Текст книги "Павел I"
Автор книги: Николай Энгельгардт
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)
XX. Цесаревич Константин
Выслушав известие о кончине императора, Аргамаков поспешил незаметно проскользнуть на половину цесаревича Константина. В прихожей дремал его фельдъегерь и на торопливый вопрос Аргамакова, был ли полчаса тому назад у цесаревича граф Кутайсов, отвечал, что не был.
– Цесаревич спит, – сказал фельдъегерь.
– Разбудите его немедленно, потому что государь внезапно тяжко заболел, – сказал Аргамаков.
Едва он сказал это и фельдъегерь вгляделся в его бледное лицо, как сам стал дрожать и сейчас же бросился в спальню великого князя Константина и разбудил его.
Покои цесаревича были тесны и малы, и Аргамаков слышал его удивительно похожий на отцовский хриплый и недовольный голос:
– Что там еще? Тревога? И поспать не дадут! Адъютант императора?! Ну, пусть войдет сюда.
Аргамаков позван был в спальню фельдъегерем. Цесаревич сидел на кровати с опухшим от сна лицом.
– Что случилось?
– Ваше высочество, несчастье, сказал Аргамаков. – С государем худо, очень худо!
– Ну?!..
– Государь сейчас скончался.
– Что ты говоришь! Батюшка скончался! Да видел ли ты его тело? – спрашивал цесаревич.
– Я не был при кончине государя, – отвечал Аргамаков, – не мог видеть и тела его, так как граф Пален и Бенигсен приставили караулы к обеим дверям.
– Караулы?! – переспросил цесаревич.
– Так точно, караулы.
– Пален и Бенигсен, говоришь ты? Так это переворот!
– Да, ваше величество, это переворот.
– Несчастный отец! – сказал горестно цесаревич. – Ты знаешь, что я много от него терпел. Я больше его страшился, нежели любил. Однако, если бы все знать, не пожалел жизни своей защитить его.
– Я употребил все старания, чтобы спасти государя, но не успел в том, – сказал Аргамаков. – Также послал я к вам графа Кутайсова предупредить.
– У меня никого, брат, не было. И я ничего точно не знал. В этой каше, что они заварили там, я – сторона.
– Подлец Кутайсов предпочел сам спастись, как, крыса с тонущего корабля, – сказал Аргамаков. – Но должно вашему высочеству принять меры.
– Какие же меры? Пусть они там сами и расхлебывают, что заварили, а меня оставят в покое.
– Ничего нельзя знать наперед. Заговорщики опьянены и вином, и успехом предприятия. Ходят теперь царями и говорят, что возведут на трон того, кого захотят. Предполагали поступить с родителем вашим, как поступили недавно с английским королем, а ранее с датским: там при оказавшейся в них болезни отставили мирно от трона для лечения на покое и назначили регентство. Так и наши хотели. А вышло другое. Кто же поручится, что и дальше не будет такой суматохи!..
– Что же ты советуешь, братец? – угрюмо спросил цесаревич. – Брату гвардия присягала при восшествии на трон родителя. Я же только по званию цесаревич. Значит, меня не тронут.
– Ничего знать наверное нельзя. Иные мыслят возвести императрицу, матушку вашу. А кричали и о республике.
– Друг мой, – горячо сказал Константин, – после того, что случилось, пусть мой брат царствует, если хочет, или матушка, или кто хочет. Но если бы сей окровавленный Трон предложили мне, то я наверное отрекся бы от него!
– А все же меры примите, – настаивал Аргамаков.
– Что же ты советуешь? – опять спросил цесаревич.
– Напишите записку и пошлите с вашим фельдъегерем Саблукову, чтобы вел конногвардейцев к замку, – сказал Аргамаков. – Я знаю, что Преображенский батальон в сомнении. Поручик Марин еле унял роптание.
– Гвардия меня терпеть не может, братец, – сказал Константин. – И я такой записки без крайности не пошлю. А пока вот что напишу… Подай перо и бумаги.
Аргамаков взял со стола и подал. В сильном волнении цесаревич беспорядочно, набросал следующие строки:
«Как можно скорее соберите полк, верхом и в полном вооружении, но без пожитков; ждите моих дальнейших распоряжений. Цесаревич Константин».
– Позови моего фельдъегеря! – приказал великий князь.
Аргамаков позвал. Цесаревич сказал ему:
– Вот, братец, возьми ты сию записку и спрячь за обшлаг. А вот Аргамаков тебя выведет из замка какими сам ведает путями. И беги ты к Саблукову, передай ему записку, а на словах прибавь, что его высочество велели, мол, сказать вам, что дворец окружен войсками, и что вы должны приказать хорошенько зарядить ружья и пистолеты. Ступайте!
Оставшись один, двадцатилетний юноша-цесаревич погрузился, сидя на кровати, в угрюмые размышления, не считая нужным идти в спальню супруги и будить ее. С великой княгиней Анной он был в сварливых и неприятных отношениях, в особенности после того, как во время ее мигрени, желая досадить ей, позвал в соседнюю комнату двух барабанщиков и приказал им бить тревогу. Теряясь в печальных мыслях, цесаревич вдруг услышал шаги и громкие голоса.
– Они идут, – подумал в страхе юноша и, прикрывшись одеялом, притворился спящим.
Платон Зубов с пьяным, наглым лицом шумно вошел в комнату великого князя и, грубо дернув одеяло, сказал дерзким тоном:
– Вставайте и ступайте к императору Александру. Он ожидает вас.
Цесаревич открыл глаза, делая вид, что только лишь проснулся и ничего не понимает.
Платон, зазнавшийся и пьяный, сильно дернул цесаревича за руку, чтобы заставить его встать.
Цесаревич молча надел брюки, сюртук и сапоги, и пристегнув польскую саблю, которую получил в подарок в Ковне от князя Любомирского, посмотрел вопросительно на Зубова.
Цареубийца оскалился, и без всяких объяснений взял великого князя за рукав и повел в покои Александра Павловича. Там в прихожей цесаревич увидел толпу шумных, возбужденных офицеров, пьяных от вина и успеха. Уваров, пьяный, как и прочие, сидел на мраморном столе и болтал ногами.
Константин вошел в гостиную брата.
Александр лежал ничком на диване, обливаясь слезами и оглашая комнату громкими вздохами, Елизавета, как мраморная статуя античной богини, стояла возле него бледная, безмолвная и держала его руку в своих. В стороне сидел с мрачным лицом генерал Талызин.
– Милый брат! – обращая заплаканное лицо к вошедшему цесаревичу, сказал Александр. – Какое ужасное испытание посылает нам Промысел!
И опять укрыл лицо в диванной подушке.
Елизавета оставила его руку и, подойдя к Константину, преклонила молча, с невыразимым красноречием скорби чело свое к груди потрясенного юноши.
Вдруг двери широко распахнулись. Тяжелым, торжественным шагом, высоко подняв голову, вошел граф Пален и с ним Бенигсен.
Подойдя к лежавшему Александру, военный губернатор коснулся его плеча и сказал:
– C'est assez faire l'enfant; allez régner![39]39
Довольно строить из себя ребенка, начинайте царствовать!
[Закрыть]
– Чего от меня хотят? – вскричал Александр, задрожав всем телом от прикосновения Палена, и, приподнявшись, сел на диван. – Оставьте меня с моим горем! Делайте, что хотите! – продолжал он.
– Venez vous montrer aux gardes![40]40
Подите покажитесь гвардии!
[Закрыть] – строго настаивал Пален.
– Что я им скажу?! Что я могу им сказать!.. – повторял Александр.
– Ну, вы им только скажите, что батюшка скончался от апоплексического удара, а при вас все будет, как при бабушке, – объяснил граф Пален, кривя рот едва заметной улыбкой. – И они закричат «ура»!
– Я не могу! Я не в состоянии! Мой отец! Мой бедный отец! – восклицал Александр.
– Я убедительнейше прошу вас в таком случае поручить команду всеми войсками дворца генералу Бенигсену, – сказал граф Пален. – Мне же поручите известить о всем происшедшем вдовствующую императрицу, матушку вашу.
– Делайте, что хотите! Делайте, что хотите! – вновь бросаясь на диван ничком и заливаясь слезами, отвечал Александр.
Два немца молча переглянулись и тем же торжественным тяжелым шагом важно и церемониально вышли из комнаты.
XXI. Ubi est cadaver?
Когда Пален и Бенигсен выходили из покоев Александра, им встретились доктора Виллие, Бек и Роджерсон. Их сопровождали офицер и два гренадера с примкнутыми штыками.
Хирург Семеновского полка баронет Виллие был посвящен в заговор и ожидал по близости дворца приглашения, но лишь затем, как ему было сказано, чтобы сопровождать больного монарха в Гатчину по добровольному его согласию временно удалиться на покой.
Лейб-медик тайный советник Бек ночевал во дворце. Доктора говорили между собой по-латыни. С ними был специалист по бальзамированию и двое гримеров императорской оперы.
– Ubi est cadaver? (Где труп?) – не кланяясь, сказал только, увидев Палена, доктор Роджерсон.
– Я прошу вас, Бенигсен, проводить господ докторов в опочивальню усопшего для осмотра императорских останков и составления надлежащего акта, – сказал граф Пален. – Император Павел Первый в бозе почил от апоплексического удара, господа, – обращаясь к докторам, внушительно прибавил Пален.
– Ubi est cadaver? – повторил с угрюмым равнодушием доктор Роджерсон.
Бенигсен молча повел докторов к спальне императора.
– Вам не мало будет с ним хлопот, – шепнул провожавший офицер хирургу Виллие. – Он весь изуродован.
XXII. Коса и камень
Граф Пален один продолжал путь по пустынным покоям, колоннадам, дышавшим стужей великолепным залам, коридорам и лестницам. Уже белело в окнах; рассвет наполнял дворец желтоватыми сумерками и пепельными тенями. Снаружи доносилось покаркивание просыпающихся ворон и одушевленное чириканье воробьев. Попадавшиеся графу истопники и лакеи, занятые ранней уборкой покоев, отвешивали низкие поклоны. Часовые в разных местах отдавали честь графу. Он шел мерным, грохочущим под гулкими сводами шагом, надменный, огромный, злой, не обращая ни на что внимания. Спустившись в нижнее помещение, он вошел в покои статс-дамы императрицы, графини Шарлотты Карловны Ливен. Перед спальней ее к нему кинулась было камер-юнгфера, но Пален нетерпеливо оттолкнул ее и прямо вошел в спальню старухи, захлопнув за собою с шумом дверь перед изумленной камер-юнгферой и защелкнув ее на ключ.
– Что такое? Кто это? – просыпаясь и поднявшись на постели в ночном чепце и кофте, сказала Шарлотта Карловна, однако не проявляя испуга.
– Графиня, это я, Пален, – сказал военный губернатор.
– Что вам надо, граф? – гневно спросила старуха. – Как вы смели так ворваться ко мне? Это неприлично!
Она напоминала ночную хищную птицу со своим горбатым носом, пронзительными, круглыми, тонувшими в складках век глазами, с загнутым подбородком, с седыми и, несмотря на сон, порядливо закрученными буклями, с лицом, окруженным кружевами чепца. Голос ее звучал повелительно и резко. Она привыкла и умела властвовать.
– Чрезвычайные причины заставили меня так войти к вам, – понизив тон, сказал Пален.
– Что бы ни произошло, это неприлично. Вы должны подчиняться этикету, – упрямо повторила старуха, зловеще смотря на Палена из-под чепца. – Что случилось?
– Император Павел скончался от апоплексического удара, – сказал Пален.
Графиня молча продолжала глядеть на Палена, уничтожающе меря с ног до головы военного губернатора.
– Его убили, – наконец, проговорила она.
Пален пожал плечами.
– Ну, да, конечно, – сказал он нагло. – Отечество и нация избавились от тирана.
– Вы есть убийца вашего законного императора и клятвопреступник! – сказала сурово графиня и подняла руку, как бы призывая небо в свидетели своих слов.
– Государственная необходимость, польза отечества и единодушное стремление всех честных патриотов побудили покончить с тираном, правящим не как монарх, а как узурпатор, – сказал граф Пален, начиная подергивать плечами под инквизиторским, пристальным, уничтожающим взглядом властной старухи. – Павел как монарх законный не был тираном по приобретению власти – tyrannus absque titulo, но по способу ее употребления – tyrannus quoad exercitium. Иоанн Салисбюрийский говорит: «Истинный государь борется за права и свободу своего народа. Тиран не успокаивается до тех пор, пока он не попрет ногами все законы, а народ не обратит в рабов. Истинный князь есть отражение Бога. Тиран есть образ дьявола. Первого должно любить, уважать, почитать, второго, по большей части, надо убивать». Цицерон в книге «De offisiis» приветствовал тех, кто убил Юлия Цезаря, поправшего республику. А Фома Аквинский прямо говорит: «Восхваляется и награждается тот, кто умерщвляет тирана ради освобождения своего отечества».
– Вы есть цареубийца и клятвопреступник! – упрямо повторила графиня, не спуская взора с Палена, и опять подняла руку к небесам.
Лицо Палена потемнело. Судорога прошла по его щекам. Он подошел к столику, на котором стоял графин с водой, стал наливать и жадно проглатывать стакан за стаканом, утоляя палящую жажду.
– Мы не обязаны повиноваться царю, – продолжал он затем, точно заливая свою совесть обилием слов, как заливал водой жажду. – Мы не обязаны повиноваться тирану, повелевающему против Божия закона. Ибо всякая истинная власть приходит от Бога и согласна с Его волею. Наоборот, мы мятежники, если повинуемся тирану, поправшему правду Божию. Ergo, non tenemur regi contra legem Dei quid imperanti obedire, verum etiam, si obediamus, rebelles sumus. Подданные должны всегда повиноваться. Но Кальвин прямо говорит, что именно и обнаруживается Божие милосердие, когда оно избавляет покорные народы от господства тиранов при помощи особо избранных мужей – братьев свободного духа, предопределенных мстителей, исполненных ревности Финеесовой и Духа Святого.
– Выйдите вон, я буду молиться о вашем господине, которого вы убили, – сказала, складывая руки, графиня.
Пален как бы опомнился и злобно сверкнул глазами.
– Графиня; помолиться вы еще успеете, – сказал он повелительно, – я же пришел к вам именем императора Александра просить вас довести поскорее до сведения императрицы о кончине ее супруга.
– Именем императора Александра! – повторила презрительно графиня. – Давно ли Александр стал императором? И кто провозгласил его?
– Вся нация, – отвечал Пален.
– Александр еще дитя. Давно ли я ему уши драла, – сказала старуха. – Какой он император! И кто спрашивал нацию? Кто нуждается в том, чтобы ее спрашивать! Нация! Русские – рабы и свиньи. Они повинуются палке и железной руке.
– В сию минуту синод, сенат и весь генералитет уже собираются в Зимнем дворце и только ждут прибытия Александра, вдовствующей императрицы и прочих членов императорского дома и удостоверения в кончине Павла, чтобы присягнуть его законному наследнику.
– Вы клялись Александру сохранить жизнь императору Павлу, только низложить его и учредить регентство. Вы клятвопреступник. Государственные чины тоже ожидают регентства.
– А, вы знаете, что я клялся Александру. Но вольно же ему было требовать с меня такую явно неисполнимую клятву! Клялись мои уста. Сердце мое свободно от клятвы, ибо в уме я прибавил оговорку.
– Несчастная императрица! Несчастный Александр! Бедный мальчик! Что-то переживает он? – поддаваясь смягчающему влиянию скорби, сказала старуха. – Вы не смели проливать кровь его отца!
– А вы думали, что революции совершаются на честное слово! Ха-ха! – свирепо осклабился Пален.
– Государственные чины предполагали регентство, а не цареубийство, – сказала с отвращением графиня.
– О, им не в первый раз! Они спокойно перешагнут и через эту кровь. Провидение показывает явное милосердие России и русскому народу, чисто и быстро чрез предопределенных мужей истребляя тиранов нации. Революция, лишившая империи Иоанна VI, окончилась через четыре часа! Революция, жертвой которой пал Петр III, продолжалась 24 часа! Эта революция, в которой погиб Павел, длится уже три часа. Чем скорее мы ее кончим, тем лучше. Вставайте, графиня! Идите к императрице и возвестите ей волю императора Александра – немедленно ехать в Зимний дворец для принесения ему присяги.
– Я знаю, Пален, что в груди вашей сердце тигра, – сказала старуха, без церемонии откидывая одеяло и сходя с постели, в ночном туалете. – Вы смелый, отчаянный разбойник! Но и я не сахарная и знаю свои обязанности. Александр родился еще тогда, когда бедный Павел Петрович был всего только великим князем.
Говоря это, старуха надевала верхнюю юбку на теплую байковую, в которой спала, плисовые сапоги и бархатную телогрейку с шифром.
– Что вы этим хотите сказать, графиня? – спросил Пален, вновь принявшийся за графин с водой.
– То, что истинный отпрыск крови императорской, истинный наследник есть малолетний князь Михаил, первый в России родившийся от императора со времени провозглашения таковым Петра Великого, потому что он имеет по времени рождения уже по короновании и помазании его отца высшие права на трон, чем трое других великих князей, которые были только сыновья великого князя.[41]41
«Le 28 janvier naquit le grand due Michel. Ce fut un grand événement á la cour parce que c'était le premier fils de l'Empereur, fils d'empereur, qui naquit en Russie et que les discussions á ce sujet furent sans nombre. Je me souvient distinctement d'une personne qui demanda si, en sa qualité de fils d’empereur, le nouveau-né n'avait pas des droits autrtône fort supérieurs á seux des trois princes, ses fréres aines qui n'étaient que fils de grand due et que la galerie fut partagée dans ses avis».
Comte Fédor Golovkine. La cour et le regne de Paul I Paris, 1905, p. 168.
[Закрыть]
Объясняя это, графиня заменила ночной чепец парадным током, взяла натуральную вязовую клюку и обеими руками уперлась на нее, все не спуская глаз с Палена.
– Но Александру, как наследнику престола, присягала гвардия при воцарении его отца. Наконец, изданный покойным императором закон о престолонаследии…
– Александр, как все же замешанный в убийстве отца, благодаря вашему клятвопреступлению, Пален, да! – кивая зловеще головой, говорила старуха. – Александр не решится принять корону и занять окровавленный трон. Он устрашится тени отца, которая будет тогда преследовать его. Что делает Александр?
– Лежит на диване у себя и плачет. Однако не выказал даже никакого желания видеть останки родителя. И… вы плохо знаете этого юношу, графиня! – заключил Палец.
Но он говорил теперь совсем уже иначе, почтительно склоняя высокий свой стан перед старухой, которая с клюкой своей казалась волшебницей, распоряжающейся судьбами императорского семейства.
– Вы не знаете Александра! – повторил он.
– Я Александра за уши драла, – сказала опять старуха. – Должно быть регентство и вдовствующая императрица регентшей, – решила она и пожевала губами, усиленно соображая.
– Что же, и эта комбинация недурна. Я не возражаю, – с ужимкой сказал Пален.
– Я вас знаю. Вам бы только сохранить власть, – сказала старуха.
– Странно было бы мне теперь уничтожиться, если я умел служить при таком государе, как покойный! Я похож вообще на те фигурки, которые каждый раз поднимаются на ноги, сколько их ни роняй.
– Вы бы и сами не прочь поцарствовать. Пален, а? – подозрительно спросила старуха.
Пален засмеялся, не раскрывая рта.
– продекламировал он.
– Кто командует войсками дворца? – спросила старуха.
– Генерал Бенигсен, – отвечал Пален.
Они мгновенно молча воззрились друг на друга.
– Я пойду к императрице, – сказала графиня Ливен.
– Вам должно узнать пароль и лозунг. Часовые не пропустят вас без этого, – сказал граф Пален.
– Посмотрю я, как это они меня посмеют не пропустить! – поднимая надменно голову и ударив клюкой об пол, сказала графиня Ливен. – А как? – подумав, прибавила она.
– Золотой овен и… граф Пален! – запнувшись, сказал граф Пален.
– Вы дурак, Пален! – гневно сказала графиня Ливен. – Отворите мне дверь. С чего это вы ее на ключ заперли? Моя камер-фрейлина может Бог знать что подумать.
Граф Пален поспешил отворить дверь настежь и с низким поклоном пропустил вперед старуху.
Она вышла, стуча клюкой, и быстро направилась в апартаменты императрицы.
Сторожевой пост, расположенный внизу лестницы, скрестил штыки. Графиня властно потребовала пропуска. Штыки опустились. В каждой зале она натыкалась на часовых и все ей безропотно покорялись. В последней зале, которая открывала доступ с одной стороны к апартаментам императрицы, а с другой – к покоям императора, запрет следовать дальше был выражен безапелляционно – стража тут была особенно многочисленна и решительна.
– Как вы смеете меня задерживать? – грозно крикнула графиня. – Вы головой за это ответите! Я иду к государыне с докладом и вы не смеете мне мешать в исполнении моих обязанностей!
Дежурный офицер после некоторых колебаний пропустил властную старуху.
XXIII. Императрица не может царствовать
Не прошло и четверти часа после входа графини Ливен к Марии Федоровне, как императрица в невыразимом волнении, в полубезумии, с распущенными волосами, босая и в одной рубашке вскочила с постели и выбежала из спальни с воплем:
– Я хочу его видеть! Что они с ним сделали? О, что они с ним сделали?!
Поспешавшая за ней, испуганная и недоумевающая графиня Ливен едва успела накинуть на плечи императрицы соболий салоп.
С криками и рыданиями императрица побежала парадными покоями своих апартаментов к спальне супруга.
Дежурный офицер осмелился было коснуться ее руки, убедительно представляя, что он имеет формальное строжайшее приказание решительно никого не пропускать в опочивальню к усопшему.
Императрица рванулась от него с воплем:
– Прочь, убийца! – и устремилась вперед.
Старуха Ливен, неодобрительно покачивая головой, пошла вслед за ней.
В прихожей, около запертых дверей опочивальни императора находился пикет семеновцев под командой капитана Александра Волкова. Этот офицер был лично известен императрице и пользовался особым ее покровительством.
Императрица бросилась к дверям, восклицая:
– Пустите меня! Пустите меня.
Но гренадеры скрестили штыки.
– Государыня, успокойтесь ради Бога! – умолял Волков. – Мы не можем вас пропустить.
– Волков! Пустите меня! Заклинаю вас всем святым! Пустите! – повторяла императрица, с безумно блуждающим взором, простирая к нему обнаженные руки. – Пустите меня к моему милому другу, если только в груди вашей человеческое сердце!
– Государыня, невозможно! Невозможно, государыня! – сам теряя голову и ломая руки, повторял Волков.
– Солдаты! Пустите вашу императрицу! Я умоляю вас на коленях!
И Мария Федоровна встала на колени перед гренадерами, все державшими штыки скрещенными.
Слезы потекли по грубым лицам старых гренадер.
– Государыня, матушка ты наша! – рыдающим голосом сказал один из них. – Понимаем мы горе твое, родимая! Чувствуем мы! Да не приказано нам!
– Так убивайте же и меня! – вскричала императрица и грудью надвинулась на штыки, так что гренадеры едва успели принять их.
Но в это время под одну руку ее подхватила подоспевшая Шарлотта Карловна Ливен, а под другую – извещенный о происходившем и прибежавший ближайший друг императрицы шталмейстер Сергей Ильич Муханов. Они подняли императрицу, оба убеждая ее успокоиться, Ливен по-немецки, а Муханов по-французски, представляя ей доводы бесполезности ее попытки в данную минуту проникнуть в опочивальню усопшего супруга. Императрица разразилась рыданьями, проливая потоки слез и, обессиленная, дала себя увести. В соседнем покое императрицу встретили две фрейлины с чулками и туфлями, в которые и поспешили облечь окоченелые ее ножки. Потом они увели императрицу в собственные апартаменты. Муханов поспешил за лейб-медиком Беком. Вслед за ним, все неодобрительно покачивая головой, вышла и обер-гофмейстерина Ливен. Им навстречу шел генерал Бенигсен.
– Что здесь происходит? – спросил он.
– Императрица в ужасном состоянии, – сказал Муханов. – Она рвется в опочивальню супруга.
– О, невозможно! Сейчас совершенно невозможно! – сказал генерал Бенигсен.
– Позовите хотя бы Бека! Ей необходимо пустить кровь! – просил Муханов.
– Доктор Бек с прочими приготовляет тело к выставлению. Работа очень трудная! Покойный сильно обезображен, – объяснил Бенигсен. – Вот почему невозможно допустить императрицу в опочивальню.
– Ее величество изволили справляться, кто командует дворцовыми войсками – сказала графиня Ливен, – и, узнав, что вы, приказывает вам к ней явиться.
– Я к услугам ее величества! – отвечал Бенигсен.
– Как только императрица будет одета, вас позовут, – сказала сурово статс-дама и величественно удалилась в покои императрицы.
Но, входя в них, старуха, тяжело стукая костылем, пробормотала себе под нос по-немецки:
– Нет, она не хочет, не может и не должна царствовать!
