Текст книги "Ракетный гром"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

IV

Аннета подписывала рисунки. На столе лежал серый пакет для отправки работ в московское издательство. В душе грустинка: вот и пришла пора расстаться с тем, чем жила многие дни, – волновалась, ругала себя за то, что согласилась иллюстрировать трудную тему. Теперь все тревоги позади: контрольки, которые она отослала в издательство, вернулись с положительной рецензией.

Она подписывала не спеша, как бы растягивая приятное грустное состояние. Ей хотелось, чтобы и Мишель вместе с ней пережил это чувство. Но муж в последнее время мало интересовался ее работой, больше того, он почему-то нервничал, когда она, ставя свою подпись, говорила:

– Жена старшего лейтенанта Аннета Малко. Хочешь, так и подпишусь?

– Нет, – коротко бросил он и сделал вид, что слишком увлечен книгой, которую держит перед собой раскрытой. Однако и книгу он не читал, лишь выхватывал отдельные слова и фразы: «Егорка, ты по-настоящему герой или трепач?.. Он дважды горел в самолете... Когда его спрашивали об ожогах на лице, скупо отвечал: «Пустяк, не у меня одного»... Открыл один глаз: широченная спина фрица... поднялся и...»

«Поднялся, поднялся», – про себя повторил Малко. Еще не верилось в то, что могут снизить в воинском звании, как объявил Громов. Он знал, что его проступок пока известен немногим, о нем еще не знает Узлов. И оттого, что не знает Узлов, казалось, есть какая-то надежда уменьшить тяжесть вины. «Надо пойти к Узлову, признаться до того, как сообщат ему, извиниться, – мысль эта полностью завладела Малко. – Да, да попросить извинения: Днма, вот так произошло... Пойми, пойми меня».

Занятый своими мыслями, он не заметил, как Аннета запечатала пакет, переоделась, чтобы отнести его на почту.

– Мишель, – сказала она, удивляясь тому, что он не собирается идти с ней. – Мишель, – взъерошила ему волосы, – что с тобой?.. Одевайся...

– Что такое? – спохватился Малко. – А-а, на почту...

Она стояла перед ним в том платье, в котором он впервые увидел ее в Доме актера. Он подумал о том, как хороша она в этом наряде.

– Богиня, – заставил он себя улыбнуться. Но улыбка получилась искусственной.

– У тебя неприятности? Мишель, от меня не надо скрывать...

Он опасался: узнает, может уехать в Москву, вообще оставить его. «Ходи по жизни своей дорогой, остальное приложится», – вспомнил он ее слова. «Дорога у нее прямая, и идет она по ней уверенно. Вот как получилось». Он не думал, что Аннета окажется такой: казавшаяся ветреность этой красивой двадцатитрехлетней женщины нравилась ему, и он полагал, что будет поводырем и властелином ее всю жизнь, а она, испытавшая однажды грубость и обман, станет безропотной, податливой и послушной. «Отошлет рисунки, потом вслед за ними и сама уедет... Нет, нет, она не должна знать, как-нибудь выкручусь».

– У меня все в порядке. – Он взял ее руку, прижал к своей щеке. – Будет и над нами небо в алмазах, Аннеточка. Ты веришь мне? – Он поднялся, посмотрел ей в глаза. – Веришь?

– Верю, Мишель... Только зачем нам алмазное небо, я этого не понимаю.

– Шутишь, – качнул он головой. Оделся, сказал: – Актрисой ты хотела быть?

– Да, конечно.

– Для чего, зачем?

– Думала, что это мое призвание.

– И только?

– Да.

– А слава, положение в обществе тебя не интересовали?

– О да, – засмеялась она и нахлобучила фуражку Малко на глаза. – Пойдем, небо в алмазах...

Возле почты она остановилась, сказала:

– Мишель, ты знаешь, как я представляю себе славу? Слава – это тигр, дикий, зубастый, разъяренный. Ну-ка попробуй его поймать, приручить, сделать своим другом! Нужно много терпения, выдержки, сметливости. И если человек побеждает в такой борьбе, он достоин славы. Все понятно? – подражая мужу, сказала Аннета и рассмеялась: – Рикимендую, Мишель, не считать славу воробышком: изловчился – и птенчик в сачке.

