355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Николай Равич » Молодость века » Текст книги (страница 12)
Молодость века
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 04:09

Текст книги "Молодость века"


Автор книги: Николай Равич



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

СТОЛИЦА БЕЛОРУССИИ

Большого труда стоило мне сохранить хладнокровие: мысли мои были заняты чемоданами, переданными носильщику. Он мог уйти, унести багаж и заинтересоваться содержимым; наконец, ему просто могло надоесть ожидание. И вот мы выходим на ступеньки перед вокзалом. Какая радость: носильщик здесь! Отпускаем его и садимся на извозчика.

На вокзальной площади торчит триумфальная арка. Вчера из Минска выехал «комендант панства» Пилсудский. На улицах темновато и пусто, но кабаков – хоть отбавляй: из многих окон вырываются звуки буйной музыки и пьяные возгласы.

Подъезжаем к гостинице «Одесса». Несколько солдат с полицейским волокут вниз по лестнице какого-то военного наружу. Шум, крик, ругательства.

Входим в номер и вздыхаем с облегчением. Первые препятствия преодолены. Но, постепенно приходя в себя, начинаем ощущать страшный голод. Что делать? Мы снова на улице и рыщем в поисках места, где можно поесть. Перед нами сияет огнями кафе.

Швейцар, с бакенбардами, в раззолоченной ливрее, стоит, как архангел Гавриил при входе в рай. На вешалках – шинели и плащи, каски и конфедератки. Черное штатское пальто затерялось среди светлых шинелей с галунами и нашивками. Вступаем в зал. Посредине – огромный стол, во главе его восседает старый, похожий на птицу, носатый генерал. Взгляд его сосредоточен и напряжен до крайности. Двадцать офицеров всех родов оружия, возрастов и чинов сидят вокруг стола и внимательно следят за вытянутым вперед указательным пальцем генерала. Правые руки каждого поднимают рюмки в уровень с генеральским перстом. Руки взметнулись, и рюмки опрокинулись. На эстраде бурно играет затянутый в рейтузы женский оркестр. Большой стол похож на планету, окруженную звездами: в зале, кроме него, еще десятки маленьких столов, пары, сидящие за ними, развлекаются каждая на свой лад. Едва ли не самый цвет польского офицерства собрался за этими столами. Провинциал, случайно попавший в такое высокое собрание, был бы поражен фантастическим разнообразием погон, нашивок, лампасов, галунов и аксельбантов. Прибавьте к этому блеск моноклей, могучую густоту бакенбардов и усов, закрученных с такой небывалой лихостью, что при виде их Тарас Бульба мог бы, пожалуй, заплакать от зависти. Что же касается дам, то они были так ослепительно ярко раскрашены, что сомневаться в их профессии не приходилось.

Заметив в углу столик, за которым сидел какой-то человек в штатском, мы направились к нему. Но не успели мы сделать и шага, как, офицер с сигарой во рту, раскачиваясь, что-то напевая, гремя саблей и шпорами, подошел к штатскому и с такой быстротой и ловкостью выдернул из-под него стул, что бедняга распластался на полу.

Очевидно, все сочли это за остроумную шутку – в зале раздался хохот. Упавший встал и кинулся было на офицера. Но десятки рук ухватили его за ворот и вышвырнули за дверь.

Не желая служить забавой для чинов польской армии, мы повернулись и ушли.

Работа налаживалась. Через несколько дней после нашего прибытия в Минск я перебрался под видом больного в отдельную палату частной хирургической клиники. Хирург Шапиро, пользовавшийся в городе большой известностью, был высокий старик, несколько напоминавший московского профессора Розанова, умный и честный человек. В те тяжелые времена, когда казалось, что молодое Советское государство не устоит под напором вражеских армий, он понял, где правда, и, подвергаясь огромному риску, оказывал нам большие услуги. В Минске этого никто не подозревал.

Маленькая одиночная палата помещалась в первом этаже и выходила большим окном в сад. После вечернего обхода, когда наступали сумерки, я открывал окно, легко перескакивал через подоконник в сад, прикрывал за собой раму и либо сам шел на свидание, либо встречался с нужными мне людьми в саду. Хронический аппендицит, который кстати обострился, делал вполне естественным мое пребывание в клинике; штат у доктора Шапиро был небольшой и, конечно, преданный ему полностью.

Белопольская оккупационная армия чувствовала себя в Белоруссии, как в пороховом погребе. Такое положение создалось в значительной степени по вине польских помещиков, католического духовенства и офицерского состава армии, охваченных диким национализмом.

После занятия Минска белополяками город в течение пяти суток подвергался свирепому грабежу, сопровождавшемуся такими насилиями, убийствами и издевательствами, которые, казалось, немыслимы были в двадцатом веке. Обязательным языком для всех был объявлен польский. Русские рабочие массами увольнялись с железной дороги и с большинства предприятий. Для поступления на работу требовалась рекомендация ксендза и справка из полиции. На государственную службу принимались только поляки, особенно охотно прибывавшие из центральной Польши. Профсоюзы были разогнаны, а потом разрешены, но только в соответствии с положениями, установленными германской оккупационной армией в 1918 году. Большинство предприятий вовсе не работало, некоторые восстановились частично. Безработица росла из-за дискриминации еврейского населения. Отовсюду наехали польские помещики, купцы и бесчисленные родственники «всемогущей клики полковников», окружавшей Пилсудского. Эта свора хищнически прибирала к рукам все наиболее ценное: имения, предприятия, ведущие отрасли торговли.

Армия, обеспеченная вооружением, обмундированием и боеприпасами, во всем остальном снабжалась по принципу «кто что заберет». Недаром в одном из приказов командира 2-й польской дивизии полковника Борущака говорилось:

«Мы поступаем хуже, чем татары несколько столетий тому назад, когда нападали на Польшу».

Польская администрация боялась всех: белорусов, русских, евреев. Но больше всего она боялась коммунистов. Рыдз-Смиглы, имевший тогда звание генерал-подпоручика и командовавший литовско-белорусским фронтом, засыпал все штабы офицерскими приказами, в которых говорилось, что польская армия разлагается под влиянием коммунистической пропаганды, что долг каждого офицера бороться с этой пропагандой всеми средствами и следить за солдатами.

Солдаты, которых офицеры сознательно развращали, толкая на грабежи и насилия, особенно в деревнях, мало-помалу начинали задумываться над тем, что они делают. Влияние Польской коммунистической партии в армии росло с каждым днем.

Что же касается так называемых белорусских буржуазных националистов, главный центр которых находился в Берлине, то они тщетно умоляли польское правительство разрешить им формировать белорусскую армию и создать бутафорскую «Белорусскую народную республику в пределах Польши».

Правда, после оккупации Вильно и Гродно, в июне 1919 года, Юзеф Пилсудский пробормотал в одном из своих выступлений что-то невнятное о том, что «польский меч несет Белоруссии свободу и независимость». Но что именно он подразумевал под этим, никому не было известно. Позже польское военное командование разрешило белорусским националистам формировать вспомогательные отряды для польской армии. Но каково же было удивление поляков, когда желающих вступить в такие отряды вовсе не оказалось, и это в то самое время, когда партизанское движение против оккупантов росло не по дням, а по часам. Поражало бытовое разложение командного состава польской армии. С одной стороны, шовинистический угар и бесконечные рассуждения о «Великой Польше «от моря до моря»; с другой – взяточничество, пьянство и невиданный разврат. Самые секретные документы, не говоря уже о печатавшихся в дивизионных типографиях офицерских приказах, хранились как попало. Любой писарь мог продать всю канцелярию. Добыть сведения о дислокации войск, об оперативных задачах, возложенных на те или иные подразделения, было необычайно легко.

В польской армии не существовало даже наставлений по сохранению военной тайны. Рядом с жестокостью и палочной дисциплиной уживались легкомыслие и служебная распущенность. Все это с неизбежностью отражалось на характере оккупационного режима.

Необходимая информация по Белоруссии была нами собрана. Несколько курьеров отбыли за кордон. Мы готовились к дальнейшей поездке в Варшаву. Затруднением являлось, конечно, пребывание Ордынского в гостинице, которая была под наблюдением польской тайной полиции. Но Ордынский общался с ограниченным кругом верных людей, и слежка за ним ничего не могла дать. Я настойчиво просил его не устанавливать связи с местными подпольными организациями прежде, чем мы тщательно не обдумаем этот вопрос Однако нам необходимо было встретиться в Варшаве с одним человеком, по кличке «Фронт», адреса которого мы не знали.

Значительная часть денег, а также и еще кое-что находилось при мне, в больнице. Ордынский не бывал в больнице; мы виделись с ним по вечерам в обстановке, исключающей возможность слежки.

Неожиданно я почувствовал себя плохо; потребовалась операция аппендицита. Наш отъезд в Варшаву затянулся. Ордынский, не видевший меня уже несколько дней, не выдержал и отправился в один из производственных профсоюзов, где можно было уточнить варшавский адрес Фронта. Конечно, все профсоюзы, а в особенности тот, куда шел Ордынский, находились под тщательным наблюдением шпиков. Появление нового человека, кстати весьма мало похожего на рабочего-производственника, привлекло их внимание. Выяснилось: Ордынский жил в гостинице, числился коммерсантом, но никаких коммерческих операций не производил. Это насторожило полицию. В то же время никаких фактических данных против Ордынского у нее не было.

Шпики навели справку, зачем приходил в профсоюз «высокий, представительный, хорошо одетый пан». Им ответили, что «пан» собирается купить небольшой завод и справлялся, на каких условиях можно пригласить некоторых специалистов. Однако шпиков это не удовлетворило.

Находясь в больнице, я, разумеется, ничего этого не знал. Лежа после операции на койке, я думал только о том, что время уходит. Значительно раньше срока, указанного мне доктором Шапиро, я, еще перевязанный, отправился в гостиницу к Виктору Алексеевичу.

АРЕСТ

Это было 3 октября. Беседуя с Ордынским в его номере, я услышал шум снаружи и отворил окно. Гостиница была оцеплена. У подъезда стояла карета, окруженная конными полицейскими. Дверь номера распахнулась, и несколько жандармских офицеров с целой оравой солдат ворвались в комнату.

– Не сопротивляйтесь, вы арестованы!

Они рассыпались по комнате, все обнюхивая, осматривая каждый угол, раскрывая чемоданы, срывая обшивку с сидений…

Темная и узкая полицейская карета привозит нас в какое-то здание монастырского типа. По крутой лестнице мы поднимаемся на второй этаж; люди, в черных сюртуках, со скучными лицами, сидят вокруг стола. Наше появление удивляет всех. Оказывается, это Белорусская рада. Не то, совсем не то… Мы выходим, и полицейский офицер снова возит нас долго по городу в поисках контрразведки. Наконец подъезжаем к довольно убогому двухэтажному зданию, над окнами которого криво висит вывеска: «Международная компания жатвенных машин». У входа – часовые. На площадке первого этажа три фельдфебеля при свете фонаря играют в карты. Один из них приковывает мое внимание: настоящий оперный черт. Кривые ноги, фигура, заставляющая подозревать хвост под мундиром, мефистофельский нос и даже необычная в армии бородка… Черт-фельдфебель, скучновато улыбаясь, повел нас на второй этаж, освещая фонариком заплеванную окурками грязную лестницу. В первой комнате горела свеча, бросая длинный блик света на стену. Унтер-офицер, самодовольно ухмыляясь, долго записывал что-то в книгу. Но доставивший нас сюда полицейский офицер все еще не собирался уходить. Выяснилось, что он должен передать нас непосредственно начальнику контрразведки.

Минуты тянулись, как часы. Поражала тишина в здании. Часовые в полном боевом снаряжении сменялись на постах. Казалось, будто они охраняли пустоту. Вдруг за дверью послышались звон шпор, смех и женские голоса. Унтер-офицер вытянулся. Полицейский офицер подтянул ремень на животе.

– Черт побери, где же свет? – спросил чей-то голос с веселой интонацией.

И по случайному совпадению почти тотчас же вспыхнули электрические лампочки. Мы увидели в комнате странную группу людей. Впереди, с приятной улыбкой на румяном круглом лице, стоял, согнувшись в полупоклоне, изящный офицер небольшого роста, в лайковых белых перчатках, в светло-серой шинели, с выпущенной сбоку кривой кавалерийской саблей, судя по погонам – подполковник. Рядом с ним – другой офицер, огромного роста, с тупо-надменным выражением лица. Широко расставив ноги, он опирался на гигантский палаш, формой и размерами похожий на средневековый меч. Две девушки весело щебетали, осматривая комнату и тыкаясь носиками во все углы. Одна, наконец, села на угол стола, положив ногу на ногу, качаясь и напевая какую-то песенку. Унтер-офицер стрельнул было в нее косым глазом и оправил усы, но поворот головы высокого офицера заставил его вытянуться и замереть на месте. Другая девушка подошла к этому офицеру, и они начали шептаться. Между тем подполковник в лайковых перчатках, сохраняя приятную улыбку на лице, протянул руку. В тот же миг полицейский офицер, сделав прыжок, передал ему пакет и вытянулся. Это и был начальник контрразведки Блонский. Мы слышали о нем раньше как о человеке, применявшем самые гнусные провокации в борьбе с коммунистическими организациями и превратившем контрразведку в застенок политической инквизиции.

Блонский пробежал глазами бумаги и с еще более приятной улыбкой сказал:

– О, это очевидное недоразумение. Мы выясним все очень быстро: интеллигентным людям всегда легко объясниться.

Не успел он договорить фразу, как высокий офицер, до этой минуты интересовавшийся, по-видимому, только разговором с девушкой, вдруг так рявкнул, что даже ко всему привычные унтер-офицеры вздрогнули и вытянулись в испуге.

– Большевицы! Анархисцы, хцон зруйновать цалэ Польске? До ростшеляня!

Чем громче рычал этот офицер, стуча о пол палашом, вращая белками глаз и выкрикивая то и дело «К расстрелу!», тем слаще, мягче и приятнее становился Блонский. Грубое звероподобие первого должно было служить выгодным контрастом для культурных приемов второго, чтобы тем легче было махровому контрразведчику с самого начала расположить к себе арестованных.

Припадок бешенства свирепого офицера был в разгаре, когда Блонский прекратил его благородным жестом руки и, позванивая шпорами, пошел вперед, указывая нам дорогу. Выходя из комнаты, я обернулся и увидел, что офицерский мавр, превосходно отработав свою роль, весело улыбался, тихо флиртуя с оставшимися девушками.

И вот мы в коридоре. Старший фельдфебель – начальник караула – загремел ключами и открыл одну из дверей. Мы – в небольшой комнатке, совершенно пустой. Дверь за нами захлопнулась.

Однако через полчаса замок снова щелкнул, и фельдфебель торжественно спросил:

– Не угодно ли будет поужинать с господином начальником контрразведки?

Как ни высока была честь, но мы от нее отказались.

Прошло еще несколько минут, и сам Блонский с видом любезного хозяина отличного дома стоял перед нами, говоря о том, как приятно поужинать в хорошем обществе, украшенном к тому же присутствием красивых дам.

Изобразив на лице мину огорчения по поводу нашего отказа, он вдруг возмущенно воздел руки к небу:

– Позвольте, да тут же нет никакой мебели! На чем же вы будете спать? Варта!..

Будто из-под пола вырос фельдфебель.

– Поставить в комнату к господам два хороших дивана. И вообще я желаю, чтобы они чувствовали себя здесь, как дома.

И снова приятный жест:

– Желаю спокойной ночи, господа. До завтра.

Едва закрылась за подполковником дверь, как мы принялись обсуждать наше положение и договариваться о поведении на предстоявших допросах. Долго мы толковали. Спать не хотелось, да и обещанные диваны не появлялись. Нас ожидало явление совсем иного порядка. В коридоре раздались крики и шум, дверь распахнулась, и, как мяч, в нашу комнату влетел юноша лет восемнадцати. Три великана, с желтыми аксельбантами и значками полевой жандармерии, заполнили собой всю комнату, потрясая резиновыми палками. Один из них, с нашивками фельдфебеля, орал:

– Я бы ему переломал все ребра, этому жиду. И охота с ним возиться!..

Юноша, как затравленный зверь, бледный, с вытаращенными глазами, забился в угол. Мы стояли, не зная, что предпринять. Фельдфебель повернулся и, громко стуча сапогами, вышел вместе с жандармами. Дверь опять захлопнулась, и мы остались втроем. Опасаясь провокации, мы молча слушали бессвязный рассказ юноши о том, как жандармы ворвались в его дом, схватили, жестоко избили по дороге палками и, наконец, бросили сюда. Он был фотографом-ретушером, никакого отношения к политике не имел и не, знал, за что, собственно, его арестовали.

При аресте у нас отобрали все деньги и все вещи, даже спички. Деньги поступили в распоряжение контрразведки, но пользоваться ими мы все-таки могли, хотя и в очень ограниченных суммах. Не будь этого, мы должны были бы умереть с голоду, потому что никакого питания не получали; деньги же, предназначенные на эту статью, уходили в карман офицерской банды контрразведчиков. Среди камер, соседних с нашей, была одна, очень большая, где арестованные женщины и мужчины спали на голом полу в общей куче. В числе арестованных женщин было несколько явных проституток. Причину их ареста я узнал только впоследствии: развратничая с арестованными и конвойными, они выполняли кое-какие задания охранки. Солдатня вела себя цинично, пьянствовала, играла в карты, брала взятки, выполняла поручения арестованных, развратничала с женщинами и пела похабные песни. Все было заплевано, загажено, прокурено и наполнено смрадом.

Так мы впервые столкнулись с непонятным для нас массовым разложением в польской армии. Внешняя дисциплина соблюдалась излишне строго: солдаты вытягивались перед начальством, «печатали» шаг, орали во весь голос в ответ на заданный вопрос. И в то же время на глазах у офицеров крали и безобразничали. Лишь много времени спустя мы поняли, в чем дело. Польское командование, несмотря на широкую помощь союзников, не могло, однако, полностью снабжать свою армию всем необходимым (кроме вооружения и обмундирования).

Продовольствие, импортируемое в Польшу из-за границы, расходилось по крупным городам и таяло на черном рынке. Чтобы составленная из самых разнообразных элементов тогдашняя польская армия могла держаться, надо было предоставить солдатам все возможности легкой, веселой жизни профессиональных разбойников.

Впоследствии мы натолкнулись на секретный приказ № 5 главного командования польских войск.

«30 ноября 1919 года

…Главное командование ожидает, что командование фронта сделает все, что только в его силах, для улучшения плохого состояния продовольствования, констатированного административными инспекторами. Робость здесь не к месту. Солдат должен быть сыт за всякую цену. Главное командование возьмет под свое покровительство каждого, кто в хороших намерениях и в границах необходимости даже отступит от предписаний, чтобы только дать солдату то, что ему хочется».

И все-таки мы долго не могли привыкнуть к возмутительному поведению солдат в панской Польше. Перед тем как отправиться на подпольную работу, я в течение почти целого года выезжал на различные участки нашего фронта на Украине. Считалось совершенно естественным, что коммунисты идут в атаку впереди всех, что красноармейцы ни при каких условиях, даже если они голодны и плохо одеты, не могут ничего брать у населения. Случаи воровства и пьянства рассматривались как величайшее преступление перед революцией. Виновных предавали суду военного трибунала и расстреливали. Незадолго до того в Москве проходила партийная неделя по вовлечению рабочих и красноармейцев в партию, и в «Правде» печатался следующий призыв: «Коммунисты – правящая партия, которая пилит дрова, сражается на фронтах, грузит вагоны и расстреливает своих собственных членов, если они оказываются негодными. Идите, товарищи, в эту партию!..»

И вот теперь, арестованные, мы глядели на все происходившее вокруг нас и ежеминутно чувствовали, насколько наш советский строй выше, сильнее, честнее, благороднее того строя, который создавала на оккупированных ею землях панская Польша. Это поднимало в нас чувство собственного достоинства, сознание нашего превосходства при столкновениях с представителями польской помещичье-буржуазной администрации.

На другой день начальник контрразведки вызвал нас на допрос – каждого в отдельности. Блонский и я – мы поняли друг друга с первого слова. Он начал с того, что в демократической республике все убеждения законны. Он, Блонский, например, социалист. И тут подполковник галантным жестом продемонстрировал свой пэпээсовский билет. Почему же ему не уважать большевиков, коль скоро они такие же социалисты? Достаточно ему убедиться, что мы идейные большевики, как он нас немедленно выпустит на свободу. Зачем же скрывать и обманывать? Надо говорить прямей, откровенней…

То же самое Блонский болтал одному нашему товарищу по фамилии Ширяев, сидевшему в соседней камере. Когда тот, по наивности, заявил, что он действительно большевик, от удара кулаком в переносицу искры замелькали у него в глазах. Стекло от разбитого пенсне попало в глазную орбиту, и он навсегда лишился правого глаза. Его били несколько дней, прижигали пятки железом, колотили через мокрое полотенце резиновыми палками, чтобы не было следов на теле. И спасся он от смерти только потому, что в числе дежурных часовых нашелся коммунист, который помог ему бежать.

На допросах у Блонского Ордынский и я отвечали в один голос, что старания его совершенно напрасны. Если он может доказать нашу виновность, пусть действует по закону, если нет, мы требуем освободить нас.

Вдруг допросы прекратились. Одиннадцать дней нас не беспокоили, а на двенадцатый день отвезли в Минскую каторжную тюрьму.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю