Текст книги "Павел I"
Автор книги: Николай Энгельгардт
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)
Он встал у печки, скрестив на груди руки, и отвечал односложно на все обращаемые к нему вопросы. Принц, увлеченный играми, скоро, впрочем, позабыл и о нем, и о немецкой драматургии.
Заведовал играми преподаватель мифологии в шляхетном корпусе, родом эльзасец, полковник фон Обенхейм, необыкновенно белокурый, тонкий, как хлыст, и сентиментальный. Он предложил играть в Амура и Психею.
– Да! да! станем играть в Амура и Психею! – хором закричала молодежь.
– Кто же будет Психеей? – спросил преподаватель мифологии.
– Конечно, Лотхен! Конечно, Лотхен! Милая Лотхен! Прелесть Лотхен!
Действительно, Лотхен – прелестная четырнадцатилетняя девушка – напоминала Психею.
– Древние представляли Психею, – закатывая глаза, нежным тенором стал объяснять преподаватель мифологии кадетского шляхетного корпуса полковник Обенхейм, – в образе юной и прелестной красоты, полной грации, являющей совершенство форм и…
– Ayant des ailes de papillon aux épaules! – подхватила молодежь. – Мы знаем, знаем и сто раз слышали от вас! – Где бабочкины крылья! – Несите крылья! – Фриц, где крылья? – Ах, Анета, я почем знаю! – Отто, принеси же крылья! – Они под кроватью у… – Косолапый Отто, беги же и лезь под кровать!
– Да, Психея имела радужные крылышки мотылька на плечиках, – продолжал лекторально томный полковник, – чтобы обозначить подвижность души, символом коей является сие Легкое насекомое.
Отто, очевидно, слазил под кровать, потому что явился со следами пыли на кафтане и с пухом на косе и принес крылья, которые и привязаны были лентами к плечикам заалевшейся Лотхен.
– А кому же быть Амуром?
Поднялся спор.
Но преподаватель мифологии решил, что это зависит от свободного выбора самой Психеи.
– Ибо душа свободна в выборе предмета, – сентиментально пояснил он, – и никакие узы над нею не властны!
Мальчики стали кружком около Психеи.
Она опустила глазки и конфузливым жестом пальчика указала на принца Евгения.
– Принц будет Амуром! Ура! – закричали все – Несите лук! – Где колчан со стрелами? – Отто, где колчан? – Я видел, что Фриц стрелял из лука сегодня в кошку! – Фриц, ты стрелял! Где лук? – Он, кажется, в темной комнате, где… Т-с-с-с! Какой он дурак!
– Древние не всегда изображали Амура с луком и стрелами! – опять начал объяснения преподаватель мифологии, – его изображали и с горящим факелом и с розой в руке или с пальцем, положенным на уста. Иногда его помещали на колеснице, запряженной львами и тиграми, с крыльями лазурными, пурпурными и золотыми.
– Но где же мы возьмем колесницу с пантерами и львами?
– Три стула могут изображать львов и пантер!
– Или кот Микромегас и котовна Пульхерия!
Все эти предложения были отвергнуты. И кота Микромегаса и котовну Пульхерию, весьма почтенных и древних четвероногих, оставили спокойно дремать на коврике у камина, Принца вооружили луком и колчаном и привязали ему к спине два гусиных крыла, порядочно грязных, ибо они служили для обметания пыли с механических картин и стеклянных колпаков над цветами из необыкновенных материалов.
Затем распределили прочие роли: отца, матери и завистливых сестер Психеи, наконец, народа, сопровождающего Психею во исполнение оракула в пустыню, к дикой горе, где должно ее взять чудовище, назначенное в супруги Психее гневной Венерой.
Началась игра.
Народ плакал. Отец и мать, причитая, обнимали Психею, прощаясь с нею. Сестры злорадно улыбались.
– Le morne silence! Мы забыли le morne silence! – вдруг закричал кто-то из играющих.
– Да! да! мы это забыли! В последнюю минуту прощания наступило le morne silence! – Ну, к чему это, Лора! – Ах, Катеринхен, вы ничего не понимаете в чувствах!..
Поднялся крик, спор. Наконец решили, что должно быть «morne silence» и помолчали добрых две минуты. Только Фриц не выдержал и фыркнул, за что и получил тумака от Отто.
Далее потребовалась «un sentier escarpé», по которой уходит на гору Психея, и «les abymes», на которые она «plonge avec effroi ses yeux» ожидая, что из них покажется чудовище, нареченное богами ей в супруги. Скалистую тропинку устроили с помощью стульев и дивана, расстояния между ними названы были безднами, и Психея, подобрав платьице и показывая крохотные ножки, вскарабкалась на это сооружение и пошла по стульям, боязливо бросая взоры в воображаемые пропасти. На диване она должна была присесть и уснуть, утомленная раздирающими мыслями о чудовище – fatigué par ces pensées déchirantes.
Во время ее сна дикая гора должна была превратиться в великолепный дворец из золота, мрамора и кристалла, окруженный садом с цветами, боскетами, душистыми деревьями и повсюду должны были играть незримые инструменты. Все это было устроено очень быстро. Из ширм, шалей и эшарпов над Психеей соорудили род шатра; обставили кругом горшками с растениями и завели музыку на механических картинах; одна играла «Мальбрука», другая – менуэт, третья – арию из «Орфея в аду».
Психея пробудилась и стала выражать восхищение дворцом и садом и искать хозяина. Скрытый за китайской ширмой принц-Амур должен был изображать «нежный, невидимый голос» и сказать:
– Ici vous étes souveraine! Désrez![22]22
Вы здесь повелительница! Желайте!
[Закрыть]
Но вот наступает ночь, и Психея ложится спать. Огонь в комнате был потушен. Должен явиться «l'époux terrible».
– Ну, что же вы, принц! Идите же! – взволнованно зашептали девочки и пихнули переконфуженного «ужасного супруга» к Психее.
Принц несмело двинулся в темноте, простирая руки, и вдруг столкнулся с горячими, дрожащими ручками Лотхен. В то же время эти ручки крепко охватили шею принца и притянули его голову к трепетной груди так близко, что щеки мальчика ожгло горячее, ароматное дыхание Психеи и он услышал, как безумно стучало ее сердечко. Голова мальчика закружилась, в ушах зазвенело, разноцветные точки запрыгали перед глазами. Он обнял Психею и покрыл ее лицо поцелуями.
– Le monstre lui prodiguait de brûlantes caresses![23]23
Чудовище расточает ей жгучие ласки!
[Закрыть] – послышался за ними взволнованный шепот девочек, повторявших фразу из учебника мифологии.
«Монстр» исчезает. Наступает утро. Психея пробуждается, щурясь от внесенных свеч. Ее щеки пылают, из-под опущенных ресниц прорывается томный пламень, едва очерченная грудь дышит неровно. Психея ищет своего супруга, восклицая:
– Si vous m'aimez, о monstre adorable, prouvez le moi en vous montrant á mes regards![24]24
Если вы меня любите, обожаемое чудовище, докажите это, показавшись мне на глаза!
[Закрыть]
Ho «monstre adorable», красный, растерянный, не смеет поднять глаз и прячется за спинами товарищей и товарок по игре. Взрослые, следящие за игрой из соседнего покоя, переглядываются и качают головами.
Девочки совершенно поглощены игрой и подсказывают принцу:
– Скажите: О, Psyshé! la curiosité souvent est l'еcueil du bonheur![25]25
О, Психея! Любопытство – часто подводный камень счастья!
[Закрыть]
– O, Psyché… – начал было тоненьким, дрожащим голосом принц, но в это мгновение ротмистр фон Требра вдруг отделился от печки и торжественно заявил:
– В качестве воспитателя принца, я должен настаивать на прекращении странной этой игры, так как она противоречит инструкциям, данным мне его высочеством родителем принца на предмет охранения нравственности моего августейшего ученика!
XII. Три воспитателя
Слова ротмистра произвели чрезвычайное волнение.
Игравшие дети подняли негодующий, плачевный вопль: «Почему нельзя играть в эту игру?» Они всегда в нее играли. И в Язона и Медею! И в троянского коня! И в лабиринт с Минотавром и Ариадной! И в освобождение Андромеды Персеем! Они все это учили в мифологии и знают, что все это представляют в Эрмитаже и смотрит сам государь! Остается еще самое интересное, а им запрещает этот противный!
Еще должна говорить сестра Психеи и ее подучивать! Потом она прячет лампу и меч и ночью внезапно освещает монстра с целью отсечь ему голову и видит Амура! Это так интересно! Они наливали в чашку воды и спирта. Спирт горел, и Психея капает на щеку Амуру! А потом еще работы, которые Венера задает Психее! Puiser á une fontaine une onde noire et fetide![26]26
Черпать из фонтана черную и смрадную волну!
[Закрыть] Это так смешно! Потом идти в ад к Прозерпине за коробкой, которую нельзя открывать! Это так интересно! Они насыпали в коробку толченого угля и, открывая ее, Психея вытряхивала себе уголь на лицо!
Девочки окружили ротмистра и, пуская в дело бессознательное кокетство, умоляли позволить продолжать игру. Только Амур и Психея не говорили ни слова.
Ротмистр был неумолим.
– Я должен вам заметить, ротмистр, – сказал самым скрипучим голосом Дибич, вновь теряя добродушие и превращаясь в обычную деревянную, напыщенную фигурку, – я должен заметить, что я тоже имею честь быть воспитателем принца, уже по званию моему помощника начальника корпуса. И я не нахожу ничего предосудительного в забаве детей. Как бы иначе я и допустил сию забаву!
– Со своей стороны, и я должен сказать то же самое, – вмешался преподаватель мифологии. – Миф о Психее и Амуре есть один из возвышеннейших в баснословии древних. Это признано учеными давно. Этот миф, как и другие, я имею честь преподавать благородному юношеству шляхетного корпуса и всегда снискивал признательность моего начальника, что его превосходительство, здесь самолично присутствуя, сами подтвердить имеют:
– Да! да! да! – подтвердил генерал Клингер. – Мифология преподается в корпусе по высочайше утвержденной инструкции!
– Ввиду сего, – подхватил преподаватель мифологии, – замечание ротмистра я нахожу лично для меня обидным и совершенно неосновательным!
– Играйте, дети! – решил Дибич.
– Да! да! пусть играют! – рассеянно сказал Клингер, погруженный в расчеты партии пикета.
– Пусть играют, но только его высочество воздержится от участия в сей странной игре и играть не будет!
– Нет, будет играть принц! – наступая на ротмистра и тыча ему мимо носа пальцем, – крикнул Дибич.
– Нет, принц играть не будет! – тоже наступая и тоже тыча пальцем, кричал ротмистр.
– Нет, будет!
– Н-нет не б-будет!
– Н-н-не-е-т б-б-у-у-дет!
– Н-н-не-е-т н-не б-б-у-у-д-дет!
– Я как преподаватель мифологии шляхетного корпуса, имею высочайше на сей счет преподанные указания, сам предложил детям сию забаву, развивающую воображение и сердце нежностью ужасного и ужасом нежного в связи с чистейшей нравственностью, коей сей мир благоухает! – кричал преподаватель мифологии полковник фон Обенхейм.
– Инструкции корпуса для меня неизвестны, я соображаюсь с инструкциями принца-родителя, поручившего мне нравственность августейшего дитяти! – кричал в ответ ротмистр фон Требра. – И во всяком случае я завтра же представлю все на усмотрение обер-гофмейстерины ее величества графини Ливен.
Едва ротмистр произнес это имя, как воцарилось зловещее молчание.
Затем Дибич переменившимся, голосом сказал, что, впрочем, не о чем спорить, так как все равно пора идти ужинать.
Дети хором тоже заявили, что им уж и не хочется больше играть.
Клингер, оттолкнув карты, встал и, подойдя к ротмистру, взял его под руку и увлек в столовую, заговорив о системах воспитания и свидетельствуя ему особливое уважение как педагогу, о талантах и знаниях которого он много услышал еще утром от барона Дибича.
XIII. Тетушкин секретный кабинетец
Сколько лестного ни говорил генерал Клингер за ужином ротмистру фон Требра, сколько ни старался его смягчить, представляя, что принц 6 юношеской невинности обошелся, может быть, во время игры фамильярнее, чем допускала благопристойность, с фрейлиной Лотхен, но что она сама, как дочь весьма почтенных родителей, дышит невинностью первобытного рая, все же отвращение фон Требра к вечерним собраниям у Дибича побудило его доложить на другое утро обер-гофмейстерине графине Шарлотте Карловне о совершаемых у Дибича бесчинствах.
Купидон уже никогда более не видал своей Психеи.
Было сравнительно поздно. В сладкой дремоте принц Евгений нежился в пуховой торжественной постели. На этот раз спальня прогрелась стараниями истопника, с которым принц уже успел вступить в самую тесную дружбу. Несмотря на свой комический русский язык, он имел с ним перед сном долгую беседу, в то время, как тот вторично, сидя на корточках, топил печь покоя.
Ротмистр вдруг отдернул занавеси кровати со строгим выговором за вчерашнее поведение.
– Вставайте, ваше высочество, вставайте, – говорил ротмистр. – Вам придется дать ответ Шарлотте Карловне!
– Что такое? – вскакивая, спрашивал принц. – Какая Шарлотта Карловна?
Он ничего не помнил и не понимал.
– О вашем непристойном вчера обхождении с девицей Лотхен уже известно обер-гофмейстерине ее величества!
Принц вспомнил вчерашнее и сладкие золотые сны, которые снились всю ночь, когда он то ловил Психею, носясь за ней на крылышках над цветами, то обнимал и целовал ее в голубой парадной спальне императрицы, то вдруг ротмистр в виде чудовищного шмеля, вываленного в толченом угле, нападал на них и чернил нежные, алые щеки и радужные крылышки Психеи! Принц весело засмеялся этим снам.
– Смейтесь, ваше высочество, смейтесь! – строго сказал ротмистр. – Как бы не заплакать.
– Ах, ротмистр! А я еще сам попросил Дибича пригласить вас на вечеринку, чтобы вы могли поговорить с Клингером и Коцебу о новой немецкой драматургии и философии Канта! – сказал принц.
– Прошу ваше высочество помнить, что мы не в Германии. Я здесь только выполняю инструкцию вашего родителя, а драматургию и Канта оставил по ту сторону русской границы!
– И вы тоже! – горестно сказал принц и стал одеваться.
Когда он был готов, ротмистр объявил, что после кофе они сейчас же должны ехать во дворец к Шарлотте Карловне.
Мурашки пошли по коже мальчика, когда он представил себе старого грифона. Теперь он подъезжал к Михайловскому замку почти в таком же состоянии, как накануне Дибич.
Входя в приемную строжайшей и серьезнейшей обер-гофмейстерины своей тетки, он про себя повторил молитву Дибича:
– Nun, Gott sei uns gnadig!
Шарлотта Карловна, выйдя, сначала окинула трепещущего принца с ног до головы взглядом точащей яд виперы и скорее сунула, чем подала, ему в губы руку для поцелуя.
Резким голосом, по-немецки, принялась она читать ему длиннейшую предику, выставляя на вид все неприличие вчерашнего его поведения.
– Соучастница во вчерашней вашей непристойной игре по моему приказанию уже подвергнута наказанию розгами. Что касается вас, то сие находится в зависимости от высокой руки императрицы! Ее величество сами определят степень вины вашего высочества и соразмерное наказание!
Вслед за тем обер-гофмейстерина повела Евгения в покои императрицы-тети.
Императрица встретила Евгения расстроенная и сейчас же стала говорить о том, как она огорчена его дурным поведением, о коем должна написать его родителям. Она говорила так проникновенно, что и сама, наконец, заплакала и принц стал проливать слезы, целуя ее руки и платье и умоляя о прощении. Императрица, наконец, привлекла его к себе и целовала в лоб, повторяя: «Как ты напоминаешь мне моего брата!»
После этого принц уже не сомневался, что тем дело и кончится.
Но вдруг императрица встала и, вздохнув, кротко произнесла:
– Делать нечего, пойдем!
Вслед за тем она крепко взяла его за руку и повела по холодным великолепным залам дворца. При прохождении мимо одних дверей, в щель их мелькнули розовые личики великих княжон и раздался их громкий шепот:
– Его ведут в секретный кабинетец.
Услышав слова о «секретном кабинетце», его высочество генерал-майор и шеф драгунского полка, кавалер Мальтийского ордена, почувствовал себя очень неприятно.
Роковой тетушкин кабинетец находился в отдаленнейшем уголке дворца. Что там произошло, на то в анналах Российской империи не сохранилось никаких указаний, и самые тщательные архивные разыскания в означенном направлении ученых исследователей, надо думать, не дадут никаких результатов.
Известно только, что когда императрица Мария Федоровна и принц Евгений вышли из секретного кабинетца, из глаз обоих капали крупные слезы.
Единственное лицо, которому принц вечером поведал все, что произошло в кабинетце, был истопник, но этот русский простой мужик не оставил мемуаров, так как был неграмотен.
XIV. Вечернее собрание
Принц Евгений с воспитателем бароном Дибичем должен был присутствовать на вечерних интимнейших собраниях императора, которые отличались тем, что на них все было совершенно так, как бывало на вечерних собраниях Фридриха Великого.
До начала собрания вся августейшая фамилия сошлась в покоях императрицы. Ровно в половине седьмого с шумом распахнулись обе половины двери и появился император.
С легким наклоном головы проходя мимо собравшихся, он отдал низкий поклон императрице ласково кивнул великой княгине Анне, супруге Константина Павловича, много страдавшей от бешеного характера мужа, которого несколько сдерживал лишь страх перед родителем, и с особым благоволением быстро подошел к принцу Евгению.
– Как поживаете, милостивый государь? – спросил он мальчика. – Освоились ли с нашим климатом?
– Еще не совершенно, ваше величество, – отвечал Евгений.
Странно, когда все трепетали перед Павлом Петровичем, принц, наоборот, чувствовал себя особенно непринужденно в его присутствии, вероятно, потому, что видел симпатию императора, который наперед уже был склонен находить всякое слово мальчика необыкновенно остроумным.
– Браво, милостивый государь! – сказал император, окинув присутствующих значительным взглядом. – Что же мешает, вам, милостивый государь, освоиться совершенно? Наши морозы или наши оттепели?
– Быстрая смена тех и других, ваше величество!
Император засмеялся и захлопал в ладони.
– C'est excellent! Нет, как он обучен а? Как обучен!
И вдруг, повернувшись к императрице, Павел Петрович подал ей руку и открыл шествие в гостиную.
Пара за парой вся августейшая фамилия двинулась за ним.
Принц скромно оставался один позади, так что дамой его оказалась обер-гофмейстерина графиня Ливен, одна имевшая право находиться при императрице в эти часы. Принц не только, однако, не решался предложить руку Шарлотте Карловне, но пятился от нее, как от гремучей змеи.
– Идите же! – прошипела она по-немецки и без всякой церемонии втолкнула принца в двери.
В не очень большой парадной гостиной находилась интимные лица вечерних императорских собраний. Тут был граф фон дер Пален, в военном мундире, статный, высокий, он показался принцу преклонных лет, с лицом приятным и внушительным, на коем начертано было откровенное прямодушие совершенно честного малого… В мальтийских малиновых мундирах Строганов, Нарышкин, Кутайсов.
Обер-камергер Нарышкин был тучен и приземист; на устах его, как у балетных танцовщиц, порхала любезная улыбка.
Напротив того, Строганов, низенький, сухопарый, скорченный, олицетворял собою дипломата и придворного остряка, с неизменным успехом повторявшего постоянно свои старые парижские анекдоты, рассказываемые им с элегантностью старых салонов королевской Франции.
Гости встретили монарха с натянутым благоговением. Он обратился к Палену, который при своей рослости принужден был наклониться к государю. Павел Петрович что-то стал шептать ему, странно посматривая то на императрицу, то на великого князя Александра.
Между тем Строганов и Нарышкин подошли к принцу Евгению и пустились взапуски любезничать с ним.
– Ваше высочество, конечно, не чужды искусствам, судя по отзыву его величества об отличном образовании вашем? Пластические искусства, формы прекрасного в красках и мраморе, конечно, привлекают ваше внимание? – говорил Строганов.
– Но и муза гармонии, и Терпсихора, и Талия, – подхватил Нарышкин, – не были исключены из вашего образования, принц?
– Если вам угодно осмотреть художественные сокровища столицы, принц, то я думаю, могу быть вам полезен как директор здешней академии художеств.
– Со своей стороны, как директор театров я могу служить с этой стороны вашему высочеству!
– Скажите, принц, вы, конечно, знакомы с французской школой живописи? Буше, Грез, Фрогосар… О! Какая прелесть сюжета и исполнения!. Что вы скажете на этот счет, принц?
– Полагаю, что опера в ваши лета всегда бывает любимым родом зрелищ, хотя Вольтер и сказал: «Опера есть зрелище, столь же странное, сколь и великолепное, где глаза и уши более бывают удовлетворены, нежели ум, где приспособление слов к музыке делает необходимыми самые смешные ошибки, где приходится петь ариетты при разрушении города и танцевать вокруг могилы», – цитировал Нарышкин.
– Прекрасно, граф, – возразил Строганов, – но я напомню вам строфу того же Вольтера:
– Однако известная доля горечи и желчи необходима в искусстве, особенно театральном, граф! Как ваше мнение, принц?
Евгений хотел повторить несколько сентенций о драматургии, которые запомнил из речей господина Гагемана, театрального поэта и режиссера города Оппельна, но, взглянув на государя, заметил, что тот косится на своих придворных остряков и показывает знаки неудовольствия.
В то же время в уме его мелькнули слова Дибича:
– Не доверяйте никому из придворных. Все они лукавы, как кошки.
Мальчик сказал громко:
– Я считаю себе не по плечу разговоры с дипломатами и остряками, так как я еще только начинающий службу драгун.
Император одобрительно потер руки и подал знак, чтобы садились.
Сам он сел с императрицей на софе.
Все прочие поместились вокруг стоявшего перед императорской четой круглого, закусочного стола.
Евгению указано было место против государя, милостиво ему подмигивающего.
Вечерние собрания Павла I, как было уже сказано, представляли точное воспроизведение привычек Фридриха II и состояли лишь в том, что беспрерывно разносились разные закуски, причем император отпивал из нескольких рюмок разного вина и был словоохотлив.
Говорил он только со Строгановым, от которого ожидалась аттическая соль.
И на этот раз государь обратился к графу:
– Скажи, Строганов, о чем ты насвистывал нашему родственнику?
– Государь, насвистывают только безголосых соловьев, – сказал Строганов, – а его высочество имеет в себе орлиную кровь.
– Да, птичка-невеличка, а ноготок остер! Он, кажется, уже царапнул вас с Нарышкиным?
– Его высочество пожелал скрыть от нас свои познания под драгунским мундиром.
– Разве нельзя быть драгуном и обладать познаниями, Строганов?
– Лучшее доказательство последнего, государь, сам его высочество, генерал-майор и шеф драгун вашего величества.
– Да, да, он отлично обучен, отлично обучен! – повторил полюбившуюся фразу Павел Петрович, как будто речь шла об отлично натасканном щенке. – Он обладает познаниями, достаточными для его лет, хотя и не обучался якобинству у Ромма, а манерам у Теруань де Мерикур, как твой сын Павел! – кольнул Строганова государь в самое больное место.
Сын Строганова в разгар революции очутился с воспитателем своим Роммом в Париже, поступил в клуб якобинцев, участвовал в осаде Бастилии, присутствовал на заседаниях национального собрания, практически проходя курс политических наук, как объяснял в письмах к отцу его премудрый Ромм. По приказанию Екатерины, Строганов послал за сыном графа Кочубея, едва вытащившего мальчика из революционной клоаки.
Сказав колкость Строганову, император хрипло захохотал. И так как все у него делалось по часам, то вдруг он поднялся с места, и в то же время все, как бы вследствие электрического тока, вскочили на ноги.
