Текст книги "Иоанна I (ЛП)"

Автор книги: Нэнси Голдстоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

В 1332 году, чтобы способствовать распространению знаний, Роберт с одобрения Санции нанял выдающегося ученого Паоло Перуджийского на должность хранителя королевской библиотеки за щедрое вознаграждение в 225 золотых флоринов в год и поручил ему собрать обширную коллекцию манускриптов. Труднодоступные труды Сенеки, Ливия, Святого Иеронима и Святого Августина, а также многие другие книги были спасены благодаря этим усилиям, а университетские клерки были наняты, чтобы сделать копии для облегчения исследований. "Все важные дополнения, сделанные в царствование короля Роберта в области истории, права и медицины, произошли в период его [Паоло Перуджийского] заведования библиотекой"[55]55
  Coulter, "The Library of the Angevin Kings at Naples", p. 154.


[Закрыть]. Интерес короля к Дальнему Востоку подтверждается тем, что он потратился на приобретение и великолепную иллюминацию копии относительно нового труда De Mirabilibus Magni Canis (О необыкновенных вещах в стране великого хана), в котором описывались приключения венецианского путешественника Марко Поло. Внимание короля к получению и распространению знаний выделяло Неаполь из остальной Италии и значительно повысило престиж королевства. Вскоре после назначения Паоло была собрана библиотека из более чем ста томов, что было весьма значительным для того времени. «Таким образом, Неаполь в его правление стал знаменит средоточием образованности, центром которой был Кастель-Нуово, королевская обитель мудрости и "место разумения"»[56]56
  Baddeley, Robert the Wise, p. 272.


[Закрыть].

Доступность этих трудов в сочетании с покровительством короля привлекла ко двору Роберта в последние годы его правления одних из самых талантливых ученых Европы, а их энергия и упорство значительно повысили интерес к академическим достижениям. То, что Неаполь к 1340 году стал признанным центром классической науки, подтверждает и Петрарка, который, будучи поставлен перед выбором: стать поэтом-лауреатом под покровительством короля Роберта или принять важную должность преподавателя в Парижском университете, выбрал столицу Неаполитанского королевства. В письме кардиналу Джованни Колонна, датированном 1 сентября 1340 года, Петрарка, так описал свою дилемму:

Я нахожусь на трудном распутье и не знаю, какой путь лучше выбрать. Это необычная, но короткая история. В тот самый день, почти в третьем часу, мне было доставлено письмо из [римского] сената, в котором меня самым энергичным и убедительным образом приглашали принять звание поэтического лауреата в Риме. В тот же день около десятого часа ко мне явился посыльный с письмом от одного выдающегося человека, ректора Парижского университета, моего земляка, хорошо знакомого с моим творчеством. Он, приводя самые восхитительные доводы, убеждал меня приехать в Париж. Спрашивается, кто мог предположить, что подобное может случиться? В одном письме меня звали на Восток, в другом – на Запад. Вы увидите, какими весомыми аргументами меня толкали туда или сюда…. Тот факт, что в Италии есть король Сицилии [Роберт Мудрый], которого среди всех смертных я признаю главным судьей своих талантов, склоняет чашу весов в эту сторону[57]57
  Petrarch, Letters on Familiar Matters, I–VIII, pp. 188–189.


[Закрыть].

Петрарка принял приглашение Роберта приехать в Неаполь до официальных чествований в Риме, чтобы король мог публично засвидетельствовать, что знаменитый поэт соответствует требованиям, предъявляемым к званию поэта-лауреата.

Экзамен Петрарки, состоявшийся в марте 1341 года в Кастель-Нуово, был, возможно, величайшим культурным событием века, экстравагантной выставкой эрудиции. В течение трех полных дней перед переполненной аудиторией, в которую входили члены двора, преподаватели и студенты университета, правящий Совет и ведущие горожане, Роберт Мудрый, одетый в полные королевские регалии, допрашивал ведущего интеллектуала Европы о его знании трудов библейских ученых и различных римских авторов, таких как Вергилий и Сенека. Тот факт, что знания Петрарки в этой области значительно превосходили знания его собеседника, и ему не составило труда ответить на вопросы короля, нисколько не отменял восторга от этого действа. Местные ученые были потрясены присутствием в их среде столь великого интеллектуала и воодушевлены тем, что он возвысил их профессию. Сам прославленный литератор был чрезвычайно доволен тем, что его заслуги были признаны на публике столь высокопоставленной персоной, как государь Неаполя. Король был в восторге от того, что его собственные познания были подтверждены приезжим авторитетом. Остальная часть собравшихся, хотя, вероятно, и не следила за реальным содержанием беседы, тем не менее получила определенные познания в весьма занимательной форме. Когда в конце третьего дня поэт убедил короля в достоинствах стиха, наступил момент высшего драматизма, и Роберт, который был слишком стар, чтобы отправиться в Рим на официальное чествование Петрарки, снял с себя церемониальную мантию и, предложив ее гостю в знак уважения, попросив надеть ее, когда тот будет удостоен лаврового венка. Король также назначил его своим капелланом – звание, которое не предполагало никаких официальных обязанностей, но было очень почетным. Вооружившись подписанными Робертом грамотами, подтверждающими его полномочия, Петрарка отправился в Рим, чтобы получить венок лауреата. 8 апреля 1341 года, надев королевскую мантию, Петрарка, под звуки труб, был увенчан лавровым венком. "Хотя король [Роберт Мудрый] отсутствовал, и не было ни его власти, ни его величия; его присутствие ощущал не только я, но и все, кто там был", – писал позже Петрарка королевскому секретарю[58]58
  Ibid., p. 196.


[Закрыть]. Самому Роберту он написал: "Сколько достижений в изучении свободных и гуманитарных искусств обязаны Вам, о слава королей"[59]59
  Ibid., p. 193.


[Закрыть].

Иоанне было пятнадцать лет, когда она наблюдала, как ее дед торжественно допрашивает ведущего европейского эрудита. Зрелище было уникальным и запоминающимся; ничего подобного прежде не происходило. Если не считать коронацию Папой неаполитанского короля за тридцать два года до этого, это был зенит славы Роберта, когда его суверенное могущество хоть раз было использовано для чего-то, кроме приращения владений. Иоанна могла гордиться тем, что является внучкой такого человека и преемницей такого наследия.

Это событие имело далекоидущие последствия. В этой вспышке любопытства к забытым знаниям прошлого, зажженной Петраркой, вскормленной в Неаполе и впоследствии сохраняемой преданной группой его последователей, зародилось пламя гуманистического движения, которое сто лет спустя вспыхнет и поразит мир эпохой Возрождения.

* * *

К сожалению, эта дань средневековому просвещению, какой бы значительной она ни была в долгосрочной перспективе, была лишь мимолетным отвлечением от забот все более опасной политической и экономической реальности. Особенно удручающим было положение дел на континенте. Первые залпы в англо-французской войне, которая со временем станет известна как Столетняя война, были сделаны Эдуардом III Английским. Опасаясь потерять Гасконь, которая была всем, что осталось от некогда обширных владений английского короля во Франции, Эдуард в 1337 году начал целенаправленную кампанию по привлечению союзников с намерением изолировать и окружить французов. В 1338 году он отправился с визитом во Фландрию, где "честными речами, обещаниями и щедрой раздачей денег"[60]60
  Froissart, Chronicles, vol. 1, p. 12.


[Закрыть] заручился поддержкой не только фламандцев, но и правителей Германии и Нидерландов, включая и императора Священной Римской империи. В 1340 году, воодушевленный этими дипломатическими успехами, Эдуард, претендовавший на французский трон через свою мать, начал публично именовать себя королем Англии и Франции, чтобы спровоцировать французского короля Филиппа VI, брата Екатерины Валуа. В следующем году он высадил десант в герцогстве Бретань, традиционно являвшемся вассальным по отношению к Франции. В пику англичанам Филипп опирался на Неаполь и папство, поскольку Папа, хотя публично и выступал за заключение мира, склонялся на сторону французов, не в последнюю очередь потому, что к 1341 году 60% папских доходов поступало из Франции.

Флорентийские суперкомпании, однако, были раздираемы противоречиями. Великая неаполитанская торговля зерном, столь важная для их финансового благополучия в прошлые десятилетия, превратилась из блага в обузу. К 1330-м годам три суперкомпании, разделявшие монополию на торговлю зерном, – семьи Барди, Перуцци и Аччаюоли – создали огромную и узкоспециализированную организацию, призванную управлять всеми аспектами рынка, от сбора урожая до помола муки на мельницах. Их старшие партнеры вели переговоры с чиновниками из правительства Роберта о заключении контрактов на ежегодную закупку всего зерна королевства, "и они не стеснялись обращаться к королю с жалобами, когда у них возникали трудности с ними [неаполитанскими чиновниками]"[61]61
  Hunt, The Medieval Super-companies: A Study of the Peruzzi Company of Florence, p. 49.


[Закрыть]. Они закупали зерно, привозили в порты и отправляли на арендованных в Венеции и Генуе судах клиентам по всему Средиземноморью и Адриатике. Чтобы доставить зерно покупателям находящимся вдали от побережья, таким как жители Болоньи, они осуществляли перевозки на баржах по реке По, а до Флоренции, добирались по суше на телегах. Их положение и влияние в Неаполитанском королевстве было беспрецедентным. Помимо торговли зерном, суперкомпании образовали синдикат, который "собирал налоги, перевозил наличность, выплачивал жалованье чиновникам и войскам, а также управлял военными складами"[62]62
  Ibid.


[Закрыть].

Однако, несмотря на эти усердные попытки подмять под себя рынок сбыта, бизнес суперкомпаний был подвержен множеству рисков, главным из которых было неблагоприятное изменение погодных условий. Зерно, как основной компонент питания средиземноморского населения было жизненно необходимым, и, следовательно, политически важным товаром. Чрезмерное обилие или отсутствие дождей могло привести к нехватке продовольствия и даже к голоду, что, в свою очередь, требовало государственного регулирования цен. Особенно это касалось родного города суперкомпаний – Флоренции, которая в значительной степени зависела от импорта неаполитанского зерна, чтобы прокормить своих граждан. Опасаясь народных волнений, если стоимость хлеба вырастет слишком высоко, правящий Совет Флоренции часто вводил ценовые ограничения на продажу зерна суперкомпаниями, что, в начале 1330-х годов, привело их к ряду убытков. Кроме того, с 1333 года король Роберт, нуждавшийся в деньгах для финансирования своих войн с Сицилией, начал вводить налог на экспорт  пшеницы, что еще больше снизило прибыль суперкомпаний. Долги не выплачивались, капитализация оказалась под угрозой, а инвесторы теряли доверие и требовали возврата своих вкладов.

В отчаянии суперкомпании стали искать новые источники дохода и остановились на английской торговле шерстью как на единственном достаточно емком рынке, способном вернуть им былое процветание. Английская шерсть считалась самой лучшей в Европе. Доступ к этому рынку означал, что флорентийские производители могли изготавливать высококачественную шерстяную ткань класса люкс для продажи в Неаполе в достаточном количестве, чтобы компенсировать потери суперкомпаний на экспорте зерна. Семьи Барди и Перуцци ухватились за эту возможность как за выход из затруднительного положения и в 1336 году предоставили Эдуарду III первые крупные займы, обеспечиваемые лицензиями на импорт шерсти. К 1341 году они уже активно кредитовали английского короля, который использовал флорентийские деньги для финансирования своих быстро растущих и чрезвычайно дорогих военных и дипломатических кампаний. Папа выразил недовольство тем, что суперкомпании оказывают столь ценную помощь англичанам, но к этому времени семьи Барди и Перуцци уже не могли выйти из бизнеса, даже если бы захотели, так как Эдуард задолжал им слишком много денег.

Еще одним поводом для беспокойства, особенно в Италии и Авиньоне, был преклонный возраст короля Неаполя. Роберт Мудрый заметно слабел. Наследование неаполитанского трона, которое было так тщательно организовано, после его кончины могло подвернуться испытанию, и отнюдь не было уверенности в том, что оно устоит. Если в средневековой политике и существовало одно неизменное правило, то оно заключалось в том, что смерть государя неизбежно влекла за собой неопределенность, а в неопределенности заключались возможности. Ничто так не подтверждает истинность этой максимы или общее ухудшение ситуации, как поспешное возвращение Екатерины Валуа и ее семьи в Неаполь из Ахайи в августе 1341 года.

* * *

Экспедиция константинопольской императрицы в Грецию была достаточно успешной. Незадолго до отъезда, тремя годами ранее, Екатерине улыбнулась удача: члены оппозиционной византийскому императору партии в соседнем Эпире подняли мятеж. С этой целью они похитили десятилетнего сына своего бывшего правителя из-под опеки матери, намереваясь использовать его в качестве знамени восстания. Екатерина, понимая, что эту ситуацию можно использовать в своих интересах, переправила ребенка через Адриатику ко двору в Неаполе, а затем перевезла его вместе с остальными членами семьи в Ахайю, когда отплыла туда осенью 1338 года. Благодаря ловкому сочетанию зловещего присутствия своего флота у берегов и подкупов осуществленных Никколо Аччаюоли, Екатерине удалось довольно быстро установить свое правление в Ахайе. Затем она обратила свое внимание на Эпир и к началу 1339 года успешно организовала там восстание против непопулярного губернатора, поставив вместо него свою марионетку, в качестве правителя. Однако ее успехи не долго не продлились – ребенок сдался византийскому императору, который прибыл с армией в следующем году, – но эта хитрая схема продемонстрировала склонность Екатерины к интригам и ее готовности использовать неортодоксальные методы, когда это было необходимо.

В своей тактике она, несомненно, руководствовалась мудрыми советами Никколо. Судя по полученному им вознаграждению, Аччаюоли, похоже, доказал свою неоценимую значимость для императрице в Греции. Ему были пожалованы большие поместья в Ахайе и разрешено основать там банковский филиал, который оказался чрезвычайно полезным для сохранения семейного капитала от рук хватких вкладчиков и кредиторов в материковой Италии. Екатерина так сильно полагалась на Аччаюоли, что когда в 1341 году события в Неаполе потребовали ее возвращения, императрица назначила одного из кузенов Никколо правителем страны на время своего отсутствие. Хотя многие представители местной аристократии возражали против этого решения и даже обращались к византийскому императору с просьбой свергнуть власть Екатерины, кузена Никколо оказалось трудно сместить. Сохраняя верность своим неаполитанским покровителям, семья Никколо в дальнейшем значительно увеличила свои владения и влияние в Ахайе – настолько, что один Аччаюоли за другим непрерывно управляли княжеством вплоть до следующего века.

Иоанне было пятнадцать лет, когда она вновь встретилась со своей тетей, императрицей Константинополя, и своими кузенами Робертом, Людовиком и Филиппом. За время их трехлетнего отсутствия она, должно быть, сильно изменилась и по общему мнению превратилась из ребенка в лучезарную молодую женщину, от природы игривую и жизнерадостную. Даже хронист Доменико да Гравина, современник Иоанны, живший в королевстве и нисколько не симпатизировавший ей, был вынужден признать, что и Иоанна, и ее сестра Мария были наделены "дивной"[63]63
  Léonard, La jeunesse de Jeanne I, tome 1, p. 175. Документальные свидетельства, касающиеся даты рождения Роберта Тарентского, см. Léonard, La jeunesse de Jeanne I, tome 1, p. 178.


[Закрыть] красотой. Ее недавно вернувшиеся из Греции кузены тоже подросли и, судя по всему, были не менее привлекательны. Роберт, которому уже исполнилось пятнадцать, и Людовик, которому было четырнадцать, были высокими, белокурыми и красивыми юношами, особенно последний; они были атлетами, повидавшими Грецию, и в высшей степени сознавали, какое впечатление они производят в обществе. Боккаччо, хорошо знавший принцев Тарентских, был очарован этой парой так же, как и весь Неаполь. Он увековечил их в своей Elegy of Lady Fiammetta (Элегии мадонны Фьямметты), написанной где-то между 1343 и 1345 годами, когда принцы уже немного подросли:

Наши принцы [Роберт и Людовик Тарентские] ездят на лошадях, которые бегут не только быстрее любого другого животного, но так быстро, что при беге они оставляют позади даже ветер, который считается самыми быстрыми; а молодость принцев, их удивительная красота и выдающиеся достоинства делают их чрезвычайно симпатичными для тех, кто их лицезреет. Они появляются на убранных лошадях, одетые в пунцовые одежды или в одежды, сотканные руками местных жителей с узорами разных цветов и вплетенными в них золотыми нитями, а также украшенные жемчугом и драгоценными камнями; их длинные светлые волосы, спадающие на их чрезвычайно белые плечи, убраны на голове под золотую сетку… Кроме того, в левой руке они держат легкий щит, а в правой – копье, и под призывные звуки труб, шествуют один за другим, а за ними следует множество придворных, одетых в такие же наряды, чтобы начать поединки в честь дам[64]64
  Boccaccio, The Elegy of Lady Fiammetta, pp. 85–87.


[Закрыть].

Контраст между этими двумя образцами неаполитанской юности и господином и повелителем Иоанны (так в Средние века называли мужей) был очевиден и удручающ. В свои четырнадцать лет Андрей еще не демонстрировал тех физических качеств, которые могли бы завоевать к нему среди подданных. Учитывая его происхождение, он, скорее всего, был невысок для своего возраста, так как его дед по материнской линии, носил прозвище Локетек (предположительно намекающее на его малый рост). Несмотря на отсутствие сохранившегося описания Андрея, Бэддли, который изучал историю Неаполитанского королевства этого периода, предположил, что Андрей был "ленив, предпочитал еду всему остальному и, вероятно, всегда так будет делать; имел массивную челюсть, тупой взгляд и, по сравнению с неаполитанскими принцами, неуклюжую фигуру"[65]65
  Baddeley, Queen Joanna I of Naples, p. 36.


[Закрыть]. Это кажется суровым приговорам, особенно учитывая, что Андрей был еще так молод. Кроме того, это противоречит утверждениям венгерских авторов о внешности и личных привычках Андрея, которые сообщают: "Юный принц… по мере того как он мужал, располагал к себе всех, кроме своей будущей жены"[66]66
  Godkin, History of Hungary and the Magyars, p. 74.


[Закрыть].

В отсутствие более веских доказательств, изобразительное искусство того периода может дать небольшую подсказку о несоответствии между культурой и внешностью Андрей и Иоанны и ее кузенов. Сохранилась одна из книг Андрея, иллюстрированный кодекс с житиями венгерских святых, который его родители заказали для обучения сына. В ней большинство мужских персонажей изображены смуглыми и неопрятными, с обилием волос на лице. Это сильно отличается от неаполитанского искусства книжных миниатюр того периода, представленного трактатом о музыке Боэция, который был иллюминирован для короля Роберта; в нем мужчины и женщины изображены нежными и изящными, с тщательно уложенными волосами и одетыми в элегантные платьями. Эти две книги создавались в одно и тоже время, но их эстетика настолько противоположна, что кажется, будто каждая из них возникла в другом, совершенно чуждом мире, и это, вероятно, примерно соответствует ситуации, в которой оказался Андрей в Неаполе.

Андрей мог бы компенсировать свою не слишком внушительную внешность изысканными манерами или интеллектуальными способностями, но, к сожалению, этих качеств ему, похоже, тоже не хватало. Сообщается, что его умственное и эмоциональное развитие отставало от развития его будущей жены. Есть свидетельства того, что, будучи неуверенным в себе, он во многом полагался на советы и рекомендации своего духовника, монаха Роберта, чье очевидное влияние на своего венгерского подопечного было отмечено при дворе. "Он [Андрей] явно не был подходящим партнером для своей супруги"[67]67
  Baddeley, Queen Joanna I of Naples, p. 36.


[Закрыть]. И опять же, учитывая его молодость, это было не совсем справедливо, ведь, редко какой подросток ведет себя так, что производит впечатление на окружающих.

Быть замужем за Андреем, должно быть, было сродни браку с надоедливым младшим братом, но Иоанна, похоже, смирилась со своей судьбой. К тому времени она прекрасно понимала, что критики обвиняют ее деда в том, что он узурпировал трон у своего племянника, и что ее брак и, что самое важное, рождение наследника могут навсегда заставить этих обвинителей умолкнуть. Есть все основания полагать, что Иоанна восхищалась своим дедом и стремилась подражать его политике на протяжении всей своей жизни, и что она была готова пожертвовать личным счастьем ради этой цели.

И все же к лету 1342 года брак Иоанны оставался незаключенным. Поскольку в шестнадцать лет герцогиня Калабрийская уже значительно превысила традиционный брачный возраст – в Средние века брачные отношения разрешались, как только невесте исполнялось тринадцать лет, – задержка должна была объясняться незрелостью ее мужа (тем самым подкрепляя аргумент, что в пятнадцать лет Андрей еще несколько отставал в умственном и физическом развитии). Экспедиция на Сицилию, номинальным командующим которой был назначен герцог Калабрийский, явно задумывалась Робертом как средство доказать возмужание принца. Хотя первоначально планировалось отправиться в поход ранней весной 1342 года, вторжение на остров несколько раз откладывалось, по-видимому, из-за нежелания его лидера уезжать. (На самом деле оно так и не состоялось, хотя люди и оснащение были готовы). Чтобы подтолкнуть Андрей к военной службе, король объявил, что после возвращения с Сицилии, на Пасху следующего года (1343) герцог Калабрийский будет официально посвящен в рыцари, а его брак будет официально заключен.

Однако задержка была вызвана не только медленным развитием Андрея. 16 июля 1342 года умер Шаробер, король Венгрии. Его вдова, Елизавета, стремясь обеспечить стабильный и упорядоченный переход власти, не теряя времени, короновала своего старшего сына, Людовика, старшего брата Андрея, королем вместо почившего мужа. Коронация состоялась 21 июля, менее чем через неделю после смерти Шаробера.

Людовику было всего шестнадцать лет, когда он занял место своего отца на троне. В Средние века реально правили очень немногие подростки, обычно вместо них назначался регент или Совет, выбранный из числа самых влиятельных дворян, чтобы взять на себя управление королевством до совершеннолетия государя. Но в Венгрии после смерти Шаробера этого не произошло, поскольку местные бароны знали, что им не нужно беспокоиться о недостатке опыта у своего нового государя. Проницательный политик, в высшей степени искусный в управлении государством, по-прежнему крепко держал бразды правления, и это была мать Людовика, королева Елизавета.

Власть королевы-матери распространялась на все сферы королевских прерогатив, но нигде ее присутствие не ощущалось так сильно, как на арене международных отношений. Политика Елизаветы была полностью направлена на расширение венгерского влияния в Восточной Европе и на поддержание прочных связей с ее родной Польшей. По мнению королевы-матери, власть венгров в Неаполе уже была установлена в лице ее младшего сына, который, как она ожидала, станет королем после смерти Роберта Мудрого. Поэтому, по ее мнению, не было необходимости придерживаться второго этапа первоначального договора, который предусматривал, что ее старший сын Людовик женится на младшей сестре Иоанны, Марии. Сохранять перспективы женитьбы Людовика на младшей внучке короля далекого Неаполя, когда он мог бы заключить гораздо более привлекательный брак, было пустой тратой возможностей и нарушением венгерских интересов. Еще до смерти мужа королева-мать выступала за то, чтобы Людовик обручился с дочерью наследника богемского трона. По настоянию Елизаветы осенью 1342 года Людовик женился на Маргарите, семилетней принцессе Богемской.

Роберт Мудрый воспринял этот отказ от своей внучки Марии как прямую пощечину анжуйской гордости. 16 января 1343 года, явно находясь на исходе своих дней и будучи слишком слабым, чтобы подняться с постели, но, тем не менее, находясь "в здравом уме и в состоянии говорить"[68]68
  Baddeley, Robert the Wise, p. 282.


[Закрыть], король продиктовал свою последнюю волю и завещание. В присутствии свидетелей он подтвердил, что Иоанна является его преемницей и единственной наследницей неаполитанского трона, а также остальной части его широко разбросанной державы ("Rex… instituit sibi haeredem universalem Joannam, ducissam Calabriae, meptem ejus primogenitam"[69]69
  Ibid.


[Закрыть]), к которой король Неаполя относил графство Прованс, суверенитет над Сицилией, наследственный титул короля Иерусалима, а также владения в графствах Пьемонт и Форкалькье. Если Иоанна умерла бы бездетной, это огромное наследство переходило непосредственно к Марии, минуя Андрея. Не было никаких упоминаний о том, что Андрей может быть коронован королем, даже в качестве супруга. Таким образом, по этому завещанию Андрей был публично лишен возможности править или вообще играть какую-либо роль в правлении своей жены.

Чтобы еще больше досадить венграм, Роберт Мудрый также улучшил положение Марии при дворе. Если долгожданный брак между младшей сестрой Иоанны и Людовиком Венгерским не состоится (намек на союз с Маргаритой Богемской), Марии было предписано выйти замуж за наследника французского трона или, если он будет недоступен, за его младшего брата. Признавая, что для заключения столь блестящего союза, как союз с короной Франции, скорее всего, потребуются дополнительные стимулы, Роберт предусмотрел, что владения Марии будут увеличены за счет щедрого наследства в виде земель, замков, людей и вассалов стоимостью в 10.000 флоринов в дополнение к приданому в 30.000 флоринов наличными, которое должно будет выплачено в момент ее замужества. Таким образом, по этому завещанию Мария становилась наследницей своей старшей сестры.

Особое внимание было уделено и положению несовершеннолетней Иоанны. Документ предусматривал создание специального Совета под председательством королевы Санции, который должен был править вместо молодой королевы до достижения ею совершеннолетия, которое Роберт Мудрый определил в двадцать пять лет. Андрей и Мария также считались несовершеннолетними, что означало, что до этого возраста они не могли заключать юридические договоры без прямого разрешения специального Совета. Поскольку Неаполь был фьефом папства, а Иоанна – его вассалом, документ ясно давал понять, что специальный Совет признает власть Папы и отдает наследника трона и королевство под его защиту, что было заявкой на продолжение внешней политики, которая во многом зависела от культивирования исключительно тесных отношений со Святым престолом как источником власти гвельфов во всей Италии.

Наконец, чтобы никто из анжуйских принцев впоследствии не оспаривал его указаний и не отступал от строгостей, налагаемых этим завещанием, Роберт Мудрый включил в него следующий кодицил: "Вышеупомянутые герцог и герцогиня и ее сестра герцогини Мария, утверждая, что они совершеннолетние и таковыми, судя по их виду, являются, обещали и поклялись на Святом Евангелии, в присутствии нас самих, правителя и короля [Роберта], и нашего судьи, нотариуса и нижеподписавшихся свидетелей, твердо и нерушимо соблюдать [условия настоящего завещания] и ни в коем случае, ни самим, ни с помощью других, не делать и не поступать вопреки любому из вышеуказанных в завещании условий"[70]70
  Ibid., p. 284; и Léonard, La jeunesse de Jeanne I, tome 1, p. 224.


[Закрыть].

Так в считанные часы был обнулен труд почти десятилетия. Не было времени ни тщательно переварить последствия этого королевского решения, ни взывать к здравому смыслу престарелого короля, ни умолять его о изменить решение. Ведь к 20 января 1343 года, через четыре дня после обнародования этого замечательного документа, Роберт Мудрый был мертв.