Текст книги "Ракетный гром"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

– Разрешите доложить? Ваш сын рядовой Виктор Гросулов получил сегодня увольнение в город. – И, уже совсем осмелев, добавил: – Молодой парень, пусть погуляет...

Вольность Малко не понравилась Гросулову. На его щеке дернулся шрам, дернулся и замер.

– Отпустили? – И громче: – Не рано ли, старший лейтенант?

– Никак нет, товарищ генерал, заслужил он!

– До свидания. Поехали, Рогов.

У Малко что-то оборвалось в груди. Он даже не заметил, как скрылась машина. Скрип железных ворот вернул его к действительности, и он, вспомнив о майоре Савчуке, зашагал в штаб.

XX

Пять дней Цыганок готовил программу вечера отдыха солдат. Хотя дежурил он в кафе не первый раз, однако пришлось изрядно покрутиться и поволноваться. Ну чай, само собой, повар приготовит, Пашка подаст. Чай – это для солдат не главное. Чай на любителя. Другое дело, если не будет «гвоздя», – полный провал. «Гвоздь» нашелся, причем случайно. Как-то прослышал Цыганок от Виктора Гросулова о том, что жена его командира старшего лейтенанта Малко сделала серию рисунков к роману известного писателя и что эти рисунки будут отправлены в Москву. «По-моему, сумела раскрыть души солдатские», – увлекательно рассказывал Виктор. Каким-то чутьем Цыганок угадал: интересно будет посмотреть эти рисунки, послушать художницу. Поделился своими мыслями с лейтенантом Узловым, тот – с Шаховым, Шахов – с секретарем партийного бюро... И пошло. Замполит доложил Громову. Узнал об этом и Малко: «Все понятно! Будет сделано».

Рисунки заняли целый простенок. Цыганок не понимал, как же такая уйма их может поместиться в книге? Он пришел в кафе раньше всех. Опробовал телевизор – работает нормально. Взял баян, растянул мехи – колесный скрип! Впервые удивился тому, что Виктор, тихоня с виду, может выжимать из этой коробки такие звуки, что душа то млеет, то воспламеняется, то клокочет в гневе. Поразительно!

Он положил баян в футляр, вновь начал рассматривать рисунки. На большом куске ватмана был изображен ефрейтор. «Как же тебя в книгу втиснут?» – подумал Цыганок. Рисунки заинтересовали. Костя немного отошел назад, скособочил голову: ефрейтор будто ожил. Лицо его было обращено в сторону ракетной установки. Взгляд пытливый, проникновенный. На щеках – капельки пота, под мышкой – книжка, на обложке которой виднеются две буквы – «эл...». «Учебник электроники! – догадался Цыганок. – Штурмуешь технику в поте лица? Понятно. Одолеешь, по лицу вижу – одолеешь. Как живой, только не разговаривает». Рисунок показался Косте до того знакомым, что он начал припоминать, где же видел этого солдата. Чуть не вскрикнул: «Вот тебе и фокус: похож на меня!.. Книжку так держал и так думал: покоришься, заиграешь в наших руках. Только я не потел, потому что никогда не потею... Может, Пашку нарисовали? Он потеет. Похож и на Волошина. Пожалуй, это он. А конопушки где? Неточно нарисовали... Конопушек нет. Значит, не он, другой кто-то», – с обидой заключил Цыганок.

Пришел Виктор Гросулов. Цыганок посмотрел на часы, обратил внимание, что на Викторе выходное обмундирование, спросил:

– Что так рано вырядился? Или увольнительную схлопотал?

Виктор взял баян, приготовился играть.

– Угадал, Костя. Послушай «Амурские волны». – Он склонил голову, тронул клавиши легко, будто шутя.

– Артист!

– Нет. Вот дядя Яков из «Голубого Дуная», тот действительно артист.

– Дядя Яков! – ревниво заметил Цыганок. – Он профессионал, а ты рядовой солдат. Понимать надо! – Костя вытер суконкой пыль на подоконнике, нахмурился. – В город отпустили?

– Да...

– Зря...

– Почему? Скоро год, как я служу. Разве таких, Костя, еще не пускают в увольнение?

– Пускают. Они не рыжие...

– И я не рыжий.

– Нет, рыжий, ты выделяешься в части, значит, рыжий.

– Чем я выделяюсь? Конечно, еще не отличник, сам-то сразу в передовики попал?

