Текст книги "Героический эпос народов СССР. Том второй"

Автор книги: Автор Неизвестен

Гуругли. Таджикский народный эпос

О падишахе Райхан-арабе, рождении Гуругли и основании города Чамбул

 
Расскажем, как царствовал хитрый Райхан,
Владыка богатством прославленных стран,
Как он воздавал чародеям почет,
Чтоб славой чудес возвеличить свой сан;
Как другом его был колдун звездочет,
Как верил тому колдуну падишах
И как, по созвездьям гадая в ночах,
Увидел волшебник туркменский народ,
Который за степью безводной живет
В густых, шелестящих всегда камышах.
Владыку туркменов зовут Ахмедхан,
Старейшин туркменов зовут: Юсуфхан,
Еще Надирхан, Зухурхан, Заххархан,
Еще Камальбек, Карахан, Каххархан,
Жену Ахмедхана зовут Далля,
Сестру Ахмедхана зовут Гуль-Ойим, —
Ее красотой зацвела бы земля,
Но скрыта от всех она братом своим.
Служила она его женам всем,
А жен Ахмедхана было семь,
Они презирали ее красоту,
Они обижали ее, сироту.
Жила она в бедности, в тайных слезах.
О ней падишаху сказал звездочет.
О девичьем горе узнал падишах
И молвил: "Не страшен мне этот народ,
Который за степью безводной живет
В густых, шелестящих всегда камышах.
Пускай Ахмедхан мне сестру отдает.
Послом к Ахмедхану ступай, звездочет".
Посол, проскакав по пустыне верхом,
К шатру Ахмедхана подходит пешком,
Прикинувшись дряхлым, седым стариком,
Измученным долгой дорогой, больным,
И просит напиться, хозяев хваля.
И молвит жена Ахмедхана Далля:
«Воды ему дайте!» И вот Гуль-Ойим
Наполненный ставит кувшин перед ним.
А он, чародей, на большие листы
Красавицы тайно наносит черты,
Рисует лицо неземной красоты,
Рисует он тонкий, невиданный стан
И едет, блуждая в горячих степях,
В столицу, где ждет его хитрый Райхан.
Глядит на черты Гуль-Ойим падишах
И молвит; "Отдаст мне сестру Ахмедхан,
Иль племя его я повергну во прах!"
Он шлет к нему семьдесят богатырей.
Они прискакали и слезли с коней.
Глядят: многочислен туркменский народ.
Встречает их сам Ахмедхан у ворот,
Коней легконогих в конюшню ведет
И в мехмонхоне угощает гостей.
И так Ахмедхан обратился к своим
Незваным опасным могучим гостям:
«Что, семьдесят воинов, надобно вам?»
И те отвечали в пристойных речах:
"К тебе нас как сватов прислал падишах.
Отдай ему в жены сестру Гуль-Ойим".
Сказал Ахмедхан: «Хорошо, отдадим».
Но тайно туркменов созвал на совет,
Спросил: "Что сказать падишаху в ответ?
Он хочет сестру мою сделать женой
И нам за отказ угрожает войной".
Сказали туркмены: "Расстанься с сестрой!
Мы бедный и миролюбивый народ,
Пускай он сестру твою в жены берет.
Отдай падишаху свою Гуль-Ойим,
Тебе падишах благородный пришлет
За деву прекрасную щедрый калым".
Райхану ответ Ахмедхана готов;
Он просит немало богатых даров —
Он просит рабынь, он просит рабов,
Он просит быков, он просит коров,
Он просит отару овец с чабаном.
Табунщика просит себе с табуном.
Торопит он семьдесят богатырей
Доставить письмо падишаху скорей.
На все соглашается хитрый Райхан,
Калым Ахмедхану везет караван.
И вот у шатра разодрали козла,
И буйно пирует толпа, весела.
Старейшины входят один за другим
В покой, где сестра Ахмедхана жила,
И к свадьбе готовят они Гуль-Ойим.
Пред свадьбой вымыли чисто ее,
Намазали маслом душистым ее,
Вечерней молитвы свершили обряд
И в брачный ее облачили наряд.
"Не плачь! – говорит Ахмедхан сестре. —
Ты будешь ходить в парче, в серебре,
Ты будешь весь век проводить в пирах,
И будет супругом твоим падишах".
Но плачет сестра: "Неужели мне
Жених не найдется в родной стране?
Он был бы мне мужем во тьме ночной,
При солнечном свете – твоим слугой".
 

* * *

 
Дрожа перед братом суровым своим,
В пустыню бежала тайком Гуль-Ойим.
Хитер Ахмедхан, и в безлунную ночь
Свою к падишаху отправил он дочь,
Закрыв ей лицо покрывалом густым.
Жила его дочь в падишахских дворцах,
Скиталась сестра в нелюдимых степях,
Не ела она ничего, не пила
И с голоду в голой степи умерла.
Погонщик верблюдов нашел ее прах,
Привез к Ахмедхану и бросил в дверях.
Заплакали жены, склонясь до земли.
Тогда Ахмедхан с Юсуфханом пошли,
На кладбище тайно ее отнесли,
Зарыли ее, совершили обряд
И дали погонщику новый халат.
 

* * *

 
Был конь у Райхана, коням господин,
Подпрыгивал к небу на сорок аршин.
И вот Ахмедхану Райхан подарил
Могучего мать, – украшенье кобыл.
Однажды табунщики шумной толпой
Коней своих выгнали на водопой,
И вдруг кобылица, резвясь на ветру,
Ударив по холмику мощной ногой,
Пробила копытом в могиле дыру.
И видит: во мраке, глазами блестя,
Руками по комьям земли колотя,
Глядит из могилы живое дитя.
"Наверно исчахла у матери грудь, —
Сказала она и легла отдохнуть. —
Могила темна, холодна, глубока,
Пускай он попьет моего молока".
С тех пор ежедневно кобыла тайком
Кормила младенца своим молоком,
И стала она, словно палка, тонка,
И кожа на брюхе отвисла мешком.
И вот к Ахмедхану табунщики в дом
Вбежали и молвят, склонясь перед ним:
"Худеет кобыла с той самой поры,
Как ходит к могильной плите Гуль-Ойим,
Твоей благородной несчастной сестры.
Худеет кобыла, что делать нам с ней?"
От срама и страха стал снега бледней
Судьбой уличенный хитрец Ахмедхан
И молвил: "Когда кобылица опять
Придет на могилу сестры полежать,
Пускай подползет к ней табунщик один
И ловко накинет на шею аркан.
Подпрыгнет она на двенадцать аршин,
И станет известно, что скрыто под ней".
На кладбище все побежали скорей,
Подкрался к кобыле табунщик один,
Вскочил, размахнулся, и легкий аркан
Взлетел и понесся, в полете свистя.
И сразу кобыла взвилась к небесам,
В прыжке ее было двенадцать аршин.
И видят они: человечье дитя
Губами к ее присосалось сосцам.
Ребенок сорвался, ребенок упал,
Заплакал и снова в могиле пропал.
Когда о ребенке узнал Ахмедхан,
Коварный приказ был табунщикам дан:
Взнуздать кобылицу покрепче уздой
И не отпускать ее на водопой.
Он думал: "Племянник непрошеный мой,
Сестры моей мертвой таинственный плод,
Во мраке могилы без пищи умрет".
Но был недоволен приказом народ.
Два храбрых джигита поднялись с зарей,
Рассыпали возле могилы сластей,
И вырыли яму, и спрятались в ней,
Чтоб лучше следить за могилой. И вот
Огромный голодный младенец ползет
Наверх из могилы. Младенческий взор
Впервые увидел и солнца восход,
И птиц в поднебесье веселый полет,
И желтых степей необъятный простор,
И снег на вершинах сияющих гор.
Он сласти заметил, их в руки берет
И пухлыми пальцами тащит их в рот.
Вскочили джигиты, рванулись вперед,
Могилы засыпали сумрачный вход,
Ребенка на руки схватили они,
И в город его притащили они.
Раскаяньем, страхом, тревогой объят,
Сказал Ахмедхан, что он счастлив и рад,
Сказал, что он праздник устроить готов:
Джигитов созвал и созвал стариков,
И вот уж в чугунных утробах котлов
Для юных и старых готовится плов.
Народу дитя он с крыльца показал
И так, притворяясь счастливцем, сказал:
"Туркмены, мы будем родными ему,
Дадим же, туркмены, мы имя ему".
Народ, обратись к старику одному,
Просил его имя назвать. И мудрец,
На камне у ханского сидя дворца,
Раздумывал долго. Потом наконец
Спросил: «Кто, скажите ребенка отец?»
В ответ он услышал, что нету отца,
Узнал, что взрастила могила его,
Узнал, что вскормила кобыла его.
«Тогда мы его назовем Гуругли», —
Сказал он. И благодарила его
Вся площадь, ему воздавая хвалы.
 

* * *

 
С невиданной рос Гуругли быстротой,
Был гибок, как тонкий тростник, его стан,
И был его солнечный лик осиян
Небесною, а не земной красотой.
Однажды он поднялся рано с зарей,
Когда еще спал в тишине Ахмедхан
И верный товарищ его Юсуфхан,
На сорок табунщиков ханских напал
И ханский табун благородный угнал
В пустыню, в безводную степь Кумыстан.
На мягких коврах Ахмедхан отдыхал,
Вдруг конюхи все прибежали толпой,
Крича сгоряча на весь город: "Разбой! —
Крича исступленно: – Вставай, Ахмедхан!
Твой дерзкий племянник, воспитанник твой,
На нас на рассвете сегодня напал
И ханский табун благородный угнал
В пустыню, в безводную степь Кумыстан".
Свирепый и грозный вскочил Ахмедхан,
Вскочил его преданный друг Юсуфхан,
Еще Каххархан, еще Зухурхан,
Еще Камальбек и еще Карахан:
Схватили в могучие руки свои
Широкие черные луки свои,
Схватили большие кинжалы они,
К коням боевым побежали они,
Помчались в безводную степь Кумыстан,
Увидев табун, закричал Ахмедхан,
Дородством коней в табуне удивлен:
"Хвала Гуругли! Бессребреник он!
Табун мой в безводной пустыне он пас,
И каждый мой конь стал огромен, как слон.
Хвала Гуругли! Не ограбил он нас,
А сделал богатыми, выручил, спас!
Да будет он господом вознагражден!"
Сказал Гуругли: «Заплати мне за труд».
Душа Ахмедхана черна и жадна,
Однако, хитрец, он почувствовал тут
Что надо платить ему: "Из табуна
Любого себе ты возьми скакуна".
"О дядя, не прав твой расчетливый суд,
И служба моя не вознаграждена.
Ты подло меня обсчитал, Ахмедхан,
Но хитрость и жадность тебя не спасут,
За все еще ты мне заплатишь сполна
Потом, а пока я возьму скакуна".
Пошел к табуну он и поднял аркан,
И вдруг увидала кобыла его,
Которая в детстве кормила его.
Любимца, как видно, узнала она,
Узнала воспитанника своего.
Тотчас же к нему прискакала она,
Сама себя в петлю загнала она,
Просунув могучую шею в аркан,
Навеки послушна, навеки верна.
Разгневан, вернулся домой Ахмедхан,
И скоро приказ услыхала страна,
Объявленный всем поголовно: "Любой,
Седой ли старик иль джигит молодой,
Кто ночью ли темной иль солнечным днем
Впустить Гуругли согласится в свой дом,
Снабдит его хлебом, водой питьевой, —
Ответит за это своей головой,
Ответит своею семьей и добром".
Когда Гуругли возвратился домой,
Соседи его повстречали дубьем,
Соседи ему закричали: «Побьем!»
Кричали ему: "Убирайся! Долой!
Исчезни, рожденный на свет без отца!"
И, слезы смахнув рукавами с лица,
Он в степь удалился с кобылой своей
И пас ее долго в раздолье степей.
Молва о сестре Ахмедхана пошла,
Что сына в могиле она родила.
Кто был ее мужем? Табунщик? Чабан?
Услышал об этом и хитрый Райхан.
Вскричал он: "Меня обманул Ахмедхан!
Он дочь мне отправил свою, не сестру!
Отныне божественным Латом клянусь,
Что будет наказан постыдный обман,
Что я отомщу за дурную игру,
Что я через степь до него доберусь!"
Он сел на коня и, под топот копыт,
Помчался в пустыню, угрюм и сердит.
Он гонит, и скачет, и в гневе твердит:
"Коварному тестю несу я беду,
Жену Ахмедхана, Даллю украду".
Был мстителя путь перерезан рекой,
Стремительной, в сорок аршин шириной
И в столько же ровно аршин глубиной.
Коня своего он ударил камчой,
Конь прыгнул, и вот уже он за рекой,
Еще семь аршин пролетев над землей.
На жесткую землю спустясь с высоты,
Увидел Райхан: возле черной скалы
Спит юноша ясной, как свет, красоты.
То был кочевавший в степях Гуругли.
Спросил Гуругли удивленный Райхан:
«Чей сын, ослепительный юноша, ты?»
«Мой дядя, – тот молвил в ответ, – Ахмедхан»,
"О юный красавец, тебя я молю,
Похить для меня твою тетю Даллю,
И золото будет наградой твоей".
"Нет, золото – желтый песок для меня, —
Сказал Гуругли. – Я его не люблю.
Но ты обещай мне, что спаришь коня,
Коня своего с кобылицей моей".
Райхан обещал. Через несколько дней
Примчались они, удилами звеня,
И сразу услышали, что Ахмедхан
И с ним неразлучный его Юсуфхан
Охотятся где-то в раздолье степей.
"Почтенная тетя, воды нам налей,
Водой напои истомленных гостей", —
Учтиво Даллю Гуругли попросил.
Она подала им кувшин, и Райхан
За смуглую руку ее ухватил
И рядом с собой на седло посадил.
Они ускакали с добычей своей,
Далеко в степи свой раскинули стан,
Чтоб дать отдохнуть утомленной Далле.
Коня с кобылицею спарил Райхан,
Потом попрощался и скрылся во мгле,
Даллю увозя у себя на седле.
 

* * *

 
От жен и детей услыхал Ахмедхан
О том, что Даллю его выкрал Райхан,
И за Гуругли, за виновником бед,
Помчался в погоню, от ярости пьян.
Но скрылся в песках похитителей след.
Песок безграничной пустыни был нем,
Домой Ахмедхан возвратился ни с чем.
Судьба Гуругли по пустыням гнала,
В пустыне кобыла ему принесла
Жеребчика крепкого, словно скала,
И легкого, быстрого, словно стрела.
Он женским кормил жеребца молоком,
Чтоб тот с человеком сравнялся умом.
Верблюжьим кормил жеребца молоком,
Чтоб вырос и стал он огромен, как дом.
Овечьим кормил жеребца молоком,
Чтоб стал он с путями степными знаком.
Он лисьим кормил жеребца молоком,
Чтоб ветер степной обгонял он бегом.
И заячьим даже кормил молоком.
Чтоб мог он укрыться от встречи с врагом,
И стал жеребенок могучим конем,
Какого доселе не видовал мир,
И дал Гуругли ему имя Булкир,
И всюду отныне он ездил на нем.
 

* * *

 
Он к дяде однажды пришел своему,
И так, поклонясь, он промолвил ему:
"Дай сбрую, о дядя, коню моему,
И я у Райхана Даллю отниму".
Довольный, дал сбрую ему Ахмедхан.
И тотчас, собравшись, отправился он,
В лохмотья, как дервиш седой, наряжен,
В тот город богатый, где правил Райхан.
Далля в падишахском гуляла саду
С толпою прекрасных невольниц и жен.
Вдруг видит: ведет жеребца в поводу
К ней дервиш седой и поет на ходу,
И вот уж он женщинами окружен.
Далля лишь взглянула, узнала его
И замысел весь угадала его.
Ждала, не сказав никому ничего.
А он, под веселый и радостный смех,
Сперва оглядел одобрительно всех
И молвил, предчувствуя верный успех:
«Кто может вскочить на коня моего?»
В седло, улыбаясь, вскочила Далля,
Как будто подружек своих веселя.
А он закричал им, Булкира гоня:
"Булкир мой – Райханова отпрыск коня.
Пускай же Райхан догоняет меня".
Помчался в погоню Райхан удалой.
Был путь Гуругли перерезан рекой.
Коня своего он ударил камчой,
Конь реку одним перепрыгнул прыжком,
Еще семь аршин пролетев над землей.
Райханов же конь со своим седоком
Сорвался с разбега под берег крутой,
И вот оказался Райхан под водой
И вылез промокший и еле живой.
Он вслед Гуругли погрозил кулаком.
Вздохнул и ни с чем возвратился домой.
Сказал Гуругли Ахмедхану: "Жена
Твоя драгоценная возвращена,
Возьми ее, дядя почтеннейший, на!"
Так дружба была их возобновлена.
 

* * *

 
Охотился раз Гуругли средь песков
И сорок увидел гремучих ручьев.
"Хорошее место, – сказал он себе, —
Для башен, для пашен, садов и домов", —
И начал, послушный великой судьбе,
Дома возводить из больших валунов.
Он строил один, он трудился один.
Построив дома, он воздвиг наконец
Огромный, покрытый резьбою, дворец,
Дворец высотою в двенадцать аршин,
Чамбулом решил он свой город назвать.
Потом он сказал Ахмедхану: "Вели
В Чамбул мой народу перекочевать
И новый мой город людьми засели".
Сперва Ахмедхан отказался, упрям,
Однако народ его двинулся сам
К стоящим у светлых потоков домам.
Народ, веселясь, прославлял Гуругли,
Повсюду ему воздавая хвалы,
Народ помирил с Ахмедханом его
И выбрал навеки султоном его.
Услышали жители дальних стран,
Что есть правосудный в Чамбуле султан,
Что славен его ослепительный трон.
Степными дорогами с разных сторон
Пошли к нему юноши и старики.
К султону пришел звонкогласный Соки,
Веселый певец седовласый Соки,
И стал во дворце виночерпием он.
Известен султон и нездешним мирам.
Две девы из райского сада Эрам,
Две дивные девы Юнус и Ширмой,
Дав волю своим голубиным крылам,
К нему прилетели в дворец золотой,
Чтоб вместе с султоном до старости жить,
Чтоб вечно и верно султону служить.
Султон Гуругли, не имея детей,
Воспитывал нежно чужих сыновей.
То были не дети вельмож, богачей,
А дети простых чабанов и ткачей.
И первый приемыш звался Авазхан,
Второй – его названый брат – Хасанхан,
А третий и самый последний – Шадмон,
И словно родных полюбил их султон.
Две райские девы Юнус и Ширмой
Их в люльках качали порою ночной.
Султона они называли отцом,
Играли с Соки, седовласым певцом,
И дедом они называли его,
И радостным песням внимали его,
Преданьям о битвах исчезнувших дней,
О подвигах доблестных богатырей.
 

Сказание о витязе Авазе и о золотой Зарине

 
Жил был когда-то шах Сугдунча,
Многих земель и стран властелин,
Дэвы его страшились меча,
Он расправлялся с ними один.
Был он богат, удачлив и смел,
Шумно он жил, у всех на виду.
Слугам своим Сугдун повелел
Выкопать пруд в дворцовом саду.
На берегах лежали ковры,
Жарким огнем пылали костры,
Плов поспевал в чугунных котлах, —
Подданных щедро потчевал шах, —
Зорки глаза их, копья остры.
Если враги спускались с горы,
Вмиг умолкали шутки и смех,
И отражен был дерзкий набег.
 
 
Дочка была у шаха одна,
Звали ее не зря Зариной —
Словно заря сияла она.
Свататься ездили к ней одной,
Но отвергала девушка всех.
А на горе бесплодной, крутой,
Где на вершине блещущий снег,
Дэв жил в ущелье, в бездне сырой.
 
 
«Быть Зарине моею женой!» —
Хищно на девушку поглядев,
Голосом хриплым выкрикнул дэв.
Снежной лавиной ринулся с круч, —
Чует, злодей, свое торжество!
Ростом огромен, телом могуч,
Купола больше темя его.
 
 
К шаху вазир вошел второпях:
"Я омрачу твой царственный взор, —
Дэв опустился с каменных гор!"
Шах отвечал: "Напрасен твой страх,
Будет наказан дерзостный вор,
К битве доспехи мне приготовь!"
"В голову шаха бросилась кровь,
Наш Сугдунча лишился ума, —
Дэв на него обрушит грома!.. —
Люди толкуют между собой, —
Лапой своей когтистой одной
Змей разорвет его пополам!
Ох, отпускать нам шаха нельзя!"
Молвил Сугдун: "Не бойтесь, друзья, —
Все по своим сидите домам —
С гадом коварным справлюсь я сам,
Славная это будет борьба —
Боя исход решает судьба!"
 
 
Мудрым спокойствием наделен,
Стал выбирать оружие он.
Сбросив халат узорчатый с плеч,
Взял исфаханский кованый меч,
Латы военные он надел,
Стрелы вложил в сафьянный колчан,
Щит Прикрепить к седлу повелел
И приказал подать барабан.
Так Сугдунча, гляди, снаряжен,
Слон боевой к нему приведен.
Шах на высокое сел седло.
Слон зашагал вперед тяжело,
Пыль на дороге встала столбом,
И барабан ударил, как гром.
 
 
Барабан бьет, рокоча,
Мчится в битву Сугдунча.
Шерсть на дэве встала дыбом,
На дыбы он встал, рыча:
"Кто, гордыней обуян,
Бьет хвастливо в барабан?
Не боится смерти он!" —
Заревел, он разъярен,
Разевая грозно пасть.
Смертных дэв ввергает в страх.
Хочет первым он напасть, —
Опасайся Сугдун-шах!
 
 
Горы трясутся – так он ревет,
Пасть извергает пламя и дым.
Шах Сугдунча противника ждет,
Тесно на свете жить им двоим.
Шаха сжигает праведный гнев:
"Эй, криводушный, мерзостный дэв,
Ты на мою позарился дщерь,
Чтоб осквернять ты землю не смог,
Будешь наказан, пакостный зверь, —
Кровью твоей окрашу песок".
Дэв в ответ захохотал,
Будто гром зарокотал.
Повторенное стократ,
Пробудилось эхо гор.
Пыль окутала простор
Плотной тучей, говорят.
 
 
То не в горах гремит камнепад, —
Друг против друга мрачно стоят
Два венценосных яростных льва.
За пояса схватились сперва,
Каждый рывок иного бы сшиб, —
Черный их пот с натуги прошиб.
Вот уже крови хлещут ручьи,
Дэв восемнадцать раз налетал —
Не одолеет он Сугдунчи, —
Шах, как скала, незыблемо встал,
Будто в родимую землю врос.
 
 
Дэв поднялся в гигантский свой рост:
"Эй, богатырь, ты, вижу, не прост, —
Так он с ухмылкою произнес, —
Хочешь, тебя сейчас проглочу
Или в песок ногами втопчу?"
 
 
Гада мечом хватил тут сплеча
Неустрашимый шах Сугдунча,
Дэв почернел лицом, как чугун,
Небо покрыл клубящийся мрак,
Но прохрипел насмешливо враг:
"Ай, молодец, ты драться мастак, —
Славно меня ударил сейчас!
Если хватает силы в руках,
Ну-ка, еще попробуй разок!"
Слушать не стал разгневанный шах,
Гадину он схватил поперек,
Поднял его за пояс, потряс
И головою шмякнул в песок.
Расколотилась дэвья башка,
Будто насквозь прогнивший орех.
 
 
И в назидание тут для всех,
В поле найдя огромный валун,
Надпись, заметную издалека,
Высек властительный шах Сугдун:
"Тот, кто явился в нашу страну,
Чтоб посягнуть на дочь Зарину, —
Встретит, как дэв, бесславный конец,
Так возвещает шах и отец!"
 
 
И не осталось в мире души
Ни в Бухаре, ни в дальней Карши,
Ни средь равнин, ни в снежных горах,
Кто бы не испытывал в сердце страх.
 
 
Слухи о надписи той дошли
В город Чамбул, где жил Гуругли.
Не про него мой будет рассказ, —
Сын у него был витязь Аваз.
"Скоро мы справим свадебный той, —
Так он отцу однажды сказал, —
В путь я отправлюсь за Зариной".
"Сын мой, – в тревоге шах отвечал, —
Знаю, что ты бесстрашный орел.
Не поступай, сынок, сгоряча, —
Всех женихов отверг Сугдунча,
Дэва свирепого поборол!"
Но распалил Аваза отказ,
Даже халат порвал он в сердцах.
Видя, что так расстроен Аваз:
"Быть по сему! – сказал падишах,
Слезы невольные он смахнул. —
Львенок, тобой гордится Чамбул,
Выбери сам коня-скакуна
И снаряжение все сполна".
 
 
Бросились все в конюшню бегом.
Конь вороной покрыт потником.
Он под туркменским пляшет седлом.
Крепче подпруги – эй! – подтяни!
Бляшек нагрудных блещут огни,
Весел серебряный звон стремян,
А на луке седельной, взгляни, —
Друг боевой судьбы барабан.
Жаждой похода конь обуян,
Словно смеясь, задорно заржал.
Славу себе он в битвах стяжал.
По лебединой шее крутой
Хан Гуругли кони потрепал:
"Сыну теперь служи, вороной,
Словно слепец единственный глаз,
Оберегай родное дитя!"
В сводчатый зал с оружьем войдя,
Выбрал себе доспехи Аваз;
 
 
Положил он пред собой
Шлем и панцирь золотой,
В каблуки его сапог
Золоченый вбит гвоздок
И кольчужная броня,
Как рассвет жемчужный дня.
Подпоясался ремнем,
Исфаханский меч на нем.
На крылатом скакуне
Будто сросся он с седлом.
Приосанился Аваз,
Он покинет дом сейчас,
От красавца молодца
Не отводят люди глаз.
 
 
Свистнула бойко плетка-камча,
Встал на дыбы, взыграв, вороной.
Скачет Аваз, коня горяча,
За златописаной Зариной.
Баловень счастья, юный герой,
Он барабанную сыплет дробь,
Он будоражит девичью кровь.
Вот крепостная близко стена,
Встал перед ним Хасан-дивона:
"Ты, я скажу, не львенок, а лев.
Скачешь, гляжу, ты лихо верхом.
В дальней стране, врагов одолев,
Гордость считай великим грехом.
Если ж придется трудно тебе,
Ты о народе вспомни своем,
Кликни – на выручку мы придем,
Мы из чинары палки возьмем,
И не один ты будешь в борьбе".
К сердцу Аваз ладони прижал,
Ласково он Хасану кивнул.
Конь вороной вперед поскакал,
И позади остался Чамбул.
Вот и новая страна,
Край полуденных озер.
Ходит синяя волна,
Завораживая взор.
Он направо повернул, —
Видит черный Кара-кул,
Он налево завернул —
Охнул, видя Охмон-кул.
Озарил вершины гор
Солнца утренний пожар.
Он проехал Шахчанор,
Там, где правил Искандар.
Ветер молодо подул,
Освежая шелк травы.
Проскакал он Хунду-кул,
Где царили люди-львы.
Так он мчался много дней
И приехал в город-сад,
Где медвяна сень ветвей
И фонтаны шелестят.
И когда закат погас,
Притомясь в теченье дня,
Соскочил с седла Аваз,
Отпустил пастись коня.
Молвя другу своему:
«Здесь немного отдохнем», —
Лег на толстую кошму
И заснул глубоким сном.
 
 
А тонкостанная Зарина,
Всеми желанная Зарина
Сладко забылась в утреннем сне,
Странный приснился сон Зарине:
На вороном, как туча, коне
Юным лицом и светел и тверд,
Витязь, подобный ранней весне,
Мчался, спеша куда-то вперед.
Кудри его спускались до плеч,
Мягко блестя огнем золотым:
"Как бы его я стала беречь,
Если бы мужем был он моим! —
В сонном она шептала бреду: —
Где я тебя, любимый, найду?"
Пробудилась Зарина,
Позвала подруг она:
"Гребень дайте мне резной,
Подведу глаза сурьмой.
Где румяна, мушки, хна
И платочек с бахромой?
Я накину тот платок,
Лоб слегка прикрою им,
Пусть услышит звон серег
Тот, кто милым стал моим.
В ноздри вдену я кольцо,
Ободочек не простой, —
Озарит мое лицо
Он волшебной красотой!"
Зубки словно жемчуга,
Как гранаты, грудь кругла.
Словно горные снега,
Шейка стройная бела.
 
 
Как фисташка, приоткрыт
Рот сладчайший, как шербет,
И томительно звенит
На руках ее браслет.
Быстрый звездный свет она,
Искра жаркого костра —
Золотая Зарина,
Озорной весны сестра.
Черных кос откинув вязь,
Повела хмельным зрачком
И притопнула, сердясь,
Изумрудным башмачком:
"Мне бы в небо полететь,
Сверху землю оглядеть,
Мне наскучил пышный трон,
Я хочу, чтоб сбылся сон!"
 
 
Аваз проснулся, свет зари алел,
Он одеянье дервиша надел:
Халат дырявый, нищенский колпак,
Тесьмой перетянулся кое-как,
Скрыв снаряженье пышное свое,
На конский круп набросил он рванье.
И конь похожим стал на ишака,
Аваз на каландара-чудака,
Который в холод и в палящий зной
По свету бродит с нищенской сумой.
Сказал Аваз: "Сокровище мое,
Держу, как посох, острое копье.
Мой верный конь, всех близких заменя
В чужой стране, ты больше, чем родня,
Я жертвой стану четырех копыт, —
Так поступай, как ум тебе велит!"
 
 
В седло Аваз, кряхтя, как старец, влез,
И конь поплелся через черный лес,
За ним река и крепость над рекой,
Где грозно ходит стража день-деньской.
Аваз спросил: «Мой конь, что делать нам?»
Тот отвечал: "Подъехать к воротам.
Ведь с виду ты и немощен и стар,
Совсем как будто нищий каландар,
Никто не станет странника бранить,
И даже в крепость впустят, может быть".
Впрямь, у ворот высоких крепостных
Дивиться стали стражники на них:
"Глядите, оборванец, нищеброд
За подаяньем в крепость к нам идет!
Пусть только шире держит он суму,
Чтоб золотых отсыпали ему".
Другой стал потешаться: "Ха-ха-ха!
Не Зарины ли видим жениха?
Эй, оборванец, может, ты Аваз,
Но только старше в семь иль в восемь раз!"
Глумится третий: "Ну, босяк, смотри,
Проси поменьше, нас не разори!"
"Смеетесь вы над бедным стариком, —
Сказал Аваз, – раскаетесь потом.
Орел бы в поднебесье не парил,
Когда бы стал, на горе, однокрыл.
Мы парой крыльев были – я и брат, —
Аваз в несчастье нашем виноват.
Меньшого брата он, связав, как тать,
В пустыне мертвой бросил погибать.
А я один, беспомощен и стар,
Молю о состраданье у ворот".
Начальник стражи буркнул: «Пусть войдет!»
Коня за повод тронул «каландар».
Но конь, артачась, шепчет: "Не пойду,
Предчувствую я близкую беду…
Молод ты, мой господин,
И в чужой стране один.
Знай, отточены мечи
У любимцев Сугдунчи".
 
 
"Ты не бойся ничего, —
Стал коня он утешать, —
Жертвой ржанья твоего,
Ветроногий, дай мне стать!
Ты, с боязнью не знаком,
Помни, конь мой, об одном:
Ты в конюшне Гуругли
Львиным вскормлен молоком!"
 
 
И вороной, отвагой обуян,
Аваза быстро вынес на майдан.
В базарный день толпа, шумя, толклась.
И, под чинарой спешившись густой,
Песнь каландара затянул Аваз,
Вмиг окруженный смолкнувшей толпой.
А на базаре были в этот час
Прислужницы прекрасной Зарины,
И, голосом певца изумлены,
Они сказали: "Старец с бородой
Поет чудесно, будто молодой,
Как на заре весенний соловей!"
И в безотчетной щедрости своей
В холщовую дырявую суму
Горсть золота насыпали ему.
И все монеты, будто желтый град,
Просыпались на землю, говорят.
Одна сказала: "Слушать нету сил,
Мне душу каландар разбередил".
Другая: "Буду жертвой колпака, —
Он вовсе не похож на старика!"
 
 
"Спою я песнь, коль смысл ее поймет,
Себя не за того он выдает!" —
Так третья молвит, та, что побойчей,
И песня зазвучала, как ручей:
"Ты шатер не видел мой
С разноцветною каймой.
Там смолистый дух арчи,
Одеяла из парчи.
Сонный шелк подушек ал,
На ковре их больше ста,
И, как розовый коралл,
Дышат нежные уста.
Душен платья мне атлас,
Жду я, ворот теребя,
Я хочу сиянье глаз
Видеть около себя".
Но, нахлобучив глубже колпак,
Девушке нищий ответил так:
"Не из тех я, кто, как вор,
Пробирается в шатер.
Лучше быть без рук, без ног,
Чем застать тебя врасплох.
Лучше быть глухим, слепцом,
Чем притворщиком, льстецом,
Стать посмешищем для всех,
Чем принять на душу грех".
 
 

* * *

Бродит Аваз, мечтою влеком,
Ловко прикинувшись стариком.
Долго ли коротко, наконец
Мраморный кладки видит дворец.
Арки узорчатый видит свод,
Тяжкий замок на створах ворот.
Тронув ограды кованой медь,
Снова, как дервиш, начал он петь:
Голос пленит, дурманит сердца
Трелью свирели или скворца,
Он сквозь глухие стены проник,
И Зарина прислужниц зовет:
«Гляньте быстрее, кто там поет?»
Те отвечают: "Нищий старик,
В оспенных шрамах сморщенный лик,
Жалок, – сказали, – страшен с лица".
Глянул на них с усмешкой Аваз:
"Песню мою поймет до конца,
Та, что понятливей всех других:
"Соловей поет в смятенье, —
Полуночный сумасброд, —
В робком встал оцепененье
Нищий всадник у ворот".
Это услышала Зарина,
И отвечала песней она:
"Соловей в часы рассвета
Трель рассыпал, в сад попав.
Дам я золота за это
Вышиною в гору Каф.
Ты отвергнешь все награды —
Ты пришел в мою страну,
Хочешь быть со мною рядом,
Гость, влюбленный в Зарину!"
"Будет тебе! – подружки твердят. —
Страшно на нищего бросить взгляд.
Голову старому не кружи,
Гнать его прочь скорей прикажи.
Кинешь монетку, – хватит с него!"
"Ах, вы не поняли ничего!
Я ослушанья не потерплю,
Всех с минарета сбросить велю,
Вас в черепочки расколочу.
Ну-ка, – сказала, – быстро бегом!
Только, – сказала, – не босиком. —
И приказала, топнув ногой,
Туфли надеть с загнутым носком: —
Пусть, словно в праздник, гость дорогой
Вступит в нарядный брачный покой.
Встречусь с возлюбленным женихом, —
Хоть я не знаю, кто он такой…
Не выпускайте повод из рук,
Пусть он в ворота въедет верхом!"
Так Зарина торопит подруг,
Нетерпеливым вспыхнув огнем.
 
 
Девушки вмиг сбежали с крыльца.
Выслушал их Аваз, распрямясь,
Шрамы-морщины вытер с лица,
Кудри рассыпались у молодца.
Люди сбежались, подняли крик:
"Только что был здесь лысый старик,
Кудри, гляди, пылают, как жар,
Это не странник, не каландар —
Вражеский к нам лазутчик проник!"
Кто-то узнал: "Да это Аваз!
Будет он стражей схвачен сейчас!"
Кто-то веревки тащит, крича,
И, распалясь, зовет палача.
Кто-то вопит: «Эй, шкуру сдерем!»
Кто-то изжарить хочет живьем.
"Стойте. – Аваз спокойно сказал,
Грозно нацелился он копьем. —
Камень я им насквозь пробивал!"
«Вот погляжу силен ты иль нет!» —
Стражник один, озлясь, заорал.
Ростом был этот дерзкий нахал
С самый большой в стране минарет.
«Я не один, за мной Зарина!» —
Гордо Аваз промолвил в ответ.
Заскрежетали тут стремена,
Каждая жила напряжена,
Стражник свирепо ринулся в бой,
С силой ударил он булавой,
Стукнул Аваза так, говорят,
Что наступил вдруг мрак, говорят,
Пламя взвилось багровым столбом,
Звезды летели вниз кувырком.
Шепчет кругом народ Сугдунчи:
«Есть на земле еще силачи!»
Грозен Аваз был в гневе своем, —
Стражника он схватил поперек.
Бросил его на землю, дружок,
Тот покатился, жалко крича…
 
 
Сам Махмудшох, оружьем бренча,
Тут к Сугдунче вбежал, говорят.
"О повелитель множества стран!
Дай проучить врага, Сугдунча! —
Он впопыхах вскричал, говорят, —
Стражу побил Аваз-грубиян,
Мне разреши идти на майдан!"
Самонадеянный Махмудшох,
Первым в любом сражении был, —
Вооружась с макушки до ног,
Он на слона себя взгромоздил
И на майдан поехал, смеясь,
Громко притом бахвалясь, друзья:
"Сброшу Аваза этого в грязь,
Станет он хныкать, землю грызя!"
И запел хвастливо он:
"Я в боях непобедим,
Быстро справлюсь я с одним.
Если б вышел Ахмадхон,
С ним еще Юсуф, – сказал, —
Встал бы рядом Якубхон,
Давудхона бы позвал,
Давудхон бы пахловон
С Каршихоном рядом встал,
Был бы с ними Карахон,
И силач Огдармышхон,
И Туглармышхон, – сказал, —
И надменный Надирхон,
И татарский грозный хан, —
Я бы радоваться стал,
Всех убил бы наповал.
Ты, Аваз, в моих руках,
Станет корчиться в слезах.
Как бы ты ни умолял,
Говорю я напрямик:
Я убью тебя, таджик!"
 
 
"Хвастать, вижу, ты горазд! —
Отвечал ему Аваз. —
Подтверди свои слова —
Победи меня сперва.
Может быть, и вправду лев
Притворился ишаком?.. "
 
 
Махмудшоха душит гнев,
Он удар нанес клинком.
Слон надвинулся стеной,
Заревел страшней трубы,
И Аваза вороной
Свечкой взвился на дыбы.
Отразил удар Аваз —
С лязгом брызнули лучи:
"А теперь свершай намаз,
Ты, любимец Сугдунчи.
На лугу трава мягка, —
Сбросить вниз тебя хочу.
Поиграем мы слегка,
Распотешим Сугдунчу.
А потом я с Зариной
Ускачу в Чамбул родной!"
Ох, вскипел тут Махмудшох.
"Побежден мной Баглоншох.
Знай, мальчишка-сосунок,
 
 
Я – герой, в бою жесток!"
«Кончилось, шах, терпенье мое!»
Метко Аваз нацелил копье.
Он хвастуна ударил, сердясь,
Сбросил его в базарную грязь.
 
 
Солнце блещет на мече
Торжествующим огнем.
Прямо к шаху Сугдунче
Поспешил Аваз верхом.
В тронный зал направив шаг,
Произнес он смело так:
"Золотую Зарину
Я люблю, великий шах!"
Сугдунча сказал: "Друзья,
Отказать ему нельзя, —
 
 
Он Махмудшоха сбросил с седла,
Меч исфаханский поднял над ним,
Сын Гуругли храбрее орла,
Зятем пускай он будет моим".
В тронный покой вошла Зарина,
Счастьем светясь, сказала она:
"Жертвой твоей, любимый Аваз,
Стать я желаю тысячу раз!"
"Дети, – Сугдун с улыбкой взглянул, —
Завтра же справим свадебный той!"
 
 
"Свадьбу сыграв, отправлюсь в Чамбул
Я с Зариной моей золотой, —
Шаху сказал с поклоном Аваз, —
Будем на родине жить с отцом".
 
 
Здесь я, друзья, кончаю рассказ,
Песнь завершив счастливым концом.