Текст книги "Три версты с гаком. Я спешу за счастьем"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

4

Заканчивал работу Гаврилыч ровно в половине восьмого. И тут его не могла удержать на месте никакая сила. Получив деньги, он, как ракета, устремлялся в сельпо, которое закрывалось в восемь. Там его уже дожидались дружки – приятели. Гаврилыч один в общем – то пить не любил. Человек он был широкий, щедрый и охотно угощал всех, кто подворачивался под руку.

Рассказывая о злоключениях Степаниды, Гаврилыч рубанком строгал доску для двери. Солнечный луч запутался в ворохе стружек. Лицо Гаврилыча сосредоточенное, но глаза задумчивые. В седой щетине поблёскивают опилки. Брился плотник один раз в неделю – в пятницу, после бани. Надевал навыпуск синюю сатиновую косоворотку, новые хлопчатобумажные галифе и неизменные кирзовые сапоги с завёрнутыми голенищами.

– Люди рады, что Степаниду оштрафовали, даже в ладоши захлопали, когда приговор объявили, а мне жалко её, – сказал он. – Жила себе баба, как хотела, уж сколько ей? За пятьдесят. Жила и горя не знала. Нравилось ей вот так жить, ни во что других не ставя. Думала, шибко умная. А оно гляди – ка, как обернулось… Люди – то ничего не простили, все вспомнили. И высказали ей в глаза, что жила – то она нехорошо, неправильно. Это в двадцать лет услышать, ещё куда не шло. А в пятьдесят? Как же теперь ей жить – то на свете, а? Она привыкла по – своему и, ей – богу, думала, что живёт как надо. Мужик ейный, Терентий, как телок послушный, он Степаниде слова поперёк не скажет. Другие тоже с ней не хотели связываться – больно горластая. Жила себе баба и думала век так прожить. А теперь что ж ей делать? Как людям в глаза – то после этого всего глядеть?

– А ты правильно живёшь, Гаврилыч? – спросил Артём.

– А как же? – искренне удивился он. – Я людям худого не делаю. Никому дорогу поперёк не перешёл, в тюрьму никого не посадил. А сколько домов людям я за свою жизнь поставил! Выпить люблю? Так пью я тихо, без скандалов. Людей не зацепляю, не оскорбляю. Как бы ни был выпивши, на человека руку никогда не подыму. И под забором не валяюсь. Хоть баба моя и обзывает меня алкоголиком, никакой я не алкоголик… Я ведь могу и бросить, только зачем, ежели нравится? Вон сосед мой, Васька Лихарев, этот в рот не берет спиртного. Придёт с работы – он на спиртзаводе шофером работает – и во дворе все возится. Двух поросят завёл, птица, корова, огород – не чета моему, – у него там всякая всячина произрастает. А вечерами мотоциклы и велосипеды ремонтирует. Уж который год я его ни разу не видел, чтобы без дела был. Люди говорят, денег у него накоплено много. А зачем их копить – то? Сын у него инженер, в Москве живёт. Хорошая квартира, зарплата и все такое. И не выпивает, я думаю, оттого, что жалко на водку деньги тратить… Убей бог, не пойму я Ваську Лихарева. Хоть и кривит харю, когда меня выпившего увидит, а сдаётся мне, что завидует.

– Чему же завидовать – то? – усмехнулся Артём. – Как ты на четырех конечностях домой возвращаешься? А верный Эдуард твою кепку в зубах несёт?

– Ты меня этим не попрекай, – сказал Гаврилыч. – Хватит с меня моей собственной бабы. Она это умеет получше тебя делать – упрекать – то. Бывает, разведёт пожиже на целый день.

– Я и не попрекаю, – возразил Артём. – Удивляюсь…

– Вот ты художник, а я плотник, да ещё пьяница. Значит, я больше тебя преуспел в этой жизни. У тебя один талант, а у меня сразу два!..

Посмеявшись, Гаврилыч взглянул на небо: так он безошибочно узнавал время. Сложил инструмент в сумку, повесил в коридоре на крюк и закурил. Эд тоже поднялся с опилок.

Артём выдал ему законные рубль двадцать и тоже задымил.

– А ещё больше жалко мне Терентия, – сказал Гаврилыч. – Ох, Степанида и костерит его сейчас! Она завсегда на нем зло срывает. Бедолага, бывает, от своей – то бабы бегом, бегом в баньку и на запор! Мой дом – то наискосок от ихнего. Сосёт, бывает, свою трубку до ночи, аж из окна дым валит. Он бы и ночевал там, да она все одно не даст. За шкирку на постелю приволокет. Видал, какая баба здоровенная? Пятьдесят, а ей и сорока не дашь.

Гаврилыч пошёл по тропинке к калитке и остановился. На лице – смущённая улыбка.

– Я ведь смолоду к ней сватался… К Степаниде – то.

– Ну и как?

– От ворот поворот… И ещё высмеяла на все Смехово: маленький, кривоногий – это, значит, я, – а ещё, мол, женихаться лезет! Да какой ты, говорит, мужик? Хочешь, я тебя одной рукой через себя перекину… А потом взяла да и вышла замуж за этого пентюха! Я, может, от того позору и подался в чужие края…

– И все равно повезло тебе, – сказал Артём. Гаврилыч выплюнул окурок, по привычке затоптал сапогом. Эд понюхал это место и поднял ногу.

– Повезло, понятно… – пробурчал Гаврилыч и толкнул ногой калитку. И уже, выйдя на дорогу, прибавил: – В баньке – то оно, конешно, мало радости полжизни проторчать…

Глава тринадцатая

1

Уже несколько дней с утра до вечера Артём и Гаврилыч крыли крышу. Ослепительное солнце, чуть поднявшись над лесом, начинало нещадно припекать. Расколов знойную тишину мощным взрывом, в стороне иногда пролетали реактивные самолёты. Возникшая в небесной голубизне широкая белая полоса быстро расползалась, таяла. Одинокий и безмятежный, над посёлком парил ястреб. Дранка блестела так, что глазам было больно. Артём раздевался до трусов, а Гаврилыч как ни в чем не бывало работал в полном армейском обмундировании. От жары на сосновых горбылях закипала беловатая смола, а плотник даже не потел. Не спеша вытаскивал из брезентового мешочка на груди длинные кровельные гвозди, приставлял к горбатившейся дранке и точным ударом молотка забивал до шляпки. У Артёма тоже висел на шее мешочек с блестящими гвоздями, а в руках прыгал молоток. Однако так ловко, как у Гаврилыча, у него не получалось.

Покончив с крышей, плотник обшил комнату сосновыми досками – к этой работе он своего напарника не допустил. Артём тут же втащил громоздкую дедовскую кровать.

Комната получилась квадратная, светлая, с двумя окнами. Доски, пропитанные олифой, постепенно краснели, а многочисленные сучки в ореоле морщин темнели. В окна заглядывало солнце, и пока лучи ползли наискосок от некрашеного подоконника к потолку, стены в комнате все время меняли свой цвет.

Уже больше месяца Артёма занимают такие проблемы, как пиломатериалы, цемент, кирпич, штакетник, вагонка, гвозди семидесятка и восьмидесятка и тысяча других мелочей. Они часами обсуждают с Гаврилычем проект второй комнаты, кухни.

Артём втянулся в работу, и Гаврилыч – он сначала использовал Артёма как подсобника – стал поручать более сложную работу, например, подгонку ступенек к крыльцу или шлифовку фуганком досок. А вообще он любил все делать сам. Даже когда нужно было поднимать на чердак тяжёлые бревна, он придумывал хитроумные приспособления и управлялся без помощников. И к Артёму обращался редко, правда, никогда и не отказывался от помощи.

Как – то Артём спросил:

– Тяжело ведь ворочать все одному? Взял бы напарника. От меня тебе проку мало, я ведь не плотник.

– Я бы рад, да напарники со мной работать не желают… Вот какая штука!

– Понимаю…

– Ни шиша ты не понимаешь! Дело не в выпивке. В этом смысле мои напарники никогда от меня не отставали… Я, брат, не умею тяп – ляп, как твой Паровозников. Душа не позволяет гвоздь криво вбить али доску косо посадить в простенок… А нынешние плотнички – столяры избаловались!

– Это верно, – заметил Артём.

– В прошлом году сынок Ефима Сидорова ездил за границу, туристом, что ли, – вспомнил Гаврилыч. – Так разговору было на год: и дома там красивые белокаменные, и чисто на улицах, и кафе – рестораны всякие, и в магазинах чего только твоя душенька пожелает… Не знает Ефимов сынок, что к нам приезжают эти самые из – за границы и диву даются. Такого раздолья, богатства и красоты, как у нас, и нет – то ни у кого. Только ещё не научились мы ценить это богатство. Да какой там у них лес, ежели его испокон веков у нас на чистое золото покупают. Прошёл я за войну – то по всем этим Европам – заграницам, нагляделся на всякое! Ничего не скажешь, люди культурно живут. И дома справные, и хозяйство, особливо кто побогаче – очень крепкое. Там ни один клин земли не пропадёт. Ухожен, обработан, что городской парк. Каждое дерево помечено номером. Это все хорошо, конешно… Ну а зато такой природы – матери, как у нас, нигде не сыщешь. Там на речонке захудалой тыща рыбачков соберётся. Плечом к плечу, как в пехотном строю. А рыбёшка – форелька всякая – все одно клюёт! Следят, значит, чтобы рыбёшка в речках плавала, размножалась… А наш мужичок – рыбачок и сеткой её, неводом черпает, и ночью тёмной лучом – острогой колет, и в нерест из ружья палит… Откуда ж в озёрах – реках рыбе – то быть? Раньше – то, ещё я мальцом помню, охотой да рыбалкой богатеи баловались, а мужик – он завсегда был при деле: то с сохой