Текст книги "Павел I"

Автор книги: Николай Энгельгардт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

II. Чужой опыт

– Итак, мы с вами расстаемся, милый граф, – сказал де Линь, когда Саша Рибопьер входил в библиотеку принца. – Замойская сообщила мне эту грустную весть. Я видел слезы в ее прекрасных глазах… Счастливый юноша!

Старый принц вздохнул, улыбаясь.

Саша закраснелся, но самолюбие его было польщено. Впрочем, он не испытывал особого волнения при мысли о разлуке с красавицей. Образ царственной Селаниры безраздельно владел всем его существом. Хотя теперь странное раздвоение ощущал он в себе.

С тех пор, как он узнал высочайшую волю и возвращение его было неминуемо, хотя это и совпадало с собственным его желанием и отечество также манило юношу и призывало к себе, но в то же время и вся прелесть беспечной, счастливой венской жизни представлялась воображению. Он ощущал грусть разлуки с прекрасным городом. Он уходил, многократно оборачиваясь назад и простирая руки к покидаемому.

Саша изложил эти колебания своей души принцу.

– Нам приятно видеть, что мы сумели так привязать вас к венскому обиходу, – сказал принц. – Впрочем, едва ли в данное время отечество усладит вас светлыми впечатлениями. Хотя оружие русских, как всегда, покрывается лаврами, но мрачные тучи раздора и ненависти, самовластия и произвола отравляют организм государства. Теперь в ваше отечество скорее может призывать суровый долг гражданина, чем собственное влечение. Толпы изгнанников покидают Петербург. Одни, чтобы прозябать в глухих дебрях Сибири, другие, чтобы укрыться в родовых поместьях, наконец, третьи совсем покидают отечество. Многие переплывают море, чтобы найти убежище в свободном Альбионе. Иные едут в Голландию, в Германию. Ожидается в скорости наезд русских и в Вену. Вот в какую минуту вам, милый юноша предстоит увидеть вновь гиперборейское небо!

– Да, я уже слышал об этом от графа Разумовского, а раньше от графа Зубова. Но все же я не теряю надежды на милость государя к нашему семейству. Император всегда так уважал и любил отца.

Старый принц покачал головой.

– Не доверяй улыбке падишаха – в его устах сверкнули львиные зубы! Эта восточная пословица пристала особенно к императору Полю, дивному смешению версальца двора Людовика-Солнца, рыцаря гроба Господня, прусского экзерцирмейстера и восточного деспота. Я знал Павла Петровича еще наследником. Живо помню его при французском дворе с прелестной супругой. Его ум, образованность, множество прекрасных черт души его мне известны. Наконец, мысль о нем всегда соединяется в моем воображении с прекрасным закатом королевской Франции, который мы, увы! почитали утренней зарей прекрасного безоблачного дня! Антуанетта! Людовик! – взволнованно произнес эти имена старый принц и на мгновение закрыл лицо руками.

– Милый юноша, – продолжал он, поборов волнение, вызванное воспоминаниями, – пред нашей разлукой я хотел бы передать вам некоторые выводы моего опыта. Хотя я отлично знаю, что чужой опыт мало учит, поражая ум, но не сердце, обиталище наших страстей, во всяком случае то, что я скажу вы выслушаете не без пользы для себя.

– Ваш опыт, принц, усвоенный мною, станет для меня заповедью, – сказал юноша.

– Да, да, не льстите старику! Но тот, кто видел гибель королевской Франции и крушение престола святого Людовика, пережил столько, что получает способность прозревать самое будущее. Поверьте пророком не так трудно быть Надо лишь познать глубину человеческого безумия, легкомыслия и ничтожества. Я видел конец царствования Людовика XV. Я видел юный двор дофина и Антуанетты. Я сопровождал графа и графиню Северных в их путешествии. Я служил великой монархине – Марии-Терезии. Я видел Семирамиду севера, сопровождал ее шествие в Крым, видел лагерь Потемкина… Я познал Восток и русских властителей и вельмож. Я никогда не стану осуждать императора Павла за строгости им введенные в гвардии. Но Россия семьдесят лет была управляема женщинами и их любовниками Сразу невозможно изгнать изнеженность нравов, интриганство, лесть, подлость, коими заразились высшие сословия в вашей империи. Император Павел принял скипетр с лучшими намерениями. Но пошел к цели своей слишком прямыми и быстрыми шагами. Он повелел гражданским чиновникам открывать присутствия с шести часов утра при свечах. В царствование родительницы Павла они едва собирались к часу и двум дня. А роскошь вельмож! Их наряды, усыпанные брильянтами! А безумная карточная игра! А беспутство гвардейцев, даже солдат! Все это я знаю. Все это должно обуздать. Но… император Павел погибнет в борьбе с национальными пороками русских, развившимися под женской властью!

Принц де Линь прошелся по книгохранилищу. Кумиры богов и бюсты великих певцов древности и Франции спокойно белели в сумраке обширного покоя, стены которого покрывали ряды фолиантов. В венецианское окно смотрел сад, испещренный красками осени.

Саша с изумлением слушал принца.

В первый раз при нем так говорили о правлении великой монархини, перед памятью которой он благоговел.

– Принц, – сказал он, – мне тяжело слышать такое беспощадное осуждение правления великой императрицы, которая была мне второй матерью!

– Императрица Екатерина, – великая императрица и великая женщина. Не мне ли принадлежит это наименование ее – Catherine le Grand? И я благоговею пред ее памятью. Но она все же была женщина, отдававшая дань всем женским слабостям. Гений Екатерины отлетел вместе с ней. Пороки ее вельмож, гвардии, дворянства остались С ними задумал борьбу Павел – и погибнет. Милый друг, поверьте опыту старого принца, придворного и дипломата, – легче править людьми, потакая их слабостям, чем пытаясь исправлять их пороки. Но когда колонна падает, безумец тот, кто останется под нею стоять. Император Павел – шатающаяся колонна. Знайте это, милый граф, и остерегайтесь. Берегите себя для будущего.

– Принц, не вы первый предостерегаете меня Хотя я не понимаю, что может угрожать столь мощному монарху, которому беспрекословно повинуются миллионы.

– Могущественный монарх! – сказал с горечью принц де Линь. – Но разве не были могущественны короли Франции? Разве им не повиновались так же слепо? Разве еще дофином Людовик XVI не был обожаем своим народом? И где все это? Видите, по воздуху плывет к нам в окно паутина. На конце ее висит смелый паучок. Но дунет ветерок, паутинка упадет на землю, и нога случайного прохожего раздавит паучка. Таково и могущество монархов и сильных мира. Это гнилая сеть, жалкое ветхое вретище. Буря народных волнений рвет ее в клочья. Здесь, в Вене, в аристократических домах ее, в этом тихом книгохранилище вы видите призрачный мир, кунсткамеру, в которой собраны обломки прекрасного прошлого. Но будущее не с нами. Новый дух веет в народах и все сокрушает, перестраивает, перерождает. Не знаю, остановится ли он на пороге России. Но император Павел объявил ему войну. Он противопоставил ему все свое самовластие. И это вторая задача, достижение которой его погубит. Он хочет воскресить рыцарство и облагородить русское пресмыкающееся у ног его дворянство. Он этот дух рыцарства соединяет с духом Версаля и духом Фридриха и полагает, что тем самым остановит победоносное шествие духа торгашеского мещанства. Но он сам и вся его империя в руках английских торгашей. Такова насмешка судьбы!

Принц помолчал. Потом подошел к двери, которая вела из книгохранилища в концерт-залу и заглянул туда. Убедившись, что никто не мог слышать его слов, принц подошел к Рибопьеру и прошептал ему на ухо:

– Император Поль погибнет. Недовольный поведением Австрии и образом действий Англии в Голландии, он готовится внезапно выступить из коалиции и, соединившись с Бонапартом, обещавшим ему Мальту в качестве гроссмейстерского ордена, объявить Англии войну, наложить на английские товары запретительное «эмбарго», двинуть казаков на завоевание Индии, а самому вызвать на поединок монархов враждебных держав, чтобы решить распрю народов Божьим судом! Общий голос, что император помешан…

III. На почтовом дворе в Софии

В конце октября 1800 года Саша Рибопьер со своим «дядькой» Дитрихом подъезжали к Софии, последней остановке перед Петербургом.

Уже вечерело. Небо затянуло серой мглой. Моросил дождь. Только на западе в расселину туч прорывался свет незримого солнца и блестел на измятом жнивье, пожелтелой придорожной траве и на мокрых, почти голых, чахлых кустах и березах. Туман клубился над однообразной низиной, дышавшей унынием и скукой. Дорога от долгих дождей превратилась в бесконечное корыто, наполненное жидкой грязью. Четверка лошадей еле тащила поломанную простую повозку с верхом – более утонченный экипаж совсем бы отказался служить. Путники, измученные ухабами и рытвинами, закиданные грязью, только и мечтали об остановке, дабы погреться, обсушиться, почиститься, поесть и попить, отдохнуть, переменить лошадей, кое-как починить и подвязать первобытный экипаж и затем, пусть к поздней ночи, достигнуть Петербурга.

Городок София чуть виднелся в стороне и тонул в тумане, сумерках, за пеленой моросящего дождя. На совершенно пустом месте стоял близ дороги длинный деревянный дом в три жилья, окрашенный полосами в три цвета, как и шлагбаум, перегораживавший дорогу, – в желтый, белый и черный прусские цвета. К нему примыкал двор, совершенно утонувший в навозе и обставленный конюшнями.

У шлагбаума по другую сторону красовалась такая же полосатая жилая будка, у которой стоял офицер в штиблетах, зеленом мундире с отворотами и фалдами, в буклях, с косой, в трехрогой шляпе и с эспантоном в руке, на который он оперся весьма картинно. Около сидели на поленнице дров несколько инвалидов в подобном же одеянии. Все курили трубки.

С первого взгляда можно было заприметить, что почтовый дом полон проезжающими. Не только весь двор заставлен был всевозможными экипажами, каретами, бричками, таратайками и просто телегами, но еще и вне двора, вокруг постройки и у забора стояли повозки. Многие были нагружены кладью, ящиками, узлами, сундуками. Одни были отпряжены. К другим подводили лошадей. Кучера, ямщики, лакеи в ливреях и дворовая челядь самого разнообразного обличья, а также кузнецы с клещами и молотами шныряли между повозками, суетились, кричали, переругивались и пересмеивались.

Тут же возились собаки, хрюкали свиньи и поросята и бодался грязный козел. Все три жилья почтового дома были полны. Несмотря на довольно пронзительный холод, мокроту и ветер, окна были открыты. В них шел дым табачный, светились сальные свечи и доносился гам голосов. Все трубы тоже дымились, обличая тем усиленную стряпню к ужину столь многолюдного сборища.

– Что это у вас за съезд такой? – спросил Рибопьер офицера, подошедшего для просмотра подорожной.

Содержимое документа, очевидно, не только удовлетворило офицера, но и исполнило почтения к новоприбывшим.

– У нас всегда так, последнее время, граф, – ответил офицер. – Одни покидают столицу, другие возвращаются в оную. По высочайшему повелению! Все по высочайшему повелению! С женами, с детьми, с больными стариками, в двадцать четыре часа – марш! Иностранцы и россияне все оной судороге подвержены. Вот в том жилье, за перегородкой, жена неаполитанского банкира на голых досках вчера от бремени разрешилась. Муж едва ума не потерял. И что же? Дня не промедлили, далее двинулись!

– По такой адской дороге! Может ли статься? – сказал изумленный Саша.

– Побыли бы на моем месте, так сказали бы, что под нынешним царем все может статься! – сердито ответил офицер.

– Однако я вижу, у нас в России ныне стали поговаривать весьма вольно! – заметил удивленный Саша.

– И стали говорить вольно. Потому что все равно нет спасенья. Молчи – бьют, и говори – бьют. Так лучше ж говорить. Коли не донесут, так оклевещут. Коли за неисправность не вышлют куда Макарка телят не гонял, так за исправность сто палок закатят, да и в Сибири сгноят. У нас, граф, народ в отчаяние впадает. А когда русский человек впал в отчаяние, ему море по колено. Пойдемте в почтовый дом, там наслушаетесь достаточно. На все бока честят, особенно бабы. Вот там карета госпожи Жеребцовой стоит. А сама она на чистой половине пребывает. Послушайте, что она говорит. А окна открыты и всякого народа полно.

– Возможно ли, и Ольга Александровна Жеребцова выслана из Петербурга, – вскричал Рибопьер.

– Кажется, сами от греха выезжают из пределов Российской империи вслед за английским посланником Витвортом. Он уже неделю как нас миновал.

Саша велел подъехать к крыльцу почтового дома и, поспешно выскочив из повозки, вошел внутрь.

Сени были завалены пожитками.

Налево обширная комната набита была разнообразным народом обоего пола и всякого звания, смешавшимся в полном беспорядке, сидевшим даже на полу, на узлах и сундуках.

Направо была названная офицером «чистой половиной» другая комната. В ней Саша неожиданно застал целое общество хороших петербургских знакомых. На старых вольтеровских креслах, обитых простой рогожей, да и то порванной, сидела в собольей, крытой алым бархатом шубейке чернобровая, сероглазая, румяная, пышная и красивая Ольга Александровна. Против же, на стуле, помещался граф Шуазель.

Несколько дам со своими мужьями, высылаемыми по высочайшему повелению в их деревни, сидели у стола и играли в карты.

Несколько гвардейских офицеров, по собственной сообразительности торопившиеся скрыться из столицы, стояли кружком около красавицы Ольги Александровны и старались услужить ей. То несли ей под ножки скамеечку в виде полена, обернутого чьим-то кафтаном, то раскуривали для нее трубку высекая в русской печке огонь при помощи кремня и трута. Жеребцова любила в дороге курить. Каждый из них надеялся за услуги удостоиться чести быть приглашенным в спутники, в карету ее, хотя б до следующей станции. А кто знает? Если понравится, то, быть может, и в Англию с собой захватит Все это общество неумолчно стрекотало по-французски.

Неслыханные по вольности восклицания поразили уши Саши Рибопьера, едва он переступил порог комнаты.

– Тиран! Вампир! Бесчеловечный изверг! Позор Европы! – кричал один из гвардейцев.

– Пора же, наконец, нам переменить свою constitution и ограничить зверообразное самовластие! – воскликнул другой.

– Нельзя же доверять судьбы целой страны и миллионы подданных умалишенному!

Саша остолбенел, слыша все это, публично провозглашаемое, при открытых окнах, когда кругом сновал всякий народ.

Вошедший вслед за ним «дядька» Дитрих безмолвно улыбался щучьим своим рылом.

– Саша! Вас ли я вижу! – вдруг воскликнула Жеребцова, вглядевшись во вновь прибывшего.

Все обернулись на это восклицание и, узнав Рибопьера, с живостью приветствовали юного камергера.

– Откуда вы взялись, граф? Неужели возвращаетесь в Петербург? Кажется, вы были на побывке в Вене? Что влечет вас, новый Даниил, в ров львиный? – такие и подобные вопросы и восклицания сыпались на Рибопьера.

– Оставьте его, господа, – сказала Жеребцова. – Вы его совсем затормошили. После Европы ему чудно попасть в наш хаос. Он растерялся прямо Подите, Саша, ко мне! – поманила красавица, по своему обыкновению выставляя для поцелуя полные, прелестные локотки свои и пряча пальцы, которые она не любила, находя слишком большими. И единственным признаваемым ею в себе недостатком. – Садитесь вот тут, на этот бочонок. Он немного засалит вас, но вы и так залеплены дорожной грязью. Да и где тут думать об опрятности, когда Петербург превратился в истый свиной хлев!

– Или в лабиринт, где живет Минотавр, пожиратель людей! – крикнул один из гвардейцев.

– И сторожащий прелестную Ариадну! – прибавил другой.

– Поджидающую нового Тезея! – ввернул третий.

– Думаю, что от древнего Минотавра было менее навоза, чем от всероссийской свиньи в ее хлеву! – заключил четвертый.

– Перестаньте, господа, прошу вас! – приказала красавица. – Вы окончательно оглушили нашего милого графа, который, сказать á parte, замечательно возмужал и похорошел за свое пребывание в Вене.

– О, после такого вступления можно ожидать что графу предложено будет ради безопасности повернуть обратно в карете Ольги Александровны! – проворчал толстый гвардейский полковник, сидевший на другом бочонке.

– Молчите! – крикнула ему красавица. – Милый Саша, расскажите, как вышло, что вы покинули Вену и возвратились в отечество?

IV. Туда и обратно

Рибопьер скромно сообщил, что он вместе с другом своим, ротмистром Дитрихом, возвращается из Вены в Петербург по высочайшему повелению государя и не ожидал видеть и слышать то, что представилось ему здесь.

– То ли еще услышите, – сказал толстый полковник, – если неделю только проживете в Петербурге.

– Вот что я скажу вам, граф, – начала Жеребцова, – у нас теперь конец октября, и видите, я уезжаю из Петербурга и из России совсем, в Англию, у меня слава Богу, есть друзья в Лондоне. Его величество король Георг очень со мною близок. Лорд Витворт выехал раньше меня и приготовит мне отель, где я проживу до весны… В конце марта месяца или в начале апреля, когда пройдет суровость погоды, теплое веяние растопит ледяные покровы земли, засияет новое, молодое солнце, тогда, в светлый праздник освобождения и возрождения России, я вернусь. Надеюсь, что найду вас в полном благополучии, милый Саша. Хотя ныне всякий обыватель Петербурга живет в нем, как на вулкане. Я удивляюсь тому, что венские друзья не задержали вас и отпустили в Россию.

– Но граф Разумовский получил высочайшее повеление.

– Ах, Саша, каждый день выходят повеления, отменяющие предшествующие, и часто высланные из столицы, промедлив в пути, возвращаются обратно с фельдъегерем, посланным им вдогонку. Нами играет прихоть случая. Никто не знает, что будет с ним завтра…

– Но все убеждены, что долго так продлиться не может, – досказал толстый полковник.

– Долго так продлиться не может, – хором подхватили гвардейцы. – Перемена необходима! Она неминуема.

– Вы удивляетесь тому, что слышите здесь, на почтовом дворе, на народе, при открытых окнах, – опять заговорил полковник. – Но поймите, мы дошли до предела. Всякая безопасность утрачена. Молчи, говори, делай так или иначе, ступи вправо или влево, все равно ни за что нельзя ручаться. Мы долго трепетали молча. Но все же надеялись, все же не постигали всего ужаса нашего положения. Теперь нет никаких уже сомнений. Если так продлится, мы все осуждены на бесчестье, ссылку, каторгу, на самую казнь. За что? Про что? Деспотический вихрь нас подхватил и несет в бездну. Без революции, среди глубокого мира в стране мы переживаем террор и не хуже французского. Более полутораста офицеров гвардии вышли в отставку и добровольно уединились в дальних поместьях. Те, что еще служат, идя на вахтпарад, на всякий случай зашивают в подкладку деньги, ибо часто прямо с парада сажают в тележку – и марш-марш! Да всего ни рассказать, ни описать. Надо самому пережить. Что ж?

Русский человек таков по природе своей, что крайняя опасность делает его равнодушным к самой гибели и развязывает ему язык.!

– Я уже слышал это сейчас, – сказал Саша Рибопьер.

– От кого?

– От офицера на заставе.

– Ну, вот, видите!

– Я полагал, что найду вас в Петербурге, – обращаясь к Шуазелю, продолжал Рибопьер, – а нахожу здесь. Я везу вам теплые приветствия от принца де Линь!

– Ах, принц де Линь! Старый друг! Как я вам благодарен! – обрадовался Шуазель. – Ну, что он, так же увлекателен, этот Протей мысли? Как его здоровье? Что нового в Вене?

Старик засыпал Рибопьера сотней вопросов, касавшихся двора и венских гостиных.

Рибопьер удовлетворил по мере возможности старика, который казался совершенно подавленным, опустившимся, дряхлым, чему способствовали беспорядок его костюма, измятое, грязное жабо, порванные кружева манжет, криво сидящий парик и запачканный кафтан. Старику пришлось спать не раздеваясь в кордегардии и он выехал, не успев ничего захватить из вещей, только снабженный кредитивом знакомым английским купцом, тоже сидевшим с ним в кордегардии и затем высланным в Лондон морем.

– Да! да! Принц де Линь, старый друг… – шамкал старик. – А мы, эмигранты, лишились милости его величества, да! – с горестью говорил он. – Принц Конде выслан! Король Людовик и доблестная дщерь мученика Елизавета скитаются по лесам и степям Литвы! Да! да! Нас оклеветали, и дело роялистов погибло… погибло… – повторял Шуазель, и голова его задрожала. – Мы переживаем в России вторую революцию и террор!

Рибопьер извинился и попросил позволения удалиться, чтобы распорядиться относительно повозки и лошадей.

Когда он вышел, толстый полковник сказал:

– Этот мальчик рожден дипломатом. Впрочем, он еще напитан венским воздухом. Поживет в Петербурге – переменится.

Оказалось, что Дитрих уже все наладил. Повозку лечили трое кузнецов, что-то накаливая и наваривая, в то время как в нее уже впрягали свежих лошадей, и сам смотритель почтового дома наблюдал, стоя перед Дитрихом на вытяжку. Такое волшебное действие кавалерист саксонской службы оказывал на всех смотрителей империи.

Он предложил Саше поесть из дорожного запаса тут же в экипаже и трогать дальше, чтобы «папенька раньше обрадовайть», с необыкновенной ужимкой, по-русски объяснил Дитрих. Саша согласился Вдруг кто-то тронул его за рукав.

Он обернулся. Перед ним стоял худой и мертвенно бледный, высокий человек. На нем было офицерское платье, но превратившееся почти в рубище нищего. Лицо обросло бородой, и лысая голова была обвязана какой-то рванью. На ногах его были мужичьи лапти и онучи, да и те разбиты и оборваны.

– Граф, ради Христа, – умоляюще сказал он. – Войдите в наше ужасное положение!

– Что такое? – спросил удивленный Саша. – Кто вы, государь мой?

– Я не нищий, граф, – поспешил объяснить неизвестный. – Я – дворянин и офицер, и честный человек. Но со мной жена и двое малюток. И мы уже неделю ютимся здесь, питаясь подаянием проезжающих, не имея сил и средств двинуться дальше. И это в виду Петербурга, где, уверены мы, милость монаршая утрет слезы невинных страдальцев… И мы не одни тут! Здесь полная изба таких же несчастных офицеров, и некоторые тоже с женами и детьми… Без копейки, в рубище; питаемые только милосердием проезжающих, тщетно умоляем мы довести до начальства о нашем ужасном положении… Как же мы в таком состоянии покажемся на улицах столицы. Рассудите, граф, сами!..

С возрастающим изумлением, состраданием и прямо ужасом слушал Саша несчастного.

– Но я не могу понять, как все это могло статься? – сказал он. – Объясните, государь мой, как попали вы, дворяне и офицеры, в столь затруднительное положение.

– Ах, граф! Нас множество таких! Со всей России по всем трактам пешком бредут такие же несчастливцы, как и мы. О, граф, если бы вы знали все ужасы, мной и несчастной женой и детьми моими уже претерпенные, вы… Простите слабость мою, граф! – несчастный зарыдал, закрываясь руками.

Саша чувствовал, что у него самого подступают и щиплют в горле слезы. Схватив за руку офицера, он просил его успокоиться и рассказать по порядку все.

– Верьте, что я помогу вам всем, чем только возможно для меня будет.

– Граф, – поборов волнение и глубоко вздохнув, заговорил офицер. – Из многих полков армии, по всей России стоящих, по ложным доносам пред его императорским величеством были многие офицеры оклеветаны и подверглись ссылке, некоторые в дальние города Сибири. Однако по расследовании невинность их стала явной, и по высочайшему повелению возвращены им звания, отличия и позволено вступить в те же полки чином выше, в коих и раньше служили, но при том для личного представления государю императору должны мы все без всякого промедления к Санкт-Петербурху явиться. Что ж, высочайшая сия милость в пущую кару обратилась нам, несчастным, испытуемым Промыслом! И без того небогатые, лишившись имущества при высылке и, конечно, обнищав в Сибири, принуждены мы многие с женами и детьми, пешком, Христовым именем в столицу пробираться! У многих поумерли жены и дети. Иные сами пропали. Все переболели и претерпели великие злоключения от стужи, голода, унижений! Ах, граф, истинно заглянули мы в пучину человеческого бедства, и только тем утешались, что многих столь же страждущих рабов встречали, кои свой последний кусок мякинного хлеба с нами делили и последним лоскутком холстины детей наших укрывали! То видя, Бога славили, но и в самом лютом злострадании не теряли надежды на милость и правосудие доброго нашего государя! Жена моя, бедняжка… Ах, граф, она лишь на высочайшую щедроту живет надеждою, веруя, что отца встретит, лишь бы нам к его величеству достичь! Ведь он всех бедств наших не знает, Он хотел нас, призывая к себе, возвеличить. Знал ли он, что из того воспоследует? Огорчив невинных, как отец, к себе в столицу, призывает, желая обласкать и одарить из своих рук. Ведь те же рабы крепостные, подданные немилостивых господ, прославляют государя Павла Петровича, облегчившего участь их положением три дня работать барщину, а три на себя. Крут государь к гвардейцам, да к каким? К богатым, нежным маменькиным сынкам-офицерикам, а к гвардейским солдатам нам известна милость царская, всегда дарит щедро. Так мы не теряем на его величество надежды. Но начальники – злодеи! Они что с нами делают? Как не донесут государю, что и голодны мы, и хладны, и босы, и раздеты! Имеем мы по прибытии в столицу явиться к его сиятельству санкт-петербургскому военному губернатору, графу фон дер Палену. Да ведь как же в рубище мы в столицу войдем? И стыдно, как офицеру и дворянину, и субординация не позволяет! А паче жена и детишки больные не имеют сил оставшиеся немногие версты до столицы по невылазной грязи, в дожде, холоде, ветре пройти… Также и многие офицеры больные в нашей избе. И дети и жены больные же! А между тем и из сей избы смотритель нас гонит и отказывается печь в ней топить. И он прав. Дрова казенные. Пройдите к нам, граф! Убедитесь своими глазами, что все сказанное мною не ложно, и, прибыв в столицу, доведите о сем до сведения его сиятельства военного губернатора фон дер Палена!