Текст книги "Карабарчик"

Автор книги: Николай Глебов

В волостном правлении, куда приехал Зотников с жалобой на своего работника, ему заявили, что судить Прокопия Кобякова не могут.

Зотников в недоумении уставился на старшину.

– Теперь он солдат русской армии, на днях отправляем его в Бийск, к воинскому начальнику. – Старшина наклонился к уху богатого заимщика и, прикрыв рот рукой, зашептал с оглядкой: – Год провоевали, а конца не видно. Живем мы в лесу, молимся пню, ничего не знаем. А приемыша-то отберем, не сомневайся. Только ты… того… помалкивай пока. Отправим Проньку на фронт, а с бабой, поди, управимся! – Старшина хихикнул.

Степанида осталась с двумя ребятами в старой отцовской избе, что стояла на выезде из Тюдралы. Хлеба не было, кончилась и картошка. А тут начались бураны. По ночам в деревне выли голодные собаки. Заслышав их голоса, Делбек скулил у порога. За лето и осень он сильно вырос, и деревенские собаки, завидев на улице лохматого, на крепких, жилистых ногах пса, благоразумно прятались в подворотни.

В один из зимних дней к избушке Степаниды подкатила запряженная в кошевку пара лошадей. На облучке сидел рослый, свирепого вида мужчина, одетый в добротный полушубок. Это был новый работник Зотникова, по кличке Чугунный.

Проворно соскочив, он помог хозяину вылезти из кошевы и почтительно склонил кудлатую голову перед полицейским, приехавшим в Тюдралу вместе с Евстигнеем.

Зотников не спеша вошел в избу, откинул енотовый воротник тулупа и, сняв шапку, перекрестился.

– К тебе, хозяюшка, приехали в гости! – сказал он притворно ласковым голосом. – Что-то плохо встречаешь, даже сесть не предложила! – Разглаживая окладистую бороду, Евстигней усмехнулся. – Должно, не любы гости-то? Ничего, мы и без приглашения посидим, не спесивые!

Опустившись на лавку вместе с урядником, Евстигней оглядел голые, промерзшие стены избы и перевел ястребиные глаза на ребят, сидевших в углу на печке.

При виде непрошеных гостей у Степаниды заныло сердце.

– Одевай Кирьку! – вдруг резко сказал Зотников и посмотрел на женщину.

Услышав свое имя, найденыш прижался к Яньке.

– Оглохла, что ли? Господин урядник, – Евстигней повернулся к своему спутнику, – прошу действовать.

Тот крякнул и, поправляя портупею, поднялся с лавки.

– Слышала, хозяйка? Одевай парнишку. Сей подросток, – указательный палец полицейского остановился на Кирике, – приписан к Евстигнею Тихоновичу Зотникову, а посему прошу не чинить препятствий к его изъятию.

Степанида с тоской посмотрела на присмиревших ребят, подошла к печке: возражать было бесполезно.

– Киря, одевайся, голубчик! Поедешь на заимку, где раньше жили, – сказала она тихо.

– Не поеду! – послышался плачущий голос мальчика.

– Собирайся, милый…

– Я не поеду, я не хочу на заимку! – всхлипывал найденыш.

Поймав на себе взгляд Зотникова, урядник занес ногу на опечек. В тот же миг в избе послышалось грозное рычание, и Делбек с вздыбленной шерстью вылез из-под кровати.

Полицейский поспешно подобрал ноги и крикнул с печи:

– Уйми тигра-то!

Степанида вытолкала собаку за двери и, роняя слезы, стала одевать Кирика. Слез с печки и Янька. Пробираясь боком мимо Зотникова, он проблеял по-овечьи: «бэ-э-э» и, посмотрев сердито на заимщика, показал язык.

– Ну чистый разбойник растет, весь в отца! – поднимаясь с лавки, сказал Евстигней уряднику.

– Яблоко от яблони недалеко падает, – ухмыльнулся тот.

Подхватив плачущего мальчика, Евстигней с полицейским вышли из избы. Пара лошадей взяла на крупную рысь и скрылась из виду.

* * *

Кирика поместили вместе с Иваном Чугунным в избе, где жил когда-то Прокопий.

Новый работник Зотникова, Чугунный, был человек угрюмый. Никто не знал его прошлого. Шла молва, что в Сибирь он попал за убийство, бежал с каторги и, скрываясь в горах, наткнулся на Евстигнея. Что заставило Зотникова приютить беспаспортного бродягу, так и осталось тайной.

Кирик боялся его. Иногда работник приходил от Евстигнея пьяный и, растянувшись на кровати, где единственной подстилкой была солома, храпел на всю избу. За окном выла метель, сотрясая убогую постройку. Забившись в угол полатей, мальчик дрожал от страха. Среди ночи Чугунный просыпался, зажигал коптилку и, нашарив в полутьме недопитую бутылку, жадно припадал к ее горлышку. Выпив, бросал посуду на пол и нетвердыми шагами бродил из угла в угол.

– Кирька!

Мальчик сидел не шевелясь.

Волосатая рука Чугунного тянулась на полати и, схватив испуганного Кирика, стаскивала его на пол.

– Эх ты, скворец нестреляный, боишься? – тяжелый взгляд устремлялся на мальчика. – На Лебедь-реку бы нам с тобой, Кирька, а? Золото там – хоть лопатой греби, леса нехоженые, птица, зверь непуганые. Или винокурню в тайге открыть? – Чугунный дышал водочным перегаром в лицо Кирика. – Эх, ножиком бы старателя с золотишком или купчишку обушком по голове, а? – Полубезумные глаза Чугунного сверкали, точно угли.

Сердце Кирика замирало от страха. В трубе выл ветер. Огромная тень шагавшего по избе Ивана ползла по стенам, и, когда Иван садился за стол, она напоминала медведя.

Утром хмурый работник говорил Кирику:

– Что я пьяный ночью болтал – никому ни слова! Понял?

Кирик торопливо кивал головой.

* * *

Однажды Варвара послала Кирика за водой. Взяв деревянную бадейку, мальчик спустился с крутого берега к реке. Зачерпнув воды, он стал с трудом подниматься по вырубленным ступенькам, поскользнулся и упал. Бадейка, гремя, стремительно покатилась вниз и, ударившись о камень, разлетелась на части. Мальчик собрал ободья, поломанную дужку и, стуча зубами от холода, направился к дому. На крыльце его встретила хозяйка:

– Где ведро?

– Разбилось.

– Ах ты, мошенник, хозяйское добро портить!

Рассвирепевшая Варвара пнула Кирика в грудь. Падая, он ударился виском о перила крыльца и очнулся только в избе Чугунного.

Лишь на третий день мальчик слез с полатей и подошел к окну, на котором суровый мороз вывел причудливые узоры. Подышал на стекло и в сумерках наступающего вечера увидел на дворе несколько кошевок, лошадей с наброшенными попонами. Видимо, у хозяина были гости.

Скрипнула дверь, вошел Чугунный, по обыкновению, навеселе.

– Гуляем, Кирька! Рождество. У Евстигнея елка. Гостей съехалось – невидимо! – Иван закурил трубку. – Ты тут домовничай. Я до утра не приду. Да! Хозяйка наказывала, чтобы ты попозднее принес ей капусты из сенок. Смотри, не забудь, – Чугунный взялся за дверную скобу.

Сумерки сгущались. Мальчик по-прежнему сидел у окна в холодной избе, никому не нужный и чужой. Как только в доме Зотникова зажглись огни, он, захватив горшок с капустой, направился к богатому жилью хозяина.

На кухне от пряных запахов закружилась голова. Из комнаты доносились смех и веселые детские голоса.

Поставив капусту на подоконник, Кирик приоткрыл дверь и замер, очарованный.

Посередине большой комнаты увешанная разноцветными игрушками, вся в огнях, сверкала елка. Вокруг нее, взявшись за руки, кружились нарядно одетые дети.

Кирик невольно шагнул вперед и остановился на пороге, затаив дыхание, не отрывал глаз от невиданного зрелища. Около елки стоял, опираясь на палку, длиннобородый старик, в белом тулупе и такой же шапке.

В руке он держал корзинку, из которой выглядывала чудесная лошадка. С ее гордо изогнутой шеи спускалась черная грива, бисерные глаза горели при свете елочных свечей. На лошадке были узда и лакированное седло – настоящее седло с серебряными стременами.

Румяный елочный дед ласково смотрел на Кирика, как бы приглашая его покружиться вместе с ребятами.

– Алтаец пришел, – послышался голос Степки, и очарование исчезло.

– Алтайчонок, алтайчонок!

Шумная ватага ребят окружила мальчика. Один дернул его за рукав, другой сбил шапку, и с криком «Куча мала!» все друзья Степки навалились на пришельца.

Из соседней комнаты выплыла пышно разодетая женщина, за ней семенил на коротких ногах тюдралинский писарь.

– Дети, нельзя! – сказала она важно и уплыла. Ребята с шумом бросились к елке.

Пьяный писарь подошел к Кирику и подал ему яркую конфетную обертку.

– Кушайте, – сказал он ехидно.

Мальчик доверчиво развернул бумажку и, не найдя конфеты, в недоумении посмотрел на зотниковского гостя.

Писарь залился дробным смехом, хлопнул по плечу озадаченного мальчика и, сощурив глаза, спросил:

– Ну как, вкусная? Может, еще дать?

Кирик отвернулся. Вздохнув, вышел из дому, постоял в нерешительности на крыльце и, медленно спустившись со ступенек, направился к избе. Подходя к ней, заметил недалеко от порога темную невысокую фигуру и, приглядевшись, узнал Яньку. Возле него вертелся Делбек, весело помахивая хвостом.

Кирик бросился к другу.

Скрывая радостное волнение, Янька проговорил важно:

– Тебе мама гостинцев послала.

В избе он развязал узелок и стал выкладывать подарки Степаниды.

– Вот шаньги, ешь! Да постой! Я их разогрею в печке, мерзлые они…

– Мы не топили печку, холодная она… Я и так съем.

– Вот тебе леденцы. Это мама послала. Ты их пососи, шибко сладкие! А это я тебе дарю! – Развернув бережно бумагу, Янька достал картонную лошадку.

Лицо Кирика порозовело. Взяв осторожно игрушку, он поднес ее к лампе, стоявшей на высокой подставке недалеко от полатницы. Правда, конь был хуже, чем тот, которого видел Кирик на елке, – вместо черной волосяной гривы свисала мочалка и не было седла, – но зато он был на деревянных колесиках и хвост держал трубой.

Налюбовавшись лошадкой, Кирик пустил ее по наклонной полатнице в угол. Колесики заскрипели, и чем дальше катился конь, тем быстрее был его ход и сильнее развевалась мочальная грива. Наконец, конь уткнулся в угол, из которого шмыгнули по сторонам трусливые тараканы.

Когда мальчики вдоволь наигрались конем и стали укладываться спать, Янька сообщил:

– От тяти письмо пришло с фронта. Его немцы ранили в ногу, лежал в госпитале. Пишет, что нога зажила и опять отправляют на фронт. Еще пишет, что за храбрость «Георгия»[6]6
  Георгиевский крест – высшая награда, которую давали солдатам царской армии за военные заслуги.


[Закрыть] получил. Думает, что ты с нами живешь. Велел нам жить с тобой дружно.

Мигнув, погас в избе огонек, а ребята еще долго шептались о чем-то и уснули далеко за полночь.

Утром Кирик проводил своего друга за ограду и долго смотрел ему вслед. По его худым щекам одна за другой катились крупные слезы…

Прошел буранный январь. Заимку Зотникова занесло сугробами снега. Перемело лесные тропы, и редкий человек заглядывал сюда. Кирик помогал Чугунному управляться со скотом, чистил конюшни, коровники и, усталый, забирался вечером в теплый угол полатей, где, прикрытый лохмотьями, лежал игрушечный конь Атаман. Мальчик гладил коня по спине, снова и снова пускал по наклонной доске полатей.

Однажды он оставил коня на подоконнике и ушел помогать Чугунному, который чистил двор. Вернувшись в избу, застал здесь только остатки своего Атамана. Оторванная голова валялась под лавкой, одна нога была вывернута, и вместо копыт торчали клочки плохо склеенной бумаги. Кирик горько заплакал.

– Чего разревелся? – грубо спросил его вошедший Иван.

– Атамана кто-то сломал, – ответил сквозь слезы Кирик.

– Эка беда! Был Атаман, да сплыл. В печку его теперь… – Помолчав, Чугунный промолвил: – Я знаю, кто коня искалечил.

– Кто?

– Степанко. Забегал сейчас ко мне в пригон[7]7
  Пригон – помещение для скота.


[Закрыть], хвастал, что сломал у тебя игрушку.

У Кирика созрел план мести. Вечером, когда стало темно, он вышел из избы и поднялся на хозяйское крыльцо.

Дверь открыла Варвара.

– Степанко дома?

– Дома. На что тебе?

– Мне бы только на его лошадку посмотреть.

– Нашел время! – проворчала Варвара, но впустила мальчика в дом.

Степка сидел за столом. Зотникова не было видно.

– Можно твою лошадку посмотреть? – дрожа от волнения, спросил Кирик.

– В горнице стоит, в углу, – ответил Степка и направился с Кириком в комнату.

Кирик еще в дверях увидел блестящего коня, который так поразил его на елке. Он взял игрушку в руки и, сделав шаг к печи, без колебаний бросил в огонь.

Раздался отчаянный рев Степки. Кирик метнулся мимо остолбеневшей Варвары и, распахнув дверь, кубарем скатился с крыльца. Через минуту он был на скотном дворе и, спотыкаясь в темноте о спящих коров, забился в солому.

Было слышно, как по двору быстро прошел с фонарем в руке Евстигней, должно быть, направляясь к избе Чугунного.

Вскоре огонек замелькал возле коровника. Затем послышался голос хозяина:

– Куда он, бродяга, девался?

Свет фонаря упал в угол скотного двора, перекинулся в другой.

Кирик лежал не шевелясь. Через несколько минут раздались удаляющиеся шаги и грязная брань хозяина. Прогремела цепью собака, и все стихло. Кирик забрался глубже в солому и задремал.

Разбудил его крик петухов. Ежась от холода, он поднялся на ноги. Куда идти? В Тюдралу к Яньке нельзя – хозяин непременно найдет. Лучше в тайгу – там можно встретить чье-нибудь жилье.

Кирик вспомнил, что Степка прятал лыжи под крыльцо, и прокрался к хозяйскому дому. Действительно, лыжи были на месте, и Кирик осторожно потянул их к себе.

«Нужно выбираться задами, через скотный двор – тогда не скоро заметят», – подумал мальчик.

Поднявшись на крышу коровника, где было сложено сено, Кирик скатился в мягкий сугроб и ощупью направился вдоль стены.

Мальчик прополз несколько метров и стал на лыжи. Перед ним темнела тайга. Он пошел торопливо, отдаляясь все больше и больше от заимки. Наступал рассвет – серый, неласковый. В его сумраке Кирик натыкался то на кустарник, то на старый бурелом, оголенные ветви которого торчали из-под снега. Когда скупое зимнее солнце поднялось над тайгой, мальчик выбрал место под пихтой и снял лыжи. Отдохнув, пошел дальше. В полдень он поднялся на перевал в надежде увидеть где-нибудь дымок, но все было покрыто снегом, и ничто не напоминало о близком жилье человека.

Кирику стало страшно одному в холодном безмолвии леса, и он хотел было повернуть обратно, но, представив себе, что ждет его у Зотникова, зашагал еще быстрее вперед.

К вечеру, спустившись с перевала, мальчик наткнулся на лыжный след. Но человек, видимо, прошел здесь давно – это было заметно по завьюженной лыжне. Не спуская с нее глаз, Кирик прибавил шагу. В сумерках остановился на опушке широкой поляны, наломал сухих веток и пошарил по карманам в поисках спичек. Коробки не было… Ночь тянулась томительно долго. Мучил голод.

«Только бы не уснуть!» – думал он и, чтобы прогнать дремоту, садился, вставал, ломал на мелкие части хворост.

Перед утром подул ветер. Под его напором качались голые верхушки деревьев, и с нижних ветвей комьями падал снег. Мороз крепчал. Голова Кирика клонилась все ниже и ниже. Выглянуло солнце. Мальчик открыл отяжелевшие веки и увидел рядом с собой небольшую ель, осыпанную изумрудами блестящих снежинок. Где он видел ее раньше? В доме Зотникова?

Ему казалось, что под елью стоит и тот старик в белом тулупе, в корзине у которого была чудесная лошадка.

Потом почудилось, что где-то недалеко хихикнул противный писарь и повертел перед глазами конфеткой.

Вдруг чья-то сильная рука подмяла мальчика на ноги. Напрягая силы, Кирик открыл глаза: перед ним стоял незнакомый охотник, возле вертелась небольшая собака из породы сибирских лаек.

– Ну, малыш, тебе повезло! – сказал охотник по-алтайски. – Если бы не моя собака, замерзать бы тебе в тайге… Правда, Мойнок? – обратился незнакомец к собаке.

Пес ласково вильнул хвостом.

Человек, нашедший Кирика, был молодой охотник Темир.

– Как тебя зовут?

– Карабарчик.

– О, Скворец! Как же ты сюда попал?

Кирик рассказал историю с конем, рассказал и про свое бегство с заимки Зотникова.

– Этого богача я знаю… – Брови охотника сдвинулись. – Он друг кривого Яжная и Кульджинова – двух пауков Теньгинской долины.

Темир развел костер, вскипятил чай. Достал из сумки копченый сыр и подал Кирику.

– Ешь и ложись спать, – сказал он. – Завтра утром пойдем на наше стойбище в Мендур-Сокон к дедушке Мундусу.

Наломав веток, охотник устроил Кирику постель и улегся рядом с ним у огня…

На стойбище пришли на следующий день к вечеру.

– Живого скворца под пихтой нашел, вот он! – Молодой охотник подтолкнул Кирика к старику, сидевшему у огня.

– Однако, алтайский мальчик, – подслеповатые глаза Мундуса уставились на Кирика. – Чей ты?

– У него родных нет. Жил у русского заимщика Зотникова, друга Яжная и Кульджинова.

– У Евстигнейки? – И, как бы отвечая на свой вопрос, Мундус добавил: – Шибко худой человек, черное сердце у него. Яжнай худой, Кульджинов худой. Садись к огню. – Старик указал на место рядом с собой. – Сейчас кушать будем… Темир, – обратился он к сыну, – налей парнишке чегеня[8]8
  Чегень – квашеное молоко.


[Закрыть]. Пускай пьет. Ишь, какой тощий! – Он сочувственно похлопал Кирика по сухим лопаткам.

Вечером в аил Мундуса собрался народ. Пришли слепой Барамай с внуком, Амыр с сыном, горбатый Кичиней и другие.

Мундус закурил трубку и передал ее соседу. Тот, сделав затяжку, протянул ее второму, и, когда трубка обошла мужчин и вернулась к хозяину, начался разговор.

– Ну, как белковал? – спросил Темира маленький Кичиней.

– Хорошо, – ответил охотник. – Скворца нашел.

– Это зимой-то? – Повернувшись к говорившему, слепой Барамай недоверчиво покачал головой.

Темир подвел Кирика к старику:

– Убедись.

Барамай ощупал мальчика, спросил, как зовут.

– Карабарчик, – ответил тот.

– Однако, на Алтае скоро будет весна, – старик многозначительно улыбнулся. – В тайге появились молодые скворцы.

– Скоро будет весна, – повторил за ним Амыр. – Скоро! – тряхнул он уверенно головой.

Мундус поднялся от костра, горевшего посредине жилища, и, взяв топшур[9]9
  Топшур – национальный музыкальный инструмент, наподобие домбры.


[Закрыть], тронул струны.

В аиле раздалась песня:

 
…Гусь усталый летит по Катуни[10]10
  Катунь – название реки.


[Закрыть] вниз,
ниже вершины березы.
Я смотрю на свою невеселую жизнь,
из глаз моих льются слезы.
Отправляются гуси в большой перелет,
крылья у них устали.
В наших аилах злая бедность живет,
и глаза мои слезы застлали.
Разве есть у нас на Алтае ирим[11]11
  Ирим – омут.


[Закрыть],
где не села б гусиная стая?
Разве есть бедняк, чтоб горбом своим
не работал на хищника-бая?..
 

Печально звенели струны топшура, и, вторя им, рыдающим голосом пел старый Мундус:

 
…Не найти у нас на Алтае камней,
на которых не сиживал ворон.
Не найти в нашей жизни радостных дней,
без нужды и тяжелого горя.
 

Певец умолк. В аиле стояла тишина, нарушаемая лишь треском горящих дров, и, казалось, дым от костра, медленно клубясь, выносил с собой к темному небу отзвуки скорбной песни.

Первым прервал молчание молодой охотник Амат:

– Кам[12]12
  Кам, или шаман, – колдун, знахарь.


[Закрыть] Каакаш велел привести к нему белую кобылицу, а то злой дух пошлет на наше стойбище несчастье.

– Мало он от нас баранов угнал? – Горбатый Кичиней вскочил на ноги. – Он обманщик!

– Где возьмем белую кобылицу?

– Надо просить кривого Яжная, – раздался голос пастуха Дьялакая.

Темир, схватив висевшее на стене ружье, крикнул гневно:

– Кто первый пойдет к Яжнаю – черному сердцу, тому смерть. Проживем без кама и Яжная! – Помолчав, заговорил мягче: – Недавно я встретил в тайге русского, он мне сказал: «Скоро, охотник, будут большие перемены». – Темир окинул внимательным взглядом собравшихся. – Карабарчик – хороший знак. На Алтае настанет весна…

* * *

Наступил конец февраля – месяца больших морозов. Нужда железными клещами охватила стойбища. Хлеба не было, и большие плоские камни – серые паспаки, на которых когда-то женщины растирали зерна ячменя, точно могильные памятники стояли в углу бедных аилов. Коровы не телились, и высохший борбуй[13]13
  Борбуй – кожаный мешок, где хранилось молоко.


[Закрыть] сморщился, как старый опенок.

В один из таких дней в аил Мундуса забрел слепой Барамай. Вынул трубку с длинным черемуховым мундштуком и вздохнул. Табаку не было.

– Внучка Чейнеш умерла. Эрдине в горячке. Молока нет, сыра нет, кушать нечего, – сказал он печально.

Из темных глазных впадин старика выкатилась слеза.

Кряхтя, Мундус поднялся, снял с полки коробку из темной жести и высыпал на ладонь Барамая последнюю щепотку чая.

– Что еще дать? – посмотрел на закоптелую решетку, где когда-то лежал сыр, и, положив руку на плечо слепого, сказал со вздохом: – Сыра нет. Может, Темир принесет немного муки за пушнину, тогда дам.

Барамай засунул трубку за голенище и, нащупав дверь, вышел.

Под вечер зашел Амыр.

– Думаю идти к кривому Яжнаю. Может, немного денег даст. Весной наймусь к нему в пастухи.

– Байский рубль – что снежный ком: чем дальше катится, тем больше становится. Возьми у меня немного денег. Поправишься с нуждой – отдашь, – нашарив несколько последних серебряных монет, Мундус передал их Амыру: – Сходи в Теньгу – купи хлеба.

Кирик с восхищением смотрел на доброго старика. «Всех бедняков жалеет!»

Прошло недели две. Голод, как зловещая птица, день и ночь кружил над аилами Мендур-Сокона. Люди умирали.

Умерла старая Бактай – мать Амыра. Пластом лежала на овчинах когда-то веселая девушка Эрдине.

Однажды ранним утром на стойбище прискакал всадник. Судя по богатой одежде и коню, он принадлежал к знатному роду. Лицо всадника было обезображено шрамом, один глаз вытек.

Соскочив с седла, незнакомец направился к аилу Мундуса.

Опустившись возле очока[14]14
  Очок – место костра.


[Закрыть], приезжий вынул отделанную серебром монгольскую трубку и, затянувшись, передал хозяину.

– Где Темир?

– На охоте.

– А под овчиной кто спит? – одноглазый, точно ястреб, взглянул на Кирика. – Чей мальчик?

Старик замялся.

– Мой племянник.

Богатый гость, быстро вскочив на ноги и подойдя к спавшему, грубо встряхнул его.

– А ну, поднимись!

Мальчик открыл глаза и в недоумении посмотрел на приезжего.

– Ого, этого племянника я видел, однако, у Евстигнея! Это Кирик. Он убежал с заимки. Завтра же доставь его хозяину! Понял?

Мундус ничего не ответил.

– Если явится Темир, пускай приедет ко мне. Скажи, что Яжнай будет ждать его на стоянке в Келее.

Пока знатный гость разговаривал с Мундусом, возле аила собрался народ.

Заслышав шаги бая, слепой Барамай вышел из толпы:

– Яжнай, я знал твоего отца, Камду. Он был добрый пастух, и, когда мы были в нужде, он делился с нами всем, что у него было. Ради доброй памяти отца помоги нам!

Яжнай занес ногу в стремя и презрительно посмотрел на притихших людей:

– Брось шутки, старый Барамай! Яжнай не любит их. – Ударив коня нагайкой, бай поскакал со стойбища.

Барамай повернул незрячие глаза к толпе.

– Кокый корон![15]15
  Кокый корон – О, горе!


[Закрыть] – воскликнул он и опустился на землю.

– Кокый корон! – повторила за ним толпа.

Горный ветер подхватил печальные голоса людей и развеял их по долине.