Текст книги "Консервативный вызов русской культуры - Русский лик"

Автор книги: Николай Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

Но, как древний тунгус, он останавливался иногда посреди Москвы и пел свою родовую песню. Он ускользал от системности и шел дальше распутинской звериной поступью... То ли это был медведь, недобитый Черномырдиным, то ли уссурийский тигр, то ли гордый волк, сбирающий сородичей... Его обвиняли в антиурбанизме, по сути – в антигосударственности, и справа и слева, а его государственность оказывалась древнее и сакральнее слабой атеистической государственности чиновников, разбежавшихся ныне по всем краям света.

Я бывал у Валентина на даче, в небольшой избе, где он писал свои очерки о Сибири, сиживал в его иркутской квартире, откуда унес в подарок юбилейный томик Пушкина, выпущенный в эмиграции в 1937 году, ездил с ним по Карелии, по Якутии. В нем начисто отсутствует официозная системность, он легко соскребает с себя позолоту, но по-крестьянски не стесняется использовать ее для помощи ближнему, для утверждения своей гражданской позиции.

Кто только ни старался его сломить, укротить, приручить, но за ним стояла и стоит та, вечная, все еще могучая Русь.

Официальная Россия: то Николая Второго и офранцузившегося дворянства, то Ленина и картаво говорящих комиссаров, то Горбачева и болтунов-демократов, – при всей внешней государственности легко предает и нацию, и государство. Стоящая за Распутиным глубинная Русь, уже сотни лет отлученная от внешней государственности, каждый раз эту государственность и спасала: во времена смуты вместе с Мининым, в первую Отечественную войну с Платоном Каратаевым и партизанами Дениса Давыдова. Вытягивала она и Советскую Россию, брала Берлин и вновь оказывалась задвинутой в угол. Никакой правитель не хотел видеть национальной русской альтернативы. Матера тонула, тонула и Настена, умирали старухи, и негде их уже хоронить...

Тема смерти – одна из главных у Валентина Распутина. И смерть каждый раз не случайна, целый карнавал смерти, пляска смерти. Но языческий культ деревьев и домашнего очага у Валентина Распутина уже врастает в христианскую мистику.

И это уже иной обряд, это уже – поминальная молитва.

А что дальше? Каждому писателю дано свое видение мира. Распутин чужд иронии, он изначально серьезен, и потому абсолютно не вписывается в нынешнюю постмодернистскую игровую пародийную ситуацию. Уже двадцать лет назад в "Живи и помни" и в "Прощании с Матерой" он описал свой "конец истории". Никто за эти десятилетия ничего к его версии не добавил. Он предложил и свой выход – национальную альтернативу.

Распутин все-таки не случайно носит свою фамилию. Сквозь свое европейское имя, сквозь всепрощение и жалость, сквозь совестливость и любовь к людям в лучших, наиболее глубинных своих книгах он прорывается к праславянской истине, к звериному освоению русского пространства. Увы, имперский чиновник, тот же Кучма или Назарбаев, легко становится чужеземным правителем, будто и не служил советской супердержаве. Имперский генерал легко меняет присягу и готов уже в составе русско-натовских бригад контролировать пункты ядерного управления...

В отличие от имперских чиновников и генералов, меняющих присяги, как перчатки, медведь, отметивший свою территорию, свой ареал, будет по-звериному биться до конца, до лютой смерти за свое пространство...

Как знать, может, и распутинщина начала века была последней отчаянной попыткой второй – подпольной, параллельной – Руси остановить развал царской империи? Об этом убежденно пишет историк Олег Платонов.

Сегодня, продираясь сквозь развалины ельцинского режима, вслушиваясь в подземный гул дедовских и прадедовских могил, стержневых во всем творчестве Валентина Распутина, видишь, что только в этом гуле – возможное спасение России. Не знаю, догадывается ли сам Валентин Распутин о проступающем в его прозе сквозь отточенные классические формы литературного русского слова, сквозь мировые сюжеты и цивилизованные размышления, – подлинном лике той стародавней ведьмаческой Руси, которая и удерживала всегда официальную Россию от распада. Чего бы стоили все усилия ленинских большевиков, если бы сибирские темные мужички не поддержали их в своем стремлении сбросить петербургскую аномалию, европеизированную ржавчину на теле Святой Руси?

Валентин Распутин природен, как первородный русский Иван. Недаром хитрые еврейские мальчики прозвали его прозу "ивангардизмом". Думали, что оскорбят. Мол, Иван – дяревня, на самом же деле – возвеличили и предугадали. Иван – это сын русского Космоса, сын Матери-Сырой земли.

Прочел недавно блестящие размышления Георгия Гачева на эту тему. Прекрасный славянский мистик пишет: "Иван прямо прорастает из русской земли – цветком, как иван-да-марья, как иван-чай... Народ – сын природины... И поразительна статистика: при том, что фамилия "Иванов" самая частая по всей России, наверху она так редко звучит. Так что поистине народ безмолвствует – уже четыре века русской истории... Конечно, в "роковые минуты" истории именно Иван выручает Россию, власть... Однако наверху, где надо жить культурно, Иваном быть стыдно".

Гачев построил свое исследование на медитации имени. Но и имя Распутин входит в круг этой медитации, оно тоже – сакрально, тоже несет в себе русский космизм.

Немногословность Валентина Распутина – это сакральное молчание второй Руси. Или это молчание перейдет в кладбищенскую мистическую тишину, которая еще сотни лет будет пугать тех, кто вздумает управлять на пространствах затаенной Руси, или оно, пропитанное кровью Чечни и Приднестровья, Дома Советов и

таджикских погранзастав, взорвется пулеметной яростью, безжалостным огнем напалма, цветными радугами бомбовых разрывов. И тогда, как в семнадцатом году, не от троцкистских листовок, а от мужицкого взорванного долготерпенья полетят в Бангкоки и бананово-лимонные Сингапуры все новые псевдоимперские аномалии.

Вот как перевернуто – национальной альтернативой – прозвучали большевистские призывы в душах людей глубинной Руси... Потом их вновь загнали в подполье, а то и прямо на кладбища. Они так и не нашли выхода на поверхность. И вся распутинская проза оказалась голосом из глубин. Вот почему нас так тянет к ней. Вот почему смешна и неопасна позолота наград и званий. Чем в год шестидесятилетия наградить Валентина Распутина?

Что может быть выше, страшнее и величавее, что может быть прекраснее и ужаснее, если в этот год всплывет Матера, поднимутся обреченные на смерть, очнутся забубенные пропитые головушки и крикнут грозное распутинское: "Не смей!"? А куда еще деваться нашей зашевелившейся Святой Руси?

"Им надо нашу линию выправлять..."

Распутинской природной поступью будет остановлен затянувшийся припадок атомической истерики, Русь вновь выйдет на поверхность спасать Россию. Вот за это затаенное, глубинное предчувствие, за смелость и мужество в непрекращающейся попытке донести все многоголосие природной Руси спасибо тебе, Валентин! Дай Бог и дальше нам вместе творить общее русское дело!

Валентин, ты слышишь – по нашим дорогам радостный гул их шагов?!

Виктор Лихоносов

Лихоносов Виктор Иванович, прозаик, родился 30 апреля 1936 года на станции Топки Кемеровской области. Отец погиб на фронте в 1943 году. Мать, Татьяна Андреевна – малограмотная крестьянка. Детство провел под Новосибирском. В 1961 году окончил Краснодарский педагогический институт. Учительствовал в станицах Кубани. Первый рассказ "Брянские" опубликован в "Новом мире" в 1963 году. "Проза у него светится, как у Бунина",– писал Александр Твардовский. В 1966 году вышли две книги "Вечера" и "Что-то будет", в том же году был принят в Союз писателей СССР. В 1967 году опубликован сборник рассказов "Голоса в тишине" с предисловием Юрия Казакова: "Все, что он написал, написано свежо, музыкально, очень точно, и все проникнуто острой, даже какой-то восторженно-печальной любовью к человеку..." Юрий Казаков познакомил Лихоносова заочно и с писателями из эмиграции Б.Зайцевым и Г.Адамовичем, с этого знакомства началось изучение Лихоносовым жизни русского зарубежья. В 1969 году в "Новом русском слове" были напечатаны повесть Лихоносова "На долгую память" и статья о нем лучшего критика русской эмиграции Г.Адамовича. В 1973 году выходит книга "Чистые глаза" с предисловием В.Астафьева. Опубликовал цикл повестей-путешествий "Люблю тебя светло", "Осень в Тамани" и "Элегия" – по есенинским, лермонтовским и пушкинским местам. Затем с 1978 года замолкает на целых десять лет, работает над своим главным романом о судьбе русского казачества "Ненаписанные воспоминания. Наш маленький Париж" (1986).

Как и почти все близкие ему писатели-деревенщики, перестройку не принял. Опубликовал книгу антиперестроечной публицистики "Тоска-кручина". Лауреат Госпремии России, Международной премии имени М.Шолохова и других. Живет в Краснодаре.

"БЫЛ ЛИ КОГДА-ТО ЭТОТ ГРОЗНЫЙ 1918 ГОД?!

Через полвека спокойными слабыми голосами рассказывали о русской сечи ссохшиеся старики, кое-что перепутывая, забывая имена, числа, местечки сражений. С дорог и глухих тропинок невесть куда уйдут озлобленные люди, и со временем составится о них общая Книга их далекой невероятной судьбы. Но не все победы, не все дни и недели, не все летописи войдут в эту Книгу: много листочков выпало, много оставлено себе на память, много валяется в чужих сундуках...

Нашел у поэта Батюшкова замечательные слова: "Давай вспоминать старину. Давай писать набело, ехргоmtе, без самолюбия, и посмотрим, что выльется; писать так скоро, как говоришь, без претензий, как мало авторов пишут, ибо самолюбие всегда за полу дергает и на место первого слова заставляет ставить другое..."

Ночь. Мне не спится. Я выхожу во двор, прохожу мимо темных окон и иду по улице. Ночью, только ночью так открыто пробуждается душа, так чувствуешь пространство и время, и соединяет тебя в странствии со всеми, кто был и есть, с домом и звездами. Хочется поклониться всему: кладбищам, храмам, дебрям, горам и пустыням Востока, полям Европы и Сибири, лазурным берегам морей, хижинам, дворцам, пирамидам и т.д. Бесконечна дорога жизни, и не пересчитать книг о ней. Зачем еще и я со своими листами? Душа моя выше моих слов,– я теперь это вижу, перечитывая свою работу и вспоминая то, что неуловимыми знаками трепетало во мне. Теперь мне горько: так мало я выразил из того, что чувствовал. Иду и думаю: кому это нужно? Многое и я унесу с собой навсегда, как уносят все люди, что-то в душе своей созерцавшие и наутро ничего никому не сказавшие. Иногда я увлекался чтением какой-нибудь чудесно правдивой книги, и тогда еще более жаждал, чтобы и у моей книги была совесть, было то, за что не стыдно ни перед кем: ни перед теми, кто жив, ни перед теми, кто с того света возразить не может. Во дворе, на кухне, где я часами курил перед темным окном, никого со мной, кроме моих героев, не было..."

Виктор Лихоносов,

из романа "Мой маленький Париж"

ВРЕМЯ СОКРОВЕННОСТИ

Беседа с Владимиром Бондаренко

Владимир Бондаренко. Я рад нашей встрече, Виктор Иванович. Так редко сейчас встречаешься с давними друзьями из дальних городов России. У нас нет возможности приехать так запросто к вам на Кубань. У вас нет возможности как в былые времена регулярно заезжать в Москву. Прерывается единое творческое общение. Вы это ощущаете сами?

Виктор Лихоносов. Я не был в Москве уже с 1991 года. Я помню только наши последние баррикады у здания Союза писателей в Хамовниках, когда мы все, русские писатели, обороняли наш Союз от вооруженных банд какого-то Музыкантского или Маркитантского... Представляете, как давно я был в нашем родном Союзе писателей и вообще в нашей родной Москве? Конечно, тяжело жить без общения. Без замечательных своих товарищей. Без писательских встреч. Мы же все привыкли к постоянному общению за годы советской власти, которую сами же и поругивали. Я так рад, что вы приехали. И поддержка нашего губернатора Николая Кондратенко ведущими писателями России очень важна. Я понимаю, почему вы его поддерживаете. Это действительно народный руководитель. Я живу на Кубани уже сорок с лишним лет, перевидал многих руководителей и скажу откровенно: действительно, Николай Игнатович – самый народный лидер во главе края. Таких не было никогда. Писатель ведь всегда это острее чувствует, чем простой гражданин. Писатель интуитивно ищет людей с такими народными характерами, готовый образ. А тем более, если такие качества присущи руководителю края...

Конечно, все равно нельзя построить оазис благополучия в разрушенной стране. Конечно, жизнь у нас и здесь тяжелая. Так все основательно разорено. Почему мы пошли легко на это? Здесь вина и партии, которая не любила увлечения отечественной историей, корнями, древностью нашей, традициями, и прежде всего казачьими традициями... Поэтому так легко и размылся наш фундамент. Нет крепкой, национально мыслящей русской элиты. Очевидно, нет ее и у нас на Кубани. Я чувствую определенное одиночество того же Кондратенко. Идея у него замечательная, и сам человек приносит себя в жертву своим служением России, и недостаточно людей, на которых он мог бы смело опираться. А народ разбросан по территории края. Народ сочувствует Кондратенко, голосует за него, но не может ему реально помогать. А интеллигенции, которая бы разрабатывала ему программы, реально участвовала в возрождении Кубани, маловато...

Я повторяю, очень признателен, что вы все приехали на Кубань, это действительно, как солнышко в пасмурный день. Так же радостно мы встречаемся и с вашими произведениями, изредка доходящими из Москвы. Не все литературные журналы и газеты теперь к нам доходят... Недавно такой откровенной радостью для меня стали новые рассказы Валентина Распутина в журналах "Наш современник" и "Москва". Я испытал такое же наслаждение, как при первом чтении "Тихого Дона" Михаила Шолохова. Такое замечательное чувство было при чтении его новых рассказов. Сначала большого очерка о Сибири в "Москве", а затем рассказа "Изба" в "Нашем современнике". Я знаю, что Валентин Григорьевич не любит, когда его хвалят, но я не могу скрыть вернувшееся ко мне при прочтении его рассказа сокровенное чувство близости к литературе. Такое чувство было у меня лишь тогда, когда я впервые открывал для себя литературный мир России. Я пришел в редакцию своего журнала "Родная Кубань" и сказал всем: вот так надо писать о Кубани, как Распутин пишет о своей Сибири. Это сразу и чувство мощи, и чувство горечи. В таких сокровенных писателях и в таких сокровенных руководителях нуждается наша литература и наш народ.

В. Б. Вы заговорили о сокровенности, и сразу вспомнился великий русский писатель Андрей Платонов, столетие которого мы скоро будем отмечать. Этот год вообще велик юбилеями. Начиная с двухсотлетия великого нашего державного гения Александра Сергеевича Пушкина и продолжая столетиями Владимира Набокова, Леонида Леонова и Андрея Платонова... Но возможна ли сегодня былая платоновская сокровенность? Возможно ли прежнее восприятие русской литературы, как чего-то жизненно важного?

В. Л. Это платоновское выражение, "сокровенный человек",– сегодня для нас самое необходимое. Для того, чтобы нам всем вместе выкарабкаться из этой беды, нам нужны сокровенные люди. Эту сокровенность мы должны чувствовать в тех лидерах, кто нас сегодня куда-то зовет. Если сокровенности нет, то и идти за таким лидером нельзя. А какая живопись, какое сострадание к людям в рассказе "Изба"! Я принадлежу к тем людям, кого в трагическую минуту именно литература поддерживает, спасает от духовного кризиса, от трагического одиночества. У меня тяжело болела мать, я жил на Пересыпи в каком-то чудовищно тоскливом состоянии. И вот "Изба" оказалась для меня самой целительной поддержкой. Литература ведь не только воспитывает, она в России всегда поддерживала русского человека. Может быть, где-то на Западе это не так, а у нас это так. И я рад, что у нас сохранилась наша старая русская литература, что она не пошла по пути подражания каким-то иноземным образцам, сохранилась старая литературная среда, сохранились эти писательские пленумы, объединяющие нас всех. Есть новые рассказы Валентина Распутина – значит, есть и русская литература. Все эти наши русские странности и дают надежду на сохранение. Может быть, нашей странностью мы и спасемся. В своем журнале "Родная Кубань" я и пытаюсь сохранить память о былом. Я понимаю, как нам сейчас важны воспоминания, чтобы не прервалась связь времен. Современность еще так тяжело зацепить, понять, куда все идет. Значит, надо опереться на память. Изумительная казачья история даст людям и знания о себе самих. Спасение наше тогда и наступит, когда мы будем плакать над святыми скрижалями. Это так очищает и так поднимает, так держит душу. Дело не просто в таланте великом. Дело в духовном напряжении, которое дает проза Распутина.

В. Б. Но прочитают ли сегодня того же Валентина Распутина? Что случилось с русским читателем, где он?

В. Л. В нас сейчас как будто что-то закупорено, и только писатель талантом своим может сопереживать, может раскрыть это сокровенное в человеке. Я думаю, все равно у нас и дальше будет писатель не просто развлекателем людей, а другом, утешителем, спасителем. У каждого человека должен быть любимый писатель – тот, кто помогает ему и жить, и выживать. Сейчас человеку надо сконцентрироваться. Как во время Бородинского сражения – в один кулак, в один удар. Так же и в литературе, в идеологии нашей, в понимании нашей исторической миссии. Необходима концентрация народной воли. А пока все распылено. Даже если нет еще единого лидера, он должен быть в воображении, наподобие Минина. Пора сосредотачиваться. А то даже нет единого делового центра. Конечно, наш народ – довольно милое и странное явление. Мы можем не пожалеть двадцать пять миллионов соотечественников, оказавшихся вдруг как бы в эмиграции. Отрезанных от России. Можем спокойно отдать наши святые и памятные места. Например, Севастополь. Это же сербы бьются за Косово поле, а не мы. Но давайте все же говорить не обо всем народе, а о той интеллигенции, которая не пожелала соединиться во всех бедах со своим народом. Вот проблема. Ведь именно они и обязаны нести миссию духовного развития нации. Произошел некий слом... А сейчас уже приходится вновь собираться поодиночке, каждый обязан что-то делать не только для выживания, но и для жизни...

В. Б. Вы сейчас делаете журнал "Родная Кубань". Это тоже – для жизни. Сил хватает?

В. Л. Я еще молодой душой. Даже увлекающийся. И мне до сих пор дорога литература. Сама жизнь литературы. Я еще чувствую живое в ней. Готов реагировать на любое талантливое движение. Конечно, у нас на Кубани мало материалов для журнала. Крику писательского много, а произведений мало.

Я взялся за журнал скорее ради истории. Ради того, чтобы после всего минувшего исторического беспредела воскресить для казаков их же жизнь, жизнь их предков. Я сам увлекся историей кубанского казачества, когда писал роман "Наш маленький Париж", и журнал стал как бы продолжением романа. Я сам с удовольствием читаю те воспоминания, которые печатаю в журнале. И потихоньку нахожу все больше откликов от самих кубанцев. Они начинают чувствовать свою родную суть, избавляться от беспамятства. Хорошее умиление своей собственной историей. Все-таки Кубань сильно пострадала в этом веке, предания казацкие настолько замолкли, что даже на Дону, мне кажется, традиции более сохранились. Может быть, донцам помог великий "Тихий Дон"? Это была им великая защита. Поэтому еще так и воюют наши враги с "Тихим Доном". Хотят лишить опоры... Я считаю, сегодня надо делать ставку на историю. Современность сегодня дает нам только чувство гадости. Можно и утонуть в ней. А история дает спасение. Когда опамятуются, пойдет и проза современная, а пока откуда ей взяться? Кроме гадости о современности даже наша патриотическая пресса ничего хорошего сообщить не может. Ведь старина, прошлое – это все условно. Все живет, все откликается в наших днях. Александр Пушкин – живой, душа его живая, мысль живая. Ничто не умирает. А лишь помогает жить. И воспоминания старинные, которые я печатаю в "Родной Кубани" тоже помогут кубанцам. А мне бросают упрек: хватит тебе этой казачьей старины. Незнание истории лишь усугубляет новые трагедии. Вновь и вновь сами себя топчем.

В. Б. А как губернатор Кондратенко относится к вашему журналу "Родная Кубань"? Есть ли поддержка?

В.Л. Я с Николаем Игнатовичем встречался всего два раза. Первый раз мы были у него вместе с Василием Ивановичем Беловым. Второй раз тоже я был не один. Так что до долгого душевного разговора не доходило. Но я сам интересовался его биографией. Еще когда он был в опале, чуть ли не под арестом, то я выписал из архива кое-что о его станице, о его предках. Хотел даже написать очерк "На родине Кондратенко". Кондратенки даже служили в конвое Его Императорского Величества в царские времена. Я эти материалы ему домой послал. Думаю, тогда, когда его те, прежние власти преследовали. Ему эти материалы доставили радость... Впрочем, и сегодня был бы интересен такой очерк, чтобы люди узнали, откуда у него такое чувство долга, такая боль за народ. Славнейшая у него станица, самые крепкие корни. Я и мать его знаю, до сих пор в станице живет.

В. Б. Сегодня Кубань тоже становится чуть ли не пограничным краем. Из состава Кубани уже вышла Адыгея, став самостоятельной республикой. Откуда эти процессы сепаратизации? Как к ним относятся сами казаки?

В. Л. Я вам скажу, Владимир Григорьевич, что наши руководители даже не задумывались о возможностях распада государства. Можно за многое ругать советских руководителей, но они оказались лишены коварства, оказались чересчур наивными до самого последнего времени. Даже Иосиф Сталин оказался чересчур наивен, не предполагая возможности распада. Оказалось, что легко нарушить единство. Оказалось, что даже в наши дни, когда так ослабло государство, когда все русские люди должны стремиться к единению, мы видим сплошь раздоры и споры. Я думаю, много все-таки было накоплено лишнего за ХХ век. Много мусорного: атеизм, отрыв от тысячелетней истории, от тысячелетних традиций... Зерно гнилое, если его смешать с зерном здоровым, вызовет общее гниение. Вот так и случилось в Советском Союзе... Дело даже не в том, что если у одного человека нет таланта, то он начинает от зависти пакостить другому... Исторического сознания народу не хватает. Народ, лишенный исторического сознания, – это страшно... В такую кризисную, трагическую пору нам остро не хватает исторического сознания.

В. Б. Даже в Смутное время народ спасся благодаря единому православному сознанию. А что делать сегодня?

В. Л. С приходом на Кубань губернатора-патриота видишь, что пока сам народ не созрел, сам народ не осмыслил себя исторически, никакой самый лучший руководитель не поможет. Только пока личные, животные интересы защищает. Это пока очень широко на Кубани. Как помочь губернатору? Скажем, что делать писателю? Из своих рамок не выпрыгнешь. В большую политику, по-моему, и лезут именно те писатели, кто думает только о себе. Это видно и на Кубани. Не подпевать Кондратенко надо, а создавать ему идеологическую опору, пробуждать в людях национальное самосознание. Подпевалы только позорят губернатора.

В. Б. Вы сказали, что теперь не так часто доходят до Кубани и литературные журналы. Удается ли следить за современной литературой?

В. Л. Не всегда. Если бы не прислали журнал с рассказом Распутина, и его бы не прочитал. Раньше выписывал вашу газету "Завтра", сейчас не удается, но изредка читаю. Вот познакомился с "Днем литературы", обязательно постараюсь подписаться, мне там многое интересно. Ведь просто денег теперь на журналы не хватает, и в библиотеки идут только те журналы, которые Сорос бесплатно подписывает, – естественно, из крутых демократических. Когда прочел у вас очерк Славы Морозова о Владимире Солоухине, сразу же перепечатал на Кубани. Меня поразили эти предсмертные мысли Владимира Алексеевича. Я пришел на писательское собрание тогда, встал и сказал: прочтите, надо немедленно перепечатать это в нашей местной прессе. Такой я еще простодушный читатель. Еще умею восторгаться прочитанным. Или сибирские очерки Валентина Распутина – это же надо всем читать. И любить свою землю. Своих людей. Вот чем писатель должен заниматься. Я укоряю себя, что мне уже так не написать о Кубани. Так пусть пишут молодые... И потом мне уже надо писать о родном Новосибирске, совсем забыл о нем. Все-таки родина тянет. Люди из эмиграции спустя полвека возвращаются, а я никак не могу посетить... Я восхищаюсь казаками, которые сейчас из Канады, из Австралии, из Англии помогают родным станицам. Вот и меня к старости стало тянуть все-таки в родные места. О Кубани я немало написал.

В. Б. Я встречал немало казаков и в США, и в Канаде. Согласен с вами, Виктор Иванович, что у этих простых людей, неплохо живущих в эмиграции, есть острая любовь к родному краю. Сколько вагонов помощи они отправили на Кубань?! Не знаю только, дошла ли эта помощь. И при всей любви к родине полная политическая наивность, замешанная на крутом антикоммунизме. Если Ельцин или Чубайс против коммунизма – значит, и они любы этим старым казакам. Как объяснить им, что сегодня другой раздел в России: между теми, кто борется за государство и теми, кто его разрушает? И вчерашние враги могут оказаться рядом во имя любви к государству и к своему народу. Согласны вы с этим?

В. Л. Конечно, это так. У казаков-эмигрантов я бы выделил их любовь к своим отцам. Все бывает предметно. Колоссальное сочувствие к своим отцам. Ради этого и ездят сюда, ради этого и помощь оказывают родным станицам. Такой родовой преданности у нас здесь уже почти не заметишь. А жаль.

В. Б. Но в целом идет ли реальное возрождение казачества? Становятся ли казаки реальной силой?

В. Л. Для возрождения необходимо чувство благоговения перед своим прошлым, перед историей, перед родом. Такое чувство благоговения, которое, к примеру, писатели испытывают перед Александром Сергеевичем Пушкиным. Как постичь красоту Пушкина? Благоговением. Он же становится через это чувство красоты нам родным. Уходит время, разделяющее нас. Ведь прекрасный русский писатель, будь то Валентин Распутин, Василий Белов или покойный Николай Рубцов, – невозможен без огромного внутреннего трепета перед всей русской литературой, он не может состояться без подобного трепета, без благоговения. Так и развивается единая русская литература, с благоговением и трепетом перед былым. Вот и казачество после страшной трагедии двадцатых годов, после эпохи забвения не может всерьез возродиться без внутреннего трепета перед своей историей. В каждом из самых грубых и жестких казаков должно быть детское чувство восторга перед своей сопричастностью ко всему казачьему роду. Иначе ничего не получится. А уж лидеры казачества просто обязаны быть некими казачьими утопистами, идеалистами, при всей их земной силе во всем остальном. Они должны сначала поклониться своим отцам и дедам, всем тем, кто ушел и не вернулся. Пока не восстановлена связь истории, пока не восстановлена родовая связь – не будет и реального казачества. Не будет новой мощи. Вот, значит, пока еще время не пришло, пока мощи нет, нет понимания своей истории. Они должны знать всех, знать самые трагичные и жестокие страницы, должны скорбеть и плакать о погибших, восстановить их честь. А не брататься с Березовскими. Где портреты всех героев казачества? Их нет даже у атаманов. Возрождение казачества шло на энтузиазме, а исторического глубокого чувства не было. Поэтому оно нынче и "зашморгнулось", как говорят сами казаки.

В. Б. По-моему, не состоялось и сращения потомков казаков-эмигрантов со здешним казачеством. Прошла волна ностальгии, волна интереса, одни расхватали подарки, другие насытились видом родных земель, а дальше что? Где совместные предприятия? Где экономическая мощь русской эмиграции, защищающая интересы родных земель? Посмотрите, как работает китайская диаспора. Это полномочные представители родного Китая. А русской диаспоры нет как таковой в западном мире. Нет срастания отечественного казачества с многочисленными потомками эмигрантов. Осталось уважение перед их книгами, сохраненными архивами и музеями, перед их талантом, но почти нет надежд на реальную и зримую связь в будущем.

В. Л. Может быть, казачью эмиграцию разочаровала и политика постсоветской России. Они не увидели надежды на возрождение национальной России. А другой России им не надо. Надо дать нашему народу то, что он потерял. Даже в воспитании, даже в уважении к традициям. Эмиграция не почувствовала духовной заинтересованности в них. Были попытки переиздания книг, какая-то фотохроника, отдельные передачи по телевидению, но очень быстро все закончилось. Это соединение двух Россий надо было стимулировать. Но кому? Не Ельцину же, не Березовскому или Чубайсу. Средства пропаганды в России контролировали чужие люди. Им это не нужно было. Все пошло по американскому пути, наверх вытолкнули каких-то сомнительных коротичей. Казаков из эмиграции ведь тоже надо было по-настоящему заинтересовать, и все бы пошло на пользу России, а не на вражду. Никто не понял, что для новой России нужны традиции, историческая преемственность... В основе перестройки было заложено предательство России. А предательство стало возможным потому, что в нас самих затрепано наше русское историческое чувство. Как же русским жить дальше? И я со своим историческим журналом все больше никому не нужен. Ведь нигде в мире нет такого забвения своей истории. Я тут даже начал новый рассказ о старом человеке, который попал в кампанию нынешних молодых. Они с ним нормально общались, смеялись, о чем-то болтали, но все время чувствовали, что сидят с человеком из другого времени, из другой системы отношений. Может быть, уже из иного народа... Я этот рассказ еще не закончил, сам не вижу конца. Мне тоже не хочется впадать в пессимизм, но не могу отрешиться от чувства, что этот мой герой, похожий на меня, для них в чем-то чужой. Хотелось бы думать, что разница только в возрасте, в возрастных ощущениях, но не в отношении к народу, нравственности, к истории, к духовности... Ушла не только былая страна, но и былая история. А мы не были готовы к переменам, нас застали врасплох. Даже литераторы не были готовы. Даже диссиденты. Ведь мы скорее любовались людьми в своей прозе, даже в полемике своей. Скажем, деревенская проза там не какие-то проклятия важны, а любование старухами, стариками, она переполнена сочувствием к уходящему русскому человеку. Возвеличиванием его. Так же мы любовались и старой историей. Пока мы копались в старой истории, как Владимир Солоухин, и в старых людях, нам и подкинули совсем другое новое.