– Нет! – воскликнул Цыганок. – Все было: и двойки, и наряды вне очереди. Помучился со мной старшина Рыбалко, прокудой называл. Вызревал я трудно. Часто получалось так: думал, вот теперь я отличился, а мне по загривку – бац! Поспешил, значит, не в ту мишень попал... И поделом!.. Ты заметен, Виктор, своим папой. Генерал! Командующий! Может, поэтому и получил увольнительную? Подумай. Вон Пашке лейтенант Узлов отказал, говорит, вечерком с тобой в техническом классе посидим. А у Пашки четверка по технике. Четверка, а не тройка, как у тебя...

Виктор никогда не видел таким Цыганка, он смотрел на него с удивлением и некоторым страхом: весельчак, баешник, и вдруг такая строгость...

– Гля, какой ты товарищ ефрейтор. – растерянно произнес Виктор. – У меня есть свои командиры, им я и подчиняюсь... Очень хочется баяниста послушать.

– Самый настоящий компот!. – взорвался Костя. – Хочется! Я два с половиной года мучаюсь по Тоне. Два с половиной года она шлет поцелуи и горячие объятия. Терплю же! A-а, не об этом я, Витяга! – махнул рукой. – Опять я вроде не в ту мишень пальнул. Сбил ты прицел. – Костя почесал за ухом, сел у окошка. – Сам-то понимаешь, тянешь ты на увольнительную или нет? Молчишь, значит, не тянешь!

– Я только посмотрю и тотчас обратно...

– Мне хоть всю ночь сиди. Вижу, присох к музыке – не оторвешь...

– Мечта у меня, Костя, – повеселел Виктор. – Отслужу и устроюсь в ансамбль русских песен. – Он растянул мехи баяна. – Слышишь раздолье степей... Вот шумят, голосят... А это кузнечик. Шмель садится на цветок. Цветок розовенький. Слышишь? У каждого цвета – своя мелодия.

Цыганок заметил, как по лицу Аннеты пробежала тень. Художница взяла Малко под руку и отвела в сторону, что-то сказала ему. Старший лейтенант засмеялся:

– Тронутый! – захохотал Костя. – По-твоему, цвета издают звуки...

– Л как же! Я их слышу. Только бы разработать пальцы. У меня мама страшно любит цветы!

– А папа?

– У него свои цветы и звуки. Он весь в службе. Армия – это его музыка. Мне кажется, он может нюхом определить, кто и как относится к своим обязанностям... Когда-нибудь напишу о нем музыку: сухая строгость и где-то глубоко, в душе человеческая нежность... Таким представляю его...

Цыганок слушал Виктора с предубежденностью: может быть, у генерала и есть человеческая нежность – почему бы и не быть! Но он, Цыганок, знает лишь вот эту «сухую строгость», о которой слышал не раз, да и на себе испытывал раньше. Нежность, конечно, должна быть у каждого человека, но в данном случае генерал не проявит ее, ибо, по мнению Цыганка, Виктор получил увольнительную в город не так, как другие солдаты, кто-то проявил к нему снисхождение. В другой раз Цыганок не стал бы об этом говорить: получил, и хорошо, пусть солдат погуляет. Раньше он и сам умудрялся попадать в список увольняемых в город в то время, как по всем статьям нужно было посидеть за учебником, а то и чистить картофель на кухне. Но Виктору сегодня следовало бы, по крайней мере, остаться в городке, побыть в солдатском кафе. «Ведь схватил ты, Витяга, тройку... Могут подумать: балуют генеральского сынка».

– Не каждой увольнительной радуйся. – сказал Цыганок. – Узнает отец – будет и тебе, и твоему командиру музыка.

Виктор повертел увольнительную записку, положил в карман:

– Часок послушаю... Не волнуйся за меня...

– Это почему же? Ты не прав, я в какой-то степени отвечаю за тебя. Или ты по-другому понимаешь соревнование?

Виктор промолчал. Он, по существу, еще и не понимал это соревнование: старший лейтенант Малко настоял, чтобы вызвал лучшего оператора-вычислителя, он так и сделал. Потом понял, что соревнование неравное, но был доволен помощью Цыганка и в душе благодарил веселого черноволосого ефрейтора.

Пришел Малко с женой. Цыганок доложил старшему лейтенанту программу солдатского отдыха. Аннета принесла с собой новые рисунки. Малко забегал по кафе, распоряжаясь, как лучше расположить работы жены.

– Живопись прежде всего должна смотреться. – Он сам приладил рисунок на щиток и, отойдя, сказал: – Вот в таком порядке. Все понятно? Рикимендую и остальные так выставить.

Цыганок заметил, как по лицу Анкеты пробежала тень. Художница взяла Малко под руку и отвела в сторону, что-то сказала ему. Старший лейтенант засмеялся:

– Какая разница, важен смысл... Товарищ Гросулов, вы получили увольнительную?

– Получил, товарищ старший лейтенант.

– Учтите: быть в казарме без опозданий!

– Слушаюсь, товарищ старший лейтенант.

Малко обошел все столики, заглянул в шкафы, покрутился возле буфета и куда-то выбежал, на ходу говоря:

– Я сейчас вернусь.

Вслед за ним ушел и Виктор.

Аннета спросила:

– Во сколько придут солдаты?

Цыганок ответил не сразу: его мысли еще были заняты Виктором – ушел, не смог убедить. Ему хотелось догнать товарища, но вопрос художницы задержал его.

– Через полчаса, – сказал Цыганок и выскочил на веранду. Виктор был уже далеко. Хотел окликнуть, но лишь махнул рукой: «Ладно, Витяга, обойдемся нынче и без баяна. – Немного погодя вздохнул: – Зря волнуюсь, кажись, не подведет... «Когда-нибудь напишу о нем музыку...» Композитор! Напиши, послушаем, если ты действительно такой».

Цыганок видел Аннету всего один раз, в офицерском клубе. Она показалась ему тогда слишком чопорной. Поэтому в первые минуты, когда они оказались вдвоем, он чувствовал себя неловко.

– Вы всегда такой молчаливый? – спросила Аннета, прикалывая к щитку рисунки.

«Нашла молчаливого», – улыбнулся Цыганок, стараясь не смотреть на художницу.

– Скажите, вам эта работа нравится? – Она показала на портрет, в котором Цыганок узнавал себя.

– На Пашку Волошина похож. – сказал Цыганок, все еще стараясь не смотреть на Аннету.

– Ну-ка станьте сюда. – Она взяла Цыганка за руку, подвела к щитку, расправила ему плечи. Отошла к столику и начала смотреть то на Цыганка, то на рисунок, слегка наклонив голову. Он не знал, куда деть свой взгляд. «Вот мука адова, – думал Костя. – Красивая», – взглянул он мельком на Аннету.

– Стойте прямо, пошире плечи. На меня не смотрите, вот в окошко... Вообразите, что там пусковая установка.

«Да, хорошо ей говорить... не смотрите. – Цыганок обмяк. Вдруг почувствовал, как по щеке поползла капелька пота. – Взмок, вот так штука. Потею!»

– Вообразили? Теперь о чем вы думаете?

Цыганок шевелил губами, стараясь сдуть проклятую потинку. Наконец он выговорил:

– Сейчас ни о чем, Аннета Григорьевна. – Он полез в карман, достал платок. Она все смотрела, склоняя голову то вправо, то влево. Потом подошла, сняла рисунок.

– Кажется, он не удался мне. – Достала из портфеля карандаш и хотела перечеркнуть рисунок, но Цыганок, сообразив, в чем дело, вскрикнул:

– Не надо!.. Не трогайте!..

– Почему?

– Он похож на одного нашего солдата...

– На вас?

– И на меня, и на Пашку Волошина... Больше на Волошина, только конопушек не хватает...

«Конопушки» рассмешили ее. Теперь Аннета не казалась Цыганку чопорной, напротив – простой, как Узлов, что ли. Она начала рассказывать содержание той книги, которую иллюстрирует. Боялась, что рисунки не понравятся автору, что ей не удались некоторые образы романа.

Не все из того, что она говорила, Цыганок понимал. Однако он радовался тому, что сегодня она расскажет обо всем этом ребятам и, конечно же, они останутся довольны.

Цыганок не ошибся. Ее слушали внимательно, с интересом. Потом посыпались вопросы. Отвечая на них, она, в свою очередь, о многом спрашивала. Цыганок заметил, что Аннета Григорьевна умеет слушать. И когда ей нравился ответ, она восклицала: «Вот это мне и надо!»

Затем она делала эскизы. Первым позировал сержант Добрыйдень. Она сделала лишь набросок, но всем показалось, что рисунок завершен, что на нем сержант как живой. Когда нарисовала Цыганка, он сказал:

– Не похож.

Но Волошин не согласился с ним и на удивление всем изрек:

– Ты сам себя не видишь, а мы видим. – И расхохотался, говоря: – Наш Костя – балагур, того и гляди, что-нибудь выбросит.

Наконец пришел Малко.

– Вот вам, товарищи, и академия живописи. Рикимендую познакомиться с работами передвижников, – сказал он, и все сразу почувствовали, как в зале воцарилась официальность. Аннета тоже это уловила и начала собирать рисунки.

Цыганок объявил вечер закрытым.

Уходя, Малко сказал:

– Это не последняя встреча. Я уговорю Аннету Григорьевну выступить еще. Все понятно? – повернулся он к жене и, взяв ее под руку, направился к выходу.

– Умные ребята, – сказала Аннета, подходя к дому. – Многое подсказали мне. Толковые!

– Толковые, – с иронией произнес Малко. – Отпустил генеральского сыночка, а теперь дрожу. Оказывается, генерал Гросулов находится в городке. Вдруг заглянет в ресторан, влетит и сынку и мне! И не отпустить не мог. Понимаешь. Аннета, как жизнь устроена, кто-то должен за тебя словечко замолвить...

– Михаил, нехорошо ты поступаешь, нехорошо.

Малко вспыхнул:

– Тот режиссер лучше поступал... Помолчала бы.

Она вскрикнула:

– Что ты говоришь! – и закрыла руками лицо, уронив портфель.

Он подобрал портфель, сказал:

– Извини, больше не буду.

– Ой, как страшно, – заплакала Аннета, потом побежала к подъезду. Кое-как открыла дверь квартиры. Быстро разделась, легла в постель, укрывшись с головой одеялом.

XXI

Яков, волоча правую ногу, бойко поднялся на маленькую сценку. Лихо тряхнул белокурой головой. Посетители «Голубого Дуная», до того гудевшие на разные голоса, притихли в ожидании Яшкиного номера. Он не торопился, оглядел темными, очень большими глазами зал, подмигнул кому-то и застыл в неподвижности.

– Яков, рвани «По диким степям»!

– Давай «Королеву красоты»!

– «Ям-щи-ка-а-а», – протянул подвыпивший голос. На голову того, кто просил «Ямщика», опустилась огромная ручища:

– Цыц! Современную, тую, что вчера, как ее... «Вечерний звон».

Зал взорвался смехом, потом грохнул окающий бас:

– «Волгу-матушку» подари, не сметь «Вечерний звон». Это могильная абстракция. Понимать надо, саранский гусь!

«Саранский гусь», хихикнув, приумолк, ероша лохматую голову.

Якову все это нравится, он знает: его тут уважают, эти выкрики милых людей – признание его способностей, и пусть этот «Голубой Дунай» лишь маленькая речушка, тесненькая, всего лишь десятка три квадратных метров, но, тепленькая, она ему по сердцу. Лишь директор «Голубого Дуная», лысый толстяк, которого все – и обслуживающий персонал, и завсегдатаи – зовут дядей Мишей, вызывает у Якова чувство неприязни, хотя дядя Миша ничего плохого ему и не сделал. Более того, это он, Михаил Семенович Сучковский, пристроил Якова в «Голубой Дунай». До этого Яков развлекал базарную публику, играя на баяне веселые и грустные мелодии, играл ради личного удовольствия. Но подвыпившие торговки и покупатели, нагорненские жители и рабочие железнодорожного комбината, щедро бросали ему рубли и даже трояки. Яков сгребал деньги и тут же, на глазах удивленной публики, раздавал мальчишкам рубли, выкрикивая: «Это тебе на книжку-малышку, это на букварь – в школу шпарь, эту трешку на губную гармошку».

Однажды остановился возле него лысый толстяк, державший в руках огромную корзину, доверху наполненную битой птицей. Яков запел под собственный аккомпанемент «Спят курганы темные». Голос у него высокий, чистый. Когда кончил петь, толстяк спросил:

– Бывший вояка?

– Да, видишь? – взглядом показал он на несгибающуюся в колене ногу.

– Откуда?

– Отсюда и оттуда, ото всех сторон...

– Понятно. Хочешь постоянную работу?

– Еще не все города объездил.

– Так, так... А ты знаешь, парень, нагорненскую милицию?

– Познакомился...

– Ну и что?

– А вот что! – Яков рванул мехи баяна, с какой-то необыкновенной виртуозностью исполнил «Хотят ли русские войны». Поднял голову, сказал: – Я артист, понял? Гони рубль и неси своих кур домой. —Он поднялся, взвалил баян на плечо. – Концерт окончен! – крикнул в толпу. – Завтра я опять на этом месте, гуд бай, гражданин, – поклонился он толстяку.

– Ты не обижайся, – догнал его лысый в конце базарной площади. – Про милицию пошутил. А работенка для тебя есть. Как раз по твоим способностям. Я – директор ресторана «Голубой Дунай», Сучковский. Ресторан небольшой, но посетителей хоть отбавляй. – Сучковский врал: в то время ресторан, несмотря на солидную вывеску, переживал финансовый кризис, выручки еле хватало, чтобы содержать обслуживающий персонал – двух поваров, трех официанток, одну судомойку, уборщицу и одного сторожа. Сам Сучковский вынужден был исполнять две должности – директора и завхоза-заготовителя. Но он не терял надежды, знал: рано или поздно сколотит небольшой оркестр, пригласит певца, и тогда публика повалит. Перед ним стоял не только баянист, но и прекрасный исполнитель песен – одна единица может заменить целый джаз. Он не мог упустить этого случая. – Как тебя зовут?

– Яков...

– Хорошее имя, ресторанное имя: «Яков, давай «Подмосковные вечера»! «Яков, нашенскую – «Выпил рюмку, выпил две – закружилось в голове». Сто двадцать в месяц, пойдешь? Чаевые все твои. Внешность у тебя отличная. Нога не сгибается – пустяк, будешь исполнять стоя. Ты будешь жить, как вареник в масле. По рукам?

Яков согласился. Сучковский знал, что делает. Через месяц ресторан ломился от клиентов.

Виктор Гросулов сидел за столиком один. Он смотрел на Якова, на его бегающие по клавишам пальцы и вспоминал тот базарный день, когда они с Малко встретили этого баяниста. Тогда Яков сказал ему: «Паря, у тебя слух почище моего, а руки грубоватые. Хочешь, я сделаю твои руки послушными, подвижными? Я живу на самой окраине, у старика Горбылева. Двадцать сеансов, и ты оседлаешь эту коробочку, – похлопал он по баяну. – Платы мне не надо, парень. Приходи, Сибирская, дом номер один».

...Яков исполнил без перерыва несколько вещей. Зал находился в оцепенении – неподвижно стояли официанты, молоденькие девушки с закинутыми на плечи полотенцами, дядя Миша застыл у своего столика. Лицо его сияло в улыбке, весь вид директора говорил: «Каков, а?! В Москве такого виртуоза не сыщете. Отдыхайте, граждане, наслаждайтесь музыкой. Теперь я уверен: вы и завтра придете. Деньги ваши – музыка наша, получайте наслаждение».

Из раздаточного окошка высунулись три головы в белых колпаках. Они то щурились, то широко открывали рты, то безмолвно смотрели друг на друга, выражая восторг.

Мужчина с огромными ручищами, тот, который просил «Вечерний звон», покачивал головой, время от времени наливал в стакан и беззвучно опрокидывал в рот, вытирая рукавом мокрые губы, и опять восторженно качал головой, пытаясь что-то сказать, но сосед успевал зажимать ему рот рукой.

Когда было сыграно и по программе и на «бис», у ног Якова лежало несколько трешек и рублей. Дядя Миша собирал деньги и на глазах публики совал их в карман Якову. Баянист раскланивался, придерживая одной рукой белокурые волосы, чтобы они не сползали на глаза. Многие звали Якова к столу. «Вечерний звон»» помахивая пустой бутылкой, кричал громче всех:

– Яшка, шпарь к нам! Мы очередной объект сдали досрочно, без очковтирательства, на совесть. Это ценить надо.

Дядя Миша быстро успокоил его, показав в окно на милиционера, стоявшего на перекрестке. «Вечерний звон» погрозил стражу порядка пальцем и со словами: «Иха берет». – оттолкнул от себя директора и приутих.

Яков прошел к Виктору. Вскоре сюда официантка принесла графинчик с коньяком, тарелку с холодной телятиной, нарезанный ломтиками лимон в сахарной пудре и бутылку боржоми.

Все приутихли, исчезли в окошке головы поваров, только дядя Миша гремел костяшками счетов да мелькали между столиками подвижные девушки-официантки с тяжелыми подносами в руках.

– Витяга, ты молодец, – улыбался Яков, наполняя рюмки, – раз пришел сюда. Наблюдение за исполнением – это важный вид учебы. Теперь скажи: где я сфальшивил?

– Все хорошо, дядя Яков, – как давно знакомому, ответил Виктор. Он не знал, сколько лет этому человеку. По внешнему виду ему можно было дать тридцать с небольшим. Но Яков рассказывал о себе, что он в последние месяцы войны попал на фронт, где его «фашист черябнул осколком по лодыжке», что «жизненные тропы его ужасно длинные и трудные». И Виктор считал: баянисту не менее сорока и потому называл его дядей Яковом. Тот возразил:

– В искусстве возрастов не существует, нет ни дядюшек, ни бабушек, а живут имена: Александр Пушкин, Петр Чайковский, Глеб Успенский и француз Анри Барбюс... и еще Игорь Ильинский. – Он поднял стопку, сказал: – За твой музыкальный слух.

Виктор робко пожггересовался:

– На слух спиртное не влияет?

Яков так рассмеялся, что многие клиенты повернули к ним головы, а дядя Миша горделиво выпятил грудь, погладил пухлые, чисто выбритые щеки.

Яков сквозь смех ответил:

– Профанация! Смотри! – Он одну за другой опрокинул три рюмки и, не закусывая, прошел на сцену. Теперь он пел и играл еще лучше.

Когда возвратился к столику, спросил:

– Как?

– Хорошо!

– Хорошо, – повторил Яков и, видя, что Виктор собирается выпить, сказал: – Тебе бы я не советовал... Ты – солдат! Командир три шкуры сдерет.

– Это верно, – согласился Виктор и похвалился баянисту: – У меня командир хороший, ко мне относится снисходительно.

– Это почему же, – спросил Яков, – он к тебе снисходительно относится? Зря так поступает.

Виктор промолчал. Он уже начал догадываться, почему старший лейтенант иногда делает ему поблажки. В город отпустил... «Витя, все понятно?..» Отец причина этому...«Ничего ты не дождешься от моего папы, товарищ старший лейтенант. Он не таковский. Мама? Мама – душа», – вдруг засосало под ложечкой.

– Нет, дядя Яков, рюмашку попробую...

– Дело твое, я всегда поддержу. Пей, коли можно.

Глаза затуманились, все, о чем думал, прет наружу, нет никакой возможности удержать.

– Мать у меня... добрая... Человек! Люблю ее... А взводный тоже добрый, а не могу любить... Отца моего хвалит... А за что его хвалить... Он же мне сказал: сначала отслужи народу, потом иди в институт... У меня слух... Дядя Яков, налей еще...

– Хватит! – тряхнул за плечо Яков, – не смей!

– A-а, дядя Яков, не обижайся, пустяк, пройдет. Вот выпью воды, и пройдет. Электричку пустили... У меня мать живет тут рядом. На электричке поеду к ней. Сейчас поеду. В моем распоряжении еще много времени... Успею...

У сценки, на маленьком пятачке, задвигались несколько пар, показавшиеся Виктору живым клубком, который то расширялся, то сжимался в объеме... Он погрозил этому клубку и вышел из ресторана.

XXII

Генерал Гросулов возвращался домой поздно. Вспомнилась сцена под навесом у ракетчиков. Было страшно неудобно за себя, за то, что чуть-чуть не сделал ошибки. О, он мог бы тогда нашуметь, раскрутить катушку: «Прекратить разговоры! Немедленно вызвать командира части! И пошло бы, и пошло. Прав-то у меня предостаточно, только раскручивай катушку, каждому «тузику» хватит. Как важно вовремя схватить себя за руку: куда замахиваешься? Опусти руку, подумай!» – продолжал он рассуждать уже довольный, что сумел побороть в себе того «черта», который живет в нем и частенько выводит из равновесия при виде недостатков.

Гросулов повернулся к шоферу, хотел было назвать его по имени: ему не терпелось рассказать кому-нибудь о смешном случае с ракетчиками, но он не знал имени водителя, а тот как при назначении назвался ефрейтором Роговым, так и по сей день для Гросулова остался Роговым, без имени и отчества. Сейчас хотелось назвать его только по имени.

«Как-нибудь потом расскажу», – решил Петр Михайлович и не стал беспокоить водителя.

Выйдя из машины, он почему-то медлил закрыть дверцу и молча стоял с минуту, глядя на серебристый диск луны, только что вылупившийся на небе.

– Рогов, – тихо обратился Гросулов к водителю, все еще разглядывая луну и редкие звезды: – Смотри, серпок какой, совсем детеныш. – Он вздохнул и решился: – А звать-то тебя как?

– Меня? – удивился водитель.

– Да.

– Алексеем.

– Отец тоже Алексей?

– Нет, его зовут, товарищ генерал, Иваном.

– Значит. Алексей Иванович... Ну что ж, Алексей Иванович, езжай в гараж.

– Слушаюсь, товарищ генерал.

Машина зарокотала, фыркнула и скрылась в темноте.

Во дворе пахло цветами, отдавало сыростью. Гросулов, прежде чем подняться на крыльцо (раньше он всегда, выйдя из машины, сразу бежал в дом), долго ходил от клумбы к клумбе, от грядки к грядке, то наклонялся к влажным лепесткам, то, заложив руки за спину, задумчиво смотрел на цветы, словно пытался определить название.

Вдруг он заметил в пустовавшей комнате сына свет. «Гость, что ли?» – подумал он.

Дверь открыла Любовь Ивановна. Он хотел было, как всегда, пройти в дом и уже там поцеловать жену в щеку, потом задать постоянный вопрос: «Как дела в нашем гарнизоне, порядок?», но Любовь Ивановна остановила его.

– Посидим на крыльце. – Она взяла мужа под руку, посадила рядом с собой. – Посидим немного...

Такое поведение жены было для Гросулова непривычным, неожиданным, он спросил:

– Что случилось, Любаша?

– Просто так, потянуло рядком посидеть с тобой, подышать запахом цветов. – В голосе ее Петр Михайлович уловил неестественность, но не подал виду.

– Вечер действительно хорош, можно и посидеть. Разучился я, Любаша, проводить вот так время...

– Ты и не мог, отец...

– Неужто не мог?

– Не мог.

– Пожалуй, и не мог. А хотелось, ой как хотелось быть нежным, мечтать с тобой при луне. И не мог...

– Не мог, потому что ты сухарь.

– Верно, сухарь, – согласился Гросулов.

– Как порох, взрываешься от малейшей искорки...

– Тоже верно, – опять согласился Гросулов. – От малейшей искорки.

– Ведь так нельзя, Петя...

– Нельзя, Любаша.

Она удивилась неожиданной покладистости мужа, подумала спросить, что это он сегодня такой, со всем соглашается, но спохватилась: еще уйдет. Витя пришел хмельной и сказал: получил увольнение в город и решил на часик заглянуть к своей мамочке. Она только что уложила его в постель, чтобы он уснул и не услышал прихода отца. Потом она поднимет его и незаметно от Петра Михайловича проводит на электричку. С этой целью и задержала мужа на крыльце.

– Вот и хорошо, что ты сам понимаешь и соглашаешься.

– Разве сам? Жизнь подсказывает, Любаша. – И он опять вспомнил случай под навесом. Захотелось рассказать об этом жене, но тут же передумал, придерживаясь железного правила: все, что видел в войсках, там и остается, посторонним не дано это знать. Но о сыне не мог утаить.

– Виктор наш уже солдат. Настоящий солдат. Увольнение в город получил. – И признался: – Страшно, Любаша. Выдержит ли? Дом-то рядом. Сядет на электричку и... вот вам грубейшее нарушение. А ему этого делать никак нельзя. Он не просто солдат – сын командующего! Ведь не накажут такого! Скроют, «тузики». – Он подхватил ее под руку, приподнял. – Эх, Любаша, Любаша, еще живет во мне черт. Вот выгоню проклятого и буду гладенький, без сучка и задоринки, как телеграфиый столб! Согласна? Пойдем, пойдем.

Она вывернулась и вновь присела на скамейку.

– Нет.

– Почему? Ведь буду гладенький, как телеграфный столб...

– Не хочу. Оставайся уж таким, какой есть... по крайней мере, для меня... Хочешь, я сейчас для тебя соберу букет цветов?

– В другой раз, Любаша, я очень устал, пойдем. – И повел жену в дом. Раздеваясь в прихожей, он заметил солдатский ремень, фуражку, небрежно положенные на сундучок, в котором хранились старые вещи, увидел и закрыл глаза, чувствуя, как его затрясло. Присел на сундучок, взял ремень. Он пахнул потом и еще чем-то – не то пылью, не то бензином. И фуражка пахла потом.

– Любаша, – не сказал, а выдохнул. – Он там? – показал взглядом на дверь. Поднялся, держа в руках ремень.

– Петя, не смей, – прошептала Любовь Ивановна. – Не тронь!

Он открыл дверь, тихонько, на цыпочках вошел в комнату, застыл возле выключателя. Виктор похрапывал, как бывало и раньше, когда он еще был Внтюней. Любаша тогда говорила: «Поправь подушку, он неудобно лежит». Гросулов вставал, поправлял подушку, и Витюня, чмокая ротиком, утихал.

Рука Гросулова потянулась к выключателю. Вспыхнул свет. Петр Михайлович вздрогнул. Прижался к стене, словно виноватый. Виктор лежал на спине, слегка отбросив голову на край подушки. Будто впервые видя сына, он начал рассматривать его, определил, что Виктор выше его ростом, вроде бы и костистей, только руки с длинными пальцами показались не такими крепкими. Лицо, немного припухшее, с темными Любиными бровями – два жирных мазка углем – было покрыто бисеринками пота и казалось болезненно-бледным.

Ремень выскользнул из рук. «Душно, что ли, в комнате? – потянул носом Гросулов и уловил спиртной запах. Потянул еще раз: опять винный запах. – Неужели пьян?» – испугался он. Открыл форточку, расслабленный, опустился в кресло. «А может быть, и не он пил? Может, к Любаше гости приходили? – попытался успокоиться, но вдруг обрушился на себя безжалостно и жестко: «Может, может... Это не ответ. Скажи прямо, товарищ Гросулов, твой сын мог выпить или нет? Ну-ка, скажи!.. Выходит, что и я «тузик»! Разбудить, уточнить, немедленно, сию же минуту!» Он вскочил, сделал два шага к кровати, на которой спал Виктор, уже переставший похрапывать, остановился...

Из-под маслено-черных бровей Виктора на него смотрели широко открытые, немного затуманенные глаза, смотрели, будто в пустоту...

– Ты проснулся? – спросил Гросулов и удивился, что не узнал своего голоса. – Виктор, ты проснулся? – повторил он, чувствуя какую-то необъяснимую неловкость перед самим собой. На лице задергался шрам. Он вернулся к выключателю, поднял ремень. – Что ты натворил! – воскликнул Гросулов, теребя ремень и не решаясь двинуться с места. – Опозорил своего отца!

– Я думал, дядя Яков, а это ты, папа, – сказал Виктор, вытаскивая из-под подушки часы. – Ого, сколько времени! Надо собираться...

– Кто такой этот дядя Яков? – воскликнул Петр Михайлович так, словно все заключалось в неизвестном для него Якове.

– Баянист из «Голубого Дуная».

Гросулова опять встряхнуло.

– Ты в ресторане был?

– Был.

– И выпил?

– Немного...

– Значит, пьешь? – металлическим голосом выговорил Гросулов, все еще продолжая стоять на месте. Теперь его раздражал спокойный тон сына: «Немного...» – Какая разница, сколько выпил... Пьешь, пьешь! – Он резко повернулся к Виктору, готовый что-то сделать, еще не зная что, но решение было неумолимое – сделать сейчас, немедленно...

В спальню вошла Любовь Ивановна. Гросулов бросил в угол ремень и, обессиленный гневом, выскочил на крыльцо. Сбежав вниз, он остановился возле клумбы, безотчетно нагнулся, вдохнул свежий запах цветов. Решение немедленно поехать в часть и лично разобраться на месте в причинах, приведших Виктора к позорному проступку, как-то вдруг притупилось. Он сел на маленькую скамеечку у клумбы. Из темноты возник Малко, безупречно одетый, прямой, с широко развернутыми плечами. «Красавчик, посмотрим, каков ты изнутри, может быть, порядочный «тузик»...»

Хлопнула калитка. Исчез Малко. Послышался голос Любови Ивановны: