Текст книги "Павел I"

Автор книги: Николай Энгельгардт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Безучастным взором окинула княжна Анна все эти приготовления, не понимая их значения.

Потом присела на кресло у окна, и любуясь величавой Невой; замечталась и забылась…

Вдруг шорох легких шагов раздался за ней. Она вздрогнула, обернулась и вскрикнула от неожиданности.

Перед ней стояла высокая, прелестная женщина; в ушах ее покачивались и сверкали огромные солитеры.

– Кто это? – спросила княгиня. И с изумлением узнала актрису Шевалье.

– Такая же несчастная, такая же оскорбленная в святейших требованиях сердца, как и вы, дитя мое! – сказала незнакомка гармоничным, шепчущим, низким, грудным голосом и, опустившись на колени, взяла за руку княгиню и стала говорить ей, гладя эти бледные ручки, целуя их, целуя заплаканные очи. Княгиня доверчиво отвечала.

О чем они говорили, то осталось тайной. Но всего через час обе уже сидели за столом, кушали и пили вино, смеясь и болтая.

– Пейте, дорогая, пейте! Вино дано несчастным для утешения! – повторяла блистательная Шевалье.

Еще через час княгиня Гагарина неверным почерком написала несколько французских строк на листе алой бумаги с золотой каймой. Потом, чувствуя утомление, она перешла в спальню, не раздеваясь прилегла на ложе, но не могла заснуть, так как сидевшая у ее изголовья прекрасная женщина ее поминутно будила, смешила, щекотала, что-то рассказывала… Княгиня не понимала, что делается с ней. Забытье и бдение смешались в розовато-золотистых видениях. Все в покое светилось… Шевалье представлялась ей сказочной феей. Сколько времени прошло, она не знала. Но вдруг Шевалье исчезла. На мгновение, казалось ей, комнату прикрыли черным крепом. Потом она засияла ослепительно. Боги и богини сошли с Олимпа, изображенного на потолке библиотеки, и чопорно прошли по обеим сторонам кровати. На голубом облаке подплыл к ней Зевс. Княгиня вгляделась… То был Павел Петрович. Его прекрасные, мягкие, большие глаза с любовью смотрели на нее. В первый раз заметила княжна, как величествен и дивно прекрасен император. С легким криком восторга бросила она руки ему на плечи и привлекла его в свои объятия…

* * *

Через неделю происходил спуск нового судна, наименованного «Благодатью», в честь фаворитки[18]18
  Анна значит «благодать»


[Закрыть].

Счастливый, сияющий Павел Петрович совершал торжественную церемонию. Рядом с ним стояла бледная, холодная, неподвижная, как мраморная статуя, княгиня Анна Петровна Гагарина. Когда судно двинулось и легко, красиво сошло на сверкающие воды залива, при громе орудийного салюта, играя флагами, стоявший в толпе придворных граф Ростопчин шепнул на ухо накрахмаленному, напыщенному, словно аршин проглотившему графу Бенигсену:

– Анна сошла плавно!

На что Бенигсен ничего не ответил, но на устах его появилось подобие той гримасы, которая искажает лицо человека, неожиданно понюхавшего крепкого уксуса.

Это немец улыбнулся.

XII. В Зимнем

Княгиня Гагарина не то заплакала, не то засмеялась, увидев Сашу Рибопьера.

Она приняла его в гостиной, такой же розовой, с золочеными панелями и карнизами, как и ее письмо.

Белый хитон, надетый на ней, перевязывал радужный эшарп. Медальон с портретом Павла Петровича покоился на груди. В черных волосах ее, перевитых нитями крупного жемчуга, алела роза Но ни кровинки не было в ее печальном лице, и черные глаза, полные невыразимой скорбью, лишь на мгновение, при виде гостя, выразили радость.

Глубокая вертикальная морщинка врезалась между ее сведенных внутренней болью бровей.

При свидании присутствовала сильно постаревшая госпожа Жербер. Но после церемонного реверанса, она села в глубине покоя и занялась шитьем, стараясь быть незаметной.

– Как я вам рада. Как я вам рада, Саша… Я могу вас так называть? Вы уже взрослый, дипломат кавалер посольства… Ведь это было так давно, давно, когда мы встречались с вами у Долгоруковых… И танцевали… Давно? Впрочем, давно ли? Ах, мне, кажется, что годы, десятки лет, целая вечность прошли с тех пор!..

Произнося эти беспорядочные слова, княгиня хваталась за висок, точно от боли, и беспокойно оглядывалась. Взор ее то останавливался на госте, то блуждал, как бы с диким изумлением встречая предметы. Рибопьер не успевал ответить ей, потому что речь ее хлынула неудержимым потоком и неслась, несвязная, странная. Она вспоминала детство, московский дом, слуг, шута Иванушку, сад под Москвой-рекой и потом перескакивала к их танцам и играм в доме Долгоруковых, потом опять переходила к московским дням, говорила о монастыре, где они бывали у заутрени, о доброй настоятельнице и сестрах, угощавших ее лакомствами, и опять бросалась в сторону, говорила о свадьбах великих княжон, о том, как гадко в запущенном царскосельском саду и, вдруг, стала спрашивать о Суворове, о битве при Требии, о переходе через Чертов мост.

Саша Рибопьер, пытавшийся сначала вставлять и свои замечания, наконец, умолк и слушал с возрастающим недоумением. Сердце его начинало давить невыразимая тоска. Он ясно видел, что дух бедной княгини в совершенном расстройстве и что она, видимо, порой смешивает его с кем-то другим, говоря о таких вещах, которых он не мог знать, как будто они вместе их пережили.

Когда она заговорила о битве при Требии, госпожа Жербер вдруг встала и, подойдя к княгине, пошептала ей что-то на ухо.

– Ах, да! Ну, конечно… Ах, я смешала! Ничего! Да! да! – кивая головой на ее шепот, сказала княгиня, умолкла, стала оправлять на себе платье и улыбаться деревянной улыбкой.

Вдруг послышались шаги, и в гостиную вошел Павел Петрович, одетый так, как обычно посещал он incognito Анну Петровну, еще в то время, когда она проживала в родительском доме.

Рибопьер преклонил колено. Княгиня, не переставая улыбаться, и госпожа Жербер присели в низком реверансе.

– Здравствуйте, кавалер, – сказал император, милостиво протягивая руку для поцелуя Рибопьеру и потом делая ему знак подняться. – Очень рад, что вы прибыли из Вены. Княгиня скучала без вас. Она находит, что никто не может вас заменить в вальсе. Не правда ли, княгиня?

– О, да, ваше величество, – улыбаясь, сказала Анна Петровна. – Я всегда вспоминаю о тех днях… счастливых днях… – Она вздохнула, продолжая улыбаться. – Мы были так беспечны и резвились, как дети! Ах, будем ли и теперь мы так же беспечно петь, смеяться и танцевать? – Она поднесла руку к виску. – Эта битва с Макдональдом при Требии у меня с ума нейдет! – произнесла она с искаженным от боли лицом.

Мадам Жербер тихо взяла ее за руку и стала ласково гладить ее.

– Ах, да! да! Ну, конечно… Ах, я смешала! Ничего! да! да! – кивая головой и улыбаясь, сказала княгиня и села.

– Конечно, я ничего не имею против вальса, – сказал государь, – если только его танцуют благопристойно, а не так, как вы себе тогда позволили!

Император шутя погрозил пальцем Рибопьеру.

Потом он стал задумчив и, взглянув раза два на княгиню Гагарину, улыбающуюся и разбиравшую складки своего хитона, взял кавалера за локоть и отвел в конец обширного покоя.

– Княгиня последнее время немного расстроена, – сказал он. – Все это пройдет. Tout cela, ce sont des exagérations!

Она стал прохаживаться поперек комнаты, задавая быстрые и разнообразные вопросы о венском дворе и обществе, новинках венского театра, искусств, расспрашивал о посещении Суворовым столицы и расхохотался, услышав о том, как фельдмаршал упорно кричал «Виват, Иосиф».

– Да, да, покойный знал австрийцев, этих прожектеров, интриганов и предателей, которые любят только загребать жар чужими руками!

И государь с горестью отозвался о великой утрате, понесенной Россией в лице полководца. Как всегда, мысль государя шла скачками, но он быстро набросал картину австрийских интриг и ничтожных эгоистических целей, ради которых они погубили великое предприятие. Он отлично понимал происки барона Тугута, не давшие Суворову перенести войну во Францию. Но теперь, когда Суворова не стало, безумно враждовать с Бонапартом. Государь живыми чертами означил гений этого человека, который дал порядок Франции, вывел ее из анархии и террора. Он понимает административный, политический и военный гений первого консула. Он долго верил в эмиграцию, но убедился в полной ее ничтожности. Все эти Конде, Шуазели, Сегюры и сам Людовик XVIII, которого он не намерен кормить за счет русского народа, ему надоели. Кроме интриг, подкопов друг под друга, они ни на что не способны. И все они жалкие наемники Англии. Но, соединяясь с Бонапартом, имея Мальту и флот в Средиземном и Черном морях, государь убежден в том, что могущество Англии на море будет сломлено. Вся революция была совершена на английские деньги и началась во флоте, в грозном французском флоте, который Англия и погубила. Если теперь Англия поддерживает эмигрантов-роялистов, она, которая вырыла пропасть под троном Людовика и сыпала золото в карманы якобинцев, то это потому, что во Франции явился гений, способный вознести ее величие на недосягаемую высоту. Но, бросив в Индии своих казаков, русский монарх потрясет Англию и вслед за тем овладеет Константинополем, Иерусалимом и св. Гробом. Тогда он поделит с Бонапартом Европу!

Между тем, в Мальтийском ордене объединится дворянство Европы и возродится рыцарство, и русской шляхетство очистит заматерелые свои нравы, вскормленные подлым ласкательством, а крестьянство получит просвещенных господ, кои насадят у подданных своих ремесла, улучшенные способы земледелия и сделают их счастливыми и достаточными.

Рибопьер сперва внимательно приглядывался к государю, с целью убедиться, правы ли те, кто распространял вести о его помешательстве. Но глаза Павла Петровича сияли высоким разумом, и, наконец, юноша был совершенно увлечен широкими картинами будущего величия России, к которому, казалось, вел свою страну и народ император!

«Нет, это не умалишенный! – думал Саша. Так кто же он? Гений?»

Государь вдруг умолк и быстро повернулся в сторону княгини Гагариной: она пила что-то из чашки, поднесенной Жербер, и казалась более спокойной.

– Проститесь теперь с княгиней, сказал император. – Она утомлена. Но я рассчитываю на ваш веселый нрав. Вы будете влиять полезно на ее взволнованный дух.

Они подошли к княгине:

– Прощайте, милый Саша! – сказала она. – Ваше величество позволите мне так именовать моего старого приятеля? Я сердечно рада видеть вас. Поклонитесь от меня чтимому батюшке вашему. Я не совсем здорова… Эта битва с Макдональдом при Требии… Прощайте! Прощайте! – поспешно сказала она, заметив, что император недовольно хмурится.

Откланиваясь, Рибопьер вышел, не оборачиваясь лицом к двери.

И только уже отъехав от Зимнего, вспомнил о своих злополучных офицерах, о которых и запамятовал, поглощенный впечатлениями от необыкновенного свидания с государем и фавориткой.

XIII. Zu bleue Eselin

Бурный ветер со взморья бушевал на мокрой площади перед Зимним дворцом. Небо, загроможденное взволнованными грудами туч, низко нависло и грозило разразиться ливнем. На площади был мрак. Редкие огоньки фонарей на краях ее мерцали слабыми искрами.

Так же темно и бурно было в душе молодого человека, когда он переезжал площадь.

Непримиримые противоречия терзали его. То в ушах его звучали слезные просьбы несчастных офицеров, мольбы их жен, детей, представлялась страшная картина по всей России по осенней распутице бредущих и едущих к столице несчастливцев Тут же представилась ему бездушная, насмешливая фигура Палена и ненависть к этому интригану, ради своих тайных целей не останавливающемуся перед таким адским средством вызвать недовольство в армии, – ненависть слепая, страстная жгла грудь юноше. Но тут слышались ему предостережения родителя и Ливена. Настаивая на своем, восстановив против себя всемогущего военного губернатора, каким опасностям подвергнет он не только себя, но и всю свою семью, родню, друзей, знакомых! Опала косит всех полосой, захватив раз одного. Но попытка его открыть глаза императору грозила опасностью той, рыцарским обожанием и служением которой жило и трепетало его сердце! Прекрасная Селанира и ее супруг, лучезарный Феб, будущее счастье России!.. Предостережения Ливена вспоминались юноше. Но весь еще под обаянием беседы с императором, он не мог не возмущаться клеветой, распространенной в обществе и народе о его помешательстве. Нет, с ним беседовал не помешанный, а великий монарх, взор которого видел дальше своего времени, изумительно оценивал политические комбинации и полагал основы величию и счастию своего народа. Что Павел Петрович не был умалишенным, ясно было Саше по противоположению с несчастной княгиней Гагариной, дух которой, несомненно, был потрясен. Саше вспомнились надежды, с которыми встретил новое царствование его родитель, радовавшийся тогда, что молодой монарх подтянет чиновников и гвардейцев. Саша вспоминал слова отца: «Мир живет примером государя». В канцеляриях, в департаментах, в коллегиях, везде в столице свечи горели с пяти часов утра. С той же поры в вице-канцелярском доме, что был против дворца, все люстры и камины пылали. Сенаторы с восьми часов утра сидели за красным столом. Возрождение по военной части было еще явственнее. «С головы началось!» – говорил тогда старый Рибопьер.

Страшный заговор против государя во всей полноте представился теперь воображению юноши. Распоряжения монарха, направленные к благу подданных, так приводятся в исполнение, что у всех получается такое впечатление, что Россией правит помешанный!.. Что же делать? Саша теряется в противоречиях и не находит прямого пути.

Требования чести и долга сталкивались с требованиями сердца, личной безопасности, любви к семье, обязанностями его рыцарского служения.

Саша выехал на Невскую перспективу. Здесь было больше света из окошек домов и от фонарей, скрипевших на перекинутых через улицу от крыши до крыши цепях. Ветер качал, гнул вершины, хлестал ветви деревьев, растущих в две линии посреди этой длиннейшей из столичных улиц. Никого почти не было видно на перспективе. Редкие прохожие закутывались в плащи и брели, шлепая по лужам, подгоняемые ветром.

Этот ночной хаос, лужи, ветер, темное мрачное небо, низкие дома, первобытные фонари, визг и скрежет цепей, на коих они висели, – соответствовали хаосу и буре в уме и сердце молодого человека. Вспоминалась ему пленительная Вена, дух порядка, довольства, изящного вкуса, там царивший! Он не узнавал самого себя, так в три дня русская действительность преобразила юного дипломата, выехавшего из России беспечным мальчиком, вернувшегося возмужалым осмысленным юношей.

Вдруг бурный топот коней, хлопанье бича, крики «пади» раздались за ним, и сейчас поровнялась с его каретой другая. Из окна ее высунулся бравый молодой Преображенский офицер и крикнул:

– Сашка, ты, что ли, обезьяна заграничная?..

Это был Нефедьев, одновременно с Рибопьером от конной гвардии, Неклюдовым от Семеновского полка и Опочининым от Измайловского назначенный оруженосцем к великому магистру.

– Нефе душка, милый друг мой! – обрадовался истомленный одиночеством Саша.

– Я заезжал к тебе, обезьяна! Сказали, счастливец поехал строить куры Гагариной в Зимний. Оставил было записку. Сегодня мы, оруженосцы, назначили попойку в кабачке. Прикажи, обезьяна, заворотить в наш старый притон. Помнишь, чай?!..

– Zu bleue Eselin?..

– Zu bleue Eselin!..

Немецкий герберг под вывеской «Голубая Ослица» находился по Невской перспективе недалеко от адмиралтейства и до отъезда Саши служил местом еженедельных заседаний четырех оруженосцев.

Теперь около него стояло несколько карет. Маленькие окошки были закрыты ставнями. Внутри набилось в душных, прокопченных и наполненных тучами табачного дыма низких комнатах десятка два гвардейских офицеров разных полков. Они пели, шутили с хорошенькими немочками, разносившими пиво и сосиски, и играли в лото.

Появление Нефедьева с Рибопьером встречено было громкими приветственными криками:

– Виват, кавалер и камергер! Виват, победитель венских прелестниц! Виват! Виват!

Опочинин и Неклюдов поднялись из-за стола, уже отягченного бутылками и яствами, навстречу двум оруженосцам и заключили Сашу в объятия.

Все четверо, еще два года назад мальчики, теперь возмужали и находили друг в друге множество перемен.

Посыпались вопросы, начались рассказы о полковых новостях, повышениях, актрисах, приключениях и попойках.

Между тем девушки принесли огромные кружки, из которых валила пена.

– Господа, – крикнул Нефедьев, стуча кружкой по столу, – прошу внимания!

Общий говор прервался. Все обернулись в сторону Нефедьева.

– Господа, – сегодня в наш приют возвратился камергер его величества, кавалер российского посольства в Вене и оруженосец великого магистра, прозванный в нашем кругу Сашка Обезьяна. Мы, его товарищи, оруженосцы великого магистра, прозванные Нефедушко Малый, Петя Улитка и Неклюдов Неуклюжий Медведь, предлагаем исполнить в честь прибывшего «Большую песнь Голубой Ослицы».

– Одобряем! Исполнить! Начинай, Нефедушко, начинай!

Оруженосцы поднялись с огромными кружками в руках, и Нефедьев запел:

 
Прекрасно вся вселенна
Устроена для нас, —
С гренками кружка пенна,
С похмелья хрен и квас!
 

Все сидевшие в кабачке подхватили хором, хлопая в такт кружками:

 
Дай Бог тому здоровье,
Кто выдумал сие!
Виват! Виват!
Кто выдумал сие!
 

Рибопьер пропел второй куплет «Большой песни Голубой Ослицы»:

 
У Голубой Ослицы —
Хмельное молоко!
А надобны девицы —
Ходить не далеко!
 

– Чего – далеко! Под каждым локтем по сударке! – крикнул Нефедьев, подхватывая за талии двух немочек и последовательно каждой влепляя по поцелую в розовые губки, между тем как они с притворным смущением отворачивались от оруженосца и, хихикая, рвались из его мощных дланей.

Хор голосил вразброд:

 
Дай Бог тому здоровье,
Кто выдумал сие!
Виват! Виват!
Кто выдумал сие!
 

Третий куплет пропел Опочинин:

 
Красотки поцелуем
Вас нежат вечерком,
Мы пьяные танцуем
И вертимся волчком!
 

Хор подхватил:

 
Дай Бог тому здоровье,
Кто выдумал сие!
Виват! Виват!
Кто выдумал сие!
 

Последний куплет пропел, вернее, проревел по-медвежьи огромный семеновец Неклюдов:

 
Но что тому дивиться
И много рассуждать —
Вселенна вся вертится
Так нам не устоять!
 

– Не устоять, брат, не устоять! – закричал Нефедьев.

Хор голосил.

 
Дай Бог тому здоровье,
Кто выдумал сие!
Виват! Виват!
Кто выдумал сие!
 

Оруженосцы состукнули неизмеримые свои кружки и, запрокинув свои головы, принялись тянуть содержимое без передышки, пока не вытянули до дна. Тогда опрокинули кружки вверх дном и показали всему обществу в удостоверение выполнения принятого ритуала.

– Виват! Виват! Возвеселитесь, пьяницы! Рукоплещите все пьющие вино! – заорала компания.

Огромное количество проглоченного пива ошеломило Сашу, отвыкшего от «Большой песни Голубой Ослицы». В голову ему ударило. На мгновение комната пошла кругом. Потом в голове немного прочистилось, но приятное расслабление и пьяная смешливость овладели юношей.

Он грохнулся на лавку и захохотал.

– Все по-старому кабак! – проговорил он.

– Ты сейчас убедишься, что не по-старому, – сказал ему Нефедьев серьезно.

Действительно, из-за одного стола поднялся совершенно трезвый офицер с бледным, энергичным лицом. Парик его висел возле на стене, и клоки черных волос осеняли высокий лоб. Впавшие глаза лихорадочно горели под черными бровями, подбородок загибался вверх и верхняя губа каким-то крепким клювом смыкала тонкую и змеящуюся нижнюю.

В руке он держал бокал с игристым вином.

– Только радостью, которую пробудило в нас возвращение Рибопьера, объясняется, что мы в эти мрачные дни общего уныния и злострадания отечества пропели шутливый гимн прежних, мальчишеских наших попоек! Не для того мы теперь здесь собираемся. Мы знаем долг, который лежит на всех патриотах. Сыны отечества, оно ожидает вашего содействия! Оно томится во мраке, в неволе, в узах зверообразного самовластия и ждет сияющего дня освобождения!

– Освобождение! Освобождение! – закричали все, наполняя бокалы игристым вином и высоко поднимая их.

– Выпьем за освобождение! – крикнул бледный офицер, осушил бокал до дна и, швырнув его о пол, разбил вдребезги.

– Так да сокрушится самовластие и гордый идол, снаружи позлащенный, внутри полный безумия и мерзости, на выях человеческих взгромоздившийся, да падет и распадется и не восстанет никогда!

– Да сокрушится самовластие! Освобождение! Освобождение! – закричали все, осушая и разбивая бокалы.

– Что же ты не наполнил своего, не встал и не пил! – шепнул Нефедьев с недоумением и даже опасливым страхом Саше Рибопьеру. – Все пили, а ты – нет. Это для всех заметно будет, и ты у товарищей на дурном счету окажешься.

Рибопьер не отвечал и отвернулся, нахмурившись.

Вдруг сидевший по соседству низенький офицер, с неприятным, прыщавым лицом и косыми глазами, наполнив бокал вином, протянул его Рибопьеру.

– Если вы не хотите пить за освобождение вашего отечества, – сказал он нагло, – то не хотите ли выпить за освобождение прекрасной Селаниры от объятий ласкающей ее Химеры!

Саша задрожал и воззрился на дерзкого.

– Что такое? О какой Селанире вы говорите? Что вам о ней известно? – спросил он.

– Селанира – героиня романа, который прочитали все любители изящного, – нагло улыбаясь, отвечал офицер.

– Значит, вы предлагаете мне почему-то пить за создание воображения? – спросил Саша.

– Nihil est in intellectu, quod non est in sensu, – отвечал офицер.

– Но что говорите вы о Химере?

– Химера! Это, говорят, польский князь, который ласкает Селаниру!

– Государь мой, что значит ваше нелепое предположение пить за героев романа?

– Что же в этом обидного для вас, графчик, если любовь Селаниры и Химеры – мечта авторского воображения?

– Вы забываетесь! – поднимаясь, бледный крикнул Рибопьер. – Вы, государь мой, наглец!

– А вы – предатель, если не хотите пить за освобождение отечества!

– Вы – подлец! Я вас вызываю, – проскрежетал Саша в неистовом гневе.

– Мои секунданты будут у вас завтра утром, графчик!

– Что такое? Вызов? – послышались голоса.

– Рибопьер вызвал кого-то… – Его оскорбил фон Фогель! – В чем дело? – Из-за какой-то Селаниры? Кто такая Селанира, господа? – И кто – Химера? – Но Рибопьер не выпил за освобождение отечества! – Не может быть! Он не способен на такую низость! – Я видел. Он сидел и не пил. – Странно! – Вот Рибопьер уходит! – Друзья его остались за столом! – Странно! – Кто такая Селанира? Гагарина? – А Химера уже не… – Вот почему он не пил за освобождение!

– Menage á trois! – Ну, нет, это даже menage á quatre! – Подойдемте к фон Фогелю, он нам, быть может, объяснит, из-за чего дерется!

Но господин Фогель ничего не отвечал на расспросы и тоже встал, раскланялся и исчез.