Текст книги "Молодость века"

Автор книги: Николай Равич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

ПРОЩАНИЕ С АФГАНИСТАНОМ

В конце августа 1922 года я в последний раз поднялся по каменным ступеням на крышу дворца «Баги-Шахи». Передо мной, как на ладони, лежал Герат. Восемь минаретов, построенных Тамерланом, выложенных мозаикой, равной которой нет в мире, пятьсот лет отражают солнце на своей эмалевой поверхности. Рядом с ними, посреди зелени кедров, белеет мрамор ограды, окружающей могилу великого поэта Джами. От «Баги-Шахи» длинная дорога, прозванная в шутку «Елисейскими полями», ведет к старинной крепости, заключающей в себе базар, дворцы, канцелярии и казармы. Необозримое пространство вокруг испещрено белыми квадратами плоских крыш, утопающих в садах. На фоне синего неба сверкают вершины далеких снежных гор.

Огромное, величественное здание мечети «Джума Масджид», построенное Гиас-уд-Дином, выделяется своими куполами, минаретами и арками. Все ее галереи покрыты изумительными глазированными плитками зеленых и голубых цветов с арабскими надписями. В центральной галерее находится гигантский бронзовый котел, сделанный в эпоху Тимура. Здесь в правление Шахруха (1405—1447) и после него, при султане Байкара (1469—1506), помещалась академия книгоиздания, каллиграфии и искусства миниатюры, руководителем которой был великий художник-миниатюрист Бехзад. Если заглянуть на север, то в роще гигантских сосен, как бы охраняемая ими, находится «Газаргах Шариф» – усыпальница знаменитого богослова и философа Хазрата Ходжи Абдулы Ансари. Гигантское прямоугольное здание с высокой аркой отделано внутри сверху донизу редкими по красоте глазированными плитками с рисунками сложных орнаментов и цветов в стиле «хафтакалям». Эти рисунки создавали китайские, арабские и персидские художники. Наконец, виднеется еще одно куполообразное здание, облицованное снаружи плитками бирюзового цвета и белым мрамором, с высеченными надписями из корана. Это гробница Гохар Шад Аги – легендарной красавицы, жены султана Шахруха.

Самое здание дворца «Баги-Шахи» отделено от окружающего мира высокой крепостной стеной и густой зеленью парка. Когда-то Джами пел здесь свои стихи, восхищая посла Венецианской республики Амвросия Контарини, направлявшегося в Тэбриз к персидскому государю Узун-Гассану Белобаранному…

Я сошел вниз. Во дворе я увидел Льва Никулина и других товарищей, тоже собравшихся в путь. Все мы – состав генерального консульства РСФСР – возвращались на родину, где нас ожидали другие назначения. Незадолго до этого отправились в путь и товарищи из полномочного представительства в Кабуле.

Мы работали здесь в то сложное время, когда Советская Россия, где недавно произошла революция, и Афганистан, только что завоевавший себе независимость, установили между собой дипломатические отношения. Эти отношения принимали все более дружеский характер, и теперь они вступили в новую фазу. Договор 1921 года должен был способствовать широкому развитию политических, экономических и культурных связей между двумя народами. И поэтому предстояла работа, несколько отличная от той, которой занимались мы, приехавшие сюда, как говорится, на пустое место. Период становления кончился, возникли новые задачи, и они требовали новых людей, иного опыта.

Двор, где проходили сборы, был заполнен лошадьми, на которых грузили яхтаны и поклажу. Красноармейцы подтягивали подпруги, выравнивали стремена, проверяли оружие. В последний раз риссальдар Худабаш-хан подал команду. Забил барабан, заиграли трубы, афганские солдаты взяли «на караул».

Мы сели на коней и выехали за ворота. Верные наши кони, как мы привыкли к ним за время пребывания в Афганистане! Ведь мы жили отрезанными от всего мира, и лошади были единственным средством связи с Кушкой, Кабулом и Мешедом. На них доставлялась дипломатическая почта, перевозились раненые и больные. Верхом, как того требовал обычай, мы ездили в город, к наместнику в гости и на официальные церемонии.

Большая гражданская война кончилась, но малая продолжалась у этих границ с неослабевающей силой. В Восточной Бухаре после гибели Энвер-паши англичане нашли ему преемника. Новым «главнокомандующим войсками ислама» объявил себя Селим-паша. Вооруженные джемшиды конными массами пересекали границу. Шайки басмачей бродили по Фергане. В Кабуле жил бывший эмир бухарский Алим-Сеид-Тюря-Джан, мечтавший о возвращении на престол. Из Кашгара английский агент Эссэртон, бывший царский консул Успенский и генерал Муханов переправляли через Памир и другими путями целые транспорты оружия в Бухару, Хиву и Фергану.

И наши воинские части, и их противники передвигались только на лошадях. Достоинства лошади – ее характер и ум, выносливость, боевой дух, быстрота – решали судьбу бойца или всадника, который вез секретную почту. Мы давно забыли, что такое автомобиль, поезд, дрезина, электричество, женщины с открытыми лицами, вкус свинины или спиртные напитки, – все это стало для нас отвлеченными понятиями.

…Мы выехали за ворота. Перед «Баги-Шахи» выстроились оркестр и кавалерийский эскадрон. Пестрый караван вьючных лошадей, на которых были погружены чайхана, кухня, палатки, должен был сопровождать нас до границы. Мы проехали «Елисейские поля». Вот и крепость, с ее древними стенами и рвом. Огромные деревянные, обитые железом ворота, у которых стоят двое часовых в желтой, английского типа, форме и круглых шапках с гербом.

В крепости – дворец наместника. Я вспоминаю, как еще не так давно городом и всей провинцией управлял сердар Мухаммед Сервар-хан. Стопятилетний старик, полный, жизнерадостный, с вечной улыбкой на лице и ямочками на щеках, он всегда смеялся детским, беззаботным смехом. Смеялся, когда приговаривал разбойников к отсечению рук и ног; смеялся, приказывая прибить вороватого купца за ухо к двери лавки; смеялся, глядя на подаренную ему англичанами игрушку-клетку, в которой искусственные заводные канарейки пели, кивая головой, и, говорят, смеялся даже и тогда, когда через несколько лет эмир посадил его за неповиновение в тюрьму.

В его лице абсолютный деспотизм совмещался с исключительной для восточного правителя демократичностью. Судил он преимущественно за обедом или завтраком и, пробуя дыни, придумывал самые утонченные казни… Распоряжения, приказы, законы издавались на ходу – в гареме, за столом, на прогулке.

Обычно он сидел у окна на третьем этаже громадного старинного дворца, выкрашенного снаружи темно-коричневой краской, в маленькой комнате, где были только подушки и ковры, и смотрел во двор. Вся его одежда состояла из кальсон и белой афганской рубашки. Упитанное волосатое тело проглядывало из всех прорех. Перед наместником всегда стояли серебряный поднос с плевательницей и наполненный водой сосуд, в котором лежала запасная каучуковая челюсть.

Отсюда по всему дворцу разносился его веселый смех.

Бывало так, что из какого-нибудь дальнего района придет крестьянин, встанет во дворе под окном и ждет. Когда ему надоедало ждать, он протяжно кричал:

– Баба-Саиб!

Мухаммед Сервар немедленно высовывался из окна и звал крестьянина к себе. После весьма разнообразных и отвлеченных разговоров, вроде того, почему карабаирские кони хуже арабских, или воспоминаний, если крестьянин участвовал в войнах, наместник переходил к делу. Решения он выносил немедленно. Если ему почему-либо казалось, что крестьянин виноват или врет, то над ним тут же производилась экзекуция – порка. Если же оказывались виновными чиновники, то такое же наказание постигало и их.

Принято считать, что все на Востоке медлительны и ленивы. Это совершенно неверно. Именно на Востоке можно увидеть действительно быстрое и точное выполнение распоряжений властей. Все делается тут же, на глазах у приказывающего. Представьте себе, что посылают гонца в город, до которого несколько дней езды. На ваших глазах гонец вскакивает на лошадь и исчезает вдали…

Чтобы иметь полное представление о Мухаммед Серваре и общем укладе жизни при дворе гератского наместника, нужно упомянуть и о почти сказочной консервативности наместника, – даже для Афганистана, каким он был тридцать восемь лет назад.

Наместник, например, не признавал артиллерии, считая, что лучше всего воевать палками, пращами и топорами. Он ничего не знал о других странах и городах мира. Один крупный турецкий политический деятель долго рассказывал ему о Константинополе, Берлине, Париже, Лондоне. Выслушав его, Мухаммед Сервар спросил:

– А Кабул – столицу Афганистана вы видели?.. Нет? Стало быть, вы ничего не видели.

Он не интересовался системами государственного управления в других странах. Когда один незадачливый переводчик, объясняя ему лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», упомянул о том, что все люди равны, он смеялся от души.

– Разве мог бог сделать всех людей равными?

Бога он понимал несколько иначе, чем это принято у мусульман. Ему думалось, что он, Мухаммед Сервар, имеет не меньшее право на непосредственное общение с богом, чем муллы, муфтии и другие представители духовенства. Когда однажды один из кади поспорил с ним, сославшись на соответствующие религиозные доктрины, Мухаммед Сервар велел его тут же выпороть. Когда бедного кади подвергали экзекуции, наместник приговаривал:

– Я сам знаю, что богу приятнее!..

Нечего и говорить, что все, связанное с европейской техникой, казалось ему непонятным, таинственным и опасным. Он укоризненно покачивал головой, рассматривая изображения автомобилей, машин, электрических приборов, потом выводил гостя во двор и, усадив его рядом с собой в кресло, приказывал привести своих любимых арабских и карабаирских коней. Глядя на них, Мухаммед Сервар радостно улыбался и говорил:

– Машину можно купить, а где вы достанете таких лошадей?

А потом он сидел в саду, слушал певцов, которые под звуки тары напевали отрывки из «Шах-Намэ» Фирдоуси или из «Бехиристана», и вздыхал.

– Нет, никогда уже не будет таких поэтов!

Из его канцелярии на имя генерального консула приходили письма, начинавшиеся с обращения: «Нежному, изящному, грациозному, величественному (такому-то), да будет неизменной его великая слава!..»

Секретарь наместника, знаток арабского и персидского языков, внимательно следил, чтобы в дипломатической переписке не только тщательно соблюдалось титулование соответствующих лиц, но и полностью сохранялся стиль, унаследованный от времен газнийского султаната. Поэтому иногда вслед за высокопарными вступительными словами следовал такой текст:

«Нашему высочеству, из донесения подчиненного нам командующего пограничными войсками, полковника Абдул Раим-хана, стало известно, что с территории вашего государства на территорию Высокого Независимого Афганистана проникли джемшиды в количестве около пятидесяти всадников и в районе Чильдухтарана похитили шесть баранов, две лошади и одну женщину, имеющую данного ей богом мужа. Таким образом, муж погружен в печаль, бараны и лошади исчезли. Дабы не омрачалась дружба между двумя Высокими государствами, наше высочество надеется, что вы, ваше превосходительство, отдадите приказание вашим храбрым и славным войскам изловить и наказать виновных, а женщину, лошадей и баранов вернуть нашему пограничному начальнику.

Поручаю вас богу…»

Теперь Мухаммед Сервар-хана сменил новый наместник, молодой генерал, получивший европейское образование и призванный осуществить реформы в провинции.

Для всех знатных путешественников, въезжавших в Герат или выезжавших из него, считалось обязательным сделать остановку в парке, у могилы Джами. Местные афганские власти здесь же устраивали официальные встречи и проводы.

Огромная надгробная мраморная плита лежит на возвышении и окружена ажурной оградой, которая издали кажется почти прозрачной. Поднявшись по ступеням, посетитель через маленькую дверь в стене проходит в аллею старинных кедров. Эта аллея, или, вернее, целый парк, закрытый со всех сторон, располагает к сосредоточенному уединению. И действительно, здесь повсюду видны фигуры людей, задумчиво сидящих под тенью огромных старых деревьев. Можно легко представить себе, что когда-то это место было убежищем философов и ареной поэтических соревнований.

Многочисленная персидская колония очень заботливо относится к этому парку. Пожалуй, ни у одного народа нет такой склонности к поэтическому творчеству, как у персов, и трудно сказать, кто еще так хорошо знает и так горячо любит своих поэтов, как они.

Поэтому мы не удивлялись, когда часто заставали здесь персидского консула Мухаммуль-Мулька, окруженного толпой местной шиитской интеллигенции, за чтением вслух стихов Джами, Саади, Гафиза и Омара Хайяма.

Мы спешились. У входа в парк нас встретил новый генерал-губернатор, красивый, полный, выхоленный мужчина. Генеральский мундир сидел на нем отлично. Я вспомнил старика Мухаммед Сервара в парадном красном мундире времен королевы Виктории, с огромной звездой, напоминавшей серебряную тарелку, в белых штанах, которые висели складками, и в большой каске с перьями. Опираясь на золотую саблю, старик тоскливо оглядывался вокруг, мечтая о том часе, когда он сможет снова надеть простую рубаху, штаны, туфли на босу ногу и улечься на свои подушки и ковры.

Новый наместник на отличном английском языке сказал нам несколько напутственных фраз, мы выпили по чашке зеленого чая и тронулись дальше. И вот мы уже среди гор, снежные вершины которых окутаны туманом, а подножия скрываются в буйной зелени цветущих деревьев.

Дорога становится все у́же, круто спускаясь к ложбине бурной реки. Лошадь подо мной осторожно перебирает ногами и вздрагивает, когда мелкие камни катятся вниз.

Караван вытянулся в длинную цепочку. Теперь он двигается по узкому берегу реки, которая с грохотом, в пене летит вперед, как будто перескакивая через камни. Высокие горы поднимаются над нами. На противоположном берегу среди скал показались три всадника в чалмах и темно-синих куртках, перекрещенных пулеметными лентами, с карабинами за спиной. Позади виден четвертый, с трехугольным значком племени на древке. Всадники медленно снимают карабины. Слышится гортанная команда – солдаты все, как один, берут винтовки на руку и щелкают затворами. Погонщики соскакивают и хватают вьючных лошадей за узду. Но никто ни в кого не стреляет. Передовые лошади вырываются из ущелья на широкую дорогу, а вслед за ними спешат остальные.

К вечеру мы прибыли в Чильдухтаран. Открылись ворота рабата, окруженного высокой глинобитной стеной, появился афганский караул, заиграла труба, рассыпалась барабанная дробь. Во дворе вокруг костров сидели люди, стояли вьючные лошади, верблюды. Под навесами работали кухня и чайхана. По всему двору бегали слуги в белых штанах, туфлях с загнутыми носами и чалмах, концы которых развевались по воздуху. Приезжим разносили шашлык, плов и пиалы с чаем.

После ужина мы вышли во двор. Среди большой толпы паломников, направлявшихся в Мекку, играл оркестр бродячих музыкантов и танцевал «бача» – мальчик с завитыми волосами, подкрашенными глазами, одетый в женское платье.

Комары тучами вились вокруг костров, осаждая людей. Накомарники и перчатки не спасали – комары пробирались за ворот, влезали в рукава, жалили сквозь тонкую материю, из которой была сшита одежда.

В Герате, в генеральном консульстве, принимались строгие меры по борьбе с малярией. Все спали под специальными сетками, которые натягивались на рамы, прикрепленные к кроватям. Как только жара спадала, закрывали окна и двери. Прислуга должна была следить, чтобы комары не проникали в здание. Для сотрудников в профилактических целях был установлен режим приема хинина, акрихина и плазмоцида. Наши врачи очень хорошо изучили «плазмодия фальципарум» – свирепого комара, распространителя тропической малярии. Эта болезнь с ее тифозной, дизентерийной, легочной и коматозной формами часто протекала так бурно, что больной умирал в первые же сутки.

Но в тот вечер в Чильдухтаране, несмотря на обилие комаров, мы не думали обо всех этих неприятных вещах.

Удивительны афганские ночи! Темное небо кажется особенно низким, огромные звезды сияют на нем ярко, воздух свеж и легок, а запах цветов и растений пьянит, как вино. Далеко в ночной тишине раздаются нежные звуки тары и одинокий голос певца…

Я прислушиваюсь к словам. Почти тысячу лет назад Омар Хайям написал эти строки:

 
Мой друг, о завтрашнем заботиться не след:
Будь рад, что нынче нам сияет солнца свет.
Ведь завтра мы навек уйдем и вмиг нагоним тех,
Которые до нас ушли за восемь тысяч лет.
 

Много веков фаталистическая покорность судьбе воспевалась поэтами и проповедовалась муллами. Она помогла колонизаторам овладеть Востоком. Теперь от нее не осталось и следа, разве что только в песнях…

На другой день мы приехали в Кушку. Странно было видеть на улицах молодых женщин в коротких платьях и с открытыми лицами, усаживаться в настоящий автомобиль, слышать паровозные свистки и отдаленный грохот уходившего на север поезда. Живые поросята – совершенно невиданные в Афганистане животные, – весело хрюкая, бежали за свиньей в подворотню. Но еще более удивительной казалась окружающая жизнь. Приближаясь к Ташкенту, мы все больше погружались в обстановку нэпа, который в Туркестане, если можно так выразиться, расцвел в самых экзотических формах. Торговали все – русские, узбеки, таджики, туркмены, бухарцы, торговали чем попало и где попало. В поездах и на станциях, в степи и в маленьких городах на каждом углу торчали шашлычные, чайханы, закусочные, увеселительные заведения. Двери их были открыты, и оттуда доносились звуки музыки и пряные запахи восточных блюд.

В Ташкент мы прибыли вечером и остановились в гостинице «Регина». В соседнем ресторане пели скрипки, на улице весело звенели голоса прохожих, рысаки, храпя и роняя пену, с громом катили извозчичьи коляски.

Я чувствовал себя физически плохо, и на душе было невесело. Я лег. Утром мне стало совсем скверно, и я уже не мог подняться с постели. То, чего в течение почти двух лет мне удавалось избежать в Афганистане, случилось при выезде из страны – в Чильдухтаране мы заразились тропической малярией.

Трудно описать, что испытывает человек, когда ему вливают хинный раствор в вену. Сначала нарастает шум в ушах, похожий на звон колокольчиков, потом какой-то молот начинает ударять в виски, в глазах мелькают искры, все кружится. Наконец, появляется ощущение, будто кровь закипает, как расплавленный металл. И так до тех пор, пока не теряешь сознание… Прошло тридцать восемь лет, а я еще не забыл этих мучений.

Г. В. ЧИЧЕРИН

Через две недели я подъезжал к Москве. Я был черен от загара, слаб, приступы малярии повторялись через каждые три – четыре дня.

В первое же мое посещение Наркоминдела маленький, подвижной Б. И. Канторович сообщил мне, что товарищ Чичерин несколько раз спрашивал, прибыл ли я. М. М. Славуцкий предупредил меня, что я должен быть готов явиться к наркому в любой момент по телефонному звонку. Впрочем, добавил он, Георгий Васильевич работает ночью, так что вызов, вероятнее всего, будет после одиннадцати – двенадцати часов.

Однажды Владимир Ильич Ленин, узнав, что Чичерин устраивает ночные заседания, которые продолжаются до четырех – пяти часов утра, послал к нему наркомздрава Н. А. Семашко.

Семашко приехал к Георгию Васильевичу и начал доказывать, что работать нужно днем, а ночью спать.

Внимательно его выслушав, Чичерин сказал, что это – не научная точка зрения. Работать нужно именно ночью, когда никто не мешает, а днем – спать. В качестве доказательства он продемонстрировал книгу о пении петухов, из которой явствовало, что петух начинает бодрствовать и петь в два часа ночи.

Семашко не смог убедить Чичерина. Он доложил об этом разговоре Владимиру Ильичу.

Через несколько дней было вынесено постановление ЦК: запретить Г. В. Чичерину устраивать заседания коллегии после часа ночи.

Получив постановление, Георгий Васильевич подчеркнул красным карандашом слова: «заседания коллегии», как бы давая понять, что к нему лично постановление не относится.

Я ходил по улицам, смотрел и думал: откуда вылезли эти раскормленные дамы и жгучие брюнеты, крикливо одетые, которые на всех углах торгуют воздухом, товарами и любой валютой.

Как обычно перед приступами малярии, стучало в висках, билось сердце, нарастало какое-то внутреннее раздражение.

Я был одет в английский дорожный костюм и сапоги с пряжками – в Герате трудно было достать обычную европейскую одежду. Да, кроме того, в дороге и для езды верхом такая была удобнее.

На углу Столешникова переулка ко мне подбежал высокий, полный, выхоленный мужчина в модном пальто и шляпе, сдвинутой на затылок.

– Покупаю английские фунты на червонцы…

Я ускорил шаг. Он не отставал.

– Не хотите червонцев, можно на золотые десятки. Я куплю сто, пятьсот, тысячу фунтов…

Наконец, решив, что я не понимаю по-русски, он повторил свое предложение по-английски:

– Ай уонт ту бай эм инглиш паунд…

Я посмотрел на него и увидел трупы красноармейцев, изрезанных дроздовцами на куски под Сумами, Бобровицкого, умиравшего в камере Минской тюрьмы, Ясикевича, лежавшего на нарах в «Повонзках» и харкавшего кровью, наших пленных, впряженных вместо лошадей в фуру и возивших камни в лагере Дембью, Юлусова, захороненного на афганской земле. В молодости я был сильным человеком и страдал иногда приступами бешеного гнева. Я вдруг схватил этого толстяка за галстук, повторяя довольно бессмысленную фразу:

– Так тебе нужны английские фунты, обязательно английские фунты…

Прохожие остановились. Появился милиционер.

– Ваши документы?

Я вручил ему красную книжку с золотым гербом. Он начал читать вслух…

– …«Объявляется всем и каждому о том…»

Потом вытянулся, отдал честь и сказал:

– Покупка и продажа валюты по закону разрешаются…

Я почувствовал слабость, тоску, безразличие…

В гостинице «Княжий двор» было тихо. В маленьком ресторане седые официанты, шепотом разговаривая между собой, бесшумно накрывали столы к обеду. По коридору, скрипя ботинками, важно прошел высокий пожилой немец, в тугом накрахмаленном воротничке и черном галстуке.

Поздно вечером позвонил Канторович: Георгий Васильевич ждет к одиннадцати часам…

В комнате не было никого, кроме Канторовича, который перебирал бумаги и, когда звонил телефон, разговаривал, прикрыв трубку рукой.

На его столе вспыхнула лампочка, и он исчез за высокой двойной дверью. Через минуту вернулся:

– Вас.

Большая, ярко освещенная комната напоминала то ли библиотеку, то ли кабинет архивариуса или ученого. Огромный письменный стол был завален бумагами, газетами на всех языках, книгами и папками. Книги валялись на креслах и на диване, громоздились в шкафах. Передо мной стоял человек, закутанный шарфом, среднего роста, с красным носом, маленькими пронзительными карими глазами, бородкой и усами, и смотрел на меня поверх очков. Тонким голосом он сказал, указывая на кресло:

– Садитесь.

Некоторое время он продолжал меня рассматривать поверх очков, потом закрыл глаза, открыл их и заговорил:

– Советская внешняя политика должна рассматривать мировые события в их перспективе. Вы видели, с каким мужеством афганский народ боролся за свою независимость и завоевал ее. Теперь национально-освободительное движение охватило Турцию. Союзники – Англия, Франция, Америка, Греция – заставили султана подписать Мудросское перемирие. Фактически они разделили Турцию между собой и оккупировали Константинополь. Кемаль-паша сражается с войсками султана и Антанты, стремясь восстановить независимость Турции. Мы сочувствуем турецкому народу. Мы помогаем ему оружием, деньгами и другими средствами. Греческий флот вошел в Самсунский порт и обстрелял город, а заодно и наше консульство. В Трапезунде и Самсуне стоят американские контрминоносцы. Вы поедете в восточные провинции Турции – в Карс для осуществления Карсского договора. В Карсе, Эрзеруме, Сарыкамыше, Битлисе, Ване находится много пушек, снарядов и другого военного имущества, оставленного русской армией после мировой войны. Вы примете меры, чтобы все это через Батум и Самсун могло быть переправлено в Ангору, Кемаль-паше. В Сарыкамыше находится Кязим Карабекир-паша, свяжитесь с ним.

Чичерин встал, прошелся по кабинету, и его карие, птичьи глаза приняли стальной оттенок. Он круто повернулся и остановился передо мной:

– Как вы думаете, что такое советский дипломат?

– Это коммунист, которому поручено защищать честь, достоинство и интересы Советского государства.

Георгий Васильевич посмотрел на меня и заговорил каким-то особенно звонким голосом:

– На Востоке это прежде всего друг угнетенных народов. Национальное освобождение народов Востока не ограничится одной Турцией. Пройдут годы, может быть, десятилетия, и оно охватит народы Азии и Африки. Это неизбежно. Вся наша политика на Востоке должна исходить из этого основного положения…

Потом, как бы раздумывая, он добавил:

– Это не исключает, конечно, того, что в течение определенного исторического отрезка времени в той или иной стране капиталистические державы могут еще ставить у власти нужных им людей. Даже в самой Турции, среди национальной буржуазии, особенно в портовых городах, и среди деятелей, окружающих Кемаль-пашу, имеются люди западной ориентации, которым курс Кемаль-паши не очень нравится. Возьмите такие фигуры, как Бекир Сами-бей, Реуф-бей, Рефет-паша, Аднан-бей. Сейчас, когда на фронте у Кемаль-паши длительное затишье и обе стороны готовятся к решительной схватке, интриги англо-французов могут дать самые неожиданные результаты. Это, однако, не меняет основного положения: мы будем верными друзьями Турции в ее справедливой борьбе за национальную независимость. Вы познакомились со всеми материалами?

Я ответил, что не получал такого приказания.

– Указания будут даны. Старайтесь изучать первоисточники. Для этого, конечно, нужно знать языки…

Он задумался.

– Вот меня сейчас интересует проблема Палестины. Приходится изучать древнееврейский язык. Я уже читаю на нем довольно свободно. Кстати, вы получили классическое образование?

– Да, я учился в классической гимназии.

– Гм… А кого вы предпочитаете из римских поэтов?

– Публия Овидия Назона.

Он наклонил голову несколько вбок, и круглый глаз его блеснул, как у птицы…

– Гм… Действительно, в «хорум поэтарум» первого десятилетия нашей эры он считался королем. Участь Овидия Назона была печальна. Благодаря интригам он был объявлен «обсцени доктор адультерии» и сослан Октавианом Августом в Добруджу. Вы помните эпитафию, написанную им самому себе?

