Текст книги "Три версты с гаком. Я спешу за счастьем"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

– Лучше бы я пешью дотопала… – запричитала Степанида. – Видано ли, рупь за такой конец? И с ево тоже возьмёшь рупь? – кивнула она на Артёма.

– Не будешь платить – порося твоего конфискую, – припугнул Пётр.

– Бери, бери! Разоряй! – Степанида сунула смятую бумажку и, бормоча под нос проклятия, вывалилась из машины злющая, как ведьма.

– Будешь писать дочке, от меня привет! – крикнул вслед Пётр.

– Был ты непутёвый и остался-а… – на всю тёмную улицу привычно запела разобиженная Степанида. – Ни стыда – то у тебя, Петенька-а, ни совести, хоть и анжи – нер… Подумать только – за один конец рупь содрал!

Артём – он за всю дорогу не проронил почти ни слова, – слушая этот интересный разговор, полез в карман и тоже протянул водителю рубль.

– Вы что? – удивился тот, отстраняя его руку. – Неужели подумали, и вправду беру деньги? У нас с ней, товарищ, старые счёты… Я ведь знаю её больное место! – И вдруг, откинувшись на спинку сиденья, весело и заразительно расхохотался. – Как… как она поглядела на меня… Ей – богу, думал – поросёнком запустит! – И, став серьёзным, прибавил: – А ведь она на самом деле мне и Любе жизнь поломала… Дело прошлое, а узнав, что Любаша замужем, я готов был в прорубь…

Он довёз Артёма до самого дома, сам достал из багажника рессору.

– Здесь ведь дедушка Андрей жил! – сказал Пётр, глядя на освещённый уличной лампочкой дом.

– Теперь вот я живу.

– Ну, сегодня мне весь вечер будет икаться – Степанида все косточки перемоет.

Пётр рассмеялся и, распугивая светом фар смеховских кошек, поехал по Кооперативной улице к дому Кирилла Евграфовича Носкова.

6

– Ну что ты ходишь как потерянный? – спросил Гаврилыч. – Уехала – и скатертью дорога… Любит – назад воротится, а не любит, так и жалеть нечего.

– Как у тебя все просто! – усмехнулся Артём.

– Вот бы моя баба сбежала, я бы только перекрестился…

– А если я люблю её?

– Тогда догоняй, – сказал Гаврилыч. – Ищи…

– Ищи ветра в поле…

До сих пор он не знал, куда уехала Таня. В школу из Бологого прислали другую учительницу, и она уже ведёт занятия в Танином классе. Три раза в неделю ходит теперь в Голыши и Артём. Он ведёт уроки рисования. Мальчишки и девчонки с увлечением рисуют карандашами круги, кубы и квадраты. Вместе со всеми рисует фигуры и Женя. Он у Артёма первый помощник. Собирает и раздаёт альбомы, стирает с доски, приносит из учительской наглядные пособия.

Частенько из школы они возвращаются вдвоём. Женя, жестикулируя, рассказывает разные забавные истории и первый разражается громким смехом. Артём его не слушает. Глядя на знакомые сосны, он вспоминает, как они целовались под ними с Таней… Лес совсем стал светлый.

На вершинах осин и берёз ещё держатся редкие листья. На рябинах ярко рдеют чуть сморщившиеся ягоды. Их с удовольствием склёвывают черные дрозды, которые почему – то не улетели на юг. Может быть, оттого, что в лесу все рябины красные от ягод?

Видя, что Артём почти его не слушает и думает о чем – то своём, Женя тоже умолкает. Иногда нагибается за еловой шишкой и, размахнувшись, запускает её вверх.

– Хотите – попаду в старое гнездо? – говорит он.

– Что ты говоришь? – спрашивает Артём.

Женя вздыхает и, наморщив лоб, задумывается.

Мальчишка привык к художнику – он по – настоящему учит его рисовать, – и ему грустно, что Артём уж который день переживает.

– Мне одна девчонка нравится, – после долгого молчания говорит он. – Из нашего класса…

– Я её сразу узнал, – отвечает Артём. – По твоим рисункам. И догадался, что она тебе нравится…

– Я ей записку написал, а она прямо на уроке отдала её учительнице… Я ведь ей написал, а она – учительнице!

– А что ты там написал?

– Ну, что она мне нравится…

– И сейчас нравится?

– Это же предательство! Я ей за это…

– Девчонке – то? – говорит Артём. – Вот уж это зря. Будь мужчиной.

– Она для меня теперь не существует… Такое не прощается, верно я говорю?

– Как тебе сказать, – говорит Артём. – Наверное, все – таки надо научиться прощать.

– Я не прощу, – твёрдо говорит Женя.

«Вот она, жизнь, – философски рассуждает про себя Артём. – Четырнадцать лет, а уже тоже… трагедия. Девчонка передала учительнице первую любовную записку… Конечно, это предательство. По глупости, наверное, она так сделала… А Таня считает предательством, что я ничего ей не рассказал о Нине. Но при чем тут Нина, если я люблю тебя, Таня!..»

После школы к нему стала забегать «на минуточку» Машенька Кошкина. Вместо минутки просиживала по полчаса, а то и больше. Она близко к сердцу принимала все беды Артёма, но тоже ничего нового не могла сообщить. Никто из учителей не знал, куда вдруг уехала Татьяна Васильевна. От кого – то Машенька слыхала, что на Урале есть у Татьяны Васильевны настоящая подруга, к которой она могла бы поехать.

– Счастливый вы, дядя Артём, – в последний свой приход сообщила ему Машенька. – Любите… и вас тоже любят.

– Я – счастливый? – Артём даже рассмеялся. – Это новость для меня.

– А вот меня никто не любит, – со вздохом продолжала она. – Правда, и я никого не люблю, но жить без этого как – то неинтересно…

– В книжке прочитала? – спросил Артём.

– Где вам, мужчинам, понять нас, женщин…

На неё без смеха невозможно было смотреть: маленькая, светлоглазая, с тёмными кудряшками на лбу, она печально подпёрла голову рукой и тяжко – тяжко вздохнула. Ну и артистка эта Машенька!

– Есть на свете одно существо, которое меня любит, – сказала она. – Это коза. И зовут её тоже Маша.

Машенька вставала с табуретки, печально говорила: «До свиданьица!» – и уходила, а Артём снова оставался наедине со своими невесёлыми мыслями. Он потерял интерес к строительству дома, плохо спал. Сидя у окна с книжкой, все время выглядывал, дожидаясь почтальона. И как только в синий ящик падали газеты, срывался с места и выбегал в сени. Но письма от неё не было.

В один из таких пасмурных осенних дней Артём почувствовал непреодолимую потребность к работе. Он принёс сверху мольберт. Тонкими гвоздями прибил отгрунтованный холст, разложил тюбики с красками, кисти и задумался… Нет, не над тем, что писать: он уже знал – это будет портрет Гаврилыча, – а задумался Артём о самом Гаврилыче. Достаточно ли он знает этого человека? Несколько месяцев проработали они бок о бок. Стоит плотнику отложить в сторону топор, приподнять голову, и Артём уже знает, что он сейчас скажет… Вот они, десятки набросков, эскизы…

Артём позвал Гаврилыча и провёл на холсте первый штрих углём. Плотник привык, что Артём рисует его, когда он работает, и даже не замечает этого, а тут его усадили у окна на табуретку и велели смирно сидеть. Правда, можно было разговаривать. Посидев минут десять, он вдруг сорвался с места и, пробормотав: «Погодь маленько…» – убежал. Вернулся через полчаса чисто выбритый, в каком – то нелепом полосатом бумажном костюме и красной рубахе, из широченного ворота которой сиротливо торчала худая морщинистая шея с пучком волос на кадыке. Даже редкие волосы на макушке намазал чем – то жирным. От его измятого обмундирования несло нафталином. Видно, только что из сундука достал, где все это добро лежало долгие годы.

Взглянув на его благостно – постную физиономию и напряжённые плечи, Артём рассмеялся:

– На кого ты, Василь Гаврилыч, похож стал?

– В этом пиджачке я на своей свадьбе гулял… – обиделся Гаврилыч. – А рубаха, верно, не моя – у шурина одолжил… Коли мой пиджак тебе не нравится, я у него шевиотовый костюм попрошу. Для такого случая даст.

– Ничего не надо просить, – сказал Артём, убирая кисти. – Надень снова то, что на тебе всегда, и, пожалуйста, волосы больше этой дрянью не мажь, ладно?

– Ты что ж, Иваныч, на посмешище меня будешь делать? – расстроился плотник. – Я слыхал, ваш брат рисует людей и вовсе без одёжи… Я на такой срам, хоть режь меня, несогласный. Это ты имей в виду.

– Я напишу тебя таким… Ну, каким я тебя вижу, – сказал Артём. – Дня через три опять попробуем. Только прошу, чтобы все как обычно. И карандаш засунь за ухо.

Когда Гаврилыч снова стал похож сам на себя, Артём приступил к работе. Плотник совершенно неожиданно отнёсся ко всему этому с величайшей серьёзностью. Сидел, как памятник, не шевелясь. Даже закурить не просил. И лишь спустя несколько дней стал привыкать и держаться все более свободно. Приходил он позировать всегда в назначенный час и трезвый. Работа продвигалась, но Артём был недоволен: по – прежнему что – то неуловимое ускальзывало от него. В такие дни он писал одежду, фон. Гаврилычу он портрет не показывал, хотя тот умирал от желания хотя бы раз взглянуть на холст.

Как – то во время сеанса он спросил:

– И куды ты его думаешь деть? В наш клуб и даром не возьмут…

– Возможно, в музее будет висеть твой портрет, – сказал Артём, хотя, честно говоря, такой уверенности у него пока не было.

– И люди будут глядеть на него? – Надеюсь.

– Они ж плеваться будут! Скажут, что за образина такая?

– Если так скажут, я этот холст на помойку выброшу.

– Рожа небритая, волосёнки кое – как торчат, гимнастёрка, побелевшая на плечах от соли…. Поглядят добрые люди и скажут: «Не приведи бог такую личность встретить в потёмках – можно и кошелька лишиться!»

– Я рабочего человека пишу… Вот на минуту отложил в сторону топор или рубанок и задумался.

– А что напишешь… Ну, подпись какую определишь под моим, значит, портретом?

– Василий Гаврилыч Иванов, плотник, – серьёзно сказал Артём. – Коротко и ясно.

Гаврилыч долго молчал, обдумывая эти слова. А потом, просветлев, сказал:

– Ну, коли так, валяй, тебе с горы видней! Закончив вчерне картину, Артём накрыл её чистым холстом и поставил в угол.

– Теперя – то можно глянуть? – спросил Гаврилыч.

– Не готова, – сказал Артём. – Погоди ещё немного…

С тех пор, когда Гаврилыч приходил в комнату, Артём часто ловил его задумчивый взгляд, устремлённый в угол, где стояла картина в подрамнике, прислонённая к дощатой стене. Но больше он не просил показать. А. сам без разрешения и не пытался подходить к ней. Гаврилыч был человек кристальной честности.

Несколько дней шел снег. Все кругом стало призрачно – белым. На тонких ветвях яблонь узкие пушистые дорожки. На круглых жердинах забора появились аккуратные белые шапочки, а вот на водонапорную башню мать – природа нахлобучила огромную папаху, из которой одиноко торчала трехпалая лапа громоотвода. Лишь на конусной трехгранной башенке вокзала снег не держался.

Каждое утро вместо зарядки Артём брал деревянную лопату и расчищал тропинку, ведущую к калитке. За ночь снег поднимался вровень с третьей ступенькой крыльца. Невозможно было открыть калитку. Гаврилыч теперь работал в помещении. Он оборудовал у окна небольшой верстак. Когда он строгал рубанком доски, стружка громко хрупала под его сапогами. Сарай и гараж они решили начать с весны, а сейчас обшивали досками коридор, делали чулан, книжные полки, лежанку возле русской печи. В избе пахло стружками, смолой, но былого удовольствия от работы Артём не ощущал. Иногда, застыв с молотком или рубанком в руках, он упирался взглядом в окно и надолго задумывался. Впрочем, если спросить его, о чем он думает, ответить не смог бы. Ни о чем он не думал. После того как отложил портрет Гаврилыча, снова пустота поселилась внутри. Унылая, щемящая пустота, которую ничем нельзя было заполнить.

Разнообразие вносили Женя и уроки рисования в школе. С учителями Артём так и не сблизился. Судя по всему, они считали его виновником того, что уехала Таня. Однако разговоров на эту тему не заводили. Приходя в учительскую, Артём здоровался – ему вежливо отвечали. Перебрасывался несколькими словами о погоде, брал журнал и уходил в класс.

Ребята рисовали с удовольствием, но больше во всей школе не было второго такого, как Женя. С мальчиком они подружились, и Женя теперь приходил, когда ему вздумается. Задания он исправно выполнял, несколько раз присутствовал, когда Артём писал Гаврилыча. В такие минуты его не было даже слышно. Сидел или стоял в сторонке и во все глаза глядел, как ложатся на холст мазки. У этого деревенского мальчика, впрочем, как и у многих других ребят, было необычайно развито чувство внутреннего такта.

Артём взялся за портрет Машеньки. В отличие от Гаврилыча её не нужно было уговаривать: девчонка готова была часами позировать. И держалась свободно, без умолку трещала. За сеанс Артём узнавал все поселковые новости. Сначала работа не клеилась, но потом он втянулся. Машенька позировала с двух до трёх, а потом убегала домой помогать матери по хозяйству, учить уроки. Этот час, когда в избу врывалась тоненькая ясноглазая девочка, раскрасневшаяся от мороза, был для него самым приятным за весь день.

Машенька не могла долго сидеть спокойно, но это не мешало Артёму. Когда появлялся Гаврилыч, в раскосых глазах её вспыхивали светлые блики, а лицо освещалось чуть смущённой мягкой улыбкой, отчего веснушки – они у неё и осенью не сошли – светлели. И когда Артёму снова хотелось поймать это понравившееся ему выражение лица, он сам приглашал плотника. Машенькино лицо было удивительно живым и восприимчивым к любому проявлению чувств. Заскрипит за окном снег – и она встрепенётся, ресницы задрожат, глаза вспыхнут, губы вытянутся в трубочку. Маша озабочена: не мать ли вышла на крыльцо? Вот сейчас позовёт её…

Но когда пришёл Женя, она, проявив необыкновенное упорство, отказалась при нем позировать. И Женя, впрочем, ничуть не обидевшись, ушёл. А через два дня принёс Артёму забавный рисунок, на котором изобразил Машеньку.

Во время работы Артём отвлекался от всего, ни о чем не думал.

– У нас новый учитель физики… Смешной такой, как артист! – болтает Машенька. – Когда доску тряпкой стирает, даже пританцовывает. На уроке про электричество начнёт рассказывать, а слушаешь, как художественное чтение со сцены… А какая у него плешь симпатичная, не то что у дяди Васи…

– Чего ж это тебе моя плешь не понравилась? – подаёт от верстака голос Гаврилыч. – Плешь, дочка, ничью голову не красит.

– Что вы, дядя Вася! У нашего физика плешь аккуратная такая, гладенькая, а у вас голова будто камень – валун с мхом – лишайником!

Артём молча улыбается. Гаврилыч сконфуженно скребёт голову прокуренным ногтем, а неугомонная девчонка продолжает:

– Вчера в клубе была – с Людкой Волковой танцевали, – не выучила физику. Ну, думаю, не дай бог, спросит! И точно, как в воду глядела: вызывает. Иду на двойку, что – то говорю у доски, уж и не помню. А он листает дневник и говорит: «Ладно уж, Кошкина – Мышкина, не буду портить букет…» И ставит четверку. Я так обрадовалась, что чуть было его в симпатичную лысину не поцеловала…

– А я тебе сегодня ставлю двойку за поведение, – говорит Артём, поворачивая мольберт к стенке.

Машенька подходит совсем близко и, заглядывая в глаза, просит:

– Дядя Артём, если получусь уродина, не показывайте никому, ладно?

– Гаврилыч из меня душу выматывал, теперь ты… – усмехается Артём. – Вот закончу, сами и решайте, стоит людям показывать ваши портреты или нет. Как скажете, так будет… А пока не закончу – молчок, договорились?

– Я что? Я ничего, – говорит Гаврилыч. – Красавца из меня не сделаешь, да и не надо.

– Людка Волкова говорит, что теперь художники разных страшилищ рисуют, без рук, без ног, бывает, даже без головы… Родная мать не узнает.

– Это она от зависти, – успокаивает Артём. – Беги домой, вон твоя родная мать в окно смотрит…

Машенька убегает, хлопая дверями, и в избе снова становится сумрачно и тоскливо. Наверное, нынешняя зима решила засыпать Смехово снегом. Вон бежит по улице рыжая собака, а на спине аккуратная снежная попонка. У прохожих на шапках, плечах – маленькие сугробы. Ветра нет, и крупные хлопья падают отвесно. Сколько на небо ни смотри, ничего, кроме роящихся хлопьев, не увидишь. Трудно даже представить, что где – то за этой снежной мглой скрывается зимнее нежаркое солнце. На лыжах скользят мимо окон мальчишки. Только что были рядом – и вот словно вошли в белую невидимую дверь.

Совсем близко прогрохотал сквозной поезд. Низкий протяжный гудок сам по себе, отдельно пролетел над Смеховом и замер в занесённом сугробами сосновом бору. Гаврилыч распрямил спину над верстаком, послушал замирающий вдали грохот и сказал:

– Сколько разов за свою жизнь я ездил на поездах, а как все это делается на станции, не знал… Едут люди в вагонах в разные города, спят, в карты играют, пиво пьют, а того, кто их безопасным движением руководит, и в глаза – то не видят, ну, разве только проводника да ещё дежурного по станции с флажком в руке… Надоест ночью околачиваться у магазина – какие у нас воры? – ну, и зайду на станцию. Все в посёлке спят – ни огонька, а там лампочки красные и зеленые на столах мигают, в аппаратуре, значит, телеграф попискивает, дежурный в штуковину стрелочниками командует. Люди спят, а поезда чешут себе по рельсам и днём и ночью. Дежурный принимает их, пропускает, командует, как передвигать стрелку. Переведёт стрелку – и поезд пойдёт по одному пути, другую переведёт – по другому. Захочет – остановит семафором поезд, надо – без остановки пропустит…

И все тут до одной секунды рассчитано. К чему все это говорю – то? Живут люди на свете, пользуются всем готовым, а как все это достаётся, никто и не интересуется. Хлеб – то все у нас горазды есть, а как его выращивают, молотят, мелят на муку да на пекарне пекут, не всякий и видел – то. Так и на станции… Пятьдесят годов прожил я, а как семафор открывается, и не знал. Да и ты небось тоже? Слепые мы, люди, что ли? Аль ленивые? Сколько кругом антиресного творится, а мы и в толк взять не можем… Один всю жизнь топором махает, другой портки шьет, третий костыли в шпалы загоняет… Своё дело кумекает человек, и слава богу, а как другой с делом справляется, и знать необязательно. Я так про себя думаю: неинтересно жил, как крот, в своей норе копался и ничего не видел… А ежели и видел, так проходил мимо, будто меня это не касается. И раскрылись мои глаза на все, что творится вокруг нас, на станции, когда мне дружок дежурный позволил самому открыть семафор прибывающему и принять его на второй путь. И эта махина паровоз с тремя десятками вагонов и платформ остановился в том самом месте, где я ему указал. Вот так – то, Артемушка. На то человеку глаза и голова дадены, чтобы он на все получше глядел да побольше соображал, что к чему… Так я думаю.

– Тебе ночная служба, я смотрю, на пользу пошла, – сказал Артём. – Прав был Носков, когда говорил, что тебе будет время подумать о смысле жизни…

– Нагородил я тут тебе с бочку арестантов…

– В твоей житейской философии большая мысль заложена, – задумчиво продолжал Артём. – Ведь многие люди на небо – то научились смотреть, когда первый спутник запустили… А так что было на него смотреть? Небо ведь всегда над головой. И потом до него не достанешь… Наверное, поэтому люди и привыкли больше смотреть под ноги…

– Заговорились мы тут с тобой, а мне ещё надо поужинать, да и на службу, – заторопился Гаврилыч.

– Мне что – то уж которую ночь не спится, – сказал Артём. – Я приду к тебе после полуночи… Сходим на станцию? Я ведь тоже не видел, как там твой дружок дежурный заправляет всем движением.

– Приходи, – ухмыльнулся плотник.

Глава семнадцатая

1

Отталкиваясь палками, Артём ходко скользит на лыжах вдоль железнодорожного полотна. Лыжи с шорохом утопают в пушистом снегу, палки глубоко проваливаются. Справа – высокий снежный откос, припорошенный сверху сажей, слева – маленькие, причудливо облепленные снегом ёлки, Некоторые до самой розоватой маковки занесены сугробами. Меж ёлок петляют неглубокие звериные следы, возле кустов оставили свои крестики птицы. Артём не спеша прокладывает лыжню по непорочной целине. Впереди на краю насыпи краснеет семафор, а за ним – железнодорожный мост через Березайку. Там у моста нужно повернуть налево и идти вдоль речки до Горбатого карьера. Это самая высокая гора близ Смехова. Ребятишки после школы дотемна пропадают там. Здесь недавно была накатанная лыжня, но за ночь от неё и следа не осталось.

Лыжи с ботинками и креплениями вручил Артёму директор школы, сказав, что это скромная премия за отличное преподавание в младших классах. Артём принял нежданный подарок с благодарностью.

На следующий же день он отправился на Горбатый карьер. Кататься – так уж с настоящей горы! Лыжи он с детства любил и, как только представлялась возможность, с удовольствием ходил на них. Без устали карабкался на высокие горы и стремительно спускался. С трамплина тоже прыгал.

Небо над головой стеклянно – чистое. Лишь там, где в туманных радужных кругах купается невысокое зимнее солнце, алеют редкие застывшие облака. Морозный воздух сжимает ноздри, изо рта вырываются клубы пара, на бороде и усах оседает иней. В глубоком снегу на пригорке примолкли высокие сосны. Там, где поработал дятел, снег под деревьями усыпан иголками и черными сучками. На некоторых ветвях столько налипло снега, что кажется – опустись на дерево птица, и ветка затрещит и обломится. Но птиц сегодня не видно.

Со стороны Бологого послышался протяжный, подхваченный эхом гудок. Пассажирский идёт на Полоцк. Над лесом одна за другой стали появляться округлые расползающиеся шапки дыма, все слышнее тяжёлый грохот. Артём даже остановился, когда черная лоснящаяся громада паровоза, скрежеща красными колёсами, обдала сверху горячим влажным паром и со стоном пронеслась мимо. В снежном вихре, окутавшем поезд, замелькали зеленые пассажирские вагоны. На серых покатых крышах зайцем – безбилетником откуда – то издалека ехал почерневший от копоти снег. Пассажирский прогрохотал, а за ним ещё долго тащился широкий клубящийся снежный хвост.

Взобравшись на высокую гору, Артём долго стоял на неширокой, утрамбованной лыжниками площадке. Отсюда открывалась великолепная панорама: сосновый бор развалила пополам прямая просека, убегающая за горизонт. Вблизи лес зелёный, мохнатый, с белыми вкрапинами берёз, дальше – сизый, со сверкающими солнечными полянами, извилистой, заснеженной полосой Березайки, на берегах которой богатырями, будто на страже, стояли стога. На горизонте сиреневая дымка стирала грань между вершинами деревьев и небом. Далеко впереди от леса отделилась черная точка и медленно выползла на солнечную поляну. Точка была крошечной фигуркой человека и оставляла за собой узенький, как балалаечная струна, сияющий лыжный след.

Артём сильно оттолкнулся палками, присел и помчался вниз. Мелькнула запоздалая мысль, что неплохо было бы сначала проверить незнакомую, полузаметенную позёмкой лыжню… Ледяной ветер обжёг лицо, с необыкновенной лёгкостью проник сквозь лыжную куртку и свитер, сердито куснул за колени. В ушах заломило. И вдруг одна лыжа, наскочив на что – то, выпрыгнула из неглубокой колеи, вторая, разбрызгивая снежную крошку, заскребла по снегу. Артёма швырнуло на мчавшиеся на него с бешеной скоростью кусты и стволы деревьев. Глухой треск, колючая ветка больно хлестнула по лицу, залепив глаза снегом, тяжёлый удар, вызвавший радужный огненный блеск, и мягкий, обволакивающий, будто сон, мрак…