Текст книги "Молодость века"

Автор книги: Николай Равич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Однако вскоре Н. П. Павлов-Сильванский сообщил Чичерину, что охранке удалось раскрыть его деятельность, что на него обращено особое внимание правительства и по возвращении в Россию он будет немедленно арестован. В 1905 году Чичерин вступил в РСДРП.

Кроме В. И. Ленина, большое влияние оказывал на Чичерина Карл Либкнехт, с которым у него возникла личная дружба. Из Парижа, где он постоянно жил, Чичерин переехал в Лондон. Там у него создались близкие связи с левым крылом британской социал-демократической партии. После Февральской революции Чичерин, бывший тогда секретарем Лондонской организации большевиков и руководивший организацией отправки их в Россию, вступил в борьбу с представителями Временного правительства. Английское правительство арестовало Чичерина и заключило в Брикстонскую тюрьму. Тогда Советское правительство задержало английского посла в России Д. Бьюкенена и в 1918 году обменяло его на Чичерина.

После бездарного и тупого царского министра иностранных дел Сазонова, после министров Временного правительства – Милюкова, который, несмотря на свой ум и эрудицию, трепетно благоговел перед английской аристократией, после сахарозаводчика Терещенко, красившего ногти в малиновый цвет и принимавшего дипломатов у себя дома в ярчайших бухарских халатах, представителям капиталистических стран пришлось столкнуться с первым народным комиссаром иностранных дел Советского государства. Даже такие опытные дипломаты, прирожденные аристократы, как граф Брокдорф-Ранцау или лорд Керзон, чувствовали себя не очень уверенно, имея дело с Чичериным, который соединял в себе свойства, крайне редко совмещающиеся в одном человеке.

Чичерин обладал удивительной памятью, знал без всяких справочников историю международных отношений, начиная с древнейших времен, был изысканно вежлив и по своему происхождению стоял гораздо выше тех дипломатов послеверсальского периода, многие из которых вышли из биржевых контор или сомнительных акционерных предприятий.

Георгий Васильевич любил иногда подшутить над теми политическими лидерами капиталистических стран, которые думали, что министр коммунистической страны – это нечто вроде плакатного большевика (как его изображали в западных газетах), в солдатской папахе, с ножом в руке, который стоит у трупа поверженного капиталиста во фраке, наступив сапогом на его блестящий цилиндр.

Вскоре после заключения Брестского мира с панской Польшей полпредом в Варшаву был назначен старый большевик Леонид Леонидович Оболенский. Это был уже пожилой мужчина, высокий, полный, представительный, с выхоленной бородой, солидным животом, барскими замашками, с большими карими навыкат глазами, великолепный знаток музыки, живописи и, по слабости человеческой, любитель поесть, да к тому же еще и давно истосковавшийся по тонким блюдам. Прибыв в «Римский отель», где преимущественно останавливались польские помещики, и переодевшись, Оболенский торжественно проследовал в ресторан. «Вельможные паны» все, как один, повернулись, рассматривая представителя большевиков. Оболенский рассеянно оглядел шляхтичей, сидевших за столом, и вдруг взгляд его оживился. Он увидел того, кто был ему нужен – метрдотеля. Знак рукой, и тот склонился над его плечом. Леонид Леонидович оправил бороду, выпрямил широкие плечи, поглядел большими, карими очами в окно и сказал ему:

– Сегодня покушал бы я перепелов, только крылышки надо подать отдельно, поджарив их в сухарях. До этого приготовьте навагу с цитронами. Перед навагой съел бы я паштет с трюфелями и немного икры черной, только чтобы зерно было крупное. Подавать ее нужно на льду, сверху посыпать зеленым луком. Если есть крупный редис, принесите, только его нужно разрезать, в серединку – масло, сверху – пудра из соли. Ну и мелочь еще всякую поставьте: грибки белые, огурчики, салат свежий без яиц. Фаршированные яйца подадите отдельно, кильку маринованную, только без головы, польете ее сверху соусом из вареного уксуса с лавровым листом, обложите каперсами. Да к той кильке подадите польскую старку, только настоящую, а не ту, что подделывают в «Наливках»…

Уже давно вельможные паны, сидевшие за соседними столиками над чашкой кофе или рюмкой наливки, с почтительным недоумением прислушивались к тому, что говорил советский посол. Все это никак не связывалось с их представлением о «большевицах», какими их изображала правительственная пропаганда буржуазной Польши. Такой завтрак мог заказать только «грабя» [13]13
  Граф или князь.


[Закрыть]; к тому же усы, борода, внешность, сама фамилия – Оболенский – все говорило о том, что «пан амбасадор» был наишляхетского происхождения.

Что же касается самого Леонида Леонидовича, то он, заложив салфетку за жилет, принялся за дело, изредка поглядывая не без лукавства на соседей.

Вскоре, проездом в Берлин, Чичерин остановился на несколько дней в Варшаве, и его пригласили ознакомиться в числе прочих достопримечательностей города с национальной галереей. Директор этого музея, видный пан, получивший этот пост по протекции одного из всемогущих «полковников» из окружения Пилсудского, во фраке и с цилиндром в руках, на плохом французском языке давал объяснения. Чичерин посматривал на него близорукими птичьими глазами поверх очков, а Оболенский поглаживал свою пышную бороду.

И Чичерин и Оболенский были первоклассными знатоками музыки и превосходными пианистами. Но Чичерин был влюблен в Моцарта, а Оболенский – в Бетховена. Накануне между ними произошел спор по музыкальным вопросам, и польская обслуга «Римского отеля», разумеется, внимательно за ними следившая, оказалась в полной растерянности, когда из апартаментов «пана амбасадора», где находился и «пан министр», полились, перемежаясь с громкими голосами спорящих, бурные звуки разыгрываемых на рояле музыкальных пьес. Какой нужно было из этого сделать вывод, никто не знал. Итак, директор музея, указывая на одну из картин, продолжал:

– Здесь пан министр может видеть две работы знаменитого испанского живописца Франциско Гойи – «Портрет знатной дамы» и офорт «Тореадоры»…

Георгий Васильевич взглянул на него, потом внимательно посмотрел на картины и своим высоким голосом вдруг произнес на превосходном французском языке:

– Вы ошибаетесь, господин директор: этот портрет не подлинник, а копия с картины Гойи, сделанная, надо думать, после смерти художника одним из его учеников. Подлинник – в мадридском музее Дель-Прадо. Что касается офорта, то и это тоже очень хорошая копия. Почти вся серия Гойи «Тореадорство со времен Сида», написанная им в тысяча восемьсот первом году и состоящая из тридцати листов, находится во дворце герцога Альбы… Впрочем, герцог мало интересуется картинами, он собирает коллекцию перчаток…

После этого наступила некоторая пауза. И пан директор уже молча повел гостей в остальные залы…

В ВОСТОЧНЫХ ПРОВИНЦИЯХ ТУРЦИИ

Дорога от Тифлиса до Александрополя (Ленинакана) запомнилась мне на всю жизнь. Водопады, рассыпающиеся алмазной пеной у подножия гор, снежные вершины Арарата, живописные долины, в которых пасутся стада тучнейшего скота – подобное можно встретить и в других горных странах. Но в Армении этот пейзаж сочнее, богаче красками, и солнце здесь совершенно необыкновенное – щедрое, южное солнце, озаряющее все своими благостными, ослепительными лучами.

Карс, как и Кушка, до революции был городом-крепостью, где господствовала замкнутая офицерская каста и все подчинялось обиходу гарнизонной службы. Купцы, ремесленники обслуживали военных и окружающие крепость русские поселения. Царское правительство целыми деревнями выселяло сюда сектантов – молокан, духоборов, прыгунов, субботников, хлыстов, скопцов.

Когда Турция потерпела поражение в первой мировой войне, а солдаты русской армии после Октябрьской революции устремились по домам, младотурки успели организовать так называемое «Юго-западное правительство». Оно сформировало добровольческие турецкие части и захватило Карс, Ардаган, Артвин. Но англичане быстро проникли на Кавказ и вместе с американцами стали помогать дашнакской Армении, мусаватскому Азербайджану и меньшевистской Грузии. Они арестовали в Карсе членов «Юго-западного правительства» и отправили их на Мальту. Дашнаки вступили в Карс, а грузинские меньшевики заняли Ардаган и Артвин. С началом национально-освободительного движения в Турции кемалисты, взявшие в свои руки армию, разбили и тех и других и заняли даже Александрополь. Одновременно дашнаки ввязались в кровопролитную войну с мусаватистским Азербайджаном. Тогда обессиленная Армения подписала в 1920 году мирный договор и приняла крайне тяжелые условия: у нее осталось фактически всего два уезда. Но вот в Закавказье установилась Советская власть. Несправедливый договор был отменен, и границы исправлены. Однако Карс, Ардаган и Артвин остались у кемалистов. По Карсскому договору 1921 года русские, армяне, грузины и азербайджанцы должны были переселиться из района трех названных городов на советскую территорию, а турки, вернув Александрополь, выселиться из советских закавказских республик в Турцию. Разумеется, переселение это производилось на добровольных началах.

В связи с этим я должен был объехать Карсский район и побывать во всех селениях, где жили сектанты.

Вначале я не мог понять, почему военные столкновения между турками, с одной стороны, армянами и грузинами – с другой, не затронули русских деревень. Вот что оказалось.

Молокане, убеждения которых строго запрещали употребление мяса, спиртных напитков, курение табака, никогда не служили в армии. Теперь же, пользуясь тем, что целые части царской армии после революции бросили фронт, руководители молокан сумели скупить большое количество винтовок, патронов и пулеметов. Они приобрели даже легкие орудия и снаряды к ним, передвижные электростанции, прожекторы, телефонное оборудование, саперный инструмент, санитарное имущество.

Наставники многочисленных общин, до этого строго внушавшие сектантам отказываться от военной службы и не присягать царю, приняли новое решение: «духовные христиане» должны были защищать свою «землю обетованную». Эти же наставники, соединявшие в себе русскую сметку с американской деловитостью и религиозным фанатизмом, очень быстро подыскали в Александрополе и Карсе военных инструкторов из числа безработных русских офицеров и фельдфебелей. И вот двухметровые мужичины, за два раза поднимавшие на вилах воз сена, стриженные «под горшок», с бородой «лопатой», вышли за околицы на военные занятия. Отставные поручики и фельдфебели не могли нарадоваться, глядя, как такой детина с возгласом «Господи, благослови!» насквозь пробивал штыком глиняное чучело. Бабы, ростом под стать мужикам, входившие в избу, наклонив голову, чтобы не задеть притолоку, гнали возы, доверху нагруженные патронами и запряженные сытыми лошадьми, и справлялись со своим делом не хуже любого солдата.

На вышках, построенных при въезде в села, устанавливались прожекторы. Вокруг поселений строились окопы, пулеметные гнезда, укрытия для артиллерии. Все важнейшие точки обороны были связаны телефоном с «моленными домами», где помещались молоканские штабы. Там, рядом с «отцом наставником», благообразным бородатым мужиком в белой рубахе и портах, сидел над картой «советчик» – хмурый усач в офицерском кителе. Легче было взять небольшой город, чем молоканское село. Любители легкой добычи, бродячие шайки дашнаков, курдов или турецких дезертиров, наводившие ужас на население пограничного района, стали исчезать. Участники налетов на села «истинно духовных христиан», как правило, не возвращались.

На всех дорогах можно было видеть огромные молоканские возы, запряженные парой могучих коней и нагруженные сеном или мешками с овсом и мукой. Наверху лежали бабы, закрыв лица платками от палящего солнца. Никто не решался остановить воз и забрать добро: случись такое, молокане окружили бы весь район и воздали бы сторицею «за блуд и злодеяние».

Большинство молокан не желали оставаться в Турции. Они знали, что за религиозные убеждения в Советской России не преследуют, привыкли жить общинами, иногда даже имели общий сельскохозяйственный инвентарь. Им отвели огромную земельную площадь в Сальском округе, Донской области.

В Карс прибыла делегация американских молокан, которая вместе с исполкомом молоканских общин в Турции тщательно обсудила все детали переселения и устройства на новых местах. Американские молокане обещали снабдить переселенцев сельскохозяйственными машинами и даже построить для них узкоколейную железнодорожную ветку.

Однажды, в конце ноября, я выехал в крупное молоканское село, где исполком устраивал совещание с представителями будущих переселенцев.

Под вечер к зданию генерального консульства подкатила тройка. Два здоровенных молодца, в полушубках, опоясанные цветными кушаками, в белых валенках и четырехугольных бархатных шапках с меховой опушкой, усадили меня и моего сотрудника в уложенные ковром сани, потом вскочили на облучок, и один из них, разобрав вожжи веером, страшным голосом закричал:

– Пади!

Лошади понеслись.

Кучер со щегольством и ухарством, с какой-то необыкновенной легкостью, которые передаются из поколения в поколение, то слегка привставал и отпускал вожжи, и тогда казалось, будто кони летят по воздуху, то откидывался назад, и кони замедляли бег, то вдруг наклонялся в сторону, и сани, поднимая вихрь снежной пыли, делали крутой поворот. Но вот уже остались позади городские постройки, и мы выскочили на шоссе. Кругом простиралось бесконечное пространство, покрытое снегом.

Далеко-далеко мелькали огни. У ворот, закрывавших въезд в село, вспыхнул прожектор. Луч его скользнул по нашей тройке, осветил дорогу, поле и потух. Подошли двое мужиков в тулупах, с винтовками в руках. Пошептавшись с кучерами, они отворили ворота. Тройка шагом въехала в село. По обе стороны широкой улицы стояли двухэтажные дома, освещенные электричеством. От дома к дому тянулись высоченные заборы. Огромные деревянные ворота были окованы железом. Мы въехали в один из дворов, встреченные звонким собачьим лаем. У коновязи стояло не менее двух десятков саней. В глубине двора виднелись сараи, коровники, птичники, амбары. Вдоль забора, гремя прикрепленной к проволоке цепью, ходили две огромные кавказские овчарки. Луна ярко освещала двор, напоминавший стол, покрытый белой скатертью. Все было выметено, вычищено, как на полковом плацу.

Мы прошли в сени и разделись в прихожей. Хозяин, высокий, могучий старик с седой бородой, синими глазами и удивительно белыми зубами, повел нас в «сионскую горницу». Пропуская меня вперед, он сказал:

– Только прошу не курить.

Горница напоминала гостиную в средних провинциальных домах дореволюционной России: кресла, стулья и диваны были обиты красным бархатом, в простенках – зеркала, обрамленные бумажными цветами, на окнах – штофные гардины. Середину горницы занимал большой стол, имевший форму буквы «П» и накрытый белой скатертью; вдоль стола – скамьи, обитые красным бархатом. Стол был загроможден всякой снедью – блинами, медом, маслом, пирогами, кувшинами с молоком и простоквашей. На скамьях сидели несколько десятков молокан – люди среднего возраста и старики. За ними стояли девушки, строго и просто одетые, в платках, спущенных на лоб. Молчаливо и без суетливости расставляли они блюда, приносили и уносили посуду.

Я был поражен физической красотой этих людей и понял, что до этого никогда не видел истинно русской, славянской красоты. Я знал о ней только из былин, судил о ней лишь по изображениям древних иконописцев, исказивших славянский тип греческими чертами, или художников школы Васнецова, испортивших его декадентской утонченностью. Правильные черты лица, высокий лоб, ясные голубые или серые глаза, могучие плечи, большой рост, физическая сила, соединенная с мужеством, благородство повадки – все это, повторяю, глубоко поразило меня. Наверное, таким был рязанский князь Олег Красный, который, будучи пленен Батыем в битве при Коломне в январе 1237 года, отказался переменить веру, был приговорен к смерти, но оставлен в живых за свою красоту.

Передо мной сидели обыкновенные русские крестьяне, предки которых сто семьдесят лет назад ушли в леса, на окраину государства, ушли из-под контроля царского режима и были предоставлены самим себе на протяжении трех поколений. Они сохранили свой язык, свою культуру и свои убеждения, одежду, быт, весь уклад жизни и создали такое материальное благополучие, которое и не снилось «верноподданным его величества» из крестьян центральных областей России.

Всех волновал один вопрос. Карсский договор предусматривал окончательную дату выезда, после которой человек оставался турецким подданным, а если он уезжал, не успев продать недвижимое имущество, оно продавалось с аукциона властями местному населению. Зная это, турки давали молоканам за землю, дома, мельницы, сыроварни, кожевенные и другие предприятия до смешного низкую цену. Ведь увезти все это с собой молокане не могли, а после определенного срока любую недвижимость можно будет получить почти даром.

Высокий, широкоплечий молоканин, с копной седых волос, соколиными бровями, тонким носом и серыми глазами, потемневшими от гнева, кричал:

– Братья, ведь это же чистый разбой! Мельницу нашу построил мой дед. Теперь она первая во всей округе. Локомобиль немецкий, дает свет в три села. А турецкие купцы сговорились между собой, смеются: хочешь за нее сто рублей золотом, бери, а нет – даром оставишь! Что делать, братья, не знаю. Остаться – душа не позволяет, уехать – с чем? Не идти же по миру…

Председатель, старик лет восьмидесяти, крепкий, как вековой дуб, поднял руку. Мельник поклонился в пояс и, не закончив фразы, сел. Справа и слева от председателя сидели «старшие наставники». Все трое пошептались между собой.

Председатель спросил спокойно, будто речь шла о пустяковом деле:

– Во что ценишь свое хозяйство?

Мельник встал:

– Самая низкая цена – пятьдесят тысяч.

Старики опять пошептались. Председатель сказал:

– Получишь пятьдесят тысяч и сдашь хозяйство общине.

Прощаясь, я спросил у председателя:

– Какой же смысл общине, переселяющейся в Россию, покупать хозяйство, которое останется здесь?

Старик посмотрел на меня, погладил бороду:

– Иногда невыгодное для одного оказывается выгодным для многих…

Через два дня мютессариф (губернатор) Али Риза-бей пригласил меня к себе. Это был старый чиновник, прослуживший много лет при султане на разных административных постах и примкнувший к кемалистам (ибо ему больше ничего не оставалось) после Эрзерумского конгресса. Он хорошо говорил по-французски, и мы обходились без переводчика. После того как обязательная в таких случаях чашка кофе была выпита, он, обычно очень спокойный и выдержанный, заговорил взволнованным голосом:

– Произошел странный случай, который, однако, может иметь большие последствия. Владелец самой лучшей мельницы позвал к себе турецких купцов и посредников и спросил, какую цену они предложат за его предприятие, имея в виду, что он уезжает. Они назначили цену. После этого мельник пригласил своих гостей во двор, и на их глазах мельница была подожжена и сгорела. Купцы думали, что он сошел с ума, но мельник спокойно сказал им, что он, как и другие русские, предпочитает скорее уничтожить свое добро, чем продавать его за такую смехотворную цену… Что вы скажете по этому поводу?

– Я думаю, что вы не собираетесь оспаривать право частной собственности? Владелец имущества может распоряжаться им по своему усмотрению.

– Да, но поджог! В этом есть элемент криминала…

– В этом был бы криминал, если бы владелец имущества после поджога потребовал выплаты страховой стоимости. Поскольку такого требования нет, в чем же криминал?

Мютессариф вздохнул:

– Так или иначе, но пришлось начать расследование. Я пригласил сюда адвоката этого мельника, господина Ахмед-бея.

Он велел дежурному чиновнику позвать адвоката в кабинет.

Ахмед-бей, господин средних лет, с подстриженными усиками, в визитке и цветном жилете, по которому была выпущена золотая цепь, в ярких носках и лаковых туфлях, появился в кабинете, ступая мягко, как кот. Разговор он начал с уверений, что ему трудно выразить наслаждение, которое он испытывает, находясь в моем обществе и обществе господина губернатора. Покончив с церемонией, он поклонился, сел в кресло и умолк, сосредоточенно глядя на носки своих лаковых туфель.

Губернатор мрачно спросил его:

– Находит ли господин Ахмед-бей своего клиента нормальным и поступок его, не нарушающим закона?

Господин Ахмед-бей собрал морщины на лбу и снисходительно улыбнулся:

– Вполне. Согласно нашему законодательству, владелец имущества может делать с ним все, что ему заблагорассудится. Этим мы отличаемся, да простит мне наш уважаемый гость (кивок в мою сторону), от некоторых других государств. Не так давно его превосходительство Митад-паша, женившись на одной очаровательной особе значительно моложе его возрастом (тут Ахмед-бей как будто подмигнул, или мне это только показалось), велел сломать в Терапии две свои чудные виллы и устроил на том месте сад, засадив его розами, а в середину поставил беседку, из которой бы его ханум могла любоваться закатом солнца на Босфоре…

Губернатор вскочил:

– Но ваш мельник не Митад-паша!

Адвокат вздохнул и почмокал губами:

– Что делать, беем, закон! Мельника охраняет закон!

С этого дня цены на недвижимое имущество молокан стали расти и в конце концов достигли нормальных. Каждый день в Россию уходили составы, груженные до отказа. Молокане увозили с собой все – хлеб, сено, лошадей, скот, птицу, кошек и собак.