И он прочитал нараспев и несколько картавя:

 
Здесь почиет Овидий, нежной
Страсти певец печальный.
Здесь несчастный страдалец
Забыт – погубил его собственный дар.
Путник! Если ты в жизни
Своей хоть однажды изведал любовь,
Не колеблясь, скажи: «О Назон!
Пусть останки твои мирно спят!»
 

Он встал. Я откланялся. Провожая меня, на пороге он повторил:

– Основное – это то, что мы хотим иметь дружественную, сильную и независимую Турцию. Нам не нужны никакие территориальные приобретения или экономические выгоды. Мы несем большие жертвы, чтобы помочь Кемаль-паше в его справедливой борьбе. Ни с одним государством, даже с Германией – своим основным противником, Англия, Франция и Америка не поступили так жестоко, как с Турцией: они захватили Константинополь, расчленили страну на части, фактически превратили ее в свою колонию. Турецкий народ может теперь убедиться, что Советский Союз его единственный друг в беде.

У Георгия Васильевича было много странностей. Он стеснялся женщин и старался не пользоваться их услугами, был замкнут, чрезвычайно не любил публичных выступлений, всякого рода банкетов и торжественных церемоний. И не потому, что терялся в так называемом «светском обществе». Он не любил суеты и внешнего блеска. Член партии с 1905 года, он по безукоризненному знанию множества языков и, можно сказать, сверхъестественной культуре был фигурой совершенно необычайной.

У Г. В. Чичерина была редкая для большевика биография. Он происходил из традиционно-либеральной, старинной дворянской семьи. Отец его был дипломатом. Чичерин воспитывался в замкнутой аристократической среде и с детства увлекался историческими книгами. В частности, он чрезвычайно любил читать и перечитывать хранившиеся у матери дипломатические документы и мирные трактаты. Он играл с гувернанткой в игру, которую сам придумал: оба брали одинаковое число мячиков, бросали их на пол и стремились подобрать их. Кто подберет больше, считался выигравшим большое или малое сражение. На столе лежал открытый атлас, причем игроки изображали собой два определенных государства; после каждого сражения на карте отмечалось, куда передвинулись армии воюющих стран, пока одна не доходила до столицы другой; тогда Чичерин садился писать по всем правилам мирный трактат с уступкой победителю нескольких провинций. Лишенный естественной среды, мучительно оторванный от жизни, семи-восьмилетний Чичерин проводил часы за часами у своего столика, читая исторические книги или оставшиеся у матери документы прошлого, составляя по энциклопедическим словарям списки византийских императоров или римских пап.

Переехав в Петербург и поступив там на историко-филологический факультет, Чичерин продолжал жить в замкнутой среде дворянских семейств, наследственно связанных с дипломатической службой.

Однако, когда он столкнулся с реальной жизнью, то стал переживать острые внутренние мучения. Он писал в своей автобиографии:

«Ужасы жизни городской бедноты произвели на меня подавляющее впечатление».

Чичерин почувствовал отвращение к царизму и к созданному им строю угнетения народных масс.

Закончив в 1896 году свое образование, он, к «ужасу высокопоставленных родственников», отказался от очень выгодных дипломатических назначений и поступил в архив министерства иностранных дел, «желая быть подальше от практической деятельности государственного аппарата царизма». Начальником его оказался известный специалист по истории международных отношений Н. П. Павлов-Сильванский, с которым Чичерин сблизился. Так как уже в то время Чичерин считался удивительным по своей эрудиции человеком, то ему поручили написать «Историю Российского министерства иностранных дел» со времени основания посольского приказа. Для этого он детально изучил всю историю внешней политики России. В то же время Чичерин устанавливал связи с революционными социал-демократическими кругами. Выполняя ряд поручений, он чуть было не попал под арест, но министерство внутренних дел поначалу не хотело верить, что человек такого происхождения и положения может быть связан с революционными кругами. Воспользовавшись этим и избежав ареста, Чичерин уехал за границу, в течение некоторого времени ему удавалось пересылать через аппарат министерства иностранных дел революционную литературу из-за границы.