Текст книги "Павел I"

Автор книги: Николай Энгельгардт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

V. Мышеловка

Пален обладал натурой игрока. Наслаждением его жизни был риск и преследование смелых, дерзких, прямо безумных целей, причем достижение их самыми необыкновенными путями. Кроме того, он знал натуру императора Павла и его склонность ко всему необычайному, странному, особенному. Он знал, что лучше всего можно подчинить себе государя, дав работу его воображению.

– Осмелюсь спросить, ваше величество, – сказал Пален, – что это за книга на вашем столе? Если не ошибаюсь, Плутарх?

– Да, Плутарх.

– Великий писатель этот, точно, должен быть наставником царей! Откройте, государь, жизнеописание Артаксеркса и прочтите историю заговора его сына Дария на жизнь отца.

Пален знал, что описания всевозможных заговоров, какие только возникали в истории человечества когда-либо, были изучены подозрительным Павлом и постоянно он перебирал их в своем уме. Пален видел, что сразу поразил воображение государя и заинтересовал его чрезвычайно. Но Павел не подал виду и будто бы равнодушно сказал:

– Возьми книгу и прочти в ней сам.

Пален взял золотообрезный том, отыскал жизнеописание Артаксеркса и начал читать:

«Число заговорщиков было уже велико, когда один евнух открыл царю тайну заговора и способ, каким хотели привести его в исполнение. Он знал наверное, что ночью решено было войти в его спальню и убить его в постели…»

– Ах, злодеи! – болезненно вскрикнул император. – Но читай, читай дальше!

– «…Царедворец Артабаз подкладывал огонь к огню и разжигал Дария. Он называл его Глупцом, раз его брат через содействие гарема хочет овладеть престолом; раз его отец слабохарактерен и труслив, и раз он, Дарий, думает, что трон обеспечен ему… Справедливо, конечно, и справедливо везде выражение Софокла: «Совет быстро ведет по дороге к преступлению».

– Да, да, это справедливо везде и всегда, – отозвался император, возбужденно прохаживаясь по комнате.

– «Услыхав об этом заговоре от верного евнуха, Артаксеркс считал преступлением не принять меры для борьбы с грозной опасностью или не обратить внимание на донос, но еще большим преступлением считал он дать ему веру, не имея в руках доказательств…»

– Да! да! Необходимо иметь в руках прямые доказательства, – отозвался, расхаживая, Павел Петрович. – Преступление слишком ужасно. Как же поступил Артаксеркс?

– «Тогда он решил поступить следующим образом. Он приказал евнуху быть при заговорщиках и не выпускать их из виду, сам же велел у себя в спальне, сзади кровати, прорубить в стене дверь и прикрыть занавесью. В назначенный час, в то время, о котором его уведомил евнух, он остался на кровати и встал только тогда, когда увидел в лицо шедших к нему и ясно узнал каждого. Заметив, что они выхватили мечи и кинулись на него, он быстро поднял занавес, ушел во внутренние комнаты и хлопнул дверьми, подняв при этом громкий крик. Он увидел их в лицо. Их план не удался, и они бросились бежать к двери…»

Пален остановился и закрыл книгу.

– Царь увидел убийц в лицо. Их план не удался, – задумчиво повторил Павел. – Ты кончил?

– Кончил, ваше величество.

– Дальше нечего и читать. Я помню, что сталось с Дарием. Но кто Дарий?

– Увы, государь!

– А кто Артабаз? Впрочем, не называй. Я знаю. Но у Плутарха ты еще прочел, что брат Дария через содействие гарема хотел овладеть престолом. Это же к чему?

– Я не знаю, государь. Разве вы подозреваете еще кого-либо?

– Что же делать?

– Увидеть заговорщиков в лицо и всех их захватить с поличным.

– Ага, мышеловка!

– Точно так, государь. Я разделяю заговорщиков на две банды. Одна войдет к вам – вот через эти двери и предъявит свои требования.

– Какие?

– Отречение от престола в пользу великого князя Александра.

– Какая наглость! А ты что же?

– С другими, верными вам людьми, я буду стоять за этой вот дверью и по первому вашему зову войду, и злодеи будут изобличены и схвачены.

– Когда же, ты думаешь, можно будет выполнить этот план?

– Государь, дайте только три дня сроку и не сомневайтесь в полном успехе. Имейте только в караулах особливо преданных вам, каков первый батальон гвардии Преображенского полка, а особливо Семеновский. Что касается Конного полка…

– Я сам знаю, что там все якобинцы. Не беспокойся, полк этот мной будет расквартирован в губернии. Я не питаю к нему никакой доверенности.

– Войска, кои со мной прибудут, обложат замок, и так измена будет изобличена и вырвана с корнем единым ударом.

Император пришел в восторг.

– C'est excellent! – повторил он несколько раз, с судорожным хохотом потирая руки. – C'est excellent! Твой план великолепен, Пален! Мы поймаем лисицу в вырытой ею лазейке.

VI. Размышления императора

Отпустив графа Палена, император продолжал прохаживаться по кабинету и буря бушевала в его груди, выражаясь судорожными движениями рук и гримасами лица. Морщины бороздили лоб императора, как ветер волнует и рябит поверхность вод.

Глаза его пламенели. Он разговаривал сам с собой, и отрывистые восклицания вылетали из его уст.

– А, ваше высочество!.. Мы узнаем, наконец, всю правду… План превосходен… Мы осуществим его, и тогда… что скажете вы пред лицом монарха и отца?! А, коварный, неблагодарный, изменник, крамольник!.. Сын хочет лишить престола своего родного отца! И небо допустит это? О, мои предчувствия! Вы сбываетесь слишком точно!.. То, что мне поведал он, оказалось правдой… Это было небесное предупреждение… За что они ненавидят меня все, все? – спрашивал император, остановившись у окна и глядя на пустынное Марсово поле. Потому что я прекратил распутство в гвардии, запретил записывать в полки грудных младенцев, очистил сенат и ленивых бездельников принудил к труду, прекратил неправду, хищения, ограничил роскошь и поощрил полезный труд… А, собаки, хуже собак! Развращенные тунеядцы, привыкшие к растленному женскому правлению, вы не прощаете того, кто извлек вас из глубины распутства! Но со мною мой Бог, и Он защитит меня, и я одолею ваше злодейское коварство!

Император пошел в ту часть комнаты за аркой, где стояла его кровать. Эта часть освещалась боковыми окнами, выходящими на внутренний треугольный двор. Он встал на обычное место, против висевшего на стене распятия, на колени. Пол в этом месте был вытерт долгими молитвенными стояниями государя.

Павел Петрович стал молиться, наполняя комнату тяжкими вздохами и плачем. Эти вздохи, плач и молитвы часто в полночном безмолвии слышали караульные, стоявшие за дверями покоя императора.

Накануне с верховой прогулки в Летнем саду государь вернулся с окоченелой половиной тела и лишь после долгого растирания перцовкой и под толстым одеялом удалось, наконец, ему согреться. Видение, которое он имел, появилось не в первый раз. Еще наследников, он во время ночной прогулки по городу беседовал с таким же странным спутником, который довел его до площади против сената, на то самое место, где в скорости Екатерина воздвигла монумент его прадеду. Едва вступив на престол, Павел Петрович приступил к сносу старого Летнего дворца, в котором он и родился, еще построенного Петром Великим и перестроенного Елизаветой. Эта огромная, длинная, неуклюжая, обветшалая, заброшенная, необитаемая постройка стояла мрачно и одиноко среди столицы в запущенных садах, пугая воображение.

Обычный караул назначался к старому дворцу, и однажды в полночь человек, закутанный плащом, подошел к часовому и сказал ему:

– Поди к императору и передай ему, что здесь он должен воздвигнуть храм во имя архангела Михаила! Не бойся. Император знает, что ты придешь к нему.

Прежде, чем часовой опомнился, видение исчезло. Часовой доложил о бывшем сержанту, а тот офицеру. Все они втроем доложили о словах неизвестного Павлу Петровичу.

– Да, я это знаю, – сказал только в ответ император.

Тогда же приступлено было к разбору старого здания и постройке нового великолепного дворца.

– Я здесь родился. Здесь хочу и умереть, – говорил Павел. – Он всячески торопил постройку и въехал в здание, еще не просохшее, вредное для обитания, охваченный нетерпением запереться в неприступной крепости с ее катакомбами, ходами, двойными стенами и потайными лестницами. Найденная им отлитая при Елизавете Петровне конная статуя прадеда была им поставлена на том самом месте, где окутанное плащом видение явилось часовому.

Мистический мир, в котором постоянно витало воображение Павла Петровича, вновь послал ему предупреждение, и оно подтвердилось немедленно.

Император кончил молитву и встал с колен успокоенный. Он занялся обычными делами, но им было принято непоколебимое решение.

Пален, действительно, знал, как овладеть душой императора. Постоянно терзаемый подозрениями, истомленный долгими годами безвластия и ничтожества при жизни матери, Павел развил в себе ужасную, всепоглощающую страсть ревнивого самовластия. Он привык всюду находить недоброжелательство, встречать противодействие, коварство, предательство, тайные подкопы. Душа его обременена была страшными тайнами царствования его матери и предшествовавших ей монархинь. Как будто самая самодержавная власть, пробыв в женских руках семьдесят пять лет, приобрела духовные качества этих женщин, правивших миллионами через любимцев, утолявших их ненасытное любострастие. Кровь и грязь распутного женского правления, казалось, сообщили самым регалиям властительства свойства женской природы – взбалмошное самовластие, капризную переменчивость, бездушный эгоизм, циническую безнравственность, нечистоту воображения, кровавую слепую ревность. Император Павел хотел возродить, освятить; очистить верховную власть, доставшуюся ему. Но он не знал, что это возможно лишь в единении с народом, только в огне народного духа, освобожденного и объединенного. Павел, воспитанный в идеях просвещенного абсолютизма, имея своим идеалом Фридриха Великого, был далек от народа.

Павел был совершенно одинок и лишь в мистике находил источник поддерживавших его наитий. Но страстная возбужденность религиозного экстаза его одиноких молитв только нарушала еще больше равновесие его духа.

Обличенные уже не раз Паленом заговоры и многочисленные покушения на жизнь монарха внушили последнему непрестанный страх за свою безопасность и развили еще больше застарелую его подозрительность. Но по благородству души, зная за собой эту болезненную подозрительность, Павел в столь важном случае обвинения никогда не решился бы действовать только по подозрению. Ему нужна была полная очевидность. Именно при наивысшей подозрительности и ревности только полная очевидность может утолить человека, ибо он недоверчив к самому своему недоверию, подозрителен в отношении самих своих подозрений. Со свойственной ему дерзкой смелостью Пален рассчитал совершенно верно, что император ринется в открываемую перед ним ловушку полной очевидности и поимки с поличным на самом деле. Взяв золотообрезный волюм французского перевода Плутарха, император вновь и вновь перечитал указанное Паленом жизнеописание Артаксеркса, поражаясь сходством всех подробностей своего положения и этого древнего царя и проникаясь гипнозом картин, нарисованных чудотворным пером древнего автора.

Но, вверяясь Палену, предоставляя ему вести начатый заговор с целью его полного обличения, Павел Петрович приготовил и средства обезопасить себя от возможной измены самого Палена, потому что и ему государь не мог поверить окончательно и бесповоротно. Меры были приняты государем еще до беседы с военным губернатором, ночью.

Павел Петрович был совершенно убежден, что меры эти, предпринятые через особливых людей, не могли быть известны Палену.

Но Павел Петрович ошибался. Он был слеп и не знал этого. Он не знал, что долгой, неустанной, кропотливой работой Пален набросил на его ум и сердце непроницаемую завесу, искусно вложив совершенно ложные представления о всем окружающем несчастному, обреченному в жертву адскому искусству коварного интригана, при всей своей подозрительности простодушному императору.

VII. Высочайше одобренный заговор

Выйдя из кабинета государя и проходя мимо толпившейся в прихожей печи, граф Пален ловко бросил в ярко пылавшую груду угольев смятую в комок записку, мгновенно там сгоревшую. В этой записке находилось важнейшее известие, что император ночью распорядился послать особо доверенных фельдъегерей к бывшим в немилости удаленным им генералам Аракчееву и Линденеру. Обоим повелевал ось явиться в столицу через три дня, каковое время они должны были употребить на то, чтобы принять команду над некоторыми частями войск, расположенных в Петербургской и Новгородское губерниях, собрать их и затем привести в столицу с собой.

Если бы граф Пален своевременно не получил предуведомления об этом или если бы государь не побоялся табачного платка и, сунув руку в карман военного губернатора, нашел бы эту записку, все было бы кончено.

– Ну, мне сегодня Бог помог, – думал Пален, идя из покоев императора. – Вернее, впрочем, что помог черт! – Он внутренне рассмеялся, злобно торжествуя. Он знал, что генералы Аракчеев и Линденер ни в коем случае не попадут в столицу, все заставы в его распоряжении. А так как император убежден, что оба своевременно прибудут, то и совершенно вверится Палену, полагая себя безопасным от внезапной измены последнего.

Пален совершенно понял странные жесты, восклицания и хохот императора, которыми тот закончил беседу с ним. Уже давно Пален знал, что эти выходки сопровождали внутреннюю работу проницательного ума Павла Петровича в те мгновения, когда он полагал, что обнаружил чьи-либо замыслы, и предпринимал ловкое обходное движение. Вверяя Палену руководство заговором против своей особы с целью полного обличения злоумышленников, император предпринял и нарочитое обходное движение. Генералы Аракчеев и Линденер с приведенными ими войсками обеспечивали совершение задуманного плана. Враги Палена и всей его партии, добившись их удаления, Аракчеев и Линденер явились бы контролерами действий военного губернатора.

Да, все это так и было бы, не получи Пален предупредительной записки. Она же побудила его на отчаянно смелый шаг, – поставить себя в положение высочайше одобренного заговорщика.

Заговор против императора давно, зрел и, можно было сказать, вполне созрел. Исполнение его было назначено на иды марта, пятнадцатого числа, день убиения Цезаря. В этом отразился дух времени, когда все были напитаны классическими образами. У братьев Зубовых в салоне их сестры, госпожи Жеребцовой, любовницы английского посла Уитворта, до высылки их обоих, у генерала Тылызина и у командиров других гвардейских полков происходили постоянные собрания, обратившиеся в род политических клубов, где громко обсуждалось ужасное положение отечества, вверенного неограниченной власти умалишенного. Такие же политические заговоры велись в английском клубе и в масонских ложах Петербурга. Все во главе заговора ставили имя великого князя Александра. Однако ничего, кроме уклончивых ответов и вздохов, от него не мог добиться никто из пытавшихся вызнать, каково отношение великого князя к освобождению России от ига неистового самовластия монарха, безумие которого, по единодушному мнению, приняло уже кровожадный характер, и грозило безопасности самой августейшей фамилии.

Нерешительность и уклончивость цесаревича оставляли созревший заговор без нужного импульса сверху. А без этого он не мог быть приведен в действие. Но теперь благодаря дерзкой, отчаянной смелости Палена этот нужный импульс давал сам император. Руки Палена были совершенно развязаны. Он мог смело действовать, ничем не рискуя. Если бы заговор не удался, он раскроет его и обличит перед государем и только. Кроме благодарности монарха, ничего его в таком случае не ожидает. Если же заговор из примерного и «модельного» превратится в настоящий и Павел Петрович будет низложен и даже убит, опять-таки Палена ожидает только благодарность нового монарха.

Три дня, имевшиеся перед ним, конечно, огромный срок, в течение которого можно было ожидать перемены в расположении Павла. Но что бы ни произошло, военный губернатор фон дер Пален по должности своей окажется исправным. Решительными, быстрыми шагами Пален направился через парадные покои великого князя Александра Павловича и прямо вошел в кабинет его без предварительного доклада.

VIII. Великий князь Александр

Собственно жилые апартаменты великого князя Александра были малы и скромны, но к ним примыкало много парадных, со стужей и сыростью, и между ними зала, разделенная аркой на мраморных ионических белых колоннах, украшенная подлинными картинами великих мастеров; так, тут была картина Рубенса «Вакханка, обнимающая Фавна». Когда Пален вошел в тесный кабинет Александра, тот рассматривал какие-то картинки, которые поспешно накрыл большим делом верховного совета Мальтийского ордена. Когда близорукие, прекрасные глаза златокудрого юноши узнали вошедшего, чрезвычайный испуг изобразился на лице его и он не нашелся, что спросить у Палена, смело к нему приблизившегося, так велико было его смущение. До сих пор сношения Палена с цесаревичем велись через третьих лиц.

– Ваше высочество, я счел священным долгом своим явиться к вам, чтобы предупредить о величайшей опасности, коей вы подвергаетесь, – сказал Пален. – Сейчас, принимая меня в кабинете, его величество родитель ваш отдал мне положительные на ваш счет приказания. Знайте, что он хочет к вам применить планы, не удавшиеся вашему деду в 1762 году относительно его самого.

Прекрасное лицо юного Александра то бледнело, то краснело. Он горбился, слушая Палена, как будто за что-то незримое хотел укрыться от ужасных слов военного губернатора.

– Но чем же… но чем же навлек я немилость его величества родителя моего? – пролепетал он. – На последнем вахтпараде его величество был особо доволен, когда скомандовал «с поля» и батальон по трем флигельманам выполнил в четырнадцать приемов экзерцицию весьма чисто, хотя она кончается тем, что ружья оборачивают дулом вниз, а прикладом кверху, что было чрезвычайно трудно.

И Александр печальными большими глазами гонимой лани смотрел на Палена. «Или ты в самом деле взрослый ребенок, или…» – подумал про себя Пален.

– Ваше высочество, обратите серьезнейшее внимание на слова мои, – сказал он. – Движимый только усердием к вам и страждущему отечеству, взял я не себя смелость предупредить вас о страшной опасности. Известно ли вам в точности, что предпринимал в 1762 году Петр Третий относительно супруги своей?

Александр молчал.

– Он хотел заточить ее в крепость или постричь в монахини, и только своевременно и быстро предпринятый и совершенный переворот сие предупредил.

Александр глубоко вздохнул и молчал.

– Ваше высочество, таковая же страшная опасность угрожает вам и брату вашему с супругами, великим княжнам и самой августейшей родительнице вашей. Сегодня, едва я вошел в кабинет государя, как он мне сказал: что не удалось родителю моему в 1762 году, то я произведу в действие, ибо иначе со мной будет то же, что и с отцом моим сталось, «Вы участвовали, – спросил меня государь, – в событиях 1762 года?». На это доложил я его величеству, что был тогда лишь свидетелем, а не действовал, и как субалтерн-офицер лишь ехал на коне, в рядах полка, ничего не подозревая. «И теперь, – сказал государь, – хотите повторить со мной то же. Но я намерен предупредить. Пален, я на тебя рассчитываю. Приказ об арестовании злоумышленников против жизни и власти моей членов моего семейства уже мною подписан. Еще три дня и я передам его тебе для исполнения». Говоря сие, его величество казался явно вне себя и оказывал полное помрачение памяти и разума. Лицо его исказилось судорогами и все члены производили беспорядочные движения. Я был поражен ужасом и счел долгом своим вас предупредить немедленно. Что вы намерены предпринять в таких чрезвычайных обстоятельствах, ваше высочество?

Александр вздыхал, горбился и растерянно озирался по сторонам, но молчал.

– Вашему высочеству известно, – продолжал Пален, приближаясь к великому князю, – что не мало есть людей, преданных вам и ужасающихся при виде страданий отечества, явно ведомого к гибели деспотическим вихрем больной воли вашего родителя. Но они бессильны приступить к действиям, пока не знают расположения вашего высочества и намерений ваших. На вас сии патриоты и верные сыны отечества смотрят как на грядущее солнце России, живительными лучами долженствующее согреть скованную льдами деспотизма страну. Все они хотят видеть во главе правления монарха кроткого, а не тирана.

– Благодарю вас, граф, за преданность и в ней не сомневаюсь, равно как и в тех лицах, от чьего имени вы сейчас говорили, – вздыхая, с глазами полными слез, сказал, наконец, Александр. – Но я далек от желания царствовать. Напротив, жребий сей меня устрашает. Желал бы удалиться к частной жизни и жить где-нибудь в тихом сельском уединении на Рейне с любезной женой, предаваясь изучению наук, поэзии, художеств. Там был бы я только счастлив!

– Но было бы несчастно отечество! – патетически возразил Пален. – Ваше высочество, для всякого, кто знает ангельскую чистоту характера вашего, не может быть никаких сомнений в том, что мечты честолюбия не касаются ясного, как расцветающее утро весны, воображения вашего. Но отечество требует от вас взять на свои плечи тяжкое иго правления, и вы не можете ему отказать в этом, ибо оно страдает, оно на краю гибели.

– Почему вы обращаетесь ко мне, а не к брату или к матушке? – опуская глаза, спросил Александр.

– Потому что вы избранник великой бабки вашей – мудрой Екатерины, и только вы можете править по сердцу сей монархини, облагодетельствовавшей свой народ! – твердо отвечал Пален.

– Но чего же хотят от меня? Чего же хотят от меня? – взволнованно спрашивал Александр.

– Благородный характер и высокий от природы разум родителя вашего помрачены болезнью. О сем доктора Бек и Роджерсон, постоянно наблюдающие организм и душевные расположения державного больного, представили уже вашему высочеству достаточные доказательства, как это и мне известно.

Александр наклонил утвердительно голову.

– К несчастию, они удостоверяют болезнь родителя, – прошептал он, вздыхая.

– Вы молоды, ваше высочество. Все видят, что вы скорбите и терзаетесь за других, оплакивая жертвы подозрительной тирании и зная, что сия тирания – следствие опасной, все возрастающей и, видимо, неизлечимой болезни родителя вашего. Все скорбят, все жалеют вас, зная, что воспаление рассудка и возрастающее бешенство воли, грозящее стать кровожадным и почти уже таковым и ставшее, прежде всего на вас отражается. До сих пор, однако, полагали, что болезнь монаршая не достигла степени пагубной. Полагали, что обращение к императору решительных и энергичных требований от особ, приближенных к престолу, преданных служению родине и славе империи, образумит императора и он отменит жестокие указы, смягчит невыносимое самовластие, вернется к образу действия более умеренному. О сем именно вашему высочеству представляли покойный генерал де Рибас и граф Панин в бытность его на посту вице-канцлера империи. Но ныне, когда болезнь императора стала буйной и кровожадной, и сих мер было бы недовольно.

– Чего же вы хотите? – опять спросил Александр.

– Должно овладеть особой императора и увести его в такое место, где он мог бы находиться под надлежащим надзором, и где бы он был лишен возможности делать зло, – решительно и твердо ответил Пален.

– И где бы при отдыхе от державных трудов родитель получал правильное лечение и уход врачей, дабы по восстановлению здоровья вновь принять власть, ему принадлежащую, – сказал Александр. – Что если бы баронет Виллие с господами Беком и Роджерсоном, составив консилиум, в сем смысле от себя именем науки и властью докторской сделали родителю представление в светлую минуту?

И Александр устремил на Палена ясный, близорукий взор прекрасных очей своих.

Тяжкая злоба поднялась в груди курляндской лисицы. Но ответный взор Палена и «зеркало души» его были столь же ясны и простодушны.

– Увы! – сказал Палеи, – именем науки и властью докторской невозможно привести в действие то, что должно совершать именем отечества и волей народного единодушия. Только на вас одного нация может возлагать доверие! Только вы один способны предупредить роковые последствия продолжения сего царства ужаса! Вы поставлены между сыновними обязанностями и долгом по отношению ваших народов! Но в сию минуту последний долг согласован с первым. Как военный губернатор столицы я убеждаю вас согласиться на переворот!

– Переворот! – с ужасом отступая, прошептал Александр.

– Да, ваше высочество, необходим переворот. Ибо революция, вызванная всеобщим недовольством, должна вспыхнуть не сегодня-завтра. Мне в точности известно о мнениях и недовольстве столицы, на которую можно смотреть, как на орган всей нации. Должно спешить, чтобы предупредить опасные следствия отчаяния и нетерпения, с каким общество жаждет избавиться от этого железного гнета, от царства ужаса, от деспотического вихря, разбивающего ежедневно благосостояние сотен лиц, множества семейств, гибнущих в ссылке, в заточении теряющих имущество. Сия отчаянием порожденная общая революция может изрыть внезапно ров гибели и под родителем вашим, и под вами, и под троном вашим! В тайных собраниях столицы уже кричат не только «конституция», но и «республика». Должно провести неотложную меру сверху, не ожидая, чтобы ее потребовали снизу! Ваше высочество, умоляю вас именем отечества и нации, жаждущих освобождения, и мало того, – именем Европы и человечества, коим грозит страшная опасность, когда революция, возникнув из деспотического вихря и монархического террора, потрясет империю, – прикажите мне и преданным вам лицам арестовать императора и дозвольте затем предложить вам от имени нации бразды правления.

– Я не могу этого! Я не в силах! – заломив в отчаянии руки и обливаясь слезами, прошептал Александр и, бросившись ничком на диван, зарыл свое лицо в подушки.

Пален стоял над ним несколько мгновений молча.

Потом вдруг склонился к его уху и прошептал:

– Указ, подписанный императором о вашем арестовании и препровождении в крепость, у меня в кармане. Сего не довольно. Усыновление принца Евгения Вюртембергского и провозглашение его наследником престола решено государем.

Эти слова подействовали на великого князя, как прикосновение электрического тока. Он мгновенно поднялся на диване. Лицо его пылало, и в первый раз Пален увидел стальной блеск в больших, прекрасных глазах Александра.

Но вдруг гримаса плача опять исказила лицо юноши, и он опять повалился на диван, вздыхая, всхлипывая и повторяя:

– Это ужасно, что вы от меня хотите, это ужасно!

– Решайтесь, ваше высочество! – повторил над ним граф Пален.

Тяжкие вздохи были ответом, и, не поднимая головы, Александр только спросил:

– Когда?

– Завтра бы вечером, ваше высочество!

– О-о-о! – застонал Александр. – Невозможно… так скоро… лучше… через три дня… – говорил он прерывающимся от вздохов и плача голосом, – назначим… на одиннадцатое… когда дежурным будет… третий батальон… моего Семеновского полка…

– Не без труда могу согласиться на сию отсрочку, ваше высочество. Не без тревоги буду в следующие дни. Но будь по-вашему.

Великий князь поднялся с дивана.

– Пален, – сказал он, – поклянитесь мне, что жизнь моего родителя будет в безопасности.

– Клянусь, – поднимая руку, сказал Пален, – что жизнь вашего родителя будет в безопасности.

В уме Пален окончил клятву свою так: «Доколе сие не будет противоречить благу отечества и нации!».