– Философ. – протянул Малко и вдруг заметил возле входа в городской сад лейтенанта Узлова в окружении сержанта Добрыйдень. Цыганка и Волошина. «Сейчас пойду и попрошу извинения». – решил он и сказал Аннете: – Отправляй почту, мне надо с лейтенантом Узловым поговорить. Жди меня возле кинотеатра.

– Сколько ждать? – спросила Аннета.

– Как получится, – ответил Малко и напрямик перебежал дорогу.

Они – Узлов и Малко – шли впереди, солдаты стайкой – вслед. Аллея вела в глубь сада, там. в конце, впритык к кирпичной ограде, находился стрелковый тир. Малко предложил свернуть в сторону, сказав, что у него есть одно дельце, о котором может рассказать только с глазу на глаз. Он полагал, что это заинтересует Узлова, но Дмитрий лишь махнул рукой:

– Потом, после налета поговорим. – Он засмеялся, предлагая: – Пойдем с нами, будем грабить тир.

– Как это «грабить»? – удивился Малко.

Узлов опять засмеялся.

– Разведка доложила, что сегодня в тире богатые трофеи за лучшую стрельбу. Понятно?

– Ну?

– Пойдем, пойдем, увидишь, как все это произойдет: вещи ваши – стали наши. Свадьба у меня скоро, хочу обарахлиться. – Узлов был весел, и Малко, поняв, что он шутит, сказал:

– Черт-те что!.. Удивляюсь твоему мальчишеству.

– Ладно, старик, чепе не будет.

Тир только открылся, и ракетчики оказались первыми его посетителями. Хозяин, пожилой, с брюшком мужчина, прихрамывая, ходил вдоль полки, выставлял призы, опасливо посматривая на знакомых клиентов. Цыганок, приподнявшись на носки, понимающе крякнул:

– Какие симпатичные трофеи, дядя Кузя, и женские туфельки есть!

Кузя исподлобья посмотрел на ефрейтора, улыбнулся:

– Не по твоему карману, солдат, – и, подойдя к маленькой мишени, ткнул толстым пальцем в черный кружок величиной с копейку: – Сюда все десять пуль... Не могешь положить, кацо.

– Я не кацо, батя, – с наигранной обидой бросил Цыганок. – Паша, будешь первым стрелять.

– Ах, какие быстрые. – Хозяин открыл чемоданчик, достал еду – яйцо, хлеб и соль. – Одну минутку, уважаемые снайперы. – Он ел, посматривая то на ракетчиков, то на полку с призами.

«Эх, хлопцы, призы выставляются не для того, чтобы брали их. Порядку нашего не знаете. Вот суну ружьишко с кривым дулом и... «деньги ваши – стали наши», – пытался Цыганок угадать мысли хозяина.

– Он жулик, – шепнул Костя на ухо Узлову. – По глазам вижу – жулик.

Узлов прищурил один глаз, целясь в хозяина.

– Не волнуйся, Цыганок. Дядя Кузя порядочный инструктор. Папаша, оптом сколько стоят призы?

– Что вы спросили? –дрогнувшим голосом отозвался дядя Кузя, смахивая с черных усов яичные крошки.

– Рублей на триста потянут? – продолжал Узлов.

Инструктор сунул под полку чемоданчик, сказал:

– Призов хватит, были бы очки... Кто из вас первым, прошу. – Он положил на прилавок винтовку. Цыганок, осмотрев оружие, передал Волошину.

Но Узлов сказал:

– Михаил, начинай ты.

– Нет, в этой игре я пас, – отказался Малко. – Несерьезно как-то. – И отошел в сторонку. Закурив, начал наблюдать за Узловым. «Черт-те что! Придумает же, мальчишка...» Вспомнив об Аннете, он хотел было уйти, но желание поговорить с Узловым, тем более сейчас, когда Дмитрий в таком игрйвом настроении, удержало его.

Волошин спросил у инструктора:

– Петух – призовая мишень?

– Цыпленка-табака захотелось? – весело подмигнул дядя Кузя. – Пали, цветной карандашик получишь.

– Дешевка, – остановил Цыганок Волошина, – целься вон в ту штуковину, – показал Костя на полку. – Это что у вас, папаша, одеколон?

– Ты не агитируй, – обиделся инструктор. – Пусть солдат сам выбирает мишень.

Волошин прицелился. Петух вдруг сделался маленьким-маленьким. Он сорвался с места, побежал так быстро, что Волошин еле успел сделать упреждение, но все же промахнулся.

Инструктор повеселел. Ои погладил бритые щеки, сказал:

– Еще хотите?

Волошин зарядил винтовку.

– Костя, карандаш мой. – И выстрелил. «Цыпленок-табака» свалился на пол пути.

– Молодец! – похвалил инструктор. – Вот вам карандашик.

«Нет, не жулик», – подумал Цыганок об инструкторе и попросил выставить мишень с копеечным черным глазком. Цыганок, взглянув на Узлова, потом на сержанта, сказал:

– Папаша, клади на полку туфли. Они какого размера? – и, не дожидаясь ответа, выстрелил.

Инструктор надел очки, взглянул на мишень: пуля легла впритирку к первой. У инструктора округлились глаза. Когда же Цыганок заряжал последний раз, то заметил, что дядя Кузя теребит пуговицу на своей сорочке и что пуговица эта держится на одной ниточке... «Жадюга», – подумал Костя и послал последнюю пулю.

Инструктор принес мишень. Грустно сказал:

– Талант, – и снял с полки туфли. – Кто следующий?

– Я еще постреляю, – сказал Цыганок.

– Пожалуйста, – не сказал, а захлебнулся инструктор и долго не мог открыть коробочку с зарядами. – Пожалуйста.

Вслед за Цыганком стрелял сержант Добрыйдень. Он взял пять призов. Потом наступила очередь Узлова. Инструктор уже не мог говорить, он лишь что-то мычал, объясняясь жестами. Потный, молчаливый, он, прихрамывая, ходил от мишени к мишени, от полки с призами к прилавку, выдавливая из себя:

– Пожалуйста.

В тире уже было тесно. Желающие пострелять, глядя на Узлова, подтрунивали над инструктором:

– Дядя Кузя, кричи караул. Это грабеж!

Инструктор, на сорочке которого не осталось ни одной пуговицы,, тряс головой, кидался под полку, выпивал стакан морсу, шептал мокрыми губами:

– Пожалуйста.

Когда же оголились полки с призами, инструктор погладил волосатую грудь, устало прошептал:

– Тир закрыт, граждане, – и, не теряя достоинства инструктора стрелкового дела, которое он, видимо, все же любил, начал жать руки ракетчикам: – Молодцы, поздравляю... Очистили нас, метко стреляете.

И вдруг предложил оформить дипломы на получение разрядов по стрелковому спорту. Но Узлов отказался. Большую часть взятых призов он вернул дяде Кузе, и тот, удивленный поступком веселого офицера, объявил:

– Граждане, не расходитесь: тир продолжает боевую работу.

В аллее-тупичке никого не было. Они сели на скамейку. Узлов раскрыл коробку: в ней оказались не туфли, а дешевенькие босоножки на резиновой подошве. Некоторое время он смотрел на них молча, гадая, куда их деть. Катюше дарить стыдно. Ему стало смешно и оттого, что напугали «хозяина» тира, и оттого, что в коробке оказались босоножки-уродцы.

– Посмотри, Мишель, какая дрянь...

– Черт-те что, – посочувствовал Малко, все еше осуждая ребяческий поступок Узлова. Ему вообще было непонятно поведение Узлова: сняли с Доски отличников фотокарточку, лишили звания передовика, а он и в ус не дует, с солдатами ходит в городское увольнение, балагурит с подчиненными, как равный с равными.

– Видал, как мои ребята стреляют! Приятное с полезным сочетаем. Хорошо отдохнули, потренировались, – сказал Узлов. Он поставил коробку с босоножками на соседнюю скамейку: – Пусть другие носят. – Достал кошелек и начал считать деньги. Помахал купюрами: – Хватит на приличные туфли. Сейчас пойду и куплю. Ей надо тридцать шестой размер. – Его лицо то делалось серьезным, то вдруг озарялось внутренним смехом. – А все же, как женятся люди? – сказал он, снимая фуражку и шевеля пятерней густое волосы. – Понимаешь, Мишель, никто не знает. Спросил у замполита, а он мне: что я вам – поп! Может, ты знаешь? – опять открыл кошелек. – На шпильках купить или чешские на низком? Пожалуй, куплю на меху, зима не за горами. Катюша будет довольна... Ну что ты мне хотел сказать?

Малко плохо слушал Узлова. Он не сразу отозвался, лишь повернулся к нему лицом и некоторое время изучающе смотрел на Дмитрия, разминая сигарету пальцами. «Поймет ли? Какой-то разбросанный, несерьезный», – подумал Малко. Прямо начать разговор у него смелости не хватило. Он начал издалека.

– Черт-те что! – произнес он полюбившееся в последнее время выражение. Узлов насторожился. – Послушай, послушай, Дима, потрясающая история... Был у нас в Подольске один умница. Гроссумница! Потом выяснилось черт-те что! В глаза говорил одно, за глаза другое, чернил людей. У капитана Рыбина спрашивал: «Алеша, ты скажи, друг ты мне или нет?» Рыбин – душа человек, работяга, отвечал: «Разве о дружбе спрашивают! Ее чувствуют, понимают без слов, как любовь!» Черт-те что.

В друзья ломился, а потом бах Рыбину под ребро. Случилось так, что он, этот гроссумница, однажды остался за начальника. В это время приехал в часть инструктор политотдела факты собирать для доклада. «Рыбин? Ни рыба ни мясо. Полная инертность в общественной работе. Ни разу не выступал перед солдатами», – так и сказал инструктору а капитане Рыбине. А самому Рыбину другое: «Алеша, с партийным начальством провентилировал, буду тебя выдвигать в состав партбюро». Во как закрутил! Докладчик Рыбина по yxyl У Алешки пот по лбу потек. Глазами моргает и смотрит на гроссумницу: «Как же так, а?» Гроссумница шепчет Рыбину: «Ты сам не оправдывайся, я реабилитирую, самому тебе неудобно, народ не поймет». Гроссумница на собрании не выступил. Раскрутили катушку в обратном направлении, оказалось: все это он делал, чтобы самому выдвинуться. Что ты скажешь о таком человеке?

– Не верю, – отмахнулся Узлов. – чепуха, такого карьериста сразу бы раскусили.

– Да-а, был такой. Дима, был. Очень хорошо знаю этого человека. – Малко поднялся, закурил. Дмитрий, заметив, как трясутся у него руки, сказал:

– Артист ты, Мишель, здорово разыгрываешь...

– Разыгрываю?! – Малко оглянулся вокруг: поблизости по-прежнему никого не было. – Я тебе сейчас такое скажу. – Он вновь оглянулся, лицо его побледнело: – Это я дал тебе «подножку» там, на полигоне...

– Какую «подножку»? Не понимаю.

– Рядовой Гросулов мог бы вполне уложиться в норматив, но я ему подсказал иной порядок работы... Понял теперь?

– Как это так? Шутишь! – Узлов для чего-то сходил за коробкой с босоножками, потом опять положил их на прежнее место. – Артист! Не верю. – Дмитрия охватила тревога, холодок прокатился по всему телу. Он вскрикнул:

– Шутишь?!

– Нет...

– Скажи, что шутишь! – закричал еще громче. – Скажи, иначе мы будем драться! Сейчас, немедленно. – И, видя, что Малко сник, съежился, будто и впрямь приготовился принять удары, поверил. – И зачем ты мне это сказал? Зачем? Лучше было бы, если бы ты носил свою подлость при себе, до конца...

– Многие уже знают. – признался Малко.

– А если бы не знали, мог бы ты признаться? – Узлов приблизился вплотную. Малко отступил. – Вижу, не смог бы! Трус!..

– Днма!

– Молчи, трус...

– Дима, я не трус...

Узлов засучил рукава.

– Ах, ты не трус, защищайся! – Он весь напружинился, приготовился к бою, но лишь заскрипел зубами: – Эх ты, пакостник! – И, резко повернувшись, зашагал к выходу.

«Может, разыграл меня?» – вдруг усомнился Узлов. Он начал ругать себя за горячность, за то, что назвал Малко трусом. Оглянулся: Михаил стоял на месте. «Ну, конечно, разыграл». И оттого, что пришел к такому выводу, почувствовал, как отхлынул прилив гнева.

Он повернулся к старшему лейтенанту, сказал:

– Мишель, брось ты чудить. Не дразни меня. Характер у меня неровный, сам знаешь: с пол-оборота завожусь. Извини...

Малко приподнял голову: глаза его были подернуты дымкой.

– Извини, – повторил Узлов.

– Это правда, Дмитрий.

– Хватит, ну хватит шутить.

– Интересный ты человек, Дмитрий! Смотришь на жизнь, как на икону. Завидую! Для тебя все люди хорошие, святые...

Узлов рассмеялся:

– Что ты говоришь, Мишель!.. Я рос без родителей, всяких людей видел: и хороших, и плохих, и добрых, и злых. И сам я не такой, каким меня рисуешь... Правда, армия меня здорово обтесала, теперь я гладенький, умненький. На жизнь смотрю, как на жизнь, а не как на игру... Не люблю, когда люди играют, спектакль разыгрывают... Перевоплощение – отличная игрушка на сцене, в театре, кино, но не в жизни... Понял? Давай в открытую говорить: что ты мне хотел сказать?

– Я уже сказал, Дмитрий...

– Нет, без игры скажи.

– Ты не веришь? Только ты один можешь смягчить мою вину... Представляешь, как закрутится все это? Партбюро, партийное собрание, совещание офицерского состава... Важно, как ты отнесешься ко мне. Моя судьба в твоих руках.

Узлов вздрогнул: «Кажется, игры нет, он говорит правду». Леденящим голосом он спросил:

– А капитан Рыбин как отнесся? Неужели о себе рассказывал? Скажи, о себе? – и, поняв. что это так и есть, крикнул: – Вон ты какой!

– Не простишь? – сказал Малко.

Узлова будто током ударило.

– Разве это изменит суть дела? Я могу простить, но это ничего не изменит, не изменит, – повторил Узлов и, заметив в конце аллеи своих солдат, окликнул:

– Ребята! Я сейчас! – Он хотел что-то сказать Малко, но лишь махнул рукой и побежал.

V

«На этот раз не обойдет, заглянет и к нам черная тварь». – вслушиваясь в сильные порывы ветра, рассуждал Водолазов. Признаки песчаной бури наметились еще вчера. И хотя она теперь была не так страшна (хлеба поднялись на метр, и из трубочек выглядывали колосья), Михаил Сергеевич опасался града: пролетит черная пыль, а вслед, как раньше бывало, бог весть откуда, придут взлохмаченные облака с белым отливом, полыхнет жирная молния, ударят раскаты грома и начнется сечь, иногда с голубиное яйцо градины падают...

Сон был тревожный: едва смежив веки, тотчас просыпался. Потом, где-то за полночь, поднялся с постели, накинув армейскую плащ-накидку, вышел на крыльцо.

Ветер как будто слабел, но был еще крепок. Тонкий серпик луны никак не мог зацепиться за верхушку высокого дерева: лохматая голова кружилась в лихой пляске, и серпик то и дело соскальзывал с веток, вспархивал и вновь опускался, но не падал, а, казалось, болтался, будто привязанный невидимой веревкой к чему-то там, в темном и мглистом бездонье.

В соседнем дворе горласто пропел петух. Серпик луны, скользнув вниз, скрылся в набежавшем облаке. Потянуло сыростью, и Водолазов облегченно вздохнул: кажется, пройдет стороной.

Кто-то стучал в ворота. Михаил Сергеевич отозвался:

– Не заперты, входите.

На крыльцо поднялся Савушка. Он подошел косолапой походкой, молча сел напротив Водолазова, спросил:

– Не спится?

Савушка поискал что-то в карманах. В руках его Водолазов увидел конверт.

– Мне, что ли? – спросил он и сбросил с плеч плащ-накидку.

– Дед Горбыль захворал, умирает в городской больнице, – наконец заговорил Савушка. – Сто двадцать пять лет прожил Горбылев... Неужели Дроздов его поднимет?

– Тебя-то хворого поднял...

– Я молодой, мне двадцать один год... Меня еще в армию возьмут. Я бы в танкисты пошел. Возьмут, товарищ полковник?

Было уже светло. Водолазов стоял перед Савушкой в нижнем белье. «Полковник», – скривил рот в горькой усмешке. Он быстро оделся, умылся во дворе под краном. Вешая плащ на гвоздик, вбитый на крыльце в почерневший стояк, сказал:

– А что с Горбылевым?

– Шастал по лесу, говорят, отравился какими-то ягодами. Ломает его, как в молотилке. Стонет: «Вот и смерть моя пришла... Сколько было дарено жизнью, столько и отгрохал». Дроздов ему капли, а он требует стакан зверобойки. Посинел весь... А доктору хочется спасти. И чего он, Владимир Иванович, возится с этими стариками? Говорят, доктор каждый год во время своего отпуска в горы поднимается, ищет там стариков и в Москву сообщает, кто сколько лет живет из них... Только пусть он не ходит в горы...

