Текст книги "Жуков. Маршал на белом коне"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 48 страниц)

Против принятия решения об освобождении Хрущёва выступила группа в составе Микояна, Суслова, Жукова, Фурцевой, Шверника, но мы были в меньшинстве. Товарищей Аристова, Кириченко, Сабурова в Москве не было. Чтобы оттянуть время для вызова отсутствовавших членов Президиума и других мероприятий, мы внесли предложение: ввиду важности вопроса сделать до завтра перерыв и срочно вызвать всех членов Президиума ЦК. Мы надеялись на то, что с прибытием отсутствующих соотношение сил будет в пользу нашей группы. Но Сабуров оказался на другой стороне и по прибытии в Москву выступил против Хрущёва.

Видя, что дело приняло серьёзный оборот, Хрущёв внёс предложение срочно созвать Пленум ЦК. Группа отклонила это предложение, указав на то, что вначале снимем Хрущёва, а потом можно будет собирать Пленум ЦК.

Я видел выход из создавшегося положения только в решительных действиях.

Я заявил: “Я категорически настаиваю на срочном созыве Пленума ЦК. Вопрос стоит гораздо шире, чем предполагает группа. Я хочу на Пленуме поставить вопрос о Молотове, Кагановиче, Ворошилове, Маленкове. Я имею в руках материалы об их кровавых злодеяниях вместе со Сталиным в 1937—38 годах и им не место в Президиуме ЦК и даже в ЦК КПСС. Если же сегодня антипартийной группой будет принято решение о смещении Хрущёва с должности первого секретаря, я не подчинюсь этому решению и обращусь немедля к партии через парторганизации вооружённых сил”.

Это, конечно, было необычное и вынужденное заявление.

Откровенно говоря, я хотел произвести решительную психологическую атаку на антипартийную группу и оттянуть время до прибытия членов ЦК, которые уже перебрасывались в Москву военными самолётами.

После этого моего заявления было принято решение перенести заседание Президиума на третий день, и этим самым группа Маленкова – Молотова проиграла затеянное ими дело против Хрущёва.

Но должен оговориться, если мне говорили тогда спасибо за столь решительное выступление против антипартийной группы, то через четыре месяца я очень сожалел об этом своём решительном заявлении, так как моё заявление в защиту Хрущёва обернули в октябре 1957 года лично против меня, о чём будет сказано особо.

Заседание Президиума шло трое суток с утра до вечера. Во время перерывов между заседаниями стороны готовились к схваткам следующего дня, и об этом стоит тоже коротко сказать.

Группа Маленкова – Молотова чаще всего вела между собою разговоры подгруппами по два-три человека и один только раз собирались у Булганина почти всей группой.

Начиная с конца второго дня заседания был заметен некоторый упадок боевитости их членов, так как активность сторонников Хрущёва всё больше и больше возрастала, да и контробвинения стали для них более угрожающими.

В середине второго дня в Президиум пришла группа членов ЦК в количестве 10 человек и потребовала, чтобы их принял Президиум ЦК в связи с их обеспокоенностью за судьбу единства Президиума. Эта группа заранее была проинформирована о сложившейся ситуации в Президиуме ЦК. Группа Маленкова – Молотова до конца заседания не хотела принимать в Президиуме группу членов ЦК, но затем под давлением сторонников Хрущёва было решено послать Ворошилова, Булганина, Хрущёва и Шверника на переговоры. Встреча состоялась в приёмной Президиума ЦК.

Группа членов от имени ЦК потребовала созыва Пленума ЦК. Группа членов Президиума ЦК – сторонников Хрущёва с первого же дня заседания энергично взялась за то, чтобы организационно и идейно держать всю инициативу в своих руках.

Для выработки единства действий мы собирались вечерами в ЦК для того, чтобы договориться о завтрашнем дне.

В первый день было решено: срочно собрать членов ЦК в Москву для того, чтобы провести Пленум ЦК. Мы считали, что Пленум осудит действия группы Маленкова – Молотова и поддержит Хрущёва.

Для быстрейшего сбора членов Пленума ЦК было решено переброску их с периферии в Москву осуществить самолётами военно-воздушных сил. Организация этого дела была возложена на Министерство обороны. Кроме всего я взял на себя ответственность лично переговорить с Ворошиловым, чтобы отколоть его от группы Маленкова – Молотова. Взялся я за этот переговор по той причине, что мы с ним всё же в какой-то степени были родственники и никогда по-родственному не встречались (его внук был тогда женат на моей дочери). Но из переговоров ничего не получилось. Ворошилов был на стороне Молотова – Маленкова и против Хрущёва.

Первый и второй день Н. С. Хрущёв был как-то деморализован и держался растерянно. Видя, что я решительно встал на его защиту и то, что многие члены Президиума ЦК и члены ЦК сразу же потянулись ко мне, сделав этим меня как бы центральной фигурой событий, Хрущёв растроганно сказал мне: “Георгий, спасай положение, ты это можешь сделать. Я тебя никогда не забуду”.

Я его успокоил и сказал: “Никита, будь твёрд и спокоен. Нас поддержит Пленум ЦК, а если группа Маленкова – Молотова рискнёт прибегнуть к насилию – мы и к этому будем готовы” Хрущёв: “Делай всё, что считаешь нужным в интересах партии, ЦК и Президиума”.

В ходе заседания Президиума ЦК, на второй день резко выступая против Хрущёва, Сабуров (видимо что-то пронюхав) сказал: “Вы что же, Хрущёв, делаете, уж не решили ли вы арестовать нас за то, что мы выступаем против вашей персоны?” Хрущёв спросил: “Из чего это вы видите?”

Сабуров: “Из того, что под Москвой появились танки”.

Я сказал: “Какие танки? Что вы, товарищ Сабуров, болтаете? Танки не могут подойти к Москве без приказа министра, а такого приказа с моей стороны не было”.

Эта моя “контратака” тогда очень понравилась всей группе Хрущёва, и Хрущёв неоднократно её приводил на Пленумах и других речах.

Но прошло некоторое время, и эта контратака была истолкована совсем по-иному, ей дали иную политическую окраску, возводя в ранг бонапартистского курса.

Для Хрущёва и других членов Президиума образование такой большой группы противников Хрущёва было неожиданностью. Кагановича, Молотова и Ворошилова мы, конечно, считали противниками Хрущёва, но чтобы Сабуров, Шепилов и Первухин восстали против Хрущёва, это было полной неожиданностью для всех нас.

Брежнев на второй же день заседания Президиума ЦК оказался больным и явился только на Пленум ЦК, когда уже обстановка вполне выяснилась и определилась.

Микоян, Суслов, Шверник, Фурцева, Аристов, я и Кириченко твёрдо стояли на стороне Хрущёва.

В процессе третьего дня нами было решено на вечернее заседание Президиума не ходить, а идти прямо на Пленум ЦК, который уже был собран в Свердловском зале.

Я не знаю, на что надеялась группа Маленкова – Молотова, но они считали, что Пленум ЦК их поддержит. Видимо, их сторонники были в числе членов ЦК, но они на Пленуме ничем себя не проявили.

У всех нас – сторонников Хрущёва были опасения, что группа Молотова – Маленкова может пойти на авантюру и всех нас арестовать, а к этому были и некоторые основания. Так, например, количество офицеров охраны у Булганина, Молотова, Маленкова и Кагановича в первый же день резко увеличилось. Возникали вопросы: а для чего это делалось?

У Булганина и Маленкова было много друзей в КГБ, МВД и войсках МВД, в случае необходимости группа могла прибегнуть к их помощи.

Н. С. Хрущёв, получив крепкую поддержку и заверения некоторых членов ЦК, прибывших в Москву, о желании серьёзно расправиться с группой Молотова – Маленкова, вновь почувствовал прилив энергии и стал прежним Хрущёвым-оптимистом. И он не ошибся. Пленум единодушно его поддержал.

Состоявшийся июньский пленум ЦК резко обвинил группу Маленкова – Молотова в антипартийных действиях.

Я не буду излагать постановление Пленума ЦК, оно общеизвестно. Но, надо сказать, что если на Президиуме ЦК шла речь только вокруг деятельности Хрущёва, с тем чтобы снять его с поста первого секретаря ЦК, то на Пленуме вопросы были значительно расширены и группе Маленкова – Молотова были предъявлены тяжёлые обвинения по ряду принципиальных вопросов, в том числе было предъявлено документальное обвинение Молотову, Кагановичу, Ворошилову в истреблении, вместе со Сталиным, многих и многих честных партийных, военных и советских деятелей.

Как же вела себя группа противников Хрущёва? С первых же часов заседания Пленума ЦК в антипартийной группе начались разброд и шатания.

Первухин, Сабуров и Шепилов начали каяться в своих заблуждениях и просили учесть их раскаяние. Булганин растерялся, петляя как трусливый заяц, плёл всякие невразумительные оправдания. Выглядел он крайне неавторитетно. Молотов и Маленков с начала и до конца держали себя твёрдо и отстаивали свои убеждения. Каганович, как всегда, был очень многословен, но его многословие плохо воспринималось членами ЦК КПСС. Ворошилов вначале пытался солидаризироваться с Молотовым, а затем растерялся, стал оправдываться тем, что он не понял истинных целей и намерений группы Маленкова – Молотова. В этом сказался весь Ворошилов, каким он был при Сталине.

После Пленума ЦК был избран новый состав Президиума ЦК КПСС. Я был избран членом Президиума ЦК. Работа постепенно вошла в нормальную колею».

Жуков был простодушно уверен в том, что одержал очередную победу, которая гарантирует ему устойчивое будущее и поможет в работе военного ведомства.

В «бархатный» сезон «победители» из Москвы поехали в Крым. Вся компания часто собиралась на даче у Хрущёва. По воспоминаниям Жукова, «приятно и полезно проводили время, часто обсуждали общеполитические вопросы и практические дела нашей Родины».

Офицер охраны Николай Пучков вспоминал: «На следующий день купались кучей. Хрущёв со своей Ниной Петровной в том числе. Жуков по обыкновению отмахал в море 200 метров туда и обратно. Никита Сергеевич плавать не умел и барахтался со своим пузом в спасательном поясе у берега, пытаясь плавать по-собачьи. Отдыхая на лежаках, компания вела разговоры о разном. Жена Хрущёва распространялась о воспитании детей. Сетовала, что они выросли избалованными. Неожиданно Н. С. Хрущёв обмолвился о том, что Жукову предстоит до окончания его отпуска срочный визит в Югославию и в Албанию. “Поплывёшь на крейсере из Севастополя, а потом мы дадим тебе время отдохнуть”, – примерно так закончил свою речь глава партии и правительства».

Жуков подвоха не почувствовал. Он пребывал в благодушном настроении. Только что из Москвы позвонила старшая, Эра, радостным голосом сообщила, что родила дочь. Это была её вторая дочь. Он ответил: «Ничего, и девочка тоже хорошо». Знал, что дочь ждала сына. 1957 год стал для него урожайным. Весной Элла родила сына. А в июне Галина родила ему дочь Марию.

Брак с Александрой Диевной постепенно превратился в декорацию. Александра Диевна, видя серьёзные намерения мужа уйти к другой, написала письмо в ЦК. Хрущёв «серьёзно», по-партийному разговаривал с маршалом, корил, воспитывал. Жуков отвечал, что с кем жить и кого любить – это его личное дело, которое к обороноспособности страны и его партийности никакого отношения не имеет. Но Хрущёв настоял на своём и принудил Жукова официально зарегистрировать брак с Александрой Диевной. Документы о первой регистрации, как объясняют дочери Эра Георгиевна и Элла Георгиевна, потерялись. Но возможно, что их и не было вовсе.

Маршал готовился к поездке в Югославию и Албанию.

«Время моего пребывания в Крыму подходило к концу, – вспоминал Жуков, – и тут произошли для меня неприятные обстоятельства. Прогуливаясь как-то с Хрущёвым и Брежневым по территории дачи Хрущёва, между нами состоялся такой разговор:

БРЕЖНЕВ: “Никита Сергеевич, мне звонил из Будапешта Кадар и просил оставить в Венгрии во главе советских войск генерала Казакова, которого товарищ Жуков намерен перевести на Дальний Восток. К Казакову венгерские товарищи привыкли, и я считаю, что надо считаться с мнением Кадара. Для Дальнего Востока маршал Жуков найдёт другого командующего”.

Я сказал: “В интересах обороны страны генерала Казакова надо направить на должность командующего Дальневосточным округом, а для Венгрии мы найдём другого хорошего командующего”.

БРЕЖНЕВ (нервно): “Надо же считаться с мнением товарища Кадара”.

Я ответил: “Надо считаться и с моим мнением. И вы не горячитесь, я такой же член Президиума ЦК, как и вы, товарищ Брежнев”. Хрущёв молчал, но я понял, что он недоволен моим резким ответом. Через пару минут Брежнев, взяв под руку Хрущёва, отошёл с ним в сторону и стал что-то ему горячо доказывать. Я догадался, что между ними идёт речь обо мне. После разговора с Хрущёвым Брежнев ушёл к себе на дачу, даже не простившись со мной.

Вслед за этой первой размолвкой состоялась вторая, более значительная.

Через пару дней всех нас пригласил к себе на дачу т. Кириленко по случаю дня рождения его жены.

Во время ужина состоялись выступления, тосты и опять выступления. Во всех выступлениях преобладало всемерное восхваление Хрущёва. Все восхваления он принимал как должное и, будучи в ударе, прерывал выступавших и произносил внеочередные речи.

Мне это не понравилось, и я, по простоте своей, сказал: “Никита Сергеевич, следующее слово в порядке заявки имеет Аверкий Борисович Аристов”. Хрущёв обиженно: “Ну, что ж, я могу совсем ничего не говорить, если вам нежелательно меня слушать”.

После чего у Хрущёва испортилось настроение, и он молчал. Я пытался отшутиться, но из этого ничего не получилось. Этим тут же воспользовались подхалимы и шептуны, и мы с Хрущёвым расстались в этот вечер весьма холодно.

Откровенно говоря, я потом ругал себя за свой язык, зная, что Хрущёв, будучи злопамятным, такие выпады против его персоны никому не прощает».

Да, не обладал наш герой тем особым даром, который в мирное время ценится дороже военных талантов. Не умел ни льстить, ни хвостом мести. Да и обстоятельств порой не чувствовал, стараясь держаться равным среди равных. А завистники этого не прощали. Чувствовали его силу. Понимали, что она управляется лишь внутренним уставом этого человека-скалы. А это по меньшей мере опасно.

Перед отъездом в Югославию Жуков переговорил с Хрущёвым по телефону. Во время разговора ничего особенного не почувствовал. Все консультации о его дальнейшей судьбе, по всей вероятности, к тому времени были уже проведены. Сердце ёкнуло через два дня, когда маршал позвонил из Москвы в Крым перед самым отлётом в Белград и ему ответили, что Хрущёва на месте нет, что он с группой членов Президиума ЦК вылетел в Киев, где главком Сухопутных сил Малиновский проводит сбор высшего комсостава Сухопутных войск. Туда же, как сообщили ему, вылетел и Брежнев.

Чувствуя неладное, Жуков по «ВЧ» позвонил в Киев. К телефону подошёл командующий войсками Киевского военного округа Чуйков. Он доложил о ходе сборов и сказал:

– Вам бы надо самому быть на нашем сборе. Дела-то здесь у нас очень важные.

– По решению руководства я завтра утром должен вылететь в Югославию, а у вас, Василий Иванович, я надеюсь, будет всё хорошо.

По всей вероятности, рядом с Чуйковым кто-то находился, при ком он не мог говорить свободно, напрямую.

– Так-то оно так, товарищ маршал, но всё же вам лучше было бы быть здесь самому, – намекнул Чуйков.

И Жуков, уже догадываясь о том, что там идут какие-то консультации, касающиеся его судьбы, попросил к телефону Хрущёва. Хрущёв взял трубку.

– Не следует ли мне дня на три отложить свою поездку в Югославию и прибыть в Киев на сбор? Мне доложили, что там на сборе возникло много важных вопросов.

– Откладывать вашу поездку в Югославию не следует, – как ни в чём не бывало ответил Хрущёв. – Я думаю, что мы здесь сообща как-нибудь справимся. А когда вернётесь из Югославии, я расскажу всё, что было здесь интересного.

Разговор был странным, но тон Хрущёва успокоил Жукова.

«Успокоенный таким дружеским разговором, – вспоминал маршал, – в утро следующего дня я с группой генералов и офицеров вылетел в Севастополь, откуда на крейсере “Куйбышев” отбыл через Босфорский пролив в Югославию.

К Босфорскому проливу мы подплыли на утро следующего дня. Здесь мне не приходилось бывать, и я с интересом рассматривал такой важный, с оперативной точки зрения, пролив, соединяющий Чёрное и Средиземное моря.

Ранним утром к крейсеру демонстративно подошёл катер, на котором находились американские офицеры, которые со всех сторон сфотографировали наш крейсер “Куйбышев”. На берегах пролива, за исключением американских военнослужащих, не было видно ни одной турецкой души. Так было на всём протяжении Босфорского пролива. Греческие острова, которых в Средиземном море была масса, а также прибрежная полоса греческой территории выглядели голо, мрачно и бедно.

Обогнув греческие и албанские берега, мы вошли в воды Адриатического моря. Вдали виднелась Италия. Югославские товарищи нас встретили на своих кораблях в море на подходах к порту. В порту нас встретили торжественно почётным караулом, и было много югославского народа.

В Белграде мы имели встречу с маршалом Тито, Ранковичем, Карделем, Поповичем, государственным секретарём по делам обороны и многими другими.

Через пару дней товарищ Тито пригласил нас в горы на охоту на горных козлов. Для меня охота была очень удачной. Я убил четырёх козлов. Тито убил только одного, и мне показалось, что он не особенно доволен своими результатами, а стрелял он не менее шести раз.

После охоты нам была предоставлена возможность поездки в Хорватию, Сербию, Долмацию и другие места. Везде и всюду мы встречали бурные восторги и радость в адрес советских людей, которые так много сделали для освобождения югославского народа от немецкой фашистской оккупации.

Нам приходилось вести многочисленные беседы с военными, партийными и государственными работниками, с рабочими, с интеллигенцией. Я был тронут той любовью и симпатией, которую все они выражали в адрес Советского Союза.

Перед отлётом в Албанию я послал Хрущёву шифртелеграмму, в которой сказал, что югославский народ и его руководство с большой симпатией относятся к Советскому Союзу, что наши люди, которые здесь побывали, видимо, тенденциозно освещали недружелюбие югославских руководителей. Я предлагал пересмотреть наши взаимоотношения в сторону их улучшения.

Оказывается, в Президиуме ЦК моё предложение было истолковано так, как будто я пытаюсь диктовать свою линию Президиуму, как будто не отвечающую марксистско-ленинской линии ЦК по югославскому вопросу.

Однако несколько лет спустя, после поездки Хрущёва в Югославию, Югославия была признана действительно социалистической страной и, безусловно, дружественной нашему народу, а тогда, в 1957 г., меня за такую точку зрения выругали по возвращении в Москву из Югославии, хотя за эти минувшие годы ничего в Югославии и не изменилось.

Из Югославии мы вылетели на Ту-104 в Албанию, где нас очень гостеприимно встретил албанский народ, его армия и руководство партии.

Находясь в Албании, я получил сведения о том, что Президиумом ЦК созван партактив военных работников и что до моего возвращения в Москву мне из Москвы не могут передать, по каким вопросам проходит партактив, на котором присутствует весь руководящий состав армии и флота и в полном составе Президиум ЦК партии.

Вполне естественно, меня не могло не насторожить и не взволновать то обстоятельство, что актив собран почему-то в моём отсутствии. Я запросил своего первого заместителя Конева. Он ответил через мой секретариат в том же духе. Настроение было испорчено. Через пару дней мы вылетели из Албании в Москву.

Приземлились мы в аэропорту Внуково.

В окно самолёта я увидел встречающих меня всех маршалов Советского Союза и главнокомандующих всеми видами вооружённых сил, среди которых был Чернуха – технический работник при Президиуме ЦК.

После того как мы все перездоровались, ко мне подошёл Чернуха и сказал, что меня сейчас же приглашают на Президиум ЦК. Там, говорит Чернуха, все в сборе.

Я сказал, что заеду домой, переоденусь и сейчас же приеду. Явившись в Президиум, я увидел за общим столом всех членов и кандидатов Президиума, а также всех тех маршалов, кто встречал меня на аэродроме. Мне предложили коротко доложить о поездке в Югославию и Албанию. Я доложил основное.

Хрущёв предложил утвердить отчёт, за исключением моего мнения о Югославии, руководство которой якобы проводит явно не коммунистическую линию в строительстве Югославии и во взаимоотношении с Советским Союзом. Затем Хрущёв сказал: “За время вашего отсутствия Президиум ЦК провёл партполитактив Министерства обороны. По этому вопросу доложит Суслов”.

Суслов начал с того, что “на партактиве установлено, что министр обороны маршал Жуков в своей деятельности проводит неправильную политическую линию, игнорируя политических работников, игнорируя Главное Политическое Управление, а политработников считает бездельниками. Маршал Жуков груб во взаимоотношениях с подчинёнными и поощряет тех, кто прославляет его как выдающегося полководца” Взял слово Микоян: “Мне непонятна и до сих пор волнует одна фраза, сказанная Жуковым на Президиуме ЦК во время борьбы с антипартийной группой Маленкова – Молотова” Жуков сказал: “Если будет принято решение, предложенное Маленковым, то он – Жуков не подчинится этому решению и обратится к армии. Как это понимать?” Я тут же ответил, что: “Да, это было сказано, но я говорил, что обращусь через парторганизации армии к партии, а не к армии”. – “Значит, вы сознательно об этом говорили? – сказал Микоян. – А я думал, что вы тогда оговорились”. – “Вы что, забыли ту обстановку, которая тогда сложилась?” – ответил я Микояну.

Затем выступил Брежнев. Он наговорил, что было и чего никогда не было. Что я зазнался, что я игнорирую Хрущёва и Президиум, что я пытаюсь навязывать свою линию ЦК, что я недооцениваю роль Военных Советов и пр.

Затем выступил Хрущёв. Он сказал: “Есть мнение освободить товарища Жукова от должности министра обороны и вместо него назначить маршала Малиновского. Есть также предложение послезавтра провести Пленум ЦК, где рассмотреть деятельность товарища Жукова”.

Предложение было, конечно, принято единогласно.

Вся эта история против меня, подготовленная как-то по-воровски, для меня была полной неожиданностью. Обстановка осложнилась тем, что в это время я болел гриппом. Я не мог быстро собраться с мыслями, хотя и не в первый раз мне пришлось столкнуться с подобными подвохами. Однако я почувствовал, что Хрущёв, Брежнев, Микоян, Суслов и Кириченко решили удалить меня из Президиума, как слишком непокорного и опасного политического конкурента, освободиться от того, у кого Хрущёв остался в долгу в период борьбы с антипартийной группой Маленкова – Молотова.

Эта мысль была подтверждена речью Микояна на Пленуме. Он сказал: “Откровенно говоря, мы боимся Жукова”.

Вот, оказалось, где зарыта собака. Вот почему надо было меня отослать в Югославию и организовать против меня людей на то, что было трудно сделать при мне.

Возвратившись на квартиру с Президиума ЦК, я решил позвонить Хрущёву, чтобы выяснить лично у него истинные причины, вызвавшие столь срочное освобождение меня от должности и постановку обо мне вопроса на созванном Пленуме ЦК КПСС. Я спросил: “Никита Сергеевич! Я не понимаю, что произошло за моё отсутствие, если так срочно меня освободили от должности министра и тут же ставится вопрос обо мне на специально созванном Пленуме ЦК?” Хрущёв молчал. Я продолжал: “Перед моим отъездом в Югославию и Албанию со стороны Президиума ЦК ко мне не было никаких претензий и вдруг целая куча претензий. В чём дело? Я не понимаю, почему так со мною решено поступить?”

Хрущёв ответил сухо: “Ну, вот будешь на Пленуме, там всё и узнаешь”.

Я сказал: “Я считаю, что наши прежние дружеские отношения дают мне право спросить лично у вас о причинах столь недружелюбного ко мне отношения”.

Хрущёв: “Не волнуйся, мы ещё с тобой поработаем”.

На этом, собственно говоря, и закончился наш разговор.

Я ничего не узнал от Хрущёва, но понял, что Хрущёв лично держит в своих руках вопросы о моей дальнейшей судьбе, перспективы которой были в тумане.

На Пленуме первыми выступили Суслов, Брежнев, Кириченко, Фурцева и Микоян. В их речах сквозила какая-то недоговорённость, но я понимал, что всё дело клонится к тому, чтобы избавиться от меня, удалить меня из ЦК.

Брежнев и Микоян сказали, что я игнорирую Хрущёва, как первого секретаря ЦК. В качестве примера они ссылались на два факта.

Первый факт. Лето 1957 г. Хрущёв по приглашению ЦК СЕПГ посетил ГДР. Накануне прибытия Хрущёва в Берлин мне позвонил К. К. Рокоссовский, который проверял боевую готовность советских войск в ГДР. Рокоссовский сказал: “Завтра в Берлин прилетает Хрущёв, а мы вывели войска в поле, учение закончится не раньше как через пару дней. Что нам делать с А. А. Гречко?” Я ответил: “Хрущёв прилетает в Берлин по приглашению ЦК СЕПГ. Вам надлежит проводить начатое учение. Когда оно будет закончено, тогда вы и Гречко представитесь товарищу Хрущёву”. Когда Хрущёв прилетел в Берлин, среди встречающих не оказалось командования группы советских войск и маршала Рокоссовского, не оказалось и почётного караула от наших войск. Второй факт. В то же лето Хрущёв был в Эстонии и собирался проехать на машине в город Ленинград. Из Ленинграда мне позвонил командующий Ленинградским округом генерал Захаров и сказал, что ленинградцы собираются ехать встречать Хрущёва на границе Эстонии и Ленинградской области. Ехать ли и ему с областными руководителями? Я дал указание Захарову встретить Хрущёва в Ленинграде. Генерал Захаров доложил Хрущёву, что я якобы запретил ему встречать его вместе с областным руководством на границе области. Эти два факта, видимо, серьёзно задели самолюбие и всё возрастающее тщеславие Хрущёва. Мне он тогда ничего не сказал, но, видимо, излил свою обиду на меня перед Брежневым и Микояном. Я считал и считаю, что я тогда правильно поступал, так как Уставами Советской Армии не предусмотрена особая встреча Секретаря ЦК КПСС, а перед законом у нас должны быть все равны. Я считал, что возрождать культ личности никто не имеет права и, тем более, культивировать идолопоклонство.

Из партийных и советских работников на Пленуме почти никто не выступал, но зато выступили единым фронтом большинство маршалов, которые при мне занимали должности заместителей министра обороны, и начальник Главного Политического управления Желтов.

Чувствовалось, что они были заранее подготовлены к тому, чтобы всячески принизить и очернить мою деятельность. Особенно в этом направлении старались Малиновский, Соколовский, Ерёменко, Бирюзов, Конев и Горшков. После их выступления сговор был налицо.

Выступавшие сводили дело к тому, что я якобы игнорирую партполитработу в армии, пытаюсь оторвать армию от ЦК и прочее…

Но это, собственно говоря, была дымовая завеса, а истинная цель состояла в том, чтобы немедля избавиться от меня, чтобы я не стоял на дороге тех, кто всеми способами рвался к славе и не хотел делить её с кем-либо другим. Было ясно и то, что по мне решили ударить главным образом руками военных, которые были заранее подготовлены и в своих выступлениях старались наперебой дискредитировать мою деятельность, всячески принижая мои заслуги в годы Великой Отечественной войны, договариваясь при этом до явного абсурда и фальсификации. Даже Хрущёв и тот вынужден был одёрнуть маршала А. И. Ерёменко, который в пылу своей крикливой подхалимской речи сказал: “А что Жуков, говорят, он осуществлял личное руководство Сталинградской битвой, а его там и не было”.

Хрущёв: “Ну, Андрей Иванович, ты это зря. Жукова как полководца мы знаем хорошо. У кого не выходило на фронте, у Жукова всегда выходило и выходило хорошо”.

На Пленуме ЦК была выставлена картина художника Яковлева, который задолго до Пленума умер.

О существовании этой картины я узнал только за два месяца до Пленума ЦК. Как-то ко мне пришёл начальник Главного Политического управления Желтов и сказал, что у него есть картина Яковлева, где художник очень хорошо написал меня на фоне поверженного Берлина.

Я попросил показать эту картину. Картина мне лично понравилась и, конечно, не потому, что на ней изображён я на вздыбленном коне, а потому, что в ней я почувствовал любовь художника к Советской Армии, разгромившей самый чёрный оплот империализма – фашистскую Германию.

Желтов спросил меня, что делать с этой картиной. Я ответил ему: “Сдай в музей Советской Армии, может быть, когда-нибудь пригодится” Мне казалось, что на этом дело с картиной было закончено. Когда же фабриковалось дело против меня, Желтов доложил в ЦК об этой картине в извращённом виде, представив вопрос так, как будто я приказал ему вывесить картину в доме офицеров Советской Армии. Чтобы ошельмовать и осмеять меня, картина была выставлена на Пленуме ЦК для обозрения, а затем её возили на проходившие партактивы по Москве. Демонстрация картины сопровождалась соответствующими компрометирующими меня комментариями. “Смотрите, мол, как Жуков изобразил себя в подобии Георгия Победоносца». Особенно в этом направлении старались те, кто не сумел прославиться в делах Великой Отечественной войны.

Хрущёв выступил на Пленуме последний. Он сказал: “Когда мы были с Булганиным на Дальнем Востоке, после посещения войск нас пригласил к себе на обед командующий дальневосточными войсками маршал Малиновский. За обедом Малиновский сказал: "Остерегайтесь Жукова, это растущий Наполеон. Если надо – он не остановится ни перед чем".

Я тогда не обратил внимания на слова Малиновского, но мне потом об этих словах и их смысле много раз напоминал Н. А. Булганин”.

Вот, оказывается, с каких пор Малиновский занялся провокацией и подкопом против меня, а я и не подозревал этого за Малиновским.

Между прочим, мне показалось странным такое заявление Малиновского, сделанное Хрущёву в 1955 году, так как буквально таким же заявлением обо мне Берия пугал Сталина начиная с 1945 года. Возникал вопрос – уж не из одного ли источника исходили подобные провокационные заявления? Ничего нет удивительного: если Малиновский в 1955 году сделал такое провокационное заявление, то почему он не мог сделать то же самое в 1945 году?

В ходе Пленума ЦК я понял, что вопрос обо мне уже решён в Президиуме окончательно, а потому я не счёл нужным как-то оправдываться, зная, что из этого ничего не выйдет.

Я доложил Пленуму о том, что вооружённые силы находятся в полной боевой готовности. Проводя некоторое сокращение штатных политработников, я преследовал, прежде всего, цель повысить роль и активность партийных организаций, повысить роль единоначальников и сократить расходы на платные полит-органы. Мне непонятно, почему вдруг так остро поставлен обо мне вопрос. Если я допустил ошибки – их я могу поправить. Для чего же принимать крайние меры? То, что здесь говорилось, в основном в какой-то степени имело место, но здесь всем фактам дана иная, тенденциозная политическая окраска.