Текст книги "Героический эпос народов СССР. Том второй"

Автор книги: Автор Неизвестен

– Да будет тебе известно, что идем мы как раз мимо конюшни Гыр-ата, коня суннита Гёроглы из Четырехгорного Чандыбиля. Если, проходя мимо, будешь шуметь, плохо тебе придется от падишаха.

О Гыр-ате Гёроглы как раз и хотелось услышать.

– Сколько человек его охраняют?

– Четыре конюха.

– А где ворота?

– Вон там, видишь?

Едва они поравнялись с воротами, Гёроглы сказал:

– О друзья! Я болен тяжелой болезнью. Вот-вот приступ начнется. В другие дни это случалось чуть позже.

– Слушай, друг, а что ты делаешь, когда у тебя бывает приступ?

– Обычно во время приступа я убиваю одного-двух человек. Если не пролью чьей-либо крови, болезнь не проходит. Как будет нынче, не знаю…

– Э, приятель, связались мы с тобой, видно, на свою беду. Пока не начался приступ, раздели по чести нашу добычу.

– Что ж, давайте разделим, – согласился Гёроглы и, скрестив ноги, уселся на краю супы: деньги он клал себе в карман, а одежонку каландарам бросал.

– Слушай, друг, так негоже! Дай и нам денег!

– А одежонки с вас не хватит?

– Мы же с утра ходим вместе и кричим все одинаково. Надо и деньги поделить, – возразил один каландар.

Гёроглы выкатил глаза, вытянул вперед руки и сжал кулаки.

– Смотрите, начинается моя болезнь! Началась уже…

Каландары перепугались и закричали:

– Мы согласны, мы согласны!

Гёроглы простился с ними…

Между тем зашло солнце, оводы перестали летать. Гёроглы подошел к воротам, толкнул их – они были заперты изнутри на замок. На другой стороне конюшни в стене было отверстие, через которое выкидывали навоз. Гёроглы сунул руку, да и сам кое-как протиснулся. Попал в конюшню и увидел Гыр-ата. Подбежал к нему, стал гладить, целовать его в лоб.

– О ты, мой бесценный, ненаглядный, мой верный товарищ в плохие дни, мой Гыр-ат, – восклицал Гёроглы. Приглядевшись, Увидел, что конюхи не разнуздали коня и оставили стреноженным, видимо, боялись подойти. И вода и ячмень – все было в каменном стойле. Да не дотянуться до них коню.

Гёроглы снял узду, путы, подвел Гыр-ата к воде, к корму, снял седло и увидел, что оно врезалось в хребет, ребра коня пересчитать можно, в каждом глазу накопилось с кулак грязи.

Почистил коня Гёроглы, погладил, надел попону и направился в комнату для конюхов.

Заглянув в дверь, увидел четырех конюхов: сидят, степенно ведут беседу, ждут, когда сварится мясо, месяц-то был рамазан. И Гёроглы стал ждать-поджидать.

Конюхи достали мясо яхна из котла и разложили на скатерти.

– Пусть яхна немного остынет, да и дойдет, а тем временем и наступит селалик. Подремлем часочек, а потом и за еду примемся, – решили конюхи. Улеглись и тотчас уснули.

Гёроглы вошел в комнату, покурил, выпил чаю.

На крюке висел хурджин. Гёроглы снял его, завернул в скатерть мясо яхна и уложил в хурджин. Сверху положил чайник, пиалы, чай, табак, сахар, набат – все взял, битком хурджин набил. Словом, так подчистил комнату конюхов, как удар молнии не подчистил бы.

"Коли убью их, поймут, кто убил. Не буду уж связываться", – подумал он и запер дверь снаружи. Затем Гёроглы направился в конюшню, перевязал хурджин поясом и через дыру в стене выбросил его на улицу. Ухватившись за пояс, выбрался и сам, карабкаясь, как обезьяна.

Гыр-ат, увидев, что Гёроглы исчез, заволновался, зафыркал, жалобно заржал. Гёроглы вернулся, подошел к отверстию в стене и сказал:

– О мой Гыр-ат! Успокойся, скоро уж отниму я тебя у недругов. Да поможет мне в этом мой покровитель – Лев божий.

Перед рассветом Гёроглы воротился к дому деда и постучал в дверь.

– Кто там?

– Это я, отец.

– А, сын мой, ты вернулся?

– Да, отец, я вернулся.

– Где же ты разгуливал до сей поры, сын мой?

– Отец, хоть мы стали с тобой как сын с отцом, никогда не спрашивай меня, где я брожу.

– Ну, сын мой, ты, видать, не больно-то строгих правил.

– Э, отец, не подумай, что я вор или гуляка.

– А где же ты тогда гулял чуть ли не всю ночь?

– Ладно, я скажу, где был: в эту ночь ходил как каландар да заплутал, не мог найти наш дом. И вдруг я оказался у крепостных ворот. Там светилось одно окно. Я решил посмотреть, что за свет, и пошел туда. Зашел в комнату и увидел ханских поваров. Ну, а уж раз я попал туда, решил спеть одну-две песни "талхын". Я думал так: дадут что-нибудь за песнь – мое счастье, не дадут – бог с ними. Спел я им одну-две песни из Мешреба, приложив руку к уху. Это пришлось им по душе, и они дали мне немного мяса от яхна, которое готовили для хана.

И Гёроглы достал яхна и положил перед стариком.

– А еще повара сказали: "И это придется кстати такому, как ты, каландару", – и дали мне чай и табак, сахар и набат.

– Сын мой! У тебя хорошие заработки. Отдам-ка я тебе в жены свою дочь – одна она у меня.

– Не торопись, дед! О заработках я позабочусь, и у тебя ни в чем не будет недостатка.

Дед пошел в другую комнату:

– Вставай, старуха, вставай! Твой сын принес еду для селалика.

И они со старухой наелись досыта – до отвала, хороший устроили селалик.

О ком теперь пойдет рассказ? О Гёроглы.

Разве нет у него в крепости другой заботы? Проснувшись, заклинаниями он изменил свою внешность и стал прохаживаться возле конюшни, чтобы разузнать новости.

Взошло солнце. Начали подметать улицу. Гёроглы смотрел, следил за всем, желая все знать.

Уже высоко поднялось солнце, когда послышался звон колокольчиков, словно шел караван. Это ехала старуха, – раз в десять дней она сама давала воду и корм коню, смотрела, все ли в порядке. Ради нее-то и подметали-поливали улицу. А звон шел от колокольчиков, которыми были увешаны два скорохода, они шли справа от старухи, сопровождая ее.

Гёроглы глазел, прикинувшись деревенским простачком, – так вот она, эта самая старуха! Сидит на великолепном иноходце, на мягкой подушке, за пояс заткнут нож с костяной рукояткой, такой большой, что рукоятка торчит на полтора геза выше ее головы.

– Эй, джигиты, кто это едет? Может, это мать вашего хана?

– Да ты совсем ума лишился, каландар! Разве ханская мать станет разъезжать по улицам?

– А кто же это?

– Это старуха, что сумела похитить и привести коня суннита Гёроглы из Четырехгорного Чандыбиля.

– Вот молодец! Да продлит аллах годы жизни ее! – сказал Гёроглы.

У ворот старухе помогли сойти с коня, открыли ворота.

Увидев Гыр-ата, она словно остолбенела. Позвала конюхов и стала допытываться:

– Кто кормил коня, кто поил, кто ухаживал за ним?

– Это мы.

– Отвечайте правду!

Трижды сурово она спрашивала конюхов, но те уперлись на своем. Ведь если бы они сознались, что заснули ночью и коня кормил, поил и чистил кто-то чужой, старуха пожаловалась бы падишаху и их живьем бы закопали в землю.

– Ну, ладно! Выходит, вы сами можете кормить коня, сами можете ухаживать за ним…

Так сказала старуха, а про себя подумала: "В крепости появился или сам Гёроглы, или Сапар-Косе, или Бед-Рустем, или Дэли-Мятер. Надо сейчас же вернуться домой и никуда не выходить из своего дворца, испросив на то позволения шаха".

Выйдя за ворота, она вдруг застонала, заохала, притворившись больной. Гёроглы сразу разгадал ее хитрость. Бросился он к старшему скороходу хана, которого раньше знал.

– Вижу, состарился ты, трудно тебе служить, а мне хочется стать скороходом. Продай мне свое скороходское снаряжение.

– Ну, что же, бери, сын мой, бери. У меня до сих пор не было покупателя.

– Называй цену, дед!

– Сын мой, у такого молодца, как ты, денег небось хватает…

Дай, сколько можешь, уважь старого человека.

Бубенчики скорохода стоили не больше одного золотого, – Гёроглы протянул деду десять золотых.

– Да принесет тебе скороходское снаряжение удачу!

– Да пригодятся тебе деньги для пира-застолья!

Гёроглы зашел в заброшенный дом и принялся навешивать на себя бубенчики. К лодыжкам он прикрепил по пять, к коленям по три, к локтям по восемь бубенчиков. Самый большой повесил на шею и успел прийти в крепость раньше старухи.

А старуха между тем предстала перед шахом.

– Ну, милая бабушка, говори!

– О чем говорить, тагсыр? Дряхлая стала я, к тому же замучила меня старая болезнь. Конюхи уже привыкли к коню, они хорошо смотрят за ним. Дозволь мне оставаться в моем дворце. Что скажешь, тагсыр?

– Ну, что же, милая бабушка! Раз конюхи сами хорошо ходят за конем, ты уже не гордость наших очей – ступай, отдыхай в своем дворце на здоровье, я разрешаю.

Старуха низко поклонилась и направилась домой.

О ком теперь рассказ? О Гёроглы… На узкой, извилистой улочке выскочил он навстречу старухе, звеня бубенчиками. Дурачась, подпрыгивая, скакал то перед старухой, то сзади нее. А то, прыгнув высоко, перескакивал через круп ее лошади на другую сторону. Старуху поразила его ловкость.

– Что это за скороход? – спросила она своих скороходов.

– Это один из новых скороходов хана, милая бабушка.

Старуха сперва забеспокоилась: "Не иначе как один из тех окаянных проник в крепость". Но вскоре страх ушел от нее. "Вот появилась я на улицах, – размышляла она, – отправилась приветствовать хана, и ко мне бегут скороходы… А то, глядишь, и придворные хана, сокольничие – все переметнулись бы ко мне, тогда бы я всей страной могла овладеть!"

Приехала она в свой дворец, сама закрыла ворота, а ключи положила в карман.

"Раз кто-то из тех окаянных появился в крепости, надо быть осторожной!" – подумала старуха.

– Чтоб никто, кроме пяти скороходов, не входил во дворец, даже сам Эзраил!

Одним из пяти скороходов был Гёроглы.

Старуха выдавала своим старым скороходам сорок агри рису, двенадцать агри масла, много моркови, луку, мяса, а потом еще фунт чаю, десять агри табаку. "Пожалуй, новый скороход будет побойчее", – подумала она и выдала ему шестьдесят агри рису, двадцать пять агри масла, два фунта чая, сорок агри табаку, потом дала еще жирного ягненка, промолвив:

– Надо сегодня тебя уважить как гостя!

– Да ты удачливый парень, гость-скороход. Твой приход пришелся нам очень кстати. Старуха дала нам сегодня много еды, – заметили скороходы.

– Где бы я ни появился, джигиты, мой приход всегда бывает кстати. Да это еще что! Вот увидите, что будет позже!

Новый человек всегда услужить рад, вот скороходы и обратились к Гёроглы:

– Эй, гость-скороход! Мы бегали целый день и устали. Ты устал меньше. Зарежь-ка нам этого ягненка. Приготовь, если искусно готовить умеешь, кабла, шохле, яхна, а потом разбуди нас, а мы пока вздремнем часок. Вот увидишь, мы устроим так, что старуха даст тебе работу получше нашей.

– Джигиты! Мне хорошо будет и тогда, если вы будете считать меня равным себе. Укладывайтесь и спите спокойно, – сказал Гёроглы и подумал: "Даст бог, я разделаюсь с вами".

Усталые скороходы тут же уснули.

Гёроглы зарезал ягненка, разрубил мясо на четыре части и положил в котел. Положил туда луковицу, разделив ее пополам, бросил горсть соли и стал раздувать огонь. Дрова были сухие. Когда мясо прокипело пять-шесть раз, Гёроглы достал один кусок и съел, промолвив! "Сварилось ли мясо?" После этого достал и другой кусок, говоря: "Хватит ли соли?" Съел и еще один кусок, сказав: "До чего вкусно!" Потом насыпал рису в бульон и размешал поварешкой. Получилась жиденькая каша.

Гёроглы начал будить скороходов, но они храпели, не просыпаясь.

– Когда они проснутся, затеют со мной драку, будут допытываться, куда подевал я мясо ягненка. Съем-ка я и кашу, а потом помолюсь за спасение их душ.

Съев кашу, он воскликнул:

– Но ведь они живые, кто же молится за спасение душ живых? Уж если я хочу с ними обойтись по-родственному, придется убить их, а потом уж и молиться.

Взял он большой шестопер и перебил спящих. Всех четверых убил, а трупы сбросил в каменный колодец, что был у старухи во дворе. "Вот и колодец кстати пришелся!" – подумал про себя.

Вошел Гёроглы в покои старухи. Всюду висят светильники, в чайнике горячий зеленый чай, горой лежит сахар, набат. Над огнем на вертелах жарится шашлык.

На постели у старухи девять перин, в изголовье – девять подушек, в изножии пять подушек; укрытая тонким покрывалом, лежит она, утопая в перинах. У изголовья сидят две служанки и шелковыми платками поочередно обмахивают старуху.

Гёроглы смотрел на них из-за двери, как кот на мышь, а когда к полуночи они задремали, Гёроглы вбежал в комнату и придушил их, как кур. Затем отнес и бросил трупы в колодец.

– Скороходов было четверо, так что выходит одна на двоих. Ну, да как-нибудь обойдетесь, друзья… – прошептал он.

Теперь Гёроглы спокойно вернулся в покои старухи, покурил, выпил чаю, поел шашлыку. Вертел он снова сунул в огонь, подумав: "Может, еще пригодится".

Подойдя к изголовью старухи, осторожно приподнял покрывало.

– Кто это осмеливается открывать мое лицо в такое время?

– Ну, а если и открыть тебе лицо, ты что, выкинешь, что ли?

При звуках его голоса, столь страшного для нее, старуха резко поднялась с постели. Видит – у ее изголовья сидит Гёроглы…

– О сын мой, салам-алейкум! Будь гостем, давай поздороваемся, как заведено исстари.

Они крепко пожали друг другу руки… Что ж, сами знаете, каково бывает захваченному врасплох человеку.

– Из такой дали ты пришел, сын мой, столько тягот перенес. Стоило ли так утруждать себя? Я ходила за Гыр-атом, кормила его, холила. Как раз завтра я собиралась оседлать его и привести к тебе. А еще я хотела привести двух верблюдов и девушек-невольниц.

И старуха начала болтать без умолку все, что приходило ей на ум.

– Милая бабушка! Я пришел сам, чтобы не затруднять старого человека.

– О сын мой! Ты говоришь "чтобы не затруднять", а взгляд у тебя грозный, губы дрожат, ты бледен. Спой мне песню, из нее я узнаю, добро или зло ты замыслил.

– Эх, милая бабушка! Неужто я пешком пришел из Чандыбиля, чтобы петь тебе песни?! – возразил Гёроглы, но, подумав, запел:

 
"В мой родной Чандыбиль тебя я привел,
Над мнимой нищетою сжалился я.
В доме своих отцов дал я тебе приют,
Богато одарил, старуха, тебя.
 
 
За все за это, в ответ на мое добро,
Терзания и муки дала ты мне,
Вероломно Гыр-ата украла моего,
В тайной твоей норе нашел я тебя.
 
 
Это ль твои медоточивые уста?
Это ли воровские руки твои?
Бежать тебе некуда, старуха. Сейчас
По справедливости убью я тебя.
 
 
Где, говори, спрятан мой конь Гыр-ат?
От гнева моего тебе не уйти,
Убью я тебя, вырву твои глаза,
Это, старуха, аллах карает тебя.
 
 
Долго тебя искал, нашел наконец,
Врагом твоим стал, напал на твои следы.
Уши и нос я теперь отрежу тебе.
Будут смеяться люди, глядя на тебя.
 
 
Гёроглы, наконец я цели достиг.
Наконец утешилось местью сердце мое,
О возвращении Гыр-ата я Истину молил,
До моего жилища он доведет меня".
 

Когда он допел, старуха, закрыв уши, сказала:

– Сын мой, твоя песня мне неприятна…

– А ты покрепче заткни себе уши, милая бабушка, – сказал Гёроглы и ножом отрезал ей уши. – Милая бабушка! На очаге у тебя жарился кебаб. В этой крепости у меня нет другого дома, нет родни, поэтому я его съел. Прости мне мое прегрешение, милая бабушка. – Он протянул ей уши и продолжал: – Но чтобы и ты не осталась без кебаба – на, это самый мягкий кебаб, поешь!

Словно бродячая собака скаля зубы, старуха металась в разные стороны.

– Не вертись, бабушка, или я убью тебя!

И начала старуха жевать уши беззубым ртом – челюсть то и дело упиралась в нос.

– Милая бабушка, да тебе, вижу, нос мешает. Я помогу – уберу и его! – сказал Гёроглы и отрезал нос вместе с верхней губой. – Милая бабушка, смотри-ка, и нижняя губа у тебя отвисла, надо и ее убрать.

Он отрезал губу, и лицо старухи стало совсем гладким, как ось маслобойки. Схватив старуху за плечи, поволок к очагу, толкнул ее в грудь так, что она упала. Бедная старуха рыдала, исходя кровью, а увидев, как он подошел к ней, с ужасом подумала: "Чего он еще хочет?" Гёроглы схватил раскаленный вертел и вогнал его ей в живот. Вертел с шипеньем вышел из спины – душа старухи вылетала вслед.

Гёроглы выдернул вертел и перевел дух. Но сердце, распаленное гневом, ничто не могло успокоить…

В стене он увидел дверь. Толкнул ее – она была заперта. Ударил ногой – дверь раскрылась. Тут увидел Гёроглы сокровища старухи – золото, серебро, деньги, увидел золотую эгретку Юнус, прижал ее к груди и окропил слезами. Взял он эгретку, собрал все сокровища, вернулся назад, покурил, а затем опрокинул кальян, пододвинул труп старухи головой к огню, чтобы подумали, что она умерла, одурев от курения.

Приставив к стене лестницу с сорока перекладинами, перебрался на другую сторону и перед рассветом воротился в дом деда.

– Сын мой, нет на тебя погибели! Ну и сына мне бог послал! Чем таким сокровищем обладать, лучше уж по уши быть в долгах.

– Почему это, дед?

– То в полночь ты возвращаешься, то на рассвете. Видать, ты вор, промышляешь воровством. Когда-нибудь проведают об этом, и шах казнит меня.

– Э, не бойся, дед! Какое там воровство! Получай вот деньги, золото, расходуй без опаски, сколько надо.

И он отдал деду все сокровища старухи.

– Коли ты не грабитель, то откуда у тебя такое богатство?

– Я добыл все это, промышляя как каландар.

На другой день дед подумал: "Отдам-ка я ему в жены свою дочь".

– Бери в жены мою дочь, – сказал.

– Пусть твоя дочь пока побудет в невестах, дед!

– Ой, сын мой, страх меня берет, что ты уйдешь, покинешь меня. Я хочу навек породниться с тобой.

– Да что ты, где это видано, чтобы приемный сын покинул приемного отца?.. – заверил его Гёроглы.

… Ну, ладно… О ком теперь пойдет рассказ?

Спустя десять – двенадцать дней в крепости стало известно о смерти старухи. Доложили об этом падишаху.

– Мой падишах! Старуха твоя, тагсыр, угорев от кальяна, упала в огонь и умерла. Служили у нее пять скороходов и две служанки. Они выломали двери, похитили все сокровища и убежали…

Падишах приехал во дворец старухи и своими глазами увидел, что возле трупа валяется кальян. Голова старухи вся обуглилась, лишь плечи уцелели.

– Да, видно, она действительно упала в огонь, угорев от кальяна, – решил падишах.

… О ком теперь пойдет рассказ?

Никто не мог подойти к Гыр-ату. Падишах через глашатаев объявил: "Кто будет ходить за Гыр-атом, холить и кормить его, того я награжу так же, как старуху".

Гёроглы услыхал эту весть. Притворившись, будто ничего не знает, спросил старика:

– Дед! О чем это глашатаи вашего хана кричат? Хан собирается в набег или на охоту?

– Сын мой, да ты ничего не понял.

– Не понял, дед…

– Тогда слушай: одна старуха увела у суннита Гёроглы коня Гыр-ата и отдала падишаху. И вот старуха то ли вчера, то ли позавчера скончалась – упала в огонь, угорев от кальяна. У нее было пять скороходов и две служанки. Они разграбили ее сокровища и убежали.

Гёроглы про себя подумал: "А чье же добро ты проживаешь?"

– И вот никто теперь не может подойти к этому коню. "Кто сможет ходить за конем, холить, кормить его, того я награжу так же, как старуху", – сулит падишах.

– Слушай, дед! Я как-то семь лет служил у Гёроглы конюхом. Я смогу ходить за конем, холить и кормить его.

– Ну, раз ты можешь быть конюхом, я отправлюсь к падишаху и скажу ему.

– Иди и скажи так: "Есть у меня младший брат. Он оказался в плену у Гёроглы и жил там семь лет. Семь лет служил конюхом. Потом бежал и недавно воротился". Больше не говори ничего. Остальное я скажу сам.

Отправился дед к падишаху и передал эти слова. Падишах приказал: "Ступай, приведи своего брата!"

Дед вместе с Гёроглы вернулся во дворец. Вошли они и встали, почтительно склонившись, сложив руки на груди.

– Послушай, каландар! Ты и впрямь можешь ходить за Гыр-атом, конем Гёроглы?

– Я ходил за ним раньше, тагсыр. Вот только, узнает ли он меня, тагсыр, может, глаза у него хуже видят.

– Глаза у него не стали хуже. Поступай ко мне на службу, будешь ходить за этим конем.

– Ходить-то я смогу, тагсыр. Но ты, тагсыр, скажи, как мне ухаживать за ним – как ухаживал Гёроглы или как у тебя ухаживают?

– Коль умеешь, то ухаживай, как Гёроглы.

– Умею. Я буду говорить, а ты слушай, тагсыр!

– Что ж, говори! – повелел падишах.

– На каждый день надобно: корыто верблюжьего молока, десять мисок ячменя, попона, на которую еще не падал луч солнца, в каменном стойле должна быть всегда свежая вода. А еще дай четыре-пять прислужников. А меня кормить просто – пусть дают кабла, кашу, творог, яхна, чай, табак, сахар, набат, терьяк, нас. А иногда еще можно и пельмени, сделанные искусно.

Знал Гёроглы, что все ему будет предоставлено за счет казны. Разве всего этого нет у падишаха… Все приготовили ему.

Пришел Гёроглы в конюшню, у ее входа соорудил высокую супа. Постелил бурку, а под локти положил пуховые подушки.

– Эй, вы! Подайте коню корма, воды, ячменя! Прикройте его попоной. А мне подайте чаю, плова да сварите пельмени!

За счет казны Гёроглы кормился сам и коня кормил. Сорок дней откармливал он Гыр-ата, конь отъелся, разжирел, как сом…

Как-то Гёроглы в задней стенке конюшни прорубил дверь на улицу, приговаривая:

– Надо, чтобы у Гыр-ата всегда было прохладно.

А про себя он подумал: "Не удастся ли этой улицей воспользоваться, чтобы разжиться, добыть пять-шесть теньга на дорогу". Отправился он к падишаху и, сложив руки на груди, приветствовал его.

– Ну, каландар, говори!

– Тагсыр! Прежние конюхи прорубили в конюшне дверь на улицу. А по улице ездят на кобылах. Гыр-ат беспокоится, ржет, бьет копытами. Совсем перестал есть и пить. Надо запретить проезд по улице, а не то пропадает Гыр-ат, тагсыр!

– Каландар! Разве сам ты не можешь запретить!

– Тагсыр! Ведь я не падишах, чтоб запрещать.

– Послушай, каландар, считай, что конюшня – твое царство, ты властен делать там все, что нужно. Я разрешаю. С пешехода, что пройдет по этой улице, взимай пять золотых, кто поедет на осле – семь с половиной золотых, с всадника на коне – десять золотых, на кобыле – пятнадцать золотых.

– О такой работе, тагсыр, я всю жизнь мечтал. Деньги эти почитай у меня уже в кармане.

Вернулся Гёроглы и уселся на супа. А откуда кому знать, какое ему падишах дал разрешение. Появится бедняга пешеход, хочет пройти сторонкой – Гёроглы схватит его, ударит о землю, да еще в живот ногой пять-шесть раз ткнет:

– Вынимай пять золотых!

Пока он дерется с пешеходом, бедняга на лошади проскочить хочет. Гёроглы бросается к нему, стаскивает с лошади, швыряет на пешего.

Так он хватал всех – кто ехал на осле и кто на кобыле. Приходили их родственники, платили выкуп.

По всей крепости пронеслась весть: "О люди! Хан отдал эту улицу во власть бесноватого каландара". И чтобы ни одна живая душа там не показывалась, решили жители загородить улицу с обоих концов.

А Гёроглы только этого и надо было: он хотел прогуливать Гыр-ата так, чтобы его никто не видел.

Начиная с этого счастливого дня, Гёроглы седлал Гыр-ата и выводил прогуливать его – ночь за ночью, день за днем, сорок дней и ночей, по утренней и вечерней прохладе.

Гыр-ат вошел в тело, повеселел, каждая жилка в нем заиграла. Не наглядеться на Гыр-ата!

"Эй, мой Гыр-ат, мой Гыр-ат! Теперь ты стал такой, как прежде. Теперь, пожалуй, довезешь до Чандыбиля. Но лучше все же получить позволение падишаха", – подумал Гёроглы, набросил на Гыр-ата несколько попон, привязал к его шее веревку в пять кулачей, перекинул через плечо палку в полтора кулача, взял в руку конец веревки и отправился к падишаху, покрикивая на Гыр-ата и выставив палку вперед. Подошел он к воротам дворца и закричал:

– О мой падишах! Хотите взглянуть на коня, выходите сюда тагсыр!

Шах Балы-бек вышел вместе с сорока приближенными к воротам крепости и сел, прислонившись спиной к крепостной стене.

– Эй, каландар!

– Слушаю вас, тагсыр!

– Слыхал я, что этот Гыр-ат обучен всяким штукам. Слыхал я, что приходит он к ханским дверям, останавливается и вежливо кивает. Кто может заставить его сделать это?

– Это может сделать тот, кто знает песни Гёроглы.

– А ты их знаешь?

– Я немного знал, тагсыр, но, пораженный вашим великолепием, все позабыл. Если бы нашелся кто другой, кто знает, пусть он попробовал бы спеть.

Падишах велел объявить через глашатаев: "Кто знает песни Гёроглы?"

Тут появился старый кызылбаш и закричал:

– Я знаю, о тагсыр!

Старика звали Шахали. Когда-то он был в плену в Чандыбиле, воротился оттуда и знал несколько песен Гёроглы.

– Ну, зангар, пой песню!

– Будет исполнено! – ответил курд и, сев на Гыр-ата, пропел песню:

 
"Хочешь, казни иль милуй, но в битвы день
Ослепительно красив арабский скакун.
Когда джигит защищает, холит его,
Чудодейственна бывает его красота.
 
 
Золотые кисти на попоне его,
Как на девичьем наряде – бахрома;
Словно яблоки, блестят его глаза,
Ослепительна его мощь и красота.
 
 
Плавно и медленно он набирает ход,
Пустыни и степи он может преодолеть,
Черны, как ночь, колени и грива его,
Этого скакуна ослепительна красота.
 
 
Челка его достигает до ноздрей,
От погони уйдет, в погоне настигнет врага,
Мощную пасть широко раскрывает он,
Ослепительна его сила и красота.
 
 
Сколько дней я наслаждался им.
Лекарства не найти от страсти моей.
О Шахимердан, говорит Гёроглы,
До чего ж удивительна его красота".
 

Но после песни Гыр-ат не стал танцевать.

– Слезай, Шахали! Гыр-ат не станет танцевать. Ну-ка, пусть сядет каландар и заставит его танцевать.

– Да нет же, тагсыр. Глядите-ка… – возразил курд и ударил коня. Гыр-ат встал на дыбы и подбросил старика вверх на высоту пики. Старик взлетел и снова упал на спину коня, крепко уцепясь за него.

– Эй, Шахали! Это зрелище никуда не годится. Сказано тебе слезай, значит, слезай!

– Не торопитесь, тагсыр! Я знаю еще одну песню Гёроглы.

– Что ж, коли знаешь, спой!

– Я спою, тагсыр! Эту песню суннит Гёроглы сложил в ненастный день, с дождем и бурей, когда, возвращаясь с набега, переваливал через гору Ходжа, – ответил курд и запел.

 
"На угрюмых вершинах седых и снежных гор
Жестокая буря свирепеет с дождем,
Все обледеневает после дождя,
Упорные, злые ветры дуют тогда.
 
 
Со скакуна недоуздок не снимай,
Крепко знай свое дело, уверен будь,
В день битвы лютой на мерина не садись,
Пропадет, погибнет твое дело тогда.
 
 
Если джигит не знает, что значит честь,
Если Шахимердан не станет другом ему,
Если без полководца войско пойдет в поход,
Будет любая рать побеждена тогда.
 
 
Каждому – свое: утки в озерах живут,
В пустыню за джейраном надо идти:
Если джигит бродит в чужих краях,
Немеет он от тоски, жалок бывает тогда.
 
 
Когда боевым задором вспыхнет Гёроглы,
Когда, разъяренный, неистов бывает он,
Когда в боевой схватке он встретит врага,
От врага оторваться трудно бывает тогда".
 

Но Гыр-ат не стал танцевать после этой песни. Ведь когда курд пропел – «В день битвы не садись на мерина», он, сам того не понимая, оскорбил Гыр-ата.

Падишах начал сердиться.

– Шахали, почему не слезаешь с коня, когда тебе говорят – слезай? Пускай сядет сам каландар и заставит коня танцевать.

– Но я, тагсыр, знаю еще одну песню Гёроглы.

Кто садился на Гыр-ата, тому никак не хотелось слезать с него. Вот Шахали и думал: "Если спою я, что умер Гёроглы из Чандыбиля, не заиграет ли Гыр-ат, милый мой?"

И курд, сидя верхом на Гыр-ате, спел песню:

 
"Словно охотник, в разные стороны я иду,
Мне бы золотом, богатством обладать.
Я могу разорить, разрушить Чандыбиль,
Мне бы золотом, богатством обладать.
 
 
Истинного джигита всегда признает Гыр-ат,
Если аллах поможет – счастье придет,
Умер владетель Чандыбиля – Гёроглы,
Мне бы золотом, богатством обладать.
 
 
Верхом на Гыр-ате – наслажденье скакать в горах,
Видом подобным сунниты поражены.
Будет лежать в развалинах Чандыбиль,
Мне бы золотом, богатством обладать.
 
 
Шахали улыбается в усы – вей-ала,
Красный и красивый халат – вей-ала,
Сокол тянется к озерам – вей-ала,
Мне бы золотом, богатством обладать".
 

Но и после этой песни Гыр-ат не стал танцевать. Падишах совсем рассердился.

– Почему не слезешь, когда тебе велят? Почему не повинуешься? Каландар, наверное, уже вспомнил песни, пускай он сядет, пусть он заставит коня танцевать. А иначе Гыр-ат танцевать не станет.

Шахали не вынес укоров великого шаха и дважды ударил коня плетью по животу. Гыр-ат взвился ввысь. На этот раз он подскочил вверх на высоту трех пик.

Гёроглы выпустил веревку, и Гыр-ат бросился в сторону.

Старый кызылбаш полетел вниз головой, словно стрела из лука. Падал и бормотал: "Хоть бы вода или саман, дерево или куст!" Но откуда быть воде или саману! Рядом – ворота крепости, арка, и всюду сплошь одни камни. Ударился он головой о камни – мозги брызнули, словно вороний помет. Вот и завладел он райским богатством…

Падишах приказал:

– Каландар! Лови, лови коня!

Кинулся Гёроглы к коню, схватил веревку и, покрикивая: "Стой, стой!" – торжественно подвел его к падишаху.

– Вот вам, тагсыр, ваш конь!

– Держи его подальше, окаянный! – сказал падишах со страхом.

Гёроглы закричал на Гыр-ата: "Стой!" – и придержал его: – Послушай, каландар! Сядь на Гыр-ата и спой такую песню, какую подобает. А Шахали туда и дорога. Подох, так подох. Ему давно пора отправиться к праотцам.

– Тагсыр! Чем губить меня, заставляя сесть на коня, лучше уж прикончите меня своими руками!…

– Садись, а то и впрямь убью!

– Тагсыр! Ты все говоришь "садись, садись". Ты что, проверить меня хочешь или говоришь всерьез?

– Всерьез, конечно!

– Ну, коли всерьез, тагсыр, то я хочу сказать тебе несколько слов, прости уж мне мое прегрешение.

– Что же, говори, прощаю.

– Вот что я хочу сказать: слыхал я, что один падишах может быть умнее сорока человек, но ты по уму уступаешь цыпленку!

– Как это так?

– А вот так, тагсыр! Ты мне приказываешь, чтобы я заставил его танцевать. Но с чего это он будет танцевать? Попона съехала на бок, словно у лошади нищего. Гыр-ат скотина, но понимает все, тагсыр! Если не нарядить его так, как наряжал его Гёроглы, Гыр-ат ни за что танцевать не станет. Он ведь только и делает, что людей убивает. Вы видели своими глазами, как он убил Шахали… Сяду я, он и меня убьет. А потом, пожалуй, и вас погубит…

– Слушай, каландар, я ведь владыка города с сорока четырьмя воротами, мне подвластны земли, которые и за полгода не объедешь. Я сижу на троне – падишахом себя считаю. В этой крепости ты найдешь все, что угодно. Почему ты не скажешь, что тебе нужно?

– Уж коли на то пошло, тагсыр, то Гёроглы подковывал Гыр-ата золотыми подковами, украшал его отменно. Клал на него бархатный потник, подседельник гранатового цвета, седло с золотой лукой, чепрак с золотой бахромой, пуховую подушку; надевал на Гыр-ата драгоценную, украшенную изумрудами сбрую. К луке седла подвешивал пару подков и легкий молоток. Да и сам одевался великолепно: сапоги из сагры, подбитые золотыми гвоздями, по-царски пышная одежда. За поясом носил золотой кинжал, на нем была кольчуга с золотым воротом, нарукавники, шлем, золотые налокотники, на голове – соболья шапка, а сверху надевал он чекмень из франкского сукна. Да вот еще: коль Гёроглы собирался куда-нибудь ехать, он приторачивал к седлу запасы на сорок-пятьдесят дней – два хурджина молочных лепешек, два фунта ароматного чая, десять сири каршинского табаку, десять порций терьяка. Ну, и все прочее… В руках он держал алмазную пику.