– Это почему же?

– Разобьется... Без проводника разобьется...

– Он науку разрабатывает о долгожительстве людей на земле...

– Все равно пусть не ходит в горы... Разобьется.

По крыше слабо пробарабанил дождик. Водолазов насторожился, сбежал с крыльца. Тощее облачко, подгоняемое ветром, уходило к лесу. Михаил Сергеевич смотрел на него просящим взглядом: остановись, полей наши земли.

Савушка, поняв его мысли, помахал конвертом:

– Михаил Сергеевич, от папани, для вас...

Дмитрич писал:

«Здравствуй-живешь, товарищ председатель колхоза! Пишет вам из заключения Дмитрич, знакомый ваш шабашник, кулак и вор колхозных гусей. Припоминаете? Жизня моя тут идет чисто, в кандалах не хожу, валим лес, плоты гоняем по реке, доски даем государству. Вначале мысля тревожила: заключенный, арестант! Потом рубли пошли – аж чудно: в тюряге платят деньги. Даже тоска по Дарьюшке притупилась – высылаю ей переводы, этим и сшибаю с себя тоску по ней. Однако же хочется вытребовать ее сюда, но начальники не позволяют, говорят: это отбывка, а не Ялта-курорт...

Такова моя жизня, товарищ председатель.

Теперь о деле. Получил от Савушки письмо. Оказывается, все у вас по-прежнему, как и было: Дарьюшка на колхозной ферме, военные палят по-прежнему по мишеням, изничтожают государственную фанеру и доски, вы гоняете «газика» по степи, командуете бригадами. Признаюсь, не думал, не гадал, чтобы вы могли задержаться в нашем колхозе. Меня это аж заинтересовало: пенсия свыше ста рублей в один месяц, а он, этот отставной погониик, тянет груз председателя колхоза! Знать, руки у вас работящие, знать, душа у вас крестьянская, знать, с вами можно иметь дело. И Савушку приучили управлять автомобилем.

Вы просили через Савушку, чтобы я открыл вам секрет Лохматого кургана... Вот оно что! И как это пришло вам в голову. Подумать только, какие мысли могут посетить человека!

Могу коротко, могу длинно написать об этом вопросе. Длинно будет так... Был я мальчишкой, ходил еще без штанов, приютил меня Савва Дикой, бездетный кулак, потому что отец и мать мои умерли с голодухи. Дикой относился ко мне как к родному сыну, даже одевал меня по-барски. Но и мытарил тоже по-господски: я был крепким и сильным, на мои плечи взвалили самые тяжелые работы. Наши поля граничили с полями такого же богатея, как и Савва Дикой, с Басько Кубышкой. На меже был громадный родник, вода из него била. Задумал Савва приспособить этот родник для полива своих земель. Басько Кубышка встал на дыбы, и началась тяжба долгая, на разор. Басько Кубышка не жалел денег. И уже дело клонилось в сторону Кубышки: он позабористей был Дикого.

И вдруг в одну ночь совершилось чудо – на месте родника вырос курган. Спустя недели три или более Савва позвал меня и сказал:

– Я уезжаю в Петроград. Земли свои бросаю.

И уехал. Потом года через два пронесся слух: Савва Дикой скупает земли. Первым за бесценок продал Басько Кубышка. Без воды земли совсем запаршивели, многие участки превратились в пустошь, или, как теперь говорят, в целину... Но тут пронеслась еще одна новость: Савва Дикой по пути в Сибирь перепился в московском кабаке и сиганул из окна четвертого этажа, разбился насмерть...

Курган остался. С годами он оброс растениями, поэтому и зовут его Лохматым курганом...

Это длинно, товарищ председатель. Коротко будет так. Под курганом таится вода. Заложите пудов десять аммоналки и рваните... Мы тут тоже иногда применяем аммоналку, скалы летят в воздух, силища в ней огромная!..»

Письмо заканчивалось тем, чем и начиналось:

«Повторяю: в кандалах я тут не хожу, скоро возвращусь».

Но это уже не интересовало Водолазова, он еще раз перечитал о Лохматом кургане и наконец воскликнул:

– Савелий, поехали!

– Куда, товарищ полковник?

– Скорей, скорей. – Водолазов сбежал по лестнице и, поторапливая Савушку, сел в «газик». – Твой отчим сообщил в письме, где находится клад, – сказал он, когда они выехали на дорогу.

Савушка засмеялся.

– Ты чего, не веришь?

– Не такой папаня, чтобы другим клады раскрывать.

– А вот пишет, клад находится под курганом.

– Лохматым?

– Да, под Лохматым.

– Брехня. Ежели бы он там лежал, папаня давно бы отрыл. Я знаю папаню, за рубль ежа проглотит...

Машину оставили у дороги. Теперь Водолазов по-другому смотрел на курган. Оказывается, Лохматый находился в небольшой низине, как бы в громадной плоской тарелке. Михаил Сергеевич заметил и другое – зеленую полосу, идущую от кургана на север и юг. С маковки это хорошо виделось. Он опустился на колени, прижался ухом к горячей земле, затаив дыхание, прислушался. Ему послышался какой-то шепот. И хотя этот шум не был похож на всплеск воды, он поднял голову и, глядя на Савушку, сказал:

– Тут. – И снова припал к земле. Опять вроде бы шепот. Поднялся и долго смотрел на поля. Ветер волнил рожь, пшеницу, пожелтевшую траву, а ему казалось, что это вода бежит по полям: и там и тут – кругом, утоляя жажду иссушенных земель.

– Что же тут зарыто? – спросил Савушка, когда Водолазов наконец поднялся и начал закуривать.

– Вода... Много воды. Она для нас дороже золота. Взрывчатки бы достать и рвануть...

– У военных попросите.

– Не дадут...

– Дадут... Вам дадут, товарищ полковник...

Водолазов подумал: «А что? Попрошу. Поеду к Петру Михайловичу. Он теперь большой начальник». И с улыбкой Савушке:

– Говоришь, военные помогут?

– А как же! Они тоже хлеб едят.

– Тогда поехали. Но сначала к старому Горбылеву, он, наверное, знает про этот клад.

В больницу попали в полдень. В коридоре их встретил Дроздов. Владимир Иванович сидел за столиком, что-то записывал в большую конторскую книгу. Он сразу узнал Водолазова. Его лохматые брови поплыли на лоб, и он протянул руку:

– Михаил Сергеевич! Давненько я вас не видел...

– Три года, Владимир Иванович, всего три года, – подсказал Водолазов и, заметив на враче куртку с застежкой-«молнией» и множеством карманов, воскликнул: – В запасе или опять в горы собрались?

– Угадали. Нашелся интересный старик, участник турецко-болгарской войны, на Шипке сражался... А как ваше сердечко, валидол принимаете?

– Времени не хватает...

– Ходите?

– Хожу и езжу...

– За рулем? Это полезно, но ходить лучше, в день часа три, очень укрепляет мышцу сердца...

– Помню, помню, в моем кабинете давали совет: «Товарищ полковник, не щадите сердце, иначе оно обленится, одряхлеет». Полагали, что в запасе я буду лежать на диване. Какой там диван! Сразу же всучили портфель председателя колхоза. Теперь я – белка в колесе. Хозяйство не меньше, чем гвардейский артиллерийский полк. – Вспомнив, что он об этом уже как-то рассказывал Дроздову, Водолазов показал на дверь: – Что со стариком?

Глаза Дроздова потускнели, ушли под тенистый навес тяжелых бовей. Горбылев умирал... своей смертью. Он обманул Дроздова: сказал, что отравился дикой ягодой. Анализы разоблачили старика. С этим фактом Дроздов столкнулся впервые: собранная им картотека о долгожителях, та самая картотека, которую он отправил московскому институту, утверждает обратное: все долгожители (а их в его картотеке числится свыше двух тысяч!) умерли от различных болезней.

– Мне надо поговорить с ним, – сказал Водолазов. – Разрешите.

– Сестра! – позвал Дроздов. – Принесите два халата.

Горбылев лежал в отдельной палате. Голова его возвышалась на трех подушках, и он как бы полусидел.

– Еще одного... привели... профессор? – с хрипотцой прошептал старик, поведя стеклянными глазами в сторону Водолазова. – Зачем?.. Ягода там растворилась, в кровь пошла... носом выкачайте кровь... посмотрите. – Тонкие, будто опаленные жаром губы чуть дрогнули в уголках. Усмешка напугала Водолазова, ему стало как-то не по себе, и он, чтобы освободиться от этого чувства, поспешил:

– Никодим Афанасьевич, я не профессор, а председатель колхоза.

– Околицын, Матвей Сидорович?.. Чго-то не узнаю. Подойди поближе... A-а, не Околицын... Чего надо, спрашивай. – Горбылев с трудом вытащил из-под одеяла руку, погладил бороду. – Спрашивай.

Дроздов, заложив руки за спину, смотрел в окно. Водолазову это не понравилось: будто больной не интересует его. Ему стало жалко старика. Наклоняясь к Горбылеву, он сказал:

– Куриного бульончику хотите?

– Стопку зверобойки... одну стопку, чтоб чуть-чуть зашумело. Доктор говорит: нельзя... Он еще надеется. А я говорю: шабаш, кончилась .моя дорога...

– Что болит? – спросил Водолазов.

– Привезли в больницу... Вон она какая, больница-то, первый раз попал... И действительно, больно тут, колют живого, шлангом в рот тычут. Противно. Машинкой брюхо просвечивают... По-научному в гроб кладут. – Опять его губы вздернулись. – Больница... Устал, силушка уходит... Боль-ни-ца... – Глаза его закрылись, и Водолазову показалось, что старик сейчас умрет и он не успеет спросить о Лохматом кургане. Водолазов заторопился:

– Никодим Афанасьевич... Слышите ли вы меня?

– Сказывай... сказывай...

– В поле, там, за городом, есть курган... Лохматый курган. Говорят, под ним река течет. Припомните, может, слышали?

– Река... Под землей текут реки. Про это читал в книгах... Доктор, ты чего молчишь? Поднимешь меня али нет? Философия... Отчего же я умираю, а?

– Переутомились, подлечим, встанете, – сказал Дроздов, подойдя к Горбылеву. Он проверил у больного пульс и отошел в сторону. Горбылев открыл глаза, погрозил пальцем:

– Не обманывай. – И, потрогав бороду, продолжал: – Есть начало, и есть конец. Так на земле и будет. Подлечим... Несправедливо... Смерть у ног... Я ее не страшусь, не я первый, не я последний. – Он вздохнул глубоко, как только мог. – Умирать неохота. Владимир Иванович, отпугни ее, отпугни... Я же царь и бог всего земного. – шептал Горбылев, задыхаясь. – Вселенная покоряется человеку... Вселенная!.. А она кто, та смерть?.. Холодная невидимка... невидимка... Вот и подош...

– Он умер! – воскликнул Водолазов.

– Да, умер, – сказал Дроздов.

Они вышли из палаты. Водолазов поспешил в машину, чтобы продолжать свое дело. Дроздов надел походную куртку.

VI

Стук Наташиных каблуков оборвался, в комнате стало очень тихо, до того тихо, что Галина Петровна услышала удары своего сердца: «тук-тук-к, тук-к-тукк». Она поднялась, подошла к Алешиной кроватке, долго вглядывалась в фотографию внука. Она нашла, что внук больше похож на Громова, и это неожиданное открытие подействовало на нее успокаивающе. Но только на одну минуту. Галина Петровна взяла чемодан, чтобы уложить свои вещи, и вновь почувствовала удары сердца. Открыв чемодан, она присела на край Алешиной кроватки. Теперь думала только о Громове. «Наташа его не любит, нет, нет... Если бы он знал». Захотелось немедленно, сегодня же сказать об этом зятю. Укладывая вещи, она повторяла: «Скажу, скажу, пусть знает, пусть знает». За двухнедельную жизнь в Нагорном Сергей ей очень понравился, и вовсе не тем, что был к ней внимателен и приветлив, а тем, что чем-то напоминал ее молодость, ее работу в городском Совете, когда она только осваивала новую для нее должность заместителя председателя городского Совета. Она не знала, когда начинается и когда кончается день, не знала, что такое усталость и что такое личная жизнь. У нее было много обязанностей, она делала доклады, обследовала условия жизни рабочих, принимала многочисленных посетителей, разбирала жалобы и была очень довольна, когда ей говорили: «Спасибо, Галина Петровна... Если бы не вы...» При этом она краснела и застенчиво отвечала: «Извините, это не я, таковы наши советские законы». А придя домой, падала на диван, чувствовала себя самой счастливой на свете: она, простая прядильщица, стоит у власти. Счастливой просыпалась, счастливой бежала на службу.