Текст книги "Три версты с гаком. Я спешу за счастьем"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

6

Когда Артём пришёл в клуб – он немного опоздал, – начальник отделения дороги вручал щуплому и внешне невозмутимому Гаврилычу серебряные часы и грамоту министерства.

– …Мне особенно приятно поздравить Василия Гавриловича Иванова ещё и потому, что он мой земляк… Я ведь родом из Бологого. И ещё от отца своего – путевого обходчика с восемнадцатого километра – слышал историю о том, как тоже наш земляк – Андрей Иванович Абрамов – не пропустил через Смехово поезд с царскими сатрапами, удиравшими из. революционного Петрограда…

Артём подумал, что ослышался. В зале зашевелились, загудели.

– Помер Андрей Иванович, – сказал кто – то негромко. – В прошлом году похоронили.

Лицо начальника стало торжественно – суровым. Выпрямившись и опустив руки по швам, он сказал:

– Почтим, товарищи, память нашего старейшего железнодорожника и борца за революцию Андрея Ивановича Абрамова минутой молчания…

И люди в зале, скрипя стульями, недружно поднялись со своих мест. А со сцены в зал все так же торжественно – сурово смотрел начальник отделения. Возле него, прижимая к груди большую, в красной обложке министерскую грамоту и коробочку с часами, стоял Гаврилыч, от волнения моргая голубыми глазами.

Артём встал сзади, рядом с высоким худым стариком в полушубке и огромных подбитых валенках. Когда все опустились на свои места, старик истово перекрестился и пробормотал:

– Царствие ему небесное… Ишь, ведь большие люди помнють Андрея Ивановича!

– Мне тут сообщили, что трём жителям вашего посёлка во время Великой Отечественной войны присвоено звание Героя Советского Союза… Как видите, в вашем посёлке мужественных и храбрых людей немало… Ещё раз, уже не от коллегии нашего министерства, а от себя лично благодарю вас, дорогой Василий Гаврилович, за проявленные мужество, находчивость и храбрость при предотвращении крушения поездов.

Начальник пожал плотнику руку, потом вдруг обнял и облобызал. В зале грохнули аплодисменты. Растерявшийся Гаврилыч почесал нос свободной рукой и сказал:

– И делов – то всего: семафор открыть – закрыть… За часики и грамоту благодарствую. – И, выпрямившись, прижал руки к туловищу и по – военному отрапортовал: – Служу Советскому Союзу!

Смешно выглядел Гаврилыч в помятом бумажном костюме, в том самом, в котором он однажды пришёл позировать, в стоптанных валенках и с седым хохолком на голове. И чего это он вдруг вспомнил военное время и ответил начальнику отделения по – военному? Никто в зале не засмеялся. Ни один человек.

Когда Гаврилыч спустился со сцены, ему кто – то освободил место во втором ряду. Носков объявил, что торжественное собрание закрывается и сейчас будет кинофильм «Ошибка резидента».

Гаврилыч на кинофильм не остался. Вместе с ним вышли из клуба ещё несколько человек. Артём догнал их у автобусной остановки. Попыхивая папиросами и ёжась от пронизывающего ветра, с шорохом гонявшего по дороге позёмку, мужики разговорились:

– Важная ты теперя птица, Гаврилыч… Небось в газете про тебя напечатают?

– Шутка ли, сам начальник прикатил на дрезине!

– Покажи хоть часы – то? С надписью?

Зачиркали спички: мужики стали разбирать надпись.

– Гляди – ка, именные! С такими часами Юрка тебя уж не посмеет в вытрезвитель доставлять. А коли додумается, ты начальнику на стол – бряк – глядите, люди добрые, часы – то сам министр пожаловал!

– Зачем же меня в вытрезвитель, ежели я и в рот теперя не беру? – сказал Гаврилыч.

– И награду твою не спрыснем?

– Противно мне твои глупые речи слушать, Тимофей, – сказал Гаврилыч. – Неужто, окромя закуски да выпивки, тебе не о чем и толковать – то? Сказано, не пью я больше – и точка.

– Такой случай раз в жизни бывает… И не отметить?

– Отвяжись ты, Тимоха! – с досадой сказал кто – то. – Василь Гаврилыч, ты и дальше будешь куковать сторожем?

– А ты что же думал, голова два уха, коли у меня серебряные часы, так теперя мне кабинету отдельную дадут и бумаги буду подмахивать?..

Мужики засмеялись. Артём – он стоял немного поодаль – тоже улыбнулся и зашагал к своему дому. Порыв ветра с треском захлопнул за ним калитку, засвистел на разные голоса, продираясь сквозь частокол забора. Поднимаясь на крыльцо, Артём оглянулся: у автобусной остановки все ещё мерцали огоньки папирос.

Глава девятнадцатая

1

Ещё ничто не предвещало весну: плотный, слежавшийся снег надёжно прикрывал землю, дули холодные ветры, принося с собой колючую снежную крупу, мела по дорогам и спрятавшимся под снежным настом полям позёмка, по ночам сердито и басисто покрякивали морозы, но прежней февральской лютости уже не было. Утром взойдёт солнце – теперь оно не крадётся над лесом, как в январе, а подымается вровень с водонапорной башней – глядишь, через час – два и с крыш закапало. И снег вокруг будто испаряется. Вот уже зачернели в саду яблоневые стволы, обнажился обледенелый сруб колодца. Это днём, а к вечеру вдруг зашумят в бору сосны, стряхивая остатки слежавшегося снега с усталых ветвей, помутнеет на горизонте заголубевшееся было небо и чертом налетит на посёлок снежная вьюга. Завоет, засвистит, застучит в окна, попадёшься навстречу – за милую душу по щекам отхлещет. А ночью мороз ударит. Когда вьюга налетает, на улице сразу становится пустынно. Редкий прохожий, согнувшись и подняв воротник полушубка, торопливо пройдёт по дороге, прикрывая рукавицей лицо.

Как – то днём повстречался Артём с бабкой Фросей. Давно не видно было её: морозы загнали на тёплую печку, и нос на улицу не показывала, а тут запахло весной, и выбралась на свет божий. В руках суковатая палка, платок домиком надвинут на живые зоркие глаза, ноги в расшлёпанных валенках переставляет, будто чужие. Увидела Артёма – обрадовалась, остановилась.

– Гляжу, родимый, в окошко – то, а у тебя допоздна свет в избе горит… Ну, ладно, думаю, слава богу, не уехал в Питер – то свой, остался туточка. Уж больно дед – то твой, Андрей Иванович, хотел, чтобы дом не пустой был. Не дождусь, когда растает, давненько свою доченьку – то не проведывала… – Бабка Фрося сморщилась и пустила слезу. – Весной – то два года будет, как похоронена моя Галюшка – то, лежит в сырой землице зарытая… Артемушко, отвезёшь меня на пасху на кладбище? Ноги – то никуда не годятся, не дойду пешком – то, родимый. И деда твоего, Андрей Иваныча, помяну в своей молитве.

– Отвезу, бабушка!

– Ну? дай бог тебе здоровьичка… Скоро таять начнёт. С Евдокеи – плющихи жди оттепель. Машинку – то твою, гляжу, совсем снегом замело. Не испортится она, Артемушко?

Ничего не попишешь – пришлось «Москвичу» зимовать на дворе. Вот весной начнут они с Гаврилычем строить сарай – гараж. Будет там место и для машины, и для верстака. В Ленинграде у него много разного инструмента. Автомобилисту нельзя без этого. Он давно мечтал оборудовать себе что – нибудь вроде слесарно – столярной мастерской.

– Скорей бы уж тепло, – продолжала старуха. – Машенька – то вчера из лесу вербы принесла. Сунула в банку с водой, к утру вся как есть и распустилась… Верба – то, она самая первая чует весну.

Артём тоже ждёт лета. Недавно он начал большое полотно, которое назвал «Три версты с гаком…». Ещё летом, гуляя с Таней вдоль путей, он обратил внимание на великолепный вид с железнодорожного моста: речка Березайка с почерневшими кладками, перед речкой большой луг с редкими могучими соснами и кусок просёлка. Дальше за рекой бор, а. на опушке несколько стогов… Всякий раз, глядя на этот пейзаж, он испытывал такое же волнение, что и в свой первый приезд в Смехово, когда подвёз на «Москвиче» Носкова.

Несколько раз летом и осенью приходил он сюда и делал эскизы. Особенно красив здесь был закат. Багровое небо с лёгкими облаками опрокидывалось в тихую Березайку, а ели и сосны пылали как факелы…

Холст, натянутый на подрамник, загораживал весь угол. Первое время днём удавалось поработать всего несколько часов: очень уж короток зимний день, да и освещение так себе. Как только станет потеплее, перетащит он подрамник наверх, в мастерскую.

– Правда это, Артемушко, говорят про Ваську – то, будто большой начальник приезжал на дрезине и орден ему повесил… За какие же это доблести?

– Не орден, а именные часы, – сказал Артём.

– Ваське – то? Ведь пропьёт, окаянный!

– Не пьёт он теперь, бабушка.

– С дружками своими и пропьёт… Иль потеряет! Артём понял, что надо уходить. Бабка Фрося может до сумерек беседовать. Её даже не смущает, что иногда ответов не слышит. Она готова разговаривать и в одностороннем порядке. Артём покивал ей, показал на часы, дескать, время подпирает, ретировался к своей калитке.

Он уже прошёл мимо почтового ящика – газету утром вынул – и остановился. Сквозь дырочки невозможно было разглядеть конверт, но у него почему – то появилась уверенность, что там лежит письмо! Ключ торопливо царапнул по металлу, откинулась крышка, и в руки Артёма упал тонкий голубоватый конверт. Обратный адрес: Пермская область. Серьгинский район. Улица. Дом. Почерк не её, не Танин. Быстро надорвал конверт, обратив внимание, что руки дрожат. Строчки мельтешат, сразу и не разобрать. Незнакомый косой почерк: «Артём Иванович! Вам пишет Танина подруга – Зоя. Я толком не знаю, что у вас с ней произошло, но вижу, что Таня вас любит. Она рассердится, если узнает, что я вам написала. Но я должна это сделать: Таня в больнице. Её положили сегодня утром. До свидания. Зоя».

Артём вертел письмо, вернее – записку в руках. Ну что за манера у людей не ставить число! Вспомнил, что на почтовом штемпеле указывается дата. Письмо отправлено из Перми 6 марта. А сегодня десятое…

– Здравствуйте, Артём Иванович! – поздоровалась Машенька, проходя мимо калитки. Артём посмотрел на неё невидящими глазами и не ответил. Машенька удивлённо подняла брови и с обиженным видом прошла к своему дому.

Он выехал в этот же день. Положил в сумку чистую пару белья, шерстяные носки, мыло, зубную щетку. Запер на замок дом, ключ спрятал под крыльцо. Полчаса слонялся возле клуба, дожидаясь автобуса. Проходившие мимо с работы люди здоровались, Артём рассеянно отвечал. За несколько минут до прихода автобуса вспомнил про школу – завтра ведь занятия, – сбегал на почту и позвонил директору. Тот только спросил, когда Артём вернётся, и без всяких возражений разрешил отпуск на две недели. В Бологом купил билет – поезд отправлялся через три часа – и стал слоняться по пустынному перрону. Бологое – оживлённая станция. В залах много народу. То и дело прибывали и отправлялись разные поезда: пассажирские, скорые, экспрессы.

Прибывая и покидая станцию, тепловозы и электровозы издавали продолжительный мелодичный сигнал, совсем непохожий на привычный в Смехове паровозный гудок. Красивые экспрессы с белыми надписями на красных и синих вагонах: «Нева», «Ладога», «Северная Пальмира» бесшумно отрывались от высокого перрона и, окутавшись снежной дымкой, уносились вдаль.

По перрону гулял ветер. Он выдувал из массивных бетонных урн пустые коробки из – под сигарет, конфетные обёртки и швырял их на пути. Артём продрог в своей куртке и, отворив тяжёлую дверь, вошёл в зал ожидания. У буфета парни в лыжных куртках и шапочках пили пиво. В углу пухлые рюкзаки, связанные по всем правилам лыжи. Артём купил в киоске газету «Советская Россия» и присел на тяжёлую скамью.

Зал ожидания гудел, шевелился, дышал. Поминутно хлопали двери, с глухим шумом прибывали поезда. Женщины, мужчины, дети с чемоданами, узлами, вещмешками выливались на перрон, а оттуда вливались прибывшие. Наверное, самое беспокойное существо на свете – человек. Сколько, интересно, одновременно находится людей в пути?..

3

Путь до уральского села Серьга был долгим, со многими остановками и пересадками. В Перми он сел на другой поезд, который довёз до небольшой станции, затерявшейся в крутых снежных горах. Оттуда на автобусе добрался до ничем не примечательной деревушки, приткнувшейся на скалистом берегу реки Сылвы. Дальше автобус не пошёл – снежный завал. За день до приезда Артёма здесь пронёсся сильный буран и засыпал дороги. От деревушки до Серьги почти целый день ехал на лошади, впряжённой в широкие дровни. Ехал вдвоём со старухой, которой нужно было в райцентре уладить какие – то пенсионные дела. Лошадка была низкорослая, мохноногая, монгольского происхождения. Шла ходко, но на рысь переходила неохотно. Старухе то и дело приходилось понукать, шлепать вожжами по заиндевелым бокам, чтобы заставить лошадку потрусить немного. В дровнях было положено душистое сено. Запасливая бабушка захватила с собой два тулупа. Один отдала Артёму.

Старуха сидела впереди, в высоком вороте тулупа спряталась её голова, закутанная в пуховые платки. Вожжи она подоткнула под себя и что – то монотонно рассказывала. Артём сидел к ней спиной и почти ничего не слышал. Длинная извилистая дорога, поблёскивая колеёй, неторопливо выползала из – под дровней. Дорога огибала высокие горы, взору открывались снежно – голубые, подёрнутые дымкой лесные дали. Внизу простиралось ровное белое поле, напоминающее покрытое льдом и снегом море… Снег вдруг на глазах стал таять, зазеленели кипарисами и пальмами галечные берега, и вот уже Черное море катит синие волны на песчаный пляж. В воздухе кричат чайки, где – то далеко плывёт большой белый пароход. Артём стоит на облизанном волнами камне, взмах руками… и он носом зарылся в снег.

– Тп – р – ру! – услышал грубоватый голос старухи. – Да стой ты, лешая!

Артём сидел на обочине и моргал залепленными снегом глазами. Дровни остановились, и старуха повернула к нему смеющееся морщинистое лицо.

– Задремал, кукуш? – спросила она. – Гляди – ко, как ловко кувырнулся… Прямо носом в сугроб упакал!

– Далеко ещё? – спросил Артём, поднимаясь.

– Вон, видишь, Птица – гора? Подымемся на гору – то, а потом все вниз да вниз, и как раз Серьга будет… Над горой будто облака ворочаются, так это дым, кукуш.

Видно, и лошадка почуяла жилой запах и сама, без понуканий потрусила.

– Есть в Серьге гостиница? – спросил Артём.

– Дом колхозника? А как же, есть, кукуш. И чайная при нем. Слыхала, даже горячие шанежки подают… Коль в Доме колхозника местов не будет, приходи ночевать к моей свояченице. У ей муж в райисполкоме работает, квартира богатая. Есть где гостей принимать.

Начинало смеркаться. Птица – гора отбрасывала большую тень, в которой прятались молодые ели. Дорога пошла отложе, и, когда деревья расступились, Артём увидел много огней. Это была Серьга. Сам того не замечая, зашагал быстрее. Позади пофыркивала лошадка. У первой избы Артём схватил с дровней сумку, поблагодарил старуху и зашагал к центру. Улицу он сразу нашёл – она была главной. Бегом вскочил на крыльцо и, чувствуя, как на лбу выступает испарина, постучал в дверь. Впрочем, дверь была не закрыта. Войдя в небольшую комнату, остановился у порога и, даже не поздоровавшись, спросил:

– Где она?

Он сразу догадался, что эта поднявшаяся из – за стола белокурая очкастая девушка в меховой безрукавке и есть Зоя. Девушка тоже поняла, кто он. Она сказала: «Здравствуйте». Без лишних слов быстро оделась, и они вышли на улицу.

Гигантская тень от Птицы – горы приползла в посёлок. Редкие уличные фонари освещали приземистые деревянные дома и двухэтажные каменные здания. Девушка ниже Тани, наверное, на голову. Пухленькая, маленькая. Вид у неё независимый и серьёзный. Сбоку взглянув на Артёма, она сказала:

– Я думала, вы ещё вчера приедете… Вам придётся за сутки в гостинице заплатить.

– Вы знали, что я приеду? – удивился Артём.

– Я в этом не сомневалась.

Голос у Зои грудной, приятного тембра. Артём почему – то подумал, что она поёт в хоре, а очки носит для солидности. Подумал об этом мельком и тотчас забыл.

– Что с ней? – спросил он. – Осложнение после гриппа? В газетах пишут, что этот проклятый африканский или азиатский грипп косит людей направо и налево.

Зоя с любопытством посмотрела на него.

– Вы это серьёзно насчёт гриппа?

– Я сам читал. В «Советской России»… В Нью – Йорке тысяча человек умерли.

– Я не об этом… Вы действительно думаете, что у Тани грипп?

– Аппендицит?

– Вы меня разыгрываете, – сказала она.

– Это вы меня разыгрываете! – рассердился Артём. – Она никогда ни на что не жаловалась… Что же все – таки с ней?!

– А вот и больница, – сказала Зоя и остановилась перед неосвещённым парадным большого двухэтажного здания. – Неужели вы действительно…

Артём, не слушая её, рванул дверь на себя и влетел в просторный вестибюль. Просунув голову в регистрационное окошко, спросил медсестру:

– Что с Таней? Татьяной Васильевной Милославской… Ну, что вы на меня уставились? Да ответьте же!

Медсестра прыснула, прикрыв рот ладошкой:

– Господи, я сначала подумала, что у неё такой старый муж… Вы же ещё молодой, а борода, как у деда какого – нибудь… Вы полярник? На льдине дрейфовали?

– Девушка, я жду, – сказал Артём.

Медсестра прогнала с лица улыбку и официальным голосом объявила:

– Мальчик у вас, гражданин Милославский. С чем и поздравляю! Да вы что, недовольны? Вот те раз! Все хотят мальчиков, а вы небось ждали девочку?

– Мальчик… – с трудом выговорил ошарашенный Артём. – Какой ещё мальчик?!

– Бутуз, – заулыбалась сестра. – Три кило восемьсот. А жене вашей благодарность объявите. В первый раз рожает, а даже не пикнула.

Не видя ничего вокруг, Артём оторвался от окошка и плюхнулся на стул рядом с высоким парнем. Тот взглянул на него и с завистью сказал:

– Везёт же людям! Парня схлопотал… А моя Нюрка сейчас рожает… Вдруг девку, а?

Артём встал со стула и снова подошёл к окошку. Внешне он был совершенно спокоен, даже движения его стали медлительнее. Лишь в голове будто молотом било: «Мальчик, мальчик, мальчик!»

– Вот что, девушка, – начал он спокойным голосом. – Я только что приехал сюда издалека. Вы угадали: я с Северного полюса… Мне необходимо сейчас же, сию минуту увидеть Таню. И не говорите, что сегодня не приёмный день, что в палату нельзя и вы меня не пустите, я все равно добьюсь своего…

– Зачем же вы себе нервы – то треплете? – сказала сестра. – Вон даже побледнели… Неужто мы тут сидим не люди? Надевайте халат, и я вас провожу в палату…

4

Артём сидел на узком белом топчане, накрытом клеёнкой, и смотрел на дверь. На белой этажерке стояли светлые и коричневые пузырьки с наклейками, черная продолговатая коробка, в которой хранится прибор для измерения кровяного давления, и ещё какие – то блестящие коробочки, баночки, стакан с термометрами. Дежурная сестра сказала, что в кабинете лечащего врача им будет удобнее, а в палате много рожениц. Специфический запах больницы окружил его со всех сторон. И хотя волнение и ожидание встречи переполняли его, вдруг подумал: «Вот ходим мы, здоровые люди, по земле, работаем, смотрим кинофильмы, пьесы, ездим на рыбалки, а где – то в больших каменных домах тоже живут люди, которые месяцами видят кусок жизни лишь из больничного окна… Кто – то пьёт горькие лекарства, прикованный к больничной койке, лежит на операционном столе, дышит через трубку кислородом, страдает и умирает… Как будто все так и надо. И вспоминаем мы обо всем этом, лишь навещая больных или ещё когда сами попадаем в больницу».

Все это тут же выскочило из головы, когда узкая белая дверь тихонько отворилась и в кабинет вошла Таня…

Таня ли это? Высокая женщина с огромными печальными глазами на бледном, осунувшемся лице остановилась на пороге, держась за ручку двери. Он встал. Увидев его, она даже попятилась, будто хотела уйти.

– Я так и подумала, что это ты, – сказала она. – Тебе Зойка написала? Я чувствовала, она что – то скрывает от меня.

– Больше ты ничего мне не хочешь сказать?

– У тебя седой волос в бороде…

– Здравствуй, Таня! Он хотел к ней подойти.

– Нельзя, – сказала она. – Мне скоро кормить.

Серый с отворотами халат был стянут поясом на узкой девчоночьей талии. Набухшая грудь выпирала. Теперь Артём понял, почему её глаза показались ему такими огромными: под ними залегли глубокие синеватые тени. Похудела Таня и повзрослела. В глазах её появилось новое, незнакомое выражение. Будто смотрит не на него, а куда – то в глубь себя. Может быть, поэтому ему сначала было трудно с ней разговаривать.

– Почему ты уехала? – спросил он.

– Странно, что ты об этом спрашиваешь.

– Могла хотя бы письмо написать.

– Могла бы, – сказала она. – Но зачем?

– Всякое в жизни бывает… И нельзя так вот сразу все рвать. Намертво.

– Что же делать, если я такая?

– Я тебя не поздравил с сыном… нашим сыном. Я даже об этом ничего не знал… – сказал он с горечью.

– Ты сам виноват.

– Да, да, виноват! Тысячу раз виноват!

– Сейчас ты это понял, а тогда… Помнишь, прибежал ко мне ночью и стал грохотать в окно, чуть все стекла не выбил? Тогда ты ничего ещё не понял… А уехала я потому, что не хотела больше с тобой встречаться даже как с прохожим на улице. Там, в комнате, когда пришла эта… девушка с роскошной причёской, ты был каким – то жалким и растерянным. Я таким тебя никогда не видела. Ты даже не мог посмотреть мне в глаза. И ей тоже. Ты был мне противен. Поэтому я и уехала.

– И ты знала, что у нас будет ребёнок?

– Конечно.

– Почему же ты мне не сказала об этом раньше? Там, в Смехове?

– Я не была уверена, что ты обрадуешься, а я… Я очень хотела ребёнка.

– Неужели теперь до конца жизни не простишь?

– Я уже простила, – сказала она и, помолчав, добавила: – И очень рада, что ты приехал.

Артёму захотелось обнять её, хотя бы на миг прижать к себе. Она по глазам догадалась о его намерении и покачала головой.

– Мне сейчас малышку кормить… А ты только что с дороги. Я слышала по радио, везде грипп свирепствует.

– Азиатский или африканский, – сказал Артём. – В Нью – Йорке, я в газете читал, тысяча человек погибли.

– Ну, вот видишь.

– Таня, – сказал он. – Я за тобой, то есть за вами приехал.

Дверь приоткрылась, и пожилая женщина в белой косынке, взглянув на Артёма, сказала:

– Танечка, твоего крикуна уже принесли.

– Можно мне на собственного сына хоть взглянуть? – спросил Артём.

– Ещё насмотритесь, – усмехнулась женщина.