Текст книги "Молодость века"

Автор книги: Николай Равич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

Первые радостные часы прошли. Оба мы – и я, и В. А. Ордынский – чувствовали страшную физическую слабость. Внешне мы походили скорее на восковые фигуры, чем на людей. В Дембью, хотя у нас и была возможность питаться несколько лучше других, мы отдавали большую часть пайка товарищам, потому что вокруг нас люди буквально умирали от голода. В дороге мы были заняты настолько, что питались как попало и чем попало. Поручик и фельдфебель, сопровождавшие нас, прекрасно понимали, конечно, что заключенные, которым предоставлена возможность вернуться на родину, никуда не убегут. Другой подобный случай пожить за чужой счет едва ли мог им скоро представиться. Поэтому, беря очередную сумму «взаймы под слово гонору» и уславливаясь, где мы должны встретиться с ним через несколько часов, поручик давал советы, как вести себя, если вдруг нас задержат. Обычно нам рекомендовалось говорить, что «пан поручник пошед до коменданта мяста», то есть к коменданту города. Возвращался поручик по большей части в таком состоянии, что уже нам приходилось конвоировать его по дороге в вагон. Мы ехали с западной европейской границы Польши через всю страну на восток, по направлению к Советской России. Ехали медленно, с остановками на всех крупных станциях. Картина передвижения польских войск и направления польских военных грузов на восток, куда тянулись платформы с артиллерией, автомашинами, танками, колючей проволокой и вагоны со снарядами, отчетливо предстала перед нами. Она как бы иллюстрировала сведения, поступавшие из разных источников и подтверждавшие, что Польша готовится к войне с Советской республикой, для чего получила от Франции и США огромное количество военных материалов.

На одной из больших станций, когда мы ожидали отхода поезда, наш поручик встретил приятеля капитана, следовавшего с дивизией, которая перебрасывалась из Познани в район Борисова. В тот день, когда мы выезжали из Кракова, все пути на станции, кроме главного, были забиты эшелонами кавалерийской дивизии генерала Карницкого, следовавшей на Львов, к польско-украинской границе.

Сразу после Борисова потянулись одна за другой линии хорошо отрытых окопов с внутренними ходами сообщения, за окопами – линия долговременных укреплений и, наконец, три или четыре ряда проволочных заграждений с проходами между ними и рогатками. Большие участки полей перед фронтом в сторону советской границы были заминированы.

Ничего похожего не увидели мы за деревней Неманица, на советской территории. Здесь не было никаких укреплений. Только ближе к Смоленску, на значительных станциях, попадались эшелоны с красноармейцами и отрядами бойцов – рабочих и коммунистических батальонов.

Нам приходилось выступать и в воинских частях, и на крупных заводах, и в железнодорожных депо.

Несмотря на голод и разруху, которые казались ужасающими, удивительным энтузиазмом горели глаза бойцов и рабочих, когда мы говорили об освободительной роли Красной Армии и о том тяжелом положении, в котором находятся рабочие и крестьяне в белопанской Польше.

Никто не сомневался, что, в случае нападения на нас Польши, она не выиграет войну, хотя никогда еще экономическое состояние молодой Советской республики не было таким тяжелым. Даже спички и те можно было достать только с рук. Все, что продавали мешочники и спекулянты: соль, черствые осьмушки черного хлеба, пожелтевшие куски завернутого в грязную тряпку сала, добывалось на базарах с боя, по астрономической цене.

В Смоленске нас пригласил к себе секретарь ЦК Коммунистической партии Литвы и Белоруссии В. Мицкявичюс-Капсукас.

В. Мицкявичюс-Капсукас – спокойный, умный человек, в черном костюме, с манерами западного социал-демократа, попивая морковный чай без сахара, давал указания подпольщикам, пришедшим из занятого поляками Бобруйска, проверял ведомость по снабжению проходящих частей и распекал какого-то секретаря укома, у которого провалились хлебозаготовки.

Все это делалось одновременно. Потом наступило относительное затишье, и он занялся нами. Разговор был большой – о положении в Белоруссии, Литве и панской Польше, о работе Коммунистической партии, о состоянии польской армии, о настроениях рабочих и крестьян, о партизанском движении, о тех, кого мы встретили в тюрьмах и лагере Дембью, где мы отсидели семь месяцев.

Когда все это было исчерпано, Мицкявичюс-Капсукас поднялся, взял книгу со стола и сказал:

– Пойдем в столовую, пора! Хотя предупреждаю: кроме жидкого горохового супа и овсяной каши на воде, похожей на суп, там ничего нет.

Затем с какой-то стыдливой улыбкой погладил по книге ладонью:

– В свободные минуты перечитываю Горького – «Исповедь». Удивительно написано!

Я машинально взял у него книгу и тотчас отдал назад – она была на литовском языке и издана в 1914 году в Филадельфии.

Мицкявичюс-Капсукас пояснил:

– Это перевод Рачкаускаса-Вайраса. Он первый начал переводить на литовский язык крупные произведения Горького. А в Бруклине читал рабочим лекции на тему о диктатуре пролетариата и о будущем литовском социалистическом государстве.

Надевая пальто, старенькое, с вытертым воротником, но тщательно вычищенное, – такие бывают у бедных городских учителей, – он добавил:

– Однако свободных минут для чтения остается все меньше…

По дороге в столовую мы разговорились о новом (первое было сделано 28 февраля 1920 года) предложении Советского правительства Польше начать мирные переговоры…

– Пока еще ответа от польского правительства на последнюю нашу ноту нет, – говорил Мицкявичюс. – По неофициальным данным, Пилсудский как будто намерен предложить начать переговоры в Борисове. Если это так, то они просто стремятся выиграть время. Какие же могут быть переговоры на линии фронта?..

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ЮГО-ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ

Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКИЙ НА ЮГО-ЗАПАДНОМ ФРОНТЕ

Вскоре после отъезда из Смоленска я расстался с Ордынским. Мною было получено назначение в Харьков, в штаб Юго-Западного фронта, на должность начальника секретно-информационного отдела при начальнике тыла фронта. Ордынский назначен был в Киев – в военную прокуратуру.

По мере приближения к Харькову, я чувствовал себя все хуже. Температура стремительно поднималась. На дорогах, а отчасти в армии, свирепствовал тогда сыпной тиф. И естественно, что по прибытии в Харьков меня прямо из вагона отвезли в какой-то военный госпиталь. Но тифа не оказалось. Через несколько дней температура спала, и я, все еще чувствуя себя очень слабым, явился в штаб фронта по месту назначения. Однако госпитализация моя не осталась без последствий. Уже будучи на работе, я ознакомился с пространным некрологом, напечатанным «Югроста» 29 мая 1920 года по поводу моей смерти. «Югроста» проделала в связи с этим немалую работу – получила оценку моей деятельности в польском подполье от ЦК компартии Литвы и Белоруссии, характеристику из разных учреждений и припомнила, что я еще в прошлом году предугадал «происходящую ныне польскую кампанию».

Начальником тыла Юго-Западного фронта был Ф. Э. Дзержинский.

За два года, прошедшие со дня нашей первой встречи, Ф. Э. Дзержинский довольно заметно изменился, – похудел, побледнел и частенько покашливал, чего раньше не было.

Первый доклад мой Дзержинскому длился около двух часов. Я подробно рассказал о сложившейся в Польше обстановке и о своих выводах. Дзержинский меня почти не перебивал. Будучи одним из основателей (с Ю. Мархлевским и Розой Люксембург) Польской социал-демократической партии, Дзержинский, разумеется, лучше, чем кто бы то ни было, знал Польшу. Но со времени своего последнего ареста в 1912 году он уже там не был. Кроме того, послевоенная панская Польша Пилсудского совсем не была похожа на русскую довоенную Польшу.

Я ему рассказал, как долго мы не могли понять причин массового разложения польской армии.

Рассказал и о секретном приказе главного командования польских войск за № 5 от 30 ноября 1919 года, на который мы впоследствии натолкнулись. Удивительная выдержка из него приведена мною выше.

Приказ этот позволял помещичьим сынкам, составлявшим основные кадры польского офицерства, на законном основании и с полной безнаказанностью грабить население, жечь города и села, устраивать погромы, расстреливать белорусских рабочих и крестьян…

Выслушав меня, Дзержинский встал из-за стола, прошелся по кабинету и тихо сказал:

– Да, они хотят всеми способами морально разложить польских солдат, привить им самые низменные инстинкты, лишить их классового сознания… Ну, а теперь расскажите все, что вам известно, о работе польских коммунистов.

И я доложил ему все, что знал. За восемь месяцев, проведенных в Польше, мы встречали среди польских коммунистов подлинных героев. Среди них было немало и офицеров, и солдат. Многие польские коммунисты были расстреляны, тысячи сидели в тюрьмах и лагерях, но другие продолжали борьбу. Дзержинский молча слушал меня. По его лицу я видел, как он взволнован описанием условий, в которых содержались коммунисты в тюрьмах Минска, Варшавы и лагере Дембью.

Здоровье мое сильно пошатнулось после заключения в тюрьме и неудачного побега из лагеря. Работа в штабе была напряженной и кончалась поздно ночью. Поэтому меня поместили в санаторий на Рымарской улице. Там же некоторое время находился и Дзержинский. В половине девятого утра мы обычно выходили и пешком шли в штаб. Машина ехала за нами. Если Дзержинский уставал, мы садились в нее.

Это была единственная прогулка Дзержинского за день. Спал он мало, ел нерегулярно. Теперь даже трудно представить себе, какую нагрузку выдерживала ленинская плеяда руководителей Советского государства. Помимо того, что Ф. Э. Дзержинский был начальником тыла Юго-Западного фронта (представлявшего в период махновщины самостоятельный внутренний фронт), он был еще председателем ВЧК, Народным комиссаром внутренних дел и членом Реввоенсовета Юго-Западного фронта.

Кто мог сказать, сколько еще времени организм Дзержинского мог бы выдержать такое напряжение? Это вызывало беспокойство даже у Центрального Комитета партии. Но на фронте происходили решающие бои, и всякое упоминание о необходимости отдыха приводило Феликса Эдмундовича в страшное раздражение. «Кто вам наврал о состоянии моего здоровья и перегрузке работой?» – запрашивал он Центральный Комитет 9 июня 1920 года.

Помнится, однажды утром, когда мы вышли на работу, вдруг начался довольно сильный дождь. Дзержинский был без шинели, и я предложил ему сесть в машину и поднять ее верх, чтобы не простудиться.

Он посмотрел на меня тем взглядом, который у него появлялся, когда он сомневался в правильности того или иного сообщения.

– А почему вы думаете, что я простужусь? Не мешало бы выяснить, кто это так беспокоится о моем якобы плохом состоянии здоровья.

Я ответил, что такое беспокойство вполне естественно, так как он ведет огромную работу, но уже больше никогда не заговаривал с ним на эту тему.

В Реввоенсовет Юго-Западного фронта входили также И. В. Сталин, С. В. Косиор, А. И. Егоров и другие. Начальником политотдела фронта был человек высокой культуры и великолепный оратор Владимир Петрович Потемкин.

Обычно я докладывал Ф. Э. Дзержинскому один раз в день, вечером. Все сведения, поступавшие с внешних и внутренних фронтов, а также все другие важнейшие документы в самом кратком и точном изложении составляли сводку за день. Сводка эта объемом 20—25 страниц подписывалась начальником отдела, затем печаталась на восковке, размножалась на ротаторе и рассылалась с фельдъегерем адресатам по списку, утвержденному лично Дзержинским. Восковка сжигалась; экземпляры по прочтении возвращались к нам и тоже сжигались, за исключением одного, который подлежал особому хранению. Мой ежедневный доклад заключался в передаче сводки с дополнительной информацией по наиболее важным сообщениям.

Помню, как в самом начале моей работы в руки секретно-информационного отдела попал один документ, который в совершенно особом свете раскрывал личность видного национального украинского деятеля, введенного было в состав правительства. Я был настолько потрясен этим фактом, что в неположенное для доклада время пришел в кабинет к Феликсу Эдмундовичу и положил документ на стол.

К моему удивлению, он спокойно посмотрел на меня, выслушал и сказал:

– Вы слишком взволнованы, чтобы дать объективную оценку этому материалу. Проверьте все самым тщательным образом, обдумайте со всех сторон, какие последствия может иметь включение его в официальную сводку, и вечером приходите с докладом.

Обычно Феликс Эдмундович носил гимнастерку, подпоясанную широким ремнем, армейские брюки, сапоги, солдатскую шинель, фуражку. Все, однако, было хорошо подогнано. Он был во всем очень аккуратен. При огромной нагрузке день Дзержинского был точно распределен. Феликс Эдмундович говорил очень тихо и обладал железной выдержкой. Какие бы ни поступали известия – хорошие или плохие, лицо его было одинаково спокойно. Дзержинский начал жизнь революционера-подпольщика с семнадцати лет. Четверть своей жизни – одиннадцать лет – провел на каторге и в ссылках. Трижды бежал из ссылки. Сидел он в самых страшных царских тюрьмах – Орловском централе и Варшавской цитадели, где ежедневно вешали людей. В промежутках между арестами, в подполье, жил в постоянном напряжении, следя за каждым своим словом и шагом, чтобы не провалиться.

Но и в тюрьме, и в ссылке ему также приходилось все время быть начеку – царское правительство всюду имело шпионов и провокаторов.

В одном из своих писем, относящихся к 1908 году (16 августа), Дзержинский, описывая ужасающую обстановку, царившую в Варшавской цитадели, говорит и о том, что заключенные окружены шпионами и что это «заставляет замыкаться в себе».

Так десятилетиями Дзержинский воспитывал в себе ту выдержку и силу характера, которая поражала окружающих. Но помимо выдержки, нужно было уметь разоблачать шпионов и провокаторов, изучая методы охранки, чтобы вести с ней активную борьбу. Отсюда – громадный опыт Дзержинского в распознавании людей, опыт борьбы с классовыми врагами.

За время работы с Феликсом Эдмундовичем в двадцатом году я только два раза видел его в состоянии раздражения.

Как сказано выше, бюллетень печатался на восковке и размножался на ротаторе. Делалось это в специальной комнате, которая называлась «ротаторской». Вход в нее разрешался только определенным лицам. Работало там несколько человек: машинист, ротаторщик, корректор, переплетчик, экспедитор и специальный контролер, следивший за сжиганием восковок, уничтожением черновиков и правильным опечатыванием пакетов. Машинист был молодой парень, комсомолец, печатавший на машинке всеми десятью пальцами с необыкновенной быстротой. За всю свою жизнь я встретил только одну женщину-машинистку в Москве, печатавшую с такой же быстротой. Комсомолец наш был очень недисциплинирован: в служебные часы, когда случалось ему не быть занятым, пел, рассказывал анекдоты, танцевал и играл на губной гармонике.

Сколько ни делал я ему внушений, не действовало. Не помогла и гауптвахта, на которой он просидел несколько часов. Но лишиться его было жалко – работник он был превосходный.

Работа штаба крупного войскового соединения может быть успешной только при наличии самого строгого распорядка. Если в здании штаба чистота, тишина, каждый сотрудник подтянут, точен и знает свои обязанности, то и оперативная работа не дает перебоев. Сейчас это общеизвестная истина, но во времена гражданской войны наладить штабную работу было не так-то просто.

Однажды, проходя по коридору, Дзержинский услышал за дверью с надписью «Вход воспрещен» пение, притопывание и звуки губной гармоники. Он открыл дверь в «ротаторскую», посмотрел, молча повернулся и вышел. Вызвав меня, Феликс Эдмундович спросил:

– Что это за безобразие в служебные часы?

Я доложил ему, что машинист – прекрасный работник, но, к сожалению, не умеет себя вести и плохо усваивает дисциплину.

Феликс Эдмундович посмотрел на меня задумчиво, погладил бородку.

– Гм… Пришлите его ко мне…

Я и по сей день не знаю, что он сказал этому парню. Но с той поры тишина в «ротаторской» нарушалась только стуком пишущей машинки и жужжанием работающего аппарата.

Дзержинский органически не терпел никакой грубости. Как я уже говорил, он никогда не повышал голоса, был очень вежлив и предупредителен по отношению к другим. Он с удивительной чуткостью относился к нуждам сотрудников и мало обращал внимания на себя.

Легко можно представить себе, что в период широкого польского наступления на Украину, одновременного наступления Врангеля, активизации махновщины, когда все контрреволюционные элементы зашевелились, стремясь взорвать фронт с тыла, работы было более чем достаточно.

Сам Ф. Э. Дзержинский отправлялся на работу в половине девятого утра, а возвращался поздно ночью. Во всех подведомственных ему учреждениях официальное время для занятий было установлено от 11 часов утра до 10 часов вечера, с двухчасовым перерывом на обед. Если же в установленное время работа не бывала выполнена, никто не имел права уходить.

Зная это, Ф. Э. Дзержинский сам проверял, как питаются сотрудники.

Однажды, заметив, что в снабжении имеются перебои, он издал специальный приказ, в котором говорилось:

«Учитывая, что подобная напряженная работа сотрудников потребует исключительного напряжения сил и не может протекать в условиях хронического недоедания, предписываю начальнику снабжения принять срочные меры к удовлетворению сотрудников полным положенным фронтовым пайком, чтобы случаи недодачи пайка, в особенности мяса или рыбы, не имели бы места в будущем».

В апреле польские войска на всем фронте перешли в наступление. Остатки петлюровцев присоединились к полякам. В своем обозе поляки везли Петлюру.

21 апреля 1920 года в Варшаве, в обстановке строгой секретности, был подписан договор между польским правительством и С. Петлюрой. Уже не раз продававший украинскую территорию, Симон Петлюра «признавал Польшу в границах 1772 года», то есть, другими словами, навечно отдавал большую часть украинской территории руководителям белопанской Польши для эксплуатации. За это Пилсудский обещал взять на содержание и Симона Петлюру, и остатки его армии, оговорив это свое обязательство в следующем пункте договора:

«Польские и украинские войска выступают сообща, как войска союзные. В случае общих польско-украинских действий против советских войск в районах Правобережной Украины, расположенных к востоку от настоящей линии польско-большевистского фронта, военные операции производятся по указанию главного командования польских войск… Украинское правительство принимает экипировку, снабжение и содержание украинских частей, сформированных на территории Польши, которым либо командование польских войск, либо польское военное министерство оказало или окажет помощь продуктами и экипировкой, оружием, амуницией и всякого рода военными материалами».

Договор был подписан за пять дней до объявлений войны Советской России. Одновременно с польско-украинскими частями выступил Тютюник – «командующий повстанческой армией» и захватил Балту.

Начал наступательные операции Врангель. Зашевелились махновские банды.

Почти не существует никаких печатных материалов о Ф. Э. Дзержинском, как о военачальнике. Между тем именно в период с мая по июль 1920 года, когда он был начальником тыла Юго-Западного фронта, ему пришлось непосредственно руководить широкими маневренными операциями по ликвидации крупных бандитских шаек в тылу, в первую очередь против армии Махно.

Можно без всякого преувеличения сказать, что Дзержинский выработал ту технику борьбы с кулацко-белогвардейскими бандами, которая применялась и впоследствии, до окончания так называемой «малой гражданской войны».

Ф. Э. Дзержинский прекрасно изучил все наши ошибки в борьбе с бандитизмом на Украине в 1919 году.

В подробном приказе по войскам тыла он указывал на «несостоятельность принципа окружения бандитов небольшими силами» и требовал «прилагать все усилия к сосредоточенному действию, разбивая банду маневренными ударами, после чего применять ее окружение и уничтожение».

Категорически запрещалось удовлетворяться выключением банд из боя. Перед каждым командиром ставилась задача энергичного преследования противника с тем, чтобы в конечном счете он был уничтожен.

Разумеется, для такой войны – чисто маневренного характера и на больших пространствах требовалась особая армия, обладающая большой подвижностью. Примерно к концу мая численность войск внутренней охраны тыла Юго-Западного фронта достигала 50 тысяч человек. В их составе было большое количество конницы, звено самолетов, бронеавтомобили. Наряду с маневренными группами в наиболее важных стратегических пунктах были созданы постоянные гарнизоны. Важнейшее значение придавалось охране железных дорог, телефонных и телеграфных линий, складов и наведению порядка на транспорте. Надо было обезопасить все станции от шпионов, диверсантов, мешочников и спекулянтов, установить точный график движения поездов, обеспечить быстрое продвижение военных эшелонов и составов с продовольствием.

Как я уже говорил, Феликс Эдмундович больше всего любил систему в работе и тщательную продуманность каждого мероприятия. Он прекрасно понимал, что одних военных мероприятий мало; надо, чтобы на селе низовой аппарат Советской власти работал честно, добросовестно и пользовался авторитетом у крестьян. Командирам отдельных подразделений ни в коем случае не разрешалось подменять собой местные административные органы. Поэтому в штабе тыла была создана специальная политическая секция. Она занималась печатной и устной агитацией на селе, организацией повседневной помощи местным органам Советской власти и обязана была сообщать секретно-информационному отделу о всех злоупотреблениях на местах.

Даже такое мероприятие, как повсеместное изъятие оружия у населения, проводилось крайне осторожно. В приказе от 27 июня 1920 года Ф. Э. Дзержинский указывал:

«Обыски производить только в том случае, когда есть уверенность, что оружие будет найдено, а необдуманных и неорганизованных действий не допускать».

А между тем Ф. Э. Дзержинский очень хорошо представлял себе, насколько вооружена деревня, особенно в махновских районах и районах с преимущественно зажиточным населением, то есть кулацких. Вот один пример. Село Вознесенка, Александровского уезда, трижды подвергалось обыску в целях изъятия оружия. После первого обращения к населению с предложением добровольно сдать оружие представителям чрезвычайной комиссии было передано 69 винтовок, 9 револьверов, 11 сабель, 65 ружейных обрезов, 18 гранат, 2300 винтовочных патронов, 336 артиллерийских снарядов, 62 штыка, 269 котелков, 80 фляг, 2 коробки пулеметных лент, один пулеметный щит, 43 походные лопаты.

Однако были сведения, что вооружение сдано не полностью. И потому через несколько дней был произведен обыск, при котором изъяты: 41 винтовка, 35 обрезов, 40 винтовочных стволов, 1068 винтовочных патронов, 14 сабель, 5 гранат, 15 револьверов.

Обыск производился небрежно. Поэтому пришлось через три дня произвести повторную проверку, при которой были изъяты: 11 винтовок, 5 револьверов, одна граната, 28 обрезов, 35 штыков, 940 винтовочных патронов, 18 винтовочных стволов и 5 снаряженных гильз.

Таким образом, одна лишь эта деревня могла бы выставить великолепно вооруженный отряд. Но были села, хранившие гораздо большее количество оружия.

В своей повседневной работе Ф. Э. Дзержинский был непосредственно связан с В. И. Лениным. Способность предвидения являлась одной из основных черт гениальности Ленина. Еще в феврале 1920 года, примерно за два месяца до наступления белопанской Польши, Ленин уже предвидел будущую войну с польскими белогвардейцами. В телеграмме, посланной в Реввоенсовет Республики 27 февраля 1920 года, он указывал, что к войне с Польшей надо готовиться серьезно, главное внимание направить на усиление Западного фронта, перебросить туда все, что только можно, из Сибири и Урала. Не меньшее внимание он уделял Юго-Западному фронту и тылу Украины. В телеграмме от 22 февраля, адресованной Реввоенсовету Юго-Западного фронта на имя И. В. Сталина, он писал:

«Необходимо немедленно завести переводчиков во всех штабах и военных учреждениях, обязав безусловно всех принимать заявления и бумаги на украинском языке. Это безусловно необходимо – насчет языка все уступки и максимум равноправия…»

Однако возвращаюсь к рассказу о работе Ф. Э. Дзержинского в те дни на Юго-Западном фронте.

Все контрреволюционные элементы на Украине активизировались. В Харькове на стенах домов появились антисоветские надписи. Было арестовано несколько польских агентов-диверсантов. Ввиду этого Полевая Чрезвычайная комиссия иногда проверяла документы у всех прохожих на улицах, одновременно в разных районах города. Она произвела обыски во многих домах и изъяла значительное количество оружия. Был установлен определенный ночной час, после которого лица, не имеющие пропусков, задерживались и препровождались для проверки в ближайшие районные отделения милиции. Руководил Полевой Чрезвычайной комиссией прекрасный большевик, красавец матрос Борис Поляков, впоследствии геройски погибший в Отечественную войну.

Однажды меня вызвал Дзержинский и приказал ночью объехать все районы города и проверить, кого задерживают, как быстро отпускают тех, кто по действительной надобности должен был выйти ночью, не имея пропуска, и не вызывает ли это мероприятие недовольства населения.

Полякова я застал на Сумской, в отделении милиции. Во дворе здания толпилось много задержанных. Они заполняли также и все помещение. Сам Поляков, давно уже не спавший, с красными глазами и серым от усталости лицом, быстро пропускал задержанных, длинной очередью проходивших мимо стола, у которого он стоял. Поляков каждому задавал два – три вопроса: «Ваши документы? По какой надобности вышли ночью без пропуска?» Взглянув на документы и выслушав ответ, он по большей части отдавал распоряжение сидевшему рядом с ним делопроизводителю: «Выдайте пропуск, освободите!..»

Толпа быстро таяла, все шло нормально. Только каких-то двое мужчин с сомнительными документами были задержаны для выяснения.

Наблюдая за всем этим, я считал, что работа поставлена правильно, за исключением разве того, что нечего было Полякову, и без того перегруженному множеством дел, самому проводить эту проверку. Это было часто встречавшееся тогда у руководителей стремление все делать самим, вместо того чтобы распределить обязанности между подчиненными.

Неожиданно перед Поляковым оказался мужчина лет сорока, в шляпе и демисезонном пальто, в пенсне, с бородкой и усами, словом, типичный интеллигент.

Поляков взглянул на него, подняв опухшие веки:

– Документы! Так… Вы, гражданин, где работаете?

– Я адвокат, занимаюсь частной практикой…

– По какой надобности вышли ночью из дому?

– Ходил в аптеку за лекарством для жены.

– Лекарство при вас?

Адвокат вынул порошки из кармана. Поляков нашел на рецепте отметку о времени выдачи…

– Так… Вы свободны! Выпишите гражданину пропуск. Следующий…

Но адвокат не уходил. Он подошел к Полякову ближе и, глядя на него бешеными от злобы глазами, закричал тонким голосом:

– Я протестую!

Поляков удивился:

– Против чего?

– Против насилия над личностью, против лишения свободы передвижения…

– Так… – Лицо у Полякова начало медленно краснеть. – А вы разве не знаете, что идет война?

– До революции война была побольше нынешней, и ничего подобного не делали…

– Вы интеллигент, а не понимаете таких вещей, что теперь война классовая и враг способен на любые подлости. Вчера хотели взорвать электростанцию…

Человек в шляпе злобно передернулся, поправил пенсне и раздельно сказал:

– Я не желаю, чтобы такие хамы, как вы, распоряжались моей судьбой…

Поляков стал пунцовым, потом схватил господина в шляпе за отвороты пальто, встряхнул несколько раз, повернул спиной и, подтащив к двери, поддал в зад:

– Убирайся к чертовой матери, контра!..

Подойдя ко мне и обтирая лицо платком, он, как бы оправдываясь, сказал:

– Замучили проклятые… Лучше на фронт пойду…

На другой день я доложил Дзержинскому о том, что, объехав ночью районные отделения милиции, не заметил особых происшествий, однако считал бы более целесообразным проверку прохожих ночью проводить патрулями на улицах и только в сомнительных случаях приводить их в отделения милиции. К тому же меру эту, хотя она и необходима, нужно проводить осторожно и тактично, чтобы не раздражать население.

Феликс Эдмундович посмотрел на меня, взял какой-то листок со стола и пробежал его глазами.

– При вас Поляков избил задержанного для проверки адвоката?

– Никакого избиения не было…

– Послушайте! Вы на себе испытали, как обращаются с заключенными в тюрьмах и лагерях капиталистических стран. Можем ли мы допустить нечто подобное у себя? Нет! За рукоприкладство мы будем расстреливать…

– Разрешите доложить, что задержанный позволил себе оскорбить Полякова. Он произнес целую контрреволюционную речь. Поляков уже несколько дней не спал, и нервы у него были напряжены. Сначала он пытался доказать адвокату целесообразность наших действий. А потом не выдержал и вытолкал его из кабинета…

– Поляков обязан был сдержать себя! Я прикажу его арестовать и отдать под суд! Мы должны быть по своей культуре, выдержке, честности, неизмеримо выше своих врагов, иначе мы не победим… Идите!

Вечером, когда я закончил докладывать сводку, Дзержинский, кивнув головой в знак того, что я свободен и могу идти, вдруг сказал:

– Расскажите-ка мне подробно и совершенно точно всю эту историю с Поляковым прошлой ночью…

Я постарался с протокольной точностью воспроизвести вчерашнюю сцену.

Феликс Эдмундович провел рукой по бородке и сказал задумчиво:

– Да, переубедить такого желчного интеллигента, который ничего не видит дальше своего носа, конечно, трудно…

Кончилось тем, что Дзержинский приказал освободить Полякова, но долго с ним не разговаривал и не допускал к себе.

Май 1920 года был очень тяжелым. Поляки заняли Киев и все еще сохраняли свой наступательный порыв. Страна под руководством В. И. Ленина напрягала все силы для того, чтобы нанести им ответный сокрушительный удар.

Стояли прекрасные солнечные дни, какие бывают только на Украине во второй половине мая. Тогда мало занимались украшением городов, но все-таки в скверах и на некоторых площадях пестрели клумбы с цветами.

В одно такое сияющее, полное света утро, направляясь к штабу, мы проходили через сквер. Вдруг Дзержинский остановился:

– Как пахнут цветы! Наверное, сейчас хорошо в лесу, слышатся птичьи голоса, а сквозь деревья видны облака, плывущие по небу… Воздух чист, и легко дышать…