Текст книги "Павел I"
Автор книги: Николай Энгельгардт
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)
VIII. C'est excellent!
Через некоторое время в библиотеку вошла под руку с государем императрица Мария Федоровна.
Появление ее было подобно сошествию олимпийской богини из тех, что купались в море света на плафоне в овальной гостиной замка. Как зеркало светлые, черты ее прекрасного лица составляли разительную противоположность с курносой маской императора.
Она остановилась в нескольких шагах и сказала супругу, пристально глядя на Евгения:
– Il a l'air bien nourri!
– C'est un joli garcon! – отвечал император.
Принц поспешил произнести довольно витиеватое приветствие по-французски.
– Смотрите, он весьма недурно говорит по-французски! – сказал император. – Браво, милостивый государь!
– Ваше величество, я обучен несколько и русскому языку, – поспешил похвастать Евгений.
– Вот как! Но ведь русский язык чрезвычайно труден для вас, немцев. И где же вы этому выучились?
– Дома в Карлсруэ у меня был учитель русского языка.
– Русский учитель в Карлсруэ! Прекрасно! – хлопая в ладони, сказал Павел. – Нет, как он обучен, а? Не то, что наши российские олухи!
– Это меня удивляет, – сказала императрица. – Родители моего племянника, конечно, сделали все возможное, чтобы Евгений был достоин ваших милостей, государь.
– Он обучен отлично, я это и говорю. Но почему наши русские растут невеждами? Сыновья вельмож в его лета только и знают, что лазить на голубятни.
Тут одобренный похвалами принц чересчур развязно вмешался в разговор:
– Ваше величество совершенно ошибаетесь, я боюсь, что не выдержу экзамена, но буду прилежно учиться и, может быть, наверстаю то, чего мне недостает.
– Браво! браво! – вдруг громко сказал император. – Браво! браво! браво!
И так повторял в продолжение целой минуты почти беспрестанно.
Императрица, видимо, несколько встревожилась этими бесконечными «браво» и заметила, что в Европе юноши более путешествуют, причем многое видят.
– Да, конечно, путешествия развивают человека и необходимы для его образования, – согласился император, успокаиваясь.
– Знаете, ваше величество, путешествия не делают человека умнее, – еще развязнее и бойче сказал принц.
– Почему вы так думаете? – с улыбкой спросил Павел Петрович.
– Да потому, что Иммануил Кант никогда не выезжал из Кенигсберга, а мысль его обнимала весь мир, – брякнул мальчик фразу, которую двадцать раз слышал от ротмистра фон Требра.
Лицо Павла Петровича омрачилось. Императрица стала подобна мраморной статуе.
Дибич опять посинел, словно ему затянули петлю на шее.
У Павла Петровича началась одышка. Он откинул голову назад. Морщины бороздили его лоб, как сильный ветер поверхность вод. Вдруг он сильно топнул ногой.
– А что такое, маленький человечек, знаете вы о Канте? – сурово спросил он у Евгения.
В голове принца мелькнула мысль о решительном отвращении Павла Петровича ко всем философам, которых он считал причиной революции, источником безбожия и якобинства и всех развратных правил и воспалительного состояния умов, потрясшего троны и алтари Европы.
– Я ничего не знаю о творениях Канта, ваше величество, – бойко поспешил поправиться мальчик. – Они для меня иероглифы. Но этот мыслитель сам сделался историческим лицом, и его не обходят молчанием в классах истории.
Император судорожно расхохотался.
– C'est excellent! – вскричал он, схватил принца за обе руки. – C'est excellent! C'est excellent! – повторил он раз. десять подряд. Повернулся потом столь же судорожно к императрице, снова захохотал изо всей мочи, и, как бы довольный собою, ударил себя ладонью несколько раз в грудь.
Эхо разнесло дикий хохот императора под гулкими сводами грандиозных покоев замка.
– C'est excellent! ха! ха! C'est excellent! ха! ха! ха! – смеялся император.
И вдруг успокоился.
– Savez vous, que ce petit dr ole a fait ma conquete?[20]20
Знаете ли вы, что этот маленький проказник меня завоевал?
[Закрыть] – сказал он императрице, со странным выражением напирая на последнем слове.
И столь же неожиданно вышел, послав еще раз принцу рукой поцелуй и напевая какие-то трели…
Слова: «J'en suis charmée» – замерли на устах встревоженной императрицы. Следя за удаляющимся императором, она, казалось, вдумывалась с беспокойством в причину этой странной выходки.
Потом, обратясь к принцу, произнесла по-немецки, скороговоркой, полукротко, полусерьезно и слегка грозя ему пальцем:
– А все же ты маленький смельчак! Сыночек мой, ведь здесь слова взвешиваются строже, чем в Карлсруэ. Да и вообще ребенку приличнее молчать, чем слишком много говорить. Прими это к сведению, если хочешь быть счастлив. Пойдем ко мне.
Императрица ласково обняла за шею мальчика и провела его в свою голубую гостиную.
– Если ты хочешь быть счастливым, – продолжала императрица, – то знай, что здесь каждое слово может тебе повредить.
– Ах! вне отечества для меня нет счастья! – сказал принц. – Но воля родителей для меня священна.
– Молчи, коль скоро их любишь.
– Я буду нем, милая тетя, как рыба. Но я не умею притворяться.
– Кто же тебя к этому принуждает?
– Генерал Дибич. Он того мнения, что его любил Фридрих Великий. Отсюда он выводит, что великий знаток искусства подстраиваться к монарху, который…
Императрица вздрогнула и зажала мальчику рот рукой.
– Ради Бога, только не надо подобных рассуждений! Ты доброе, невинное дитя, но тебя надо заботливо охранять, чтоб ты не обжегся на огне.
– Ах, милая тетя, – указывая на пар, выходивший из их уст, сказал принц Евгений, – тут скорее можно замерзнуть, чем обжечься.
Императрица улыбнулась.
– Неисправимое дитя! – сказала она. – Но я не дам тебе ни обжечься, ни замерзнуть. Я заменю тебе здесь мать и не дам тебя в обиду.
Императрица с любовью прижала его к груди, словно скрывая в объятиях от грозящей опасности, и поцеловала.
– Ты напомнил мне моего любимого брата! – сказала она, и в очах ее засверкали слезы.
Принц поцеловал ее платье.
– Расскажи мне о родителях, о том, что ты делал в Карлсруэ!
IX. В покоях императрицы
Поощренный царственной тетей, принц Евгений стал рассказывать о приключениях в Карлсруэ, заставляя императрицу то улыбаться и качать головой, то задумываться и вздыхать.
Она спросила, был ли он в ее родном замке Монтбельяре, где протекли светлые дни ее детства и девичества, и, узнав, что еще не был, сама отдалась воспоминаниям.
– Воспоминания ранней юности подобны сохраненным цветам, – говорила она мечтательно. – Любишь вдыхать их далекое благоухание. Воображение оживляет их поблекшие краски. И видишь их вновь такими прекрасными и такими свежими!
Императрица вспоминала огромные мощные здания – соединение монастыря с крепостью – замка Монтбельяра, на обрывистой горе, над старым городом графства. Она вспоминала мощные ливанские кедры, которые окружали замок (они выросли из семян, привезенных из Святой земли графом Монтбельяром в 1400 году), и огромные каштаны и березы, дававшие столько тени в широких дворах внутри замка. Она вспоминала летнюю резиденцию – изящный и милый Этюп!
– Я перенесла свои воспоминания в Россию, – говорила императрица. – Я ими живу и здесь. Посмотри, это виды Павловска! Вот и Этюп. В нем все почти так же, как и в моем родном Монтбельяре..
Императрица показала на ковры «en haute lice», которыми покрыты были стены гостиной.
На светло-голубом фоне ковров были вытканы сельские уголки, шале, гроты, различные виды Павловска, но они не гармонировали с торжественным великолепием прочего убранства гостиной, с нишей в глубине ее, поддерживаемой двумя великолепными порфировыми колоннами ионического ордера, перед которой стояла группа из каррарского мрамора, изображавшая Аполлона и Дафну – копия с Беллиниевой скульптуры. Но ниша скорее напоминала пещеру Борея, таким холодом несло из ее заплесневелой глубины. Роскошная дверь вела в кабинет императрицы. Императрица продолжала рассказывать о счастливом правлении принца, отца ее, она говорила, что в Монтбельяре и Вюртемберге всюду пели и танцевали: и у богатых и у бедных: она вспоминала чиновников ее отца, советников, носивших средневековую одежду наполовину черную, наполовину желтую – цветов Вюртембергского дома, вспоминала знамя графства Монтбельяра, лазурное с золотыми рогатыми морскими рыбами. Она перечисляла достопримечательности Этюпа: вспоминала оранжерею, считавшуюся лучшей в Германии; беседку из роз с высокими штамбами, образующую храм; ее ароматный свод был самым пленительным местом в мире, чтобы там читать или болтать! А молочная в виде швейцарского домика, где были великолепные фаянсовые вазы, poteries XVI столетия, грубо расписанные красками, но высоко ценившиеся знатоками искусства! А гроты Этюпа! Они полны сталактитов, при свете факелов сверкающих подобно бриллиантам! А множество искусственных островков на речке, соединенных китайскими мостиками! А триумфальная арка, построенная из капителей и обломков колонн, привезенных из развалин древнего римского поселения Epomandurum, находящегося на юге от города Монтбельяра! Арка посвящена была Фридриху Великому. А «избушка угольщика» в лесу! Мебель этой избушки элегантной простоты вся привезена была из Парижа.
Императрица, улыбаясь, припомнила, как однажды она, уже будучи невестой, переночевала в этой избушке, что привело в истинный ужас старую дежурную даму госпожу Гендель, ходившую всегда в шумящем лиловом платье с огненными лентами и помешанную на этикете и величии Вюртембергского дома. Много лет подряд госпожа Гендель при каждом упоминании избушки угольщика с парижской мебелью с трагическим жестом говорила:
– Когда подумаешь, что будущая императрица московитов и такого обширного государства ночевала там!.
И она произносила французское слово vaste (обширный), открывая рот во всю его вертикальную ширину.
Смешная, старая, добрая госпожа Гендель! Тогда в моде была экстравагантная прическа, называвшаяся «poufs au sentiment». Это было в 1774 году, когда Людовик XVI вступил на трон.
Волосы украшали изображением любимого лица или предмета.
То были портреты отца, матери, любимого человека или любимой кошки, собачки, птички…
– Я носила изображение дамы со связкой ключей в руках, напоминавшей госпожу Гендель. И госпожа Гендель не помнила себя от счастья и гордости, что ее портрет носит будущая императрица – de si va-a-aste Etat! А между тем Вюртембергских стали титуловать Altesses sérénissimes только по повелению императора Леопольда I, а раньше их именовали просто Votre Grâce. – И Мария Федоровна вздыхала о счастливом времени, когда она была еще Доротеей. Задумавшись, она шептала:
– Miseria! Miseria! – повторяла императрица, склонив прекрасную голову на руку. И ее слова странно и мрачно звучали в этом великолепном дворце ее супруга, неограниченного повелителя великой империи, многомиллионной, неизмеримой. Императрица стала вспоминать посещение Страсбурга Марией Антуанеттой, в 1770 году, тогда еще счастливой «Madame de dauphine».
– Пойдем, я покажу тебе розу из ее букета. Она хранится в моем «herbier de souvenir»!
Императрица, не останавливаясь, провела Евгения через огромный кабинет, обремененный украшениями и художественными предметами до такой степени, что они утомляли глаза, и не обличавший никакого признака обитания его хозяйкой.
Столь же быстро прошли они и парадную спальню с мраморными, ослепительными стенами, где за балюстрадой из массивного серебра стояла кровать, украшенная богатой вызолоченной резьбой, под светло-голубым балдахином с серебряными кистями. При низкой температуре покоя надо было в самом деле принадлежать к бессмертным Олимпа, привыкшим почивать в облаках, чтобы пользоваться этой спальней. Коринфские колонны поддерживали лазурный купол покоя. Между колоннами стояли голубые бархатные диваны, и в стены вделаны были цельные огромные зеркала. Замечателен был карниз спальни, расписанный арабесками на золотом полированном фоне.
Принц Евгений был поражен всей этой красотой, но едва успел окинуть взглядом великолепие олимпийского чертога, так быстро шла императрица, спеша в «жилой» покой. То была ее рабочая комната, вся отделанная белым деревом, и потому менее доступная сырости. Книжные шкапы и комоды были из лучшего красного и душистого розового дерева.
Середину комнаты занимал письменный стол.
Показав мальчику розу из букета «Madame de dauphine» 1770 года, сморщенные лепестки которой ничего ровно не сказали ему, императрица повела принца знакомиться с кузинами, в соседнем покое занимавшимися под присмотром самой строжайшей, величественной гофмейстерины Ливен, которая показалась принцу злым грифоном. Великие княжны Мария и Екатерина, которых сторожил этот старый грифон, были истинно прекрасны, как Грации. Они обошлись с очаровательной приветливостью с гостем, но все время графиня Ливен не спускала с него грозного, испытующего взгляда, видимо, находя, что принц плохо воспитан, слишком развязан, мужиковат. Взвешивая каждое его слово и каждое движение, гофмейстерина, видимо, все осуждала и зловеще качала головой. Как мало походила она на ворчливых, но добродушных и любящих придворных старушек замка Монтбельяра, о которых только что рассказывала императрица. Мальчик скоро почувствовал себя связанным по рукам и ногам ядовитыми взорами грифона. Ему казалось, что графиня Ливен опутывает его невидимой сетью; он становился все более неловок, угловат и оглядывался на графиню исподлобья.
Заметив это, императрица повела его на половину великого князя Александра и его супруги Елизаветы, чтобы познакомить и с ними.
Великие княжны, с видом остерегаемых драконом античных нимф, кротко простились с кузеном. Опять начались сказочно великолепные покои. Гостиная великой княгини Елизаветы была обтянута лионской материей; две прекрасные колонны олонецкого мрамора, красного с белым, украшали нишу; около нее были две мраморные статуи: горюющая женщина, подпершая голову рукой, и молодая девушка, играющая с голубем. Смежный кабинет весь был в зеркалах с мебелью, обтянутой розовым бархатом. Трудно описать отрадное и успокоительное впечатление, которое производило это убранство. И комната была жилая. Письменный стол, покрытый книгами, и фортепиано доказывали, что не одна муза нашла здесь себе приют. Но в спальне уже невозможно было жить, несмотря на дивное убранство ее. Здесь господствовала такая сырость, что Елизавета несколько раз от нее заболевала, тем более, что спальня была почему-то смежна с огромной залой антиков, в которой стояло до сотни статуй, бюстов и саркофагов. Все это немое население залы тревожило воображение Елизаветы и, когда ее душил кошмар под влиянием сырости спальни, герои и олимпийцы процессией входили к ней, брали ее и клали в скульптурный саркофаг, готовясь прикрыть крышкой, или самое ее помещали, превращенную в мрамор, на крышке саркофага…
Елизавета и Александр, оба юные, златокудрые, прекрасные не менее императрицы и великих княжон, напоминали олимпийцев в земном изгнании. Сколько доброты и любезности светилось во взорах Александра! Как мила была Елизавета в греческой тунике с золотой широкой бахромой, с высоко под прелестной девственно округленной грудью опоясанным блестящим эшарпом стройным станом, с цветами в локонах.
Принц не удержался и воскликнул, целуя ее руку:
– Так вот она – царевна Селанира!
Елизавета смутилась. Императрица нахмурилась и только проговорила сквозь сжатые губы:
– Как, ты уже читал романы, маленький плут!
Александр странно улыбался.
X. Следствие императорской благосклонности
Когда принц с генералом своим сходил с лестницы дворца, то последний, задыхаясь от счастья, что величайшая опасность миновала благополучно, бросился принцу на шею, и при этом радостном движении с него слетел парик.
Принц поднял парик. Дибич поцеловал его руку.
В карете он предался еще более шумной радости, повторяя тысячу раз:
– Благодарение Богу, император к нам милостив! Многолетняя придворная опытность не могла бы произвести такого действия, какое произвела ваша детская простота и откровенность. Да! Да!., не злоупотребляйте сею простотой, мой дорогой принц!
Огромное скопление экипажей, запрудивших всю набережную Невы перед корпусом, поразило принца.
– Что это значит? Почему такой съезд? – удивился принц.
Но барон Дибич только улыбался и самодовольно потирал руки.
Надо было видеть комическое величие, с которым эта карикатура на человеческое существо вышла из кареты и вступила в вестибюль и на лестницу корпуса, запруженные лакеями с шубами их господ.
Приемные покои помещения, занятого принцем, оказались наполненными посетителями. Тут были чины двора, дипломатические чиновники, генералы, наконец, дамы разного возраста, но все разряженные, бросающие томные, загадочные взоры на юного принца…
Едва принц показался, ему навстречу поспешил камер-паж императора и поднес знак Мальтийского ордена.
Дибич украсил грудь Евгения сверкающим бриллиантами орденом и поздравил его.
– Но что должен я делать с этой толпой? – тихо спросил его принц.
Дибич, вздернув голову, похаживал вокруг принца и кидал пренебрежительные, незрящие взгляды на толпу посетителей.
– Ничего, ваше высочество, равно ничего! – сказал он в ответ на вопрос принца. – Вы можете осчастливить некоторых милостивыми вопросами. Но еще лучше будет, если вы сейчас же удалитесь во внутренние покои, а мне прикажете уведомить всех их, что чувствуете себя крайне утомленным и сегодня никого не можете принять.
– Очень рад. Сделайте так, – согласился принц и удалился.
Когда через четверть часа к нему вошел Дибич, принц спросил:
– Что, собственно, вся эта комедия значит?
– Благосклонность императора! – торжественно поднимая палец кверху, сказал маленький щелкун. – Благосклонность императора! Она сообщила вашему высочеству как бы некую магнетическую силу. И вот со всех мест пылинки устремляются прилепиться к вашему магниту. Но…. не доверяйте никому, ибо они все лукавы, как кошки.
– Это очень скучно. Что им от меня надо, не понимаю! И вовсе не желаю быть каким-то магнитом для чиновной и придворной пыли. Я приехал сюда учиться.
– Корпус ваш – дворец, принц.
– Я бы хотел быть простым кадетом.
– Во всяком случае прежде должно вашему высочеству после дороги отдохнуть. И я бы просил вам оказать мне высокую честь. Для отдохновения пожалуйте сегодня вечером ко мне. В комнатах моих, веселом кругу знакомых, обычно собирающихся в семействе моем, кроткие забавы вам понравятся. Будут очень хорошенькие девушки. Также будет начальник корпуса Клингер и секретарь его величества Август фон Коцебу.
– Охотно буду, – сказал принц, – но лишь в том случае, если у вас будут не начальник корпуса и секретарь его величества, а драматические авторы Коцебу и Клингер.
– О, принц! В кругу близких и своих Клингер совсем другой человек. В комнатах моих это тот Клингер, которым знает его отечество, Германия.
– Я буду. Но вот что! Непременно пригласите и ротмистра фон Требра. Он страстный поклонник новой немецкой драматургии и мне любопытно послушать его ученую беседу с Клингером и Коцебу.
Чрезвычайное неудовольствие изобразилось на физиономии Дибича.
– Если нам угодно, принц, – сказал он, – то я приглашу ротмистра.
XI. Амур и Психея
В комнатах Дибича принц неожиданно нашел самое милое общество. Во-первых, в домашнем костюме и домашней обстановке принц совсем не узнал своего щелкуна. Исчезла карикатурная натянутость и важность. Это был милейший, смешной старикашка. А жена его оказалась прямо восхитительной старушкой. Комнаты Дибича помещались на антресолях и потому были малы, но уютны и наполнены самой смешной, старинной мебелью, множеством цветов, кустов, деревьев в фигурных больших горшках, убраны различными коврами, ковриками, подушками работы хозяйки, разными Механическими картинами, фигуры на которых двигались с помощью заведенных пружин и внутри играла музыка, букетами из самых неожиданных материалов – из хлеба, пробок, стружек и т. п. под стеклянными колпаками. Множество собачек, кошек, попугай, канарейки, ученая сорока, клест оглашали комнаты различными звуками. У Дибича были взрослые сыновья, явившиеся с женами и чадами, и дочери; кроме того, другие немцы и немки привели своих дочерей, и принц нашел действительно целый цветник хорошеньких девочек и девушек. Сейчас же затеялись разговоры, танцы, поднялся смех, играли aux petits jeux, и принцу не пришлось внимать беседе ротмистра фон Требра с Клингером и Коцебу о драматургии, тем более, что ротмистр явился распараженный, накрахмаленный и высоко недоброжелательный ко всему и ко всем в комнатах личного врага его и конкурента Дибича.
