Текст книги "Карабарчик"
Автор книги: Николай Глебов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
Глава третья
Весной 1908 года Викеше исполнилось девять лет. Отец переехал на новое местожительство в торговую слободу Раздольное. Что побудило его покинуть родительский дом, Викеша так и не узнал. Помнил лишь одно: накануне отъезда отец молча стоял в широкой горнице, слегка опустив красивую стриженную под кружок голову. Его румяное лицо с густой русой бородкой и такими же усами выражало решимость. Мать в соседней комнате торопливо собирала вещи и укладывала их в сундук. По ее движениям, заплаканным глазам Викеша видел, что расставаться со старым домом ей нелегко. Дед сердито бегал по комнате, раздувая на ходу длинные полы своего частобора.
– Не хочешь в отцовском доме жить, на торговлю поглядываешь, – старик круто останавливался перед сыном, – испокон века были мы хлеборобы, а теперь легкой жизни захотел? Не дам я тебе надела!
Старик стукнул кулаком по столу и вновь забегал по комнате.
– Я и без тебя со Спирькой проживу. Умнее отца хочешь быть? Ишь ты: «Пашня ничего не даст», – передразнил он сына. – А кто нашим хлебом живет? Вся Россия.
– Знаю, – спокойно ответил сын, – только толку от этого мужику мало.
– Ишь ты, умник какой, – вскинул дед ястребиные глаза на Степана. – Ты что, у Архипки слов таких наслушался? Недаром он будоражил мужиков в девятьсот пятом году.
– Что Архип, – сумрачно отозвался отец. – У него свое на уме, у меня свое. – И примирительно добавил: – О чем нам спорить?
– Значит, все-таки едешь? – Дед опустился на лавку.
– Да.
– Чем жить будешь? – старик побарабанил сухонькими пальцами по столу.
– Открою постоялый двор.
– А дальше? – продолжал допытываться дед.
– Там будет видно. – Степан отвел глаза от острого взгляда отца.
– Значит, решил меня бросить? – Губы старика чуть дрогнули.
– Нет, тятенька, век я вас не забуду, может, случится – глаза ваши закрою в смертный час.
– Ну ладно, – вздохнул дед, – падай в ноги.
Степан опустился на колени.
– Кликни Дарью, – в волнении старик теребил свою жидкую бороденку.
И когда Дарья опустилась рядом с мужем, дед заговорил неторопливо:
– Даю вам в надел саврасого мерина да Сивуху с «кабловичем» – стало быть, трех лошадей, – кроме того, двух коров с телятами и тысячи полторы хлеба.
– Спасибо, тятенька, – низко кланяясь, враз сказали Степан и Дарья.
Довольный их покорным видом, старик продолжал:
– Благословляю пятнадцать десятин у Машуковского колка (земля там добротная, пахотная) и лес, что в рядухе[39]39
Рядуха – огороженный участок леса.
[Закрыть], на Плоской возле избушки.
– Благодарствуем, тятенька, – сын и сноха повалились старику в ноги.
– Только вот что… – дед вновь затеребил свою бороденку, – Викешу-то оставьте пока у меня. Учиться ему еще рано, пускай с Максимовной поживет, да и мне с ним веселее.
Перед отъездом все по обычаю уселись на лавки и несколько секунд молчали. Потом дед перекрестил сына, сноху, поцеловал Викешу и сказал со вздохом:
– В добрый час.
В телегу был впряжен, резвый «каблович» – вороной масти конь. Справа и слева стояли привязанные к оглоблям большая широкогрудая кобыла Сивуха и немолодой саврасый мерин. Погоняя хворостиной двух коров с телятами, позади телеги шла мать Викеши. Отец, свернув в переулок, направил коня берегом озера. Ехать деревенской улицей он не захотел, «чтоб соседи не пялили глаза на наш отъезд», как он объяснил Дарье.
За березовым колком, стоявшим на тракте в Раздольное, Викеша увидел Назарку Сорокина. Он шел, размахивая порожним туеском, и беспечно насвистывал.
– Ты куда? – удивился он, увидя Викешу на телеге.
– В Раздольное. Мы там жить будем, – звонко отозвался Викеша. – Я-то пока не насовсем. Скоро вернусь. Скажи ребятам, чтобы за голубятами посмотрели, в гнезде они сидят под крышей старого амбара. Да глядите за ними хорошенько, а то кошки съедят.
– Ладно, – послышалось с обочины. Проводив взглядом телегу, Назарка вновь засвистел.
Торговая слобода Раздольное находилась в тридцати верстах от Озерной, и Булыгины приехали туда только под вечер. Викеша с удивлением смотрел на большие каменные дома и фигурные решетки возле них, на огромные лабазы, на людную площадь, где стоял памятник Александру второму, на магазины, лавочки, карусель с деревянными лошадками (хорошо бы прокатиться!). Он ерзал на сундуке, стараясь получше разглядеть все.
Остановились возле большого дряхлого дома, недалеко от церкви. Отец с трудом открыл покосившиеся ворота и ввел «кабловича» на заросший бурьяном двор.
– Вот и приехали. Слазь, – сказал он. – Здесь жить будем.
Викеша огляделся. Дом показался ему вымершим. В глубине двора виднелись две покосившиеся амбарушки, похожие на дряблые опенки. По бокам тянулся ветхий забор, который еле-еле держался на подпорках. Несколько унылых акаций и кустов боярышника дополняли картину запустения.
Пролетела стая галок, недалеко бумкнул колокол. Из-под крыльца вылез вислоухий пес со впалыми боками, подошел к телеге, обнюхал колеса и, улегшись в тени, принялся искать блох.
Викеше стало тоскливо: вспомнил дом, утопающий в зелени огромных тополей, зеркальную гладь озера, таинственный шорох камышей, голубое небо, мычание коров, идущих с пастбища, веселых ребят… Вздохнув, он прижался к матери.
Отец поднялся по шатким ступенькам на крыльцо и постучался. Через полуоткрытую дверь высунулась трясущаяся голова старухи с крючковатым носом, отвислой губой и прошамкала:
– Проходи, Степа. А Дарья где?
Старуха вылезла на крыльцо и, прикрыв глаза от солнца, оглядела двор.
– Дарья, Дарьюшка, – поманила она рукой Дарью, – заходи. А-а, это и есть Викеша. – Круглые совиные глаза хозяйки остановились на мальчике. – Проходите.
Комнаты были низенькие, и в них стоял затхлый воздух. Осторожно усевшись на краешек стула, Викеша украдкой посмотрел на старуху. Шлепая стоптанными башмаками, она ходила взад-вперед, собирая на стол. В душе Викеши рождалось неприязненное чувство. «Баба-яга, настоящая баба-яга, костяная нога», – подумал он про хозяйку старого дома и вновь унесся мыслями в деревню к бабушке Авдотье Максимовне. «Та хорошая, ласковая, а эта глядит, как сыч». – Мальчик отвернулся.
Над старым диваном висел портрет какого-то мужчины. «Лучше уж на него смотреть, чем на эту ведьму», – решил Викеша.
Из разговоров за столом Викеша узнал, что хозяйка старого дома Фекла Степановна Расторгуева является родственницей его матери и что завтра они пойдут к какому-то нотариусу составлять дарственную бумагу на дом, который переходит к Дарье как наследнице.
Через неделю в Раздольное приехал дед. Викеша радостно бросился к нему на шею.
– Ну как, глянется тебе в Раздольном? – спросил Булыгин внука.
– Не-ет, – протянул Викеша, – ребята здесь озорные.
И Викеша рассказал такой случай. Как-то раз он бродил по своему двору и не заметил, как оказался возле забора. Викеша не знал, что в щель за ним давно следила пара чьих-то озорных глаз. Неожиданно кто-то сдернул с его головы фуражку и перекинул ее на другую сторону забора. Викеша приподнялся на руках и увидел незнакомого мальчика в опорках на босу ногу и в грязной рубахе, поверх которой был накинут фартук, как у всех сапожных учеников. Приплясывая, оборвыш вертел в руках фуражку. «Ты чей?» – крикнул он Викеше. «Булыгин». – «Вы у Расторгуихи живете? У сычихи?» – «Это теперь наш дом, – важно произнес Викеша и, помолчав, попросил: – Фуражку-то отдай». – «А ты видел Москву?» – не унимался озорник. «Не-ет». – «Тогда лезь сюда, я покажу, заодно и фуражку отдам». Викеша перевалился через забор и подошел к мальчику. «Стой тихо. Сейчас буду показывать».
Чумазый плотно прижал ладонями уши доверчивого мальчугана и стал приподнимать его от земли. Викеша завопил от боли. «Ну, что, видел Москву? Эх ты, тюря! На фуражку», – оборвыш нахлобучил ее по самые глаза Викеше, дал ему пинка и убежал.
– У нас в Озерной ребята лучше, – заключил свой рассказ Викеша.
– Если тебе не глянется в Раздольном, живи у меня.
– Мне учиться надо, – вздохнул Викеша. – Осенью я в школу пойду.
– Учиться тебе надо обязательно, а то затопчут.
– А я в сторону отойду, – простодушно возразил Викеша.
– Отойдешь в сторону – к стене прижмут. – ухмыльнулся старик. – Ну, ладно, ученье ученьем, а сейчас поедем в Озерное, поживешь у меня до осени.
Раннее утро. Спокойная гладь озера серебрится под лучами солнца. В густых камышах слышны голоса птиц; с жалобным криком «пи-вик, пи-вик» кружатся чибисы. Дед стоит в лодке и, медленно отталкиваясь шестом, направляет ее к сетям. Длинные волосы, схваченные тонким ремешком, пестрядинная[40]40
Пестрядина – грубая ткань из разноцветных ниток.
[Закрыть] рубаха до колен, такие же штаны – все это делает деда похожим на монаха. Напевая что-то церковное, он выбирает сети из воды, и на дно долбленой лодки шлепается крупная рыба. Викеша с любопытством наблюдает, как, высоко подпрыгивая, мечутся караси и красноперые окуни, и думает: «Ну почему дедушку зовут Пчелиным Волком?.. Ведь он такой добрый, ласковый… И непонятно, за что его ненавидят и боятся мужики». Дед напоминает Викеше кроткого отшельника, который кормит из своих рук большого медведя. (Бабушка говорила, что это святой Серафим Саровский.) Но почему же тогда дедушку называют не Серафимом, а каким-то Мироедом? Недавно Архип Сорокин так и сказал: – Мироед.
– Дед-мироед, дед-мироед, – чуть слышно повторил Викеша незнакомое слово.
– Ты чего там бормочешь? – старик сердито повернулся к внуку.
Викеша смутился и ответил не сразу. Он чувствовал, что мироед – бранное слово, и дед начнет допытываться, от кого да когда слышал, и уж тогда Архипу Сорокину не посчастливится. Ведь сидел же в каталажке отец Семки Худякова… А за что? Да просто за Пчелиного Волка.
– Так я, ни о чем. – Викеша отвернулся и стал следить за полетом скворцов.
Вернувшись домой с утренней рыбалки, они поели свежей ухи с луком и перцем и занялись каждый своим делом. Викеша побежал к Назарке, дружба с которым крепла с каждым днем.
Правда, Назарка – обманщик. Он часто берет Викешкины бабки, божится, что отдаст, но всякий раз обманывает. Викеше бывает обидно. Он уходит на берег озера и подолгу глядит на легкие волны. Ему кажется, что вот-вот поднимутся со дна озера тридцать три богатыря и потребуют от плутоватого Назарки Викешкины бабки. Но богатыри не показываются, и, вздохнув, мальчик уходит домой.
Вечером Викеша долго лежит с открытыми глазами. Его мысли уносятся далеко-далеко, в сказочные чертоги Кащея Бессмертного, в мир Бовы Королевича и храброго Еруслана Лазаревича. «Когда вырасту большой, возьму меч в руки и стану драться с семиглавым…». Мысль оборвалась, ослабевшая рука безвольно опустилась на подушку. Веки мальчика сомкнулись: он уснул.
Так прошло лето. Утром – рыбалка, днем – в лес с ребятами, вечером – игра в лапту. Лес, озеро, деревня… Удивительный мир звуков и красок…
Глава четвертая
Прошло три с лишним года, как Степан Булыгин с семьей переехал в Раздольное.
Дарья переняла привычки слобожанок и стала одеваться по-городскому. Степан подстриг бороду. По воскресеньям он надевал хромовые сапоги со скрипом и бархатный жилет, на котором болталась серебряная цепочка от часов со множеством брелоков.
После смерти Феклы Степановны он стал полным хозяином усадьбы. Вместо старых амбарушек были поставлены широкие добротные навесы. Ветхий забор пошел на дрова. На заднем дворе выросли штабеля бревен и кирпича: для нового дома.
Дела шли хорошо, и отец Викеши начал приглядываться к хлебной торговле. На постоялом дворе Булыгиных вместо крестьян, приезжавших на базары и ярмарки, теперь останавливались купцы, хлеботорговцы и богатые статейщики[41]41
Статейщики – владельцы больших земельных участков.
[Закрыть]. В помощь Дарье Степан взял стряпуху, рослую рябую солдатку Марью, и себе – работника по кличке Ваня-Колесо. Это был небольшого роста широкоплечий мужик с русой бородой, с вечно мокрыми от хронического насморка усами и волосами неопределенного цвета. Жил он бобылем в малухе[42]42
Малуха – малая изба.
[Закрыть], что стояла на задах обширной булыгинской усадьбы.
Отец Викеши купил участок земли около сорока десятин за Колмачовским бором, обнес изгородью березовую рощу, поставил там избу, и Ваня-Колесо да несколько сезонных батраков поселились там и с весны до поздней осени работали на хозяйских полях.
Школа, где учился Викеша, находилась на выезде из слободы; через несколько домов начинался большой сосновый лес, прорезанный глубокими оврагами. Зимой он безлюден и сказочно красив. Опушенные снегом деревья… Тишина. Лишь иногда свалится с сосны снежный ком, рассыплется фейерверком искрящихся снежинок. Освобожденная от тяжести ветвь качнется вверх – и снова тихо.
Летом бор шумит от людских голосов: сюда приходят отдыхать слобожане. С лесистого обрыва открывается чудесный вид на равнину, на домики предместья, утонувшие в садах. Внизу петляет мелководная речушка, и над ней, склонив свои гибкие ветви, стоят плакучие ивы. На поляне, ближе к речке, растут незабудки, ромашки. Нежась на солнце, чуть колышутся на воде желтые кувшинки. Все дышит покоем и мягкими красками лета.
Иногда Викеша приходил с ребятами на лесистый обрыв. Он прятался в густые заросли сосняка, росшие внизу, и чутко прислушивался, зорко вглядывался. Вот по травинке ползет божья коровка, вот она расправила крылышки и улетела. Викеша проводил ее взглядом и, подперев пухлую щеку рукой, стал следить за муравьем, который тащил что-то очень тяжелое. А тут на его пути встретилось препятствие в виде небольшой кучки. Муравей, бросив свою добычу, несколько раз проворно обежал бугор из опавшей хвои и вновь вернулся к ноше. Викеша с интересом наблюдал, что будет дальше. Муравей добрался до середины подъема и неожиданно скатился вниз. Так повторялось несколько раз. После долгих усилий он все-таки достиг вершины бугорка и, не выпуская своей добычи, спустился на траву. Мальчик убрал локоть и, пропустив муравья, расчистил ему проход. Увидя свободный путь, муравей суетливо потащил свою добычу дальше.
Викеше хорошо. Ничто ему здесь не мешает: ни бойкие голоса раздольненских ребят, ни расспросы отца и матери, где был и что делал. Один! Что хочу, то и делаю! Хочу перевалиться на другой бок – перевалюсь! Хочу идти домой – пойду, не хочу – буду здесь сидеть, смотреть на травы, цветы, следить за муравьями и божьими коровками. А почему их зовут божьи коровки? У них ни рогов, ни сосков, ни кожи, ни молока – просто козявки. Выдумают же! Надо спросить Семку Худякова.
С Семкой Худяковым он сидит за одной партой. Это тот самый мальчик из Долгого, который когда-то назвал его деда Пчелиным Волком. Семка вечно голоден, и Викеша всегда приносит ему в школу хлеба.
– Ты со мной дружи, – жуя принесенную Викешей булку, говорит Семка, – я буду помогать тебе решать задачки, а когда надо – дам списать. Ладно?
Викеша соглашается, хотя и сам решает задачи не хуже.
– Ты не думай, что я из-за твоих булок с тобой дружу, – говорил Семен угрюмо, кутая в рукава домотканой куртки длинные красные от мороза руки. – Просто так. Не люблю я здешних ребят, вот и все.
Раздольненское училище, куда вот уже три года ходил Викеша, имело пять отделений. Викеша и Семен учились в третьем. Сегодня сюда пришел попечитель. На нем блестящий вицмундир со шпажонкой. Обтирая лысину батистовым платком, тараща голубые навыкат глаза, он, точно мяч, вкатился в класс. За ним, тяжело ступая, вошел высокий, тучный учитель географии Константин Захарович Павловский. Ученики шумно поднялись с мест.
– Здравствуйте, дети. Садитесь, – махнул рукой попечитель.
Павловский услужливо подал ему стул.
– Вареная свекла, – взглянув на розовощекого попечителя, шепнул Семка.
– Похож, – согласился Викеша.
– Как учитесь, дети? – послышался мягкий, бархатный голос.
– Хорошо.
– Молитвы знаете?
– Знаем.
– Ну-ка ты, мальчик, – короткий, мясистый палец с массивным золотым кольцом указал на Худякова, – повтори «Отче наш».
Семка бойко затараторил: «Отче наш иже еси на небеси…». Когда он произнес скороговоркой: «Да будет воля твоя», – палец важного гостя поднялся кверху:
– Да будет воля твоя! – молитвенно повторил он и, сложив руки на пухлом животе, ласково посмотрел на Семку: – Кому суждено быть слугой или пахарем, на то будет воля твоя. Главное – смирение. – Посмотрев на дородного Павловского, он вдруг спохватился: – У вас, кажется, урок географии?
– Да – прикрывая рот, прогудел тот. Учитель Павловский имел густой басистый голос, которого боялись ученики.
– Хорошо, начинайте. Я пойду в другой класс.
Попечитель, придерживая шпажонку, выкатился из классной комнаты. Ребята по сердитому взгляду Павловского поняли, что урок географии будет нелегким, и, поглядывая украдкой на учителя, ждали вызова.
– Булыгин!
Викеша уверенно подошел к карте двух полушарий.
– Покажи пустыню Сахару! – зло пробасил Павловский.
Викеша молча уставился на карту. Перед его испуганными глазами мелькали крупные буквы пустынь, гор, морей, крупных городов – и все это сливалось в одно зеленое пятно, из которого то и дело выползал полосатый тигр скандинавских стран.
– Ты не знаешь, где Сахара?!
Павловский схватил Викешу за шиворот и ткнул носом в карту.
– Вот она, вот она, Сахара! – гремел он. – Не знать этого может только идиот! На колени!
Красный от стыда Викеша отошел в угол классной комнаты и опустился на колени. Ему было обидно. Ведь урок он знал хорошо и пустыню Сахару мог показать, но грозный голос Павловского спутал все мысли.
– Худяков!
Семка боком пробрался между партами и, пугливо озираясь на учителя, подошел к карте.
– Покажи Париж!
Рука Худякова протянулась к полушарию. Он долго водил по нему пальцем, бормоча про себя:
– Париж, Париж…
Наконец, уперся в Средиземное море.
Павловский сильным рывком отбросил Семку от карты.
– На колени!
И сам в изнеможении опустился на стул. Вытянув толстые, как бревна, ноги, учитель географии сидел насупившись. Не смея шелохнуться, замерли за партами ученики. Было слышно, как билась в стекло муха и с улицы доносился крик угольщика:
– Угли, угли, угли!
Скосив глаза на Павловского, Семка прошептал беззвучно:
– Погоди, я тебе дам, толстый боров, – и показал украдкой кулак.
На перемене Семка долго и таинственно нашептывал о чем-то Викеше.
– Значит, гвозди принесешь? – спросил он в заключение.
– Ладно, – кивнул тот головой.
– Только смотри, никому не болтай, – предупредил Семка.
– Не-ет, что я маленький, что ли?
Вечером Викеша открыл дверь малухи, где жил Ваня-Колесо, и огляделся. Никого не было. Он быстро подбежал к лавке, выдвинул из-под нее ящик с гвоздями и положил несколько штук в карман. Потом задвинул обратно, сел на пол и задумался… «А если кто узнает? Из школы могут исключить…»
Викеша запустил руку в карман, нащупал гвозди, хотел их выложить обратно. Но в это время скрипнула дверь и на пороге показался Ваня-Колесо.
– Ты что здесь делаешь?
– Так, просто зашел, – смущенно ответил мальчик и, пробравшись боком мимо работника, торопливо вышел из малухи. Гвозди он спрятал под тюфяк и, ложась спать, успокоил себя мыслью, что никто никогда не узнает. Утром он передал гвозди своему другу.
Ребята знали, что перед большой переменой Павловский дает урок географии в пятом классе, а затем уходит домой. Глубокие калоши он имел привычку ставить у порога учительской носками к выходу.
Урок словесности Викеша слушал рассеянно, изредка поглядывая на ерзавшего от нетерпения Худякова.
Наконец, не выдержав, Семка подтолкнул локтем Викешу и поднялся на ноги.
– Степан Тимофеевич, – обратился он к учителю, – разрешите выйти из класса, у меня живот болит.
– Иди, – кивнул тот головой.
Викеша сидел как на иголках. Из учительской доносился слабый стук молотка, и при каждом ударе сердце замирало от страха: «А вдруг Семку накроют?»
Вскоре стук прекратился, и, придерживая одной рукой живот, скорчив страдальческую рожу, в класс вошел Семка.
Урок словесности для Викеши и Семки тянулся утомительно долго, и, как только послышался звонок, они, расталкивая ребят, кинулись к открытым дверям учительской и спрятались за косяк. Прошла Евгения Ивановна с классным журналом под мышкой; за ней показался законоучитель отец Александр, потом прошмыгнули два молодых педагога, и, наконец, важно шагая, выпятив толстый живот, появился Павловский.
В большом полутемном вестибюле слышалась шумная возня ребят. Викеша и Семка, не спуская глаз с учительской, ждали, когда Павловский станет одеваться. Разговаривая со своими коллегами, учитель географии сунул ноги в калоши и, сделав попытку шагнуть, неожиданно упал. Полы его пальто взметнулись и накрыли с головой хозяина. Калоши оказались прочно прибитыми к полу. Викеша с Семкой, отпрянув от дверей учительской, смешались с толпой ребят.
Розыски виновных ни к чему не привели. Когда наступила очередь Викеши идти в учительскую, он немного перетрусил, но вида не подал: «Все равно не выдам Семку». Правда, ему было стыдно за свой поступок, он дня два старался не встречаться с Худяковым. Семка же был по-прежнему весел и к своей проделке отнесся беззаботно.
– Пускай за уши не дерет да в угол не ставит, – говорил он Викеше, шагая с ним после уроков по людной улице.
– Я тоже его не люблю, – согласился Викеша, – но получилось как-то нехорошо.
– Поплачь… Неженка… – презрительно протянул Семка и, не простившись, свернул в переулок.
Викеша постоял в раздумье и, вздохнув, направился домой.
Случай с учителем Павловским не выходил у него из головы. Он чувствовал, что поступил плохо. «Не надо было этого делать, не надо!» Но тут же оправдывал себя: «Семка – друг мне, не раз выручал от старшеклассников, когда они лезли в драку. Да и учитель пускай не ставит на колени. Урок-то ведь я знал, только немножко перетрусил от крика. Правда, один раз Семка меня крепко подвел. Но я сам виноват, что не выучил молитву», – мысли мальчика перенеслись на урок закона божьего. Тогда отец Александр болел, и его заменял отец Виталий. Быстрой походкой он вошел в класс. Ребята уже знали крутой нрав отца Виталия и, поднявшись при его появлении, замерли.
– Садитесь, – коротко бросил священник. Оседлав нос очками в золотой оправе, он блеснул стеклами и стал молча прохаживаться между партами.
– Булыгин! – прозвучал его резкий голос. – Повтори утреннюю молитву.
Викеша ее не выучил, но хорошо помнил первые слова и начал бойко:
– От сна восстав, прибегаю… – скосив глаза на соседа, он ждал подсказки.
– К рукомойнику, – прошептал в кулак Семка.
– От сна восстав, прибегаю к рукомойнику, – повторил машинально Викеша.
В классе раздался приглушенный смех. Лицо отца Виталия побагровело:
– Повтори, как ты сказал!
С трудом ворочая языком, Викеша начал повторять первые слова молитвы. Но закончить ему не пришлось. Размахнувшись, отец Виталий хлопнул Викешу «Законом божьим» по затылку.
– На колени!
Викеша покорно пошел в угол.
Сейчас Викеша не сердится на отца Виталия, потому что знает: сам виноват, да и Семка подвел. Но зачем драться-то? Ведь в учебнике закона божьего сказано: «Любите ближнего своего, как самого себя». Разве это любовь? Трахнут «Законом божьим» по голове, поставят на колени – вот тебе и любовь к ближнему.
Дня через три после случая с Павловским новое событие взволновало школу. В Раздольное заехал губернатор. Остановился он в богатом доме купца Третьякова. После осмотра правительственных учреждений он решил зайти в школу. К встрече приготовились неплохо. Школьный сторож, отставной солдат Спирька, начистил до блеска оконные шпингалеты и дверные ручки, подмел двор, осмотрел классы и раза два ткнул носом Семку Худякова в вырезанные на парте буквы С. Х. Учителя были в форменных мундирах. На металлических пуговицах ярко поблескивали двуглавые орлы.
В ожидании губернатора, который задержался в соборе, учителя нервничали. Но все прошло благополучно. Гость обошел классы и остался доволен школьными порядками.
После его отъезда учитель словесности Хлюпкин дал ребятам сочинение на тему: «Приезд губернатора». Викеша писал бойко и, просмотрев еще раз работу, подал учителю. Но тут произошло неожиданное. Лицо Хлюпкина вытянулось, тонкие губы сложились в ироническую улыбку:
– Ну-ка, иди сюда, со-чи-нитель, – поманил он пальцем Викешу. По язвительному тону учителя Булыгин понял, что сделал какую-то ошибку.
– Читай вслух свое со-чи-не-ние, – приказал Хлюпкин.
Класс насторожился. Викеша начал несмело:
– «Приезд губернатора»…
– Знаем, что не Спирьки, – перебил его учитель. Кто-то из учеников фыркнул. – Дальше.
– …Когда их превосходительство, – запинаясь, продолжал Викеша, – зашел к нам в школу, то первым делом снял с себя лопотину»…
В классе раздался неудержимый хохот. Особенно предавалась восторгу Камчатка. Слышался свист, взвизгивания и дикие выкрики: – Ой, уморил! Ха-ха, хо-хо!
Булыгин стоял красный, как рак, еще не понимая причины смеха.
– Значит, по-твоему, господин губернатор носит лопотину? Может быть, он был в сермяжке? – издевался Хлюпкин. – Лопотина! Как нужно было написать? – спросил он резко.
– Шинель, – едва слышно произнес Викеша.
– Садись!
Булыгин уселся за парту и опустил голову.
Он готов был расплакаться от обиды, но увидел сочувственное лицо своего друга Семки, его сжатый под партой кулак, многозначительный кивок в сторону Камчатки и успокоился.
– Мы им дадим в перемену, – прошипел Семка, – а на Репку не обращай внимания (последнее относилось к учителю словесности, которого ребята прозвали так за любовь к пареной репе).
