Текст книги "Молодость века"

Автор книги: Николай Равич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

КЯЗИМ КАРАБЕКИР-ПАША

Обстановка в восточных провинциях Турции тогда была довольно сложной. В Карсе существовали представительства Армянской, Грузинской и Азербайджанской советских республик, подчинявшиеся генеральному консульству. Но у каждой из этих республик были здесь свои граждане и свои интересы. Фактическим диктатором всего края являлся командующий войсками Восточного фронта Кязим Карабекир-паша. Ставка его помещалась в Сарыкамыше. Он не очень торопился помогать Кемаль-паше, который вел борьбу за независимость Турции. Под Ангорой фронт стабилизировался. Обе стороны накапливали силы. Греческая армия и турецкие части, сформированные султаном, получали беспрерывные подкрепления от англичан, французов и американцев, оккупировавших Константинополь. Было также известно, что Кязим Карабекир-паша и во время Эрзерумского конгресса и позднее встречался с известным английским разведчиком, подполковником Альфредом Роулинсоном, информатором лорда Керзона.

А между тем в восточных провинциях Турции, в частях, подчиненных Кязим Карабекир-паше, было много офицеров, солдат, оружия, артиллерии, боеприпасов. Командующий прекрасно знал, что Советская Россия всеми силами помогает Кемаль-паше и его соратникам в их борьбе за независимость Турции, и, следовательно, опасаться ему нечего. Почему же так редко шли эшелоны с боеприпасами и солдатами из Карса через Тифлис и Батум на Самсун и Ангору?

Дело в том, что вокруг Кемаль-паши в Ангоре начала формироваться скрытая оппозиция во главе с председателем совета министров Реуф-беем. Усиленно распространялось мнение, что Кемаль-паше не удастся разбить греков и султана и что надо договориться с западными державами, заменив Кемаль-пашу на посту главнокомандующего Али Фуад-пашой или Кязим Карабекир-пашой. Одновременно оппозиционеры придумывали всевозможные инсинуации о личной жизни Кемаль-паши.

Али Фуад-паша находился у Кемаля под боком, и тот довольно быстро избавился от него, решив направить Али Фуада послом в Москву. Оставался Кязим Карабекир-паша. Этот сидел в своей цитадели – Сарыкамыше, имел целую армию и ждал удобного момента, чтобы появиться в Ангоре и сменить Кемаль-пашу. И он, разумеется, не был склонен ослаблять самого себя.

Я очень хорошо помню нашу с ним первую беседу.

Маленький салон-вагон, отбыв утром из Карса, к вечеру прибыл в Сарыкамыш. В вагон вошел полковник, в высокой барашковой шапке, хорошо подогнанной офицерской шинели, лайковых перчатках, со стеком в руках. Его сопровождал элегантно одетый господин в штатском. У всех офицеров контрразведки в капиталистических странах и Запада и Востока я не раз подмечал этакую «беспокойную ласковость взгляда». Что касается турецких офицеров, то мне уже приходилось сталкиваться с ними в Афганистане – с Джемаль-пашой, Фахридин-пашой, Исмет-беем, Бедри-беем и другими. Я научился отличать среди них строителей новой, республиканской Турции, наших друзей от неисправимых пантюркистов, выросших в атмосфере придворных интриг, вроде Энвер-паши, поднявшего восстание в Бухаре.

Почетный караул состоял из роты хорошо вымуштрованных аскеров во главе с бравым капитаном. Я подумал о том, что эта рота вполне пригодилась бы на фронте, где-нибудь около Якулдага или Чухурджи…

Мы сели в старенький, оставшийся от какого-то русского штаба автомобиль и с невероятным шумом и грохотом, окутанные вонючим облаком, покатили по аллее между двумя рядами сосен к одинокому домику. Это, видимо, был дом для приезжих; две скромно обставленные комнаты казались нежилыми.

Здесь господин в штатском, отрекомендовавшийся уполномоченным по внешним делам при командующем Восточным фронтом, на прекрасном французском языке сообщил мне, что его превосходительство Кязим Карабекир-паша болен и не сможет меня принять, но его начальник штаба будет меня ожидать завтра в 10 часов утра. Я ответил, что у меня нет никаких дел к господину начальнику штаба. То, что я имею сообщить, касается лично Кязим Карабекир-паши.

Полковник, выслушав мой ответ, вдруг что-то сердито прокричал по-турецки в дверь. В ту же минуту появился аскер с тремя чашками кофе на подносе и коробкой самсунских сигарет. Полковник повернулся ко мне:

– Но его превосходительство может проболеть долго…

– Я не спешу, господин полковник. Окрестности Сарыкамыша очень живописны, воздух прекрасен, и я давно мечтал отдохнуть в таком прелестном уголке.

На лице полковника отразилось беспокойство:

– Я доложу о вашем желании его превосходительству.

На этом мы расстались. На другой день Кязим Карабекир-паша выздоровел.

Турция обнищала за время войны, а теперь она напрягала последние силы в борьбе против оккупантов. Но в Сарыкамыше, в штабе Кязим Карабекир-паши, штабные офицеры жили привольно. Они были хорошо одеты, великолепно питались, имели довольно разнообразный запас вин, не лишали себя развлечений. Штабные помещения были оборудованы на широкую ногу. Глядя на все это, нельзя было не вспомнить о том, что тысячи простых людей Турции и интеллигентов – студентов, врачей, инженеров, учителей, бросив на произвол судьбы голодные семьи, добровольцами пошли на фронт и героически сражались, месяцами не получая жалованья и питаясь чем придется.

Кязим Карабекир-паша принял меня в большом, комфортабельно обставленном кабинете. Это был крупный, представительный мужчина, с подстриженными черными усами и резкими чертами лица. Он не обладал ни государственным мышлением, ни манерами человека, привыкшего повелевать, как Джемаль-паша; он не мог произвести и такого впечатления, как Кемаль-паша, с его серыми, стальными глазами, стремительными движениями и той силой воли, какая сквозила в каждом его жесте, несмотря на то, что Кемаль был человеком сухопарым и небольшого роста. Но все же Кязим Карабекир мог произвести сильное впечатление на собеседника и знал это. До мировой войны он был профессором военной академии. Потом командовал корпусами, армией и, наконец, войсками Восточного фронта. После разгрома дашнакской Армении он пользовался в Турции большой популярностью и на Карсской конференции был председателем турецкой делегации. Кязим Карабекир-паше было неясно, для чего я приехал. Поэтому он на всякий случай начал с мелких жалоб. Он жаловался на армян, грузин, азербайджанцев, на трудности, возникающие при переселении людей в соответствии с Карсским договором, на затишье, сковавшее фронт Кемаль-паши, на то, как трудно ему здесь, на своем Восточном фронте…

– О каком, собственно, Восточном фронте вы говорите? – спросил я.

Он встал и показал на большой карте, висевшей на стене, линию Западного фронта против греков и союзников, занимавших Смирну и Константинополь, и линию Восточного фронта, идущую вдоль границы с советскими республиками.

– Восточного фронта не существует, – сказал я. – Под фронтом военная наука подразумевает войска, сражающиеся против неприятеля. Вы прекрасно знаете, что если бы на советско-турецкой границе не было ни одного турецкого солдата, то и тогда советские войска не перешли бы установленной линии. Вы знаете также, что в пограничных советских районах находятся только обычные гарнизоны мирного времени, необходимые для охраны границы от нарушителей и борьбы с контрабандой.

Он посмотрел на меня тяжелым взглядом:

– Но у нас Восточный фронт существует…

– Существуют войска, которых, насколько мне известно, с нетерпением ожидают в Анатолии.

– Их не так просто туда перебросить. Теперь осень, дороги испортились. Кроме того, артиллерию и снаряды можно отправить только транзитом, через Тифлис и Батум…

– Мы готовы вам в этом помочь.

Он перевел разговор на другие темы.

Очевидно, Кязим Карабекир-паша и впрямь надеялся, что при первом же поражении Кемаль-пашу можно будет отодвинуть на второй план. Это стало еще яснее в конце разговора, когда он спросил:

– Верно ли, что Али Фуад-пашу снова назначают послом в Москву?

Я сказал, что не знаю. Он покачал головой:

– Такого выдающегося генерала, в такое время! Это безумие, и оно – результат неограниченного властолюбия некоторых лиц…

Это был намек на Кемаль-пашу…

Только год спустя, после полного разгрома греков Кемаль-пашой, когда был взят в плен главнокомандующий Трикупис вместе с его штабом, а войска кемалистов заняли Смирну и Константинополь, удалось вызвать Кязим Карабекир-пашу в Ангору. Я тогда был консулом в Самсуне. Однажды ко мне явился адъютант паши и известил о желании его начальника посетить меня. В результате разговора я убедился, что взгляды Кязим Карабекир-паши нисколько не изменились.

Через некоторое время он был уличен в заговоре против правительства, и дело о нем было передано «Суду независимости».

ТРУДНАЯ ДОРОГА

В декабре 1922 года основные вопросы, связанные с Карсским договором, были разрешены, и я получил приказ немедленно выехать в Самсун, куда был назначен консулом СССР.

Стояли суровые, морозные дни. Карс расположен на возвышенности, и зимой свирепые ветры обдувают его со всех сторон.

Дважды паровоз с прикрепленным к нему вагоном пытался преодолеть подъем в сторону Александрополя и дважды откатывался назад. Дважды выстраивался почетный караул, и меня провожали мютессариф Али Риза-бей и комендант крепости Эмин-паша, и дважды дело кончалось тем, что я возвращался домой. Тогда я решил ехать в Александрополь на санях. Губернатор начал меня отговаривать: морозы стояли жестокие, по его словам, я мог замерзнуть, на меня могли напасть разбойники, наконец, дорога частью проходила через деревни «прыгунов», которые не хотели репатриироваться и под влиянием ему, губернатору, неизвестных агитаторов были настроены антисоветски. Кроме того, в большинстве пограничных пунктов были расположены воинские части – не мешало бы этот вопрос согласовать с Кязим Карабекир-пашой.

Выслушав все это, я сказал, что, поскольку железная дорога от турецкой границы до Карса находится в таком состоянии, что ехать по ней нельзя, придется воспользоваться лошадьми.

Через день мы тронулись на тройках. Дороги были занесены снегом. Буран взметал его и крутил в воздухе. Лошади стали белыми, точно их обсыпали сахарной пудрой. Сопровождавшие нас конные жандармы превратились в снежных призраков.

К вечеру мы приехали в деревню «прыгунов» и остановились у дома старосты. Дом находился в глубине двора, за высоким забором. Жандармы долго стучали в ворота. В ответ раздавался только глухой лай собак. Наконец калитка в воротах приоткрылась на цепи, человек с фонарем в руках спросил, что нужно, потом захлопнул ее и ушел. Один из жандармов, худой, пожилой, носатый человек, в довольно ветхой шинели, хотя и закутанный по глаза в башлык, но уже обморозивший по дороге лицо, не выдержал и, сорвав карабин с плеча, стал бешено стучать прикладом в ворота.

Напрасное занятие! Ворота были сшиты скобами из огромных бревен и окованы железом. Но вот они медленно открылись, и мы въехали в обширный двор.

От долгого сидения в санях ноги мои занемели, лицо сковало холодом, голову, как это бывает при сильных морозах с ветром, как будто сжимал железный обруч. Я с трудом вошел в дом, поднялся по деревянной скрипучей лестнице, скинул меховую шапку. Меня провели в большую комнату. Пол ее был устлан дорожками; посередине стоял длинный стол, и на нем старинный железный подсвечник с тремя зажженными свечами.

Прошло несколько минут, пока я согрелся и сумел раздеться. Сопровождавший меня товарищ унес одежду и принес поставец с едой и фляжку с коньяком.

В это время вошел хозяин. Это был крупный мужик, заросший волосами, стриженный под скобку, с звериным носом и маленькими, заплывшими, бесцветными, неподвижными глазами. Одет он был в белую холщовую рубаху, такие же штаны, в туфлях на босу ногу.

Он подошел, посмотрел на меня и сказал спокойным, скучным голосом:

– Фамилия моя – Рудометкин.

Я вспомнил, что по материалам «наставником прыгунов» считался Илья Рудометкин, внук Максима Рудометкина, провозгласившего себя в этой самой деревне в 1857 году «царем духовных христиан» и прозванного «Комаром». Этот «Комар» не только установил особый вид прыганья и ритуал радений, сблизивший секту с хлыстами, но и короновался духовным царем, для чего сшил себе особую форму с эполетами, на которых значились буквы «Ц» и «Д», то есть «царь духовный». Максима Рудометкина сослали в Сибирь, но сын его и внук хотя и не короновались, но считались «духовными царями» прыгунов. Во всяком случае, те им подчинялись беспрекословно.

Глядя на него, я подумал о том, насколько же отличается Илья Рудометкин внешне от тех удивительно красивых людей, с которыми мне приходилось сталкиваться среди молокан.

Рудометкин продолжал молча рассматривать меня, поставец с едой, фляжку, алюминиевый складной стакан, потом перевел глаза на моего спутника. Надо сказать, что товарищ, который меня сопровождал, до некоторой степени отвечал за мою сохранность и по роду своей службы, которую он нес в течение ряда лет, обладал особым нюхом по отношению к людям антисоветски настроенным. По национальности он был латыш, человек большой силы и выдающейся храбрости.

Рудометкин вздохнул.

– Что же это вы свое едите? Нехорошо…

Мой спутник положил могучие руки на стол,, поморгал белесыми веками и сказал:

– Как русский кафорят – несфаный кость куже прежний татарин. Мы приекали неожитанно и поэтому етим своя ета.

Хозяин покачал головой:

– Нет уж, поставить мы обязаны, а вы как хотите, – и хлопнул в ладоши…

Вошла женщина, высокая, стройная, чернобровая, с длинными косами, и, потупив глаза, поставила поднос на стол.

Помимо обычных для молокан блюд, на подносе оказалась холодная телятина и бутылка водки – «белая головка».

– Разве вы едите мясо и пьете вино?

Рудометкин усмехнулся:

– Иногда с гостями разрешается.

– Тогда позвольте угостить вас коньяком…

Он выпил не без удовольствия.

– Что же, вы не думаете переселяться?

– Сие есть наша земля обетованная. Не можем ее покинуть. Что же касаемо властей, то сказано: «несть власти, аще не от бога»… Так что турки или другая власть – нам все едино…

– Ну хорошо, но ведь вы русские люди, как же отрываться от своего народа? Вот молокане уже почти все уехали…

– Молокане – одно, а мы – другое. У нас свой устав, особый, мы его блюдем более ста лет. И празднуем мы субботу, а не воскресенье, и праздник кущей у нас самый торжественный, и обряды иные…

Молчаливая женщина внесла стаканы с чаем в хороших серебряных подстаканниках…

– Это что же, ваша жена?..

– Одна из жен духовных…

Мой спутник взял мой стакан чаю и поставил его перед хозяином, а принесенный ему передвинул ко мне. Рудометкин заметил это и усмехнулся:

– Доверия не имеете… А мы от чистого сердца…

И равнодушно стал прихлебывать чай, налив его из стакана в блюдце.

Большие стенные часы глухо пробили девять ударов… Хозяин отодвинул блюдце, перевернул на нем стакан кверху дном и встал:

– На службу пора идти, сегодня у нас радение… Кормщик я… В соседней горнице постели вам приготовлены…

– А на вашей службе посторонние могут присутствовать?

– На службе не могут… – Он усмехнулся: – Да и неинтересно вам будет. Рассказывают про нас всякие глупости, а на самом-то деле ничего такого нет. Вот у «телешей», там действительно завлекательно, а у нас духовные песни поют, ну и пляшут… Впрочем, смотровое окно есть, ежели интересуетесь, можете посмотреть, а самим присутствовать без посвящения нельзя…

Он провел нас по коридору и лестницам в какой-то чулан, в котором прорублено было небольшое окно. Из него был виден большой продолговатый подвал, стены, пол и потолок которого были обшиты тесом. В углах этого помещения вделаны были печи. Посередине стояла бочка с водой, и на доске, лежавшей на ней, – железный подсвечник с тремя свечами. В конце этого помещения было устроено деревянное возвышение, в стене – две двери.

Прошло несколько минут, и в двери стали входить люди. В левую – мужчины, босиком, одетые в длинные холщовые рубахи; в правую – женщины, тоже босые, в белых платках, белых кофточках и юбках. Женщины выстроились вдоль одной стены, мужчины напротив них. Потом вышла та самая «духовная жена» Рудометкина, что прислуживала нам за столом, одетая в белый сарафан, в белом платке с красными крапинками, и стала посередине, лицом к возвышению.

Наконец, показался и сам «кормщик корабля» – Рудометкин, в какой-то странной одежде, с широкими рукавами, и протяжно возгласил неожиданно глубоким басом:

– Святому духу верьте!

После этого присутствующие, как в танцевальном зале, пошли навстречу друг другу, и мужчины, взяв левой рукой левую руку женщины, начали пританцовывать вполоборота, причем оба взмахивали правой рукой и все вместе хором вскрикивали какие-то слова. Разобрать их было трудно, но иногда доносилось довольно явственно:

– Сойди на нас, сударь, дух святой!

«Духовная жена» двинулась навстречу «кормщику», и они начали проделывать такие же движения. С каждой минутой темп учащался, крики становились громче, тяжелое дыхание разносилось по залу. Потом раздался общий крик: «И-я-я-х!» – и все остановились, тяжело дыша, покачиваясь и отирая пот с лица.

Рудометкин поднялся на возвышение и начал проповедь.

Теперь это уже был не тот сонный, еле ворочавший языком одутловатый мужик с заплывшими глазками. Он говорил властно, убедительно. Смысл же его проповеди заключался в том, что Христос из поколения в поколение воплощается в каком-нибудь человеке. Теперь именно он, Рудометкин, является тем, в ком воплощен христов дух. Все же присутствующие – его духовные дети, которые должны жить честно, не обманывая друг друга, как «голубь с голубкой», и не грешить, в частности, не употреблять мясного, не пить спиртного, не курить «табачного зелья» и не думать о мирских делах, кроме тех, которые необходимы для материального обеспечения их существования и интересов общины.

Все это было примитивно, наивно, но, видимо, доходило до слушателей, ибо они вздыхали, и кое-кто из них вскрикивал: «Истинно так!»

Закончив свою проповедь, Рудометкин воскликнул: «Мир вам!» – и благословил их, отпуская. Они вышли в том же порядке, как и вошли, – женщины и мужчины отдельно, друг за другом.

Минут через пятнадцать, когда мы вернулись в комнату, Рудометкин вошел к нам попрощаться. Это опять был тот же самый сонный, медлительный мужик, каким мы его увидели в первые часы знакомства.

Я спросил его:

– Это что же, и весь обряд радения?

Он зевнул и перекрестил рот:

– Почему же… Это малое радение, бывают и иные, по другому обряду…

Когда мы легли, я услышал, как на соседней кровати ворочается мой спутник латыш.

– Вы что, Краудис, не спите?

– Фот сфинья! Морочит колофу нароту. Попал бы он мне в лапа, я пы показал ему, какой ф нем сфятой тух!..

– Потому-то он и его последователи и не собираются переезжать в Россию. Здесь, в этой оторванной от всего мира деревне, на чужбине, за глухими заборами, еще долго будут царствовать Рудометкины…

Рано утром мы тронулись в путь. На берегу реки Арпачай стояли последние турецкие посты. Мороз все крепчал. Бекеша, валенки, меховая шапка, рукавицы – все одеревенело. Турецкий майор, с лихо закрученными усами, пригласил меня в какую-то хибарку, где потрескивала раскалившаяся докрасна чугунная печурка, предложил кофе и сообщил, что на той стороне меня уже ждут…

Примерно через полчаса я встретил представителей штаба дивизии и горсовета, пересел в машину и вскоре оказался в квартире начдива, у которого, по случайному совпадению, в этот день праздновали день рождения его жены…

Только тот, кому приходилось подолгу жить за границей, может понять, что это такое – снова увидеть своих, советских людей, услышать родную речь, зайти в местный партийный комитет.

Однако надо было спешить. На путях стоял длинный состав, груженный орудиями, ящиками со снарядами, патронами и винтовками. Некоторые вагоны были открыты, и в них, свесив наружу ноги, сидели турецкие аскеры. Этот транспорт направлялся через Тифлис в Батум и дальше – в Анатолию как помощь новой Турции, чтобы она могла продолжать борьбу за свою независимость [14]14
  В сентябре 1922 года Кемаль-паша окружил и разгромил крупные силы греческой армии.


[Закрыть].

Такие эшелоны в период критического положения на Анатолийском фронте следовали почти ежедневно. Советское правительство, чтобы спасти новую Турцию от разгрома армиями интервентов и султана, шло на большие жертвы. В Турцию направлялись: винтовки, тяжелые, средние и легкие пулеметы, орудия, снаряды и патроны, радиостанции и другие средства связи, медикаменты. М. В. Фрунзе, приехав в Ангору во главе миссии для заключения договора между Турцией и УССР, передал правительству Кемаль-паши значительную сумму в золоте, а также оборудование для завода по изготовлению боеприпасов и патронов. Впоследствии турецкий военный историк Джевдет Керим в своих «Лекциях о турецкой борьбе за независимость» указывал:

«В результате дружбы с русскими, главным образом от них было получено значительное количество орудий, ружей и снарядов».

Разумеется, когда Кемаль-паша и его ближайшие соратники были полностью поглощены вооруженной борьбой за независимость страны, полномочным представителем Советского Союза в Турции должно было быть лицо, имевшее большой военный авторитет. Семен Иванович Аралов, наш полпред в Турции, обладал огромным боевым опытом. Он служил еще в русско-японскую войну прапорщиком. В первую мировую войну участвовал более чем в двадцати сражениях. В 1918 году Аралов был начальником оперативного отдела Московского военного округа, затем заведовал оперативным отделом Наркомвоена, а с осени работал в Полевом штабе членом Реввоенсовета. В 1919 году Аралов организовал 12-ю армию, был членом Реввоенсовета юго-западной армии и воевал последовательно против поляков, деникинцев, петлюровцев и махновских банд. Перед отъездом Аралова в Турцию В. И. Ленин, который часто возлагал на него выполнение личных указаний по Полевому штабу, имел с ним продолжительную беседу.

Семен Иванович Аралов – высокий, крупный мужчина, с открытым лицом и на редкость прямым, если можно так сказать, рыцарским характером. Его очень любили все сотрудники. И у турок он пользовался большим уважением. Мустафа Кемаль-паша запросто приходил к Аралову в полпредство и не скрывал от него положения на фронте, зная, что всегда найдет в нем опытного и доброжелательного советника. Естественно, что поездка М. В. Фрунзе в Ангору (ноябрь 1921 – январь 1922 г.) оказала значительное влияние и на развитие советско-турецких отношений, и на ход военных действий на Анатолийском фронте.

С поездом, который вез вооружение для войск Кемаль-паши и шел почти не останавливаясь, я прибыл в Тифлис.

Новости, которые меня там ожидали, были печальны. Едва ли не накануне моего приезда, ночью, при выходе после банкета из представительства Наркоминдела, были убиты дашнаками Джемаль-паша и его адъютант, собиравшиеся выехать в Турцию. Английская и французская разведки действовали вовсю. В Ангоре полковником Мужэном, из 2-го бюро французского генерального штаба, был организован поджог советского посольства. В Курдистане «Интелидженс сервис» организовала восстание курдов против правительства Кемаль-паши. Там открыто орудовали капитан Вули, майоры Соон и Ноэль. Во время пребывания в Москве миссии Али Фуад-паши в ней были обнаружены сотрудники, занимавшиеся военным шпионажем в пользу иностранной разведки. Их поймали с поличным.

Конечно, убийство Джемаль-паши было тоже организовано «Интелидженс сервис». Он ехал по вызову Кемаль-паши в Ангору через Карс. Были основания думать, что Кемаль-паша хотел заменить Джемалем Кязим Карабекир-пашу, в политических настроениях которого не был уверен. Организовав его убийство, английская разведка достигла двух целей: сохранила Кязим Карабекир-пашу, которого она считала «западником», и создала повод для осложнений в советско-турецких отношениях.

Помимо всего этого, суд в Ангоре над английским шпионом Мустафой Сагиром показал, что англичане имеют в Анатолии сильную террористическую организацию, руководимую из Константинополя Рейяном.

Чем явственнее обозначались успехи Кемаль-паши в его борьбе за национальную независимость страны, тем упорнее стремились иностранные разведки взорвать новую Турцию изнутри и осложнить советско-турецкие отношения.

Расчеты эти, однако, были построены на песке. Кемаль-паша прекрасно понимал и неоднократно повторял публично, что независимость Турции может быть обеспечена только дружбой с Советским государством, которую не поколеблют никакие провокации. В одной из своих телеграмм В. И. Ленину он, между прочим, писал:

«В твердом убеждении, что только наше тесное сотрудничество приведет нас к желанной цели, я приветствую всякое дальнейшее закрепление связывающих нас дружеских уз, выражаю вам свою глубокую признательность за ту дальнозоркую политику, которая по вашему высокому почину проводится Советской республикой как на Востоке, так и во всем мире».

В Батуме шел дождь, на мокрых деревьях покачивались мандарины. Мы, в наших шубах, меховых шапках и валенках, привлекали всеобщее внимание. Пришлось поездить по магазинам, чтобы приобрести непромокаемые плащи.

Вероятно, ни один город Советского Союза в эту эпоху расцвета нэпа не походил на Батум.

Батум был объявлен вольным городом. Сюда приходили торговые суда любого государства, здесь можно было покупать и продавать что угодно. Великолепный приморский парк кишел иностранными матросами, проститутками, спекулянтами непонятной национальности, местными нэпманами. Все это человеческое месиво кричало, ругалось, торговалось, хватая друг друга за руки. Тут же стояли люди, продававшие с рук французские духи, пудру, фотоаппараты, материю, обувь, бритвы, сигареты. Совершенно экзотические личности, в костюмах гольф, клетчатых чулках, кепках и английских «бербери» (непромокаемых пальто), с трубками в зубах, медленно расхаживали среди беснующейся толпы, высматривая девиц.

Магазины были забиты всякой дрянью, которая залеживалась на складах в Константинополе, Александрии и Марселе. Больше всего было лакированных туфель, цветных галстуков, французских чулок, дешевых духов фирмы «Пивер» и прозрачного дамского белья.

Из духанов и наскоро сколоченных павильонов доносились пьяные крики, звуки лезгинки и временами звон разбитой посуды. Казалось, город сошел с ума.

В порту стояло множество судов: итальянских, французских, греческих, турецких. На берегу помещалось не менее десятка пароходных агентств.

Но выйти в море было невозможно – бушевал шторм. После нескольких неудачных попыток уполномоченному Наркоминдела товарищу Гетею удалось договориться с агентом итальянского общества «Адрия». Маленький пароход «Канова» должен был доставить нас в Трапезунд. Там капитан думал дождаться погоды и идти дальше, прямым рейсом в Константинополь.

Мне в своей жизни пришлось испытать все средства передвижения. В Афганистане я однажды ехал тридцать пять дней верхом. Там же мне пришлось передвигаться в паланкине, который везли лошади: одна спереди, другая сзади. Во время торжественной охоты участники ее ехали в корзинах на слонах. В Средней Азии и Афганистане я несколько раз ездил на верблюдах. В числе моих первых полетов на аэроплане был перелет с В. П. Потемкиным из Константинополя в Ангору на стареньком, еле дышавшем итальянском самолете (тридцать пять лет спустя я летал на «Ту-104» из Москвы в Прагу). Из Артвина в Батум я ездил на автомобиле по дороге, которая называлась «генеральские погоны», потому что она, пролегая на огромной высоте, имела тридцать два зигзага. Однажды весной, во время бурного разлива Чороха, мне пришлось по срочному делу ехать на каюке от Артвина до Батума. Перед этой поездкой вали Оздемур Селим-бей взял с меня официальную подписку, что с него снимается ответственность за мою жизнь. Из Самсуна мне довелось плыть на нашей старой подводной лодке в Севастополь. В один из моментов этого плавания выяснилось, что лодка не может всплыть. В 1924 году случилось так, что я вынужден был выехать первым поездом «блиццуг» (поезд «молния») из Берлина в Гамбург. Мне пришлось пересечь несколько морей и проливов на разных пароходах. В районе Кварцхана я должен был с огромной высоты лететь вниз в металлическом ящике подвесной воздушной дороги. Но я не могу припомнить ничего похожего на поездку из Батума в Трапезунд.

Поднявшись на борт маленького парохода, стоявшего на якоре, я сразу же почувствовал что-то неладное. Казалось, гигантское чудовище держит в своей лапе суденышко, стремясь сорвать его с якоря и подбросить вверх. Капитан, огромного роста молодой и красивый итальянец, встретив меня у трапа, сказал по-французски:

– Синьор, я предупреждаю вас – путь недалекий, но плавание будет опасным. У вас еще есть время вернуться на берег.

Но я имел приказ прибыть в Самсун как можно скорее. Надо было ехать.

Как только пароход снялся с якоря, началось нечто невообразимое. Я не мог понять, где пол и где потолок каюты. Все вертелось, раскачивалось, проваливалось в бездну…

Тогда мне было двадцать три года, и я был хорошо натренированным в спортивном отношении человеком. И все-таки мне хотелось только одного – любым способом покончить с мучениями, которые я испытывал. Об опасности вовсе не думалось. Иногда передо мной появлялись капитан и какие-то люди. Они тоже вертелись, качались и потом куда-то исчезали.

Так продолжалось всю ночь. К утру буря стала стихать. Мы подошли к Трапезунду, но не так-то легко было войти в порт. Капитан не хотел рисковать и решил идти дальше, на Константинополь. За мной вышел турецкий катер. Не помню, как я попал на берег и очутился у генерального консула товарища Трабуна.

Трапезунд, крупный портовый город на Черном море, был довольно долго оккупирован русской армией во время первой мировой войны. Когда Турция была разбита союзниками и капитулировала, греки, намеревавшиеся отхватить у нее черноморские порты от Ризе до Зонгулдака, задумали создать в Трапезунде центр «Понтийского государства». Здесь нашли свою гибель семнадцать турецких коммунистов во главе с Субхи.

Кемалисты, борясь за национальную независимость, стремились привлечь на свою сторону широкие массы рабочих и крестьян. Но в то же время они опасались углубления революции и перехода власти в руки рабочих. Чтобы избежать этой опасности, было создано нечто вроде официальной «коммунистической партии» во главе с бывшим помощником министра и членом партии «Единение и прогресс» Али Ихсан-беем и Юнус Нади-беем, впоследствии редактором официальных газет. Что это была за «коммунистическая» партия, можно судить хотя бы по тому, что ее воззвания очень часто начинались словами: «С помощью Аллаха…», а идеи коммунизма отлично уживались в сознании ее членов с пережитками феодального быта. Правительство ввело в эту партию множество своих агентов, которые вместе с политическими деятелями и журналистами пытались овладеть рабочим и крестьянским движением. В то же время правительственные органы внимательно следили, чтобы где-нибудь не возникли настоящие коммунистические ячейки.