обстоятельствах аварии и он сказал жене, что одним из виновников чепе является их сын Виктор. Но Любовь Ивановна совершенно не знала об этом. Она приехала по поводу письма Виктора, присланного отцу. Письмо это не попало к генералу: прочтя его, Любовь Ивановна решила не показывать мужу, а вначале поехать в Нагорное и поговорить с замполитом, которого немного знала.

– Нет, я сама приехала. Петр Михайлович ничего не знает...

– Сомневаюсь, – осторожно сказал Бородин.

– Вы полагаете, он все знает? Скажите, дело это серьезное?

– Разбираемся. Но мне думается, что особой вины вашего сына нет. Он просто оказался неподготовленным. За это спросим с других. Значит, генерал и в семье строг?

Она качнула головой и, немного погодя, сказала:

– Обмана не терпит. Вы представляете, что будет с Витей?

– Ничего не будет, Виктор – солдат, и мы за него отвечаем. Потребуется, защитим...

– Нет, плохо вы знаете Петра Михайловича, Степан Павлович...

– Я бы этого не сказал, – возразил Бородин. – Человек он, конечно, своеобразный, с характером. Но уж не такой, чтобы с ним не сладить.

Это прозвучало так просто, так естественно, что Любовь Ивановна невольно улыбнулась:

– Вам виднее, Степан Павлович, только хотелось, чтобы вы прочитали Витино письмо.

– Какое письмо? Я что-то вас не понимаю, Любовь Ивановна.

– Вот видите, а говорите, что Петр Михайлович знает о письме. Нет-нет, оно у меня, и я боюсь за Витю. Такое написать отцу! Он взорвется как порох! Прочтите, пожалуйста. – Она достала конверт, вынула из него сложенное вчетверо письмо. – Вот оно.

Бородин стал читать:

– «Дорогой папа!

Пишу тебе не как твой сын, а как солдат, как рядовой Советской Армии, и поэтому дальше обращаюсь к тебе по-уставному на «вы»...

Степан взглянул на Любовь Ивановну.

– Интересно, – сказал он. – Занимательное начало.

– «С тех пор как я в нетрезвом состоянии совершил самовольную поездку домой, прошло много времени...»

– Что такое?! – Бородин бросился к окну, словно желая убедиться, действительно ли тут так написано.

– «Историю эту вы хорошо знаете. Я тогда опоздал на вечернюю поверку, и мне все сошло. Старший лейтенант Малко, мой командир взвода, чтобы как-то загладить мой проступок, придумал версию, будто в тот вечер он занимался со мной у себя на квартире, в то время как он хорошо знал, где я был.

До сих пор меня это угнетает. Я думаю, что в части никто не виноват в моей безнаказанности, кроме вас, папа. Видимо, все же тогда вы позвонили в нашу часть. Звонок генерала Гросулова спас рядового Виктора Гросулова от дисциплинарного взыскания. Зная ваше отношение к «тузикам», так вы называете нарушителей порядка, вначале я сильно сомневался, чтобы вы (генерал Гросулов!) могли сделать скидку своему сыну. Теперь же, обдумав все варианты, пришел к выводу: ваш звонок спас меня.

Дорогой папа! Прошу вас, впредь не делайте этого. Я солдат, и, что положено солдату, – пусть совершится!

Рядовой Виктор Гросулов».

Некоторое время Бородин ничего не мог сказать. Он ходил по комнате молча, будто не было Любови Ивановны. Само письмо он воспринял как мальчишескую шалость: взял да и написал, как следует не подумав. Однако, чем больше он думал об этой шалости, тем сильнее поражался поступку старшего лейтенанта Малко и рядового Гросулова: «Я солдат, и, что положено солдату. – пусть совершится!»

Он все ходил и ходил – от двери к окну, от окна к двери. Любовь Ивановна вкрадчиво посматривала на него и ждала, что он скажет: она понимала, если бы письмо попало в руки Петра Михайловича, Витя был бы жестоко наказан, а с этим старшим лейтенантом Малко бог знает что могло бы случиться!

Ома не выдержала, встала, взялась за сумочку.

Бородин сказал:

– Смелый он у вас, оказывается. «Я солдат, и, что положено солдату. – пусть совершится!» Хорошо сказано. Конечно, для Петра Михайловича Виктор не делает открытия, но все же эти слова понравились бы ему. Письмо вы нам оставьте, разберемся... Пожалуй, Виктору ничего не будет за давностью проступка. Возвращайтесь домой. Любовь Ивановна, и не волнуйтесь.

– Только не показывайте письмо Петру Михайловичу.

– Нет, нет, я вам его возвращу.

Она прошла в коридор. Дверь в кухню была открыта, и она заметила разбитую посуду, лужицу, из которой выглядывали осколки. Любовь Ивановна остановилась и, повернувшись к Бородину, сказала:

– Кто же учинил такой разгром?

– Нашелся такой слон...

– Вам помочь? У меня есть время.

– Нет, нет, спасибо...

Она с упреком посмотрела на пего, с неподдельной строгостью сказала:

– Все переколотили?

– Почти... два чайных блюдца уцелело, – вздохнул Бородин. – А сегодня приезжает жена... У меня ведь сын родился. – сорвалось с уст Степана.

Она, будто не слыша о сыне, потребовала халат, тряпку и полотенце. Бородин забегал по квартире. Наконец он нашел в шкафу теплый Еленин ночной халат.

– Вот. – сказал он.

– Ну и слон, ну и слон, – заулыбалась Любовь Ивановна. – Идите в комнату и сидите там, пока не позову.

Через час, в течение которого Бородин то ходил из угла в угол, то принимался бесцельно рыться в книгах, она позвала его в кухню. Там было убрано, порядок был наведен и в ванной комнате. Еленин халат висел на гвоздике, по-видимому, она его не надевала.

– Когда приезжает семья? – спросила Любовь Ивановна и, услышав ответ, всплеснула руками: – Боже мой, у вас не осталось ни одной тарелки! Идите сейчас же в магазин и купите несколько штук. Да не забудьте захватить что-нибудь поесть. – Она приказывала, а он стоял перед нею, громадный и притихший, и безропотно повторял:

– Спасибо, обязательно куплю, спасибо, обязательно.

– Деньги-то есть? – спросила она уже в дверях. Бородин заглянул в кошелек, там было два рубля, остальные деньги хранились на службе в сейфе, весело воскликнул:

– У-у, денег полно, Любовь Ивановна.

Он проводил ее до вокзала. Возвращаясь, забежал в хозяйственный магазин, купил две тарелки, затем заглянул в магазин игрушек и, обрадованный тем, что хватило денег на заводного, очень смешного мышонка, заспешил домой.

Едва вошел в квартиру, как позвонил Громов.

– Высылаю машину. – сообщил он. – Стол-то накрыл, приготовил?

– Конечно, командир. Только на столе одни рюмки. Ты когда-нибудь, Сергей, ел из рюмок суп или кашу? Нет? А вот мне придется из рюмок щи хлебать.

– Почему? Смеешься?..

– Натурально говорю. Черт меня дернул помыть посуду... Такой погром учинил, что от всех тарелок осталось одно воспоминание в виде мелких и крупных осколков. Целое ведро вынес на помойку.

– Это серьезно?

– Как на партийном собрании, командир, точно говорю: очистил кухню от посуды... Не можешь ли ты. Сергей, взломать мой сейф? У меня там лежат деньги. Понимаешь, от радости их забыл взять. А в кошельке моем сейчас пятнадцать копеек. Чувствуешь, какие дела у твоего комиссара...

Громов рассмеялся, потом сказал:

– Оставь ключ от квартиры соседям. Пока ты будешь встречать Елену, я что-нибудь придумаю. Не беспокойся! – И он положил трубку.

Громов вообразил беспомощно суетящегося Бородина в квартире, потом приезд Елены с сыновьями, стол, на котором стоят одни рюмки. «Придется из рюмок щи хлебать», – повторил он. Наверное, расхохотался бы, но в кабинет вошел майор Савчук.

– Петр Захарович, как у тебя дома с посудой?

– С какой посудой? – недоуменно спросил Савчук.

– Главным образом с тарелками под первое и второе блюда? Понимаешь, Петр Захарович, комиссар наш отличился: переколотил всю посуду в доме. – Он громко засмеялся и хохоча продолжал: – Говорит, придется из рюмок щи хлебать... Через час приезжает Елена с сыновьями, а в доме ни одной тарелки. Как-то надо помочь Степану Павловичу. Возьми машину у Рыбалко, попроси Устинью Александровну что-нибудь придумать. Бородин сейчас на вокзале, но ключи от квартиры он оставил у соседей. Поезжай, секретарь, это тоже важное дело и, главное – срочное. Сделай так, чтобы приятно было Елене и Бородину. Вот тебе пятьдесят рублей, может, потребуются.

– Деньги у меня есть, – отказался Савчук. – Неужели так случилось?

– Только что по телефону разговаривал. Поезжай, поезжай, – торопил Громов.

XI

Поезд еще не остановился, когда Бородин вскочил на подножку седьмого вагона. Проводница, молодая украинка, в темном форменном костюмчике, закричала на Степана:

– Да куда же вы, дядько, на ходу, погодите! Oй, ненормальный, – шарахнулась она в сторону, пропуская Бородина.

В узком коридоре пассажиры с чемоданами и узлами в руках преградили ему дорогу. Но он, сопровождаемый недоуменными взглядами и сердитыми окриками, протиснулся до середины вагона и, увидев возле окошка черноголового мальчика, закричал:

– Павлик, Павлик!

Но ошибся, это был не Павлик. Мальчуган, задрав головенку, скривил в усмешке загорелую мордашку.

– Я не Павлик. Меня зовут Саской... А Павлик во-он там, – показал он ручонкой на крайнее купе.

Бородин открыл дверь и разом увидел всех – Павлика, сидевшего верхом на чемодане, Елену, склонившуюся над корзиной, и меньшого, закрученного в пестрое одеяло так, что виднелись лишь маленький розовый носик и глаза – две темные блестевшие пуговки.

– Па-апа! – Павлик бросился к отцу, повис у него на шее. Бородин целовал его в горячие, пахнувшие чем-то знакомым щеки и тянулся к Елене, придерживая рукой Павлика. Елена повернулась, и он прижал ее к груди.

Она, покорная и вдруг обмякшая, повторяла:

– Степан, ты посмотри, посмотри. Посмотри..

Бородин поднял пестрый сверток, придвинул к окошку и долго вглядывался в носик, розовенькие щечки и в пуговки-глазки. Он искал знакомые черты и, найдя их, подмигнул Елене:

– Вот это парняга! Сколько килограммов?

– Сейчас уже восемь.

– Восемь? – Он покачал на руках, определяя вес. – Ну, конечно, восемь! – радостно воскликнул он. Ребенок повел глазенками, зачмокал маленьким ротиком, и Бородину показалось, что он улыбается. – Здравствуй, сынок, здравствуй. Я твой папа, узнаешь? Улыбаешься... Значит, узнал, парняга, своего отца.

– Он ничего не понимает, – заметил Павлик. – Он еще маленький, он даже и не разговаривает, только две буквы выговаривает – «а» и «у». А я знаю всю азбуку... Мама научила...

Степан бросил взгляд на Елену. «Мама... Он привык к ней, мамой называет. Это очень хорошо», – мелькнула мысль.

Елена поняла мужа, качнула головой.

Уже в машине Павлик, сидевший рядом с шофером, сказал:

– Папа, а у нашей мамы тоже есть мама. Ее зовут – бабушка!

Бородин нащупал руку Елены, пожал ее, спросил:

– Не устала?

– Есть немного, – призналась она и, в свою очередь, сказала: – Ну, а как ты тут жил?

– Нормально. Мне что, я все время с людьми. На службе полный порядок...

– Дома как? Небось запустил квартиру? Питался-то где? В военторговской столовой?

Бородин не сразу ответил. Когда машина проскочила «Голубой Дунай» и на пригорке замаячили корпуса офицерских домов, он сказал:

– Питался нормально, Елена. А вот в доме у нас не все в порядке. Посуду сегодня всю перебил.

– Как же это случилось? – удивилась она.

– Случилось... Готовился тебя встретить, решил помыть... Два чайных блюдечка осталось. Ну ты скажи: не медведь ли я! И вроде бы осторожно обращался. – Она слушала его с улыбкой, ей было приятно, что он готовился встречать ее, что он помнил о ней. Бородин рассказал и о курсантах-гусариках, которых он приютил в квартире и которые тайком от него пили вино, и что он собирается прищучить их письмом, которое обязательно пошлет в училище.

– Не делай этого, Степан. Ребята молодые, повеселились, ну и ладно, бог с ними.

– Бог-то с ними, а бутылки оставили замполиту, мол, пусть комиссар свою долю употребит. А я его, черта вонючего, не пыо, организм не принимает. Может, и посуду я не перебил бы, да эти бутылки на глаза попались.

– Ничего, – заметила Елена. – не обеднеем.

«Ничего, – подумал Бородин, – вот если Громов не выручит, из рюмок будем щи хлебать». Он вспомнил, что в доме и продуктов-то никаких нет, и с еще большей злостью снова напустился на курсантов-гусариков, а потом засмеялся:

– Вот так и познал я женскую долю. Не гожусь я в кухарки, хоть ты меня кнутом пори!

Елена зажала ему рот рукой, показывая взглядом на уснувшего сына. Она с минуту не отнимала ладонь, чувствуя, как Степан шевелит горячими губами, целуя ее пальцы.

Они подъехали к дому. Павлик, выскочив из машины, побежал к стайке таких же карапузов, как и он, и начал что-то говорить нм, показывая на родителей. Степан выгрузил узлы и чемоданы, попросил шофера помочь снести вещи, позвал сына:

– Павел Степанович, ты как, останешься здесь или с нами пойдешь?

– Немножечко поиграю, папа.

– Пусть остается, – сказала Елена. – Управимся с вещами, потом позовем. Хорошо, сынок?

– Немножечко, мама, – просяще повторил Павлик и побежал с мальчишками за угол дома.

Они жили на втором этаже. Бородин хотел было позвонить соседям, чтобы взять ключ, но Елена нетерпеливо толкнула дверь. Она открылась. Бородин просветлел: значит, Громов что-то сделал. Елена вошла в коридор и сразу направилась в спальню, чтобы положить на кровать малыша. Она переступила порог и остановилась.

– Степан, что это такое? В свою ли квартиру попали? Иди сюда, – позвала она, прислонившись спиной к притолоке двери.

– Конечно, в свою. – шагнул к Елене Бородин и тоже остановился изумленный.

На столе, накрытом белой скатертью, он увидел несколько тарелок, маленьких и больших. В трех больших еще дымился парком не то борщ, не то суп. В плоских, с красивым орнаментом и золотистыми поясками по краям, лежали котлеты, от которых тоже шел парок. В салатнице – нарезанная колбаса, а посреди стола возвышались торт и бутылка цинандали. На этажерке, там, где стоял будильник, красовался пышный букет садовых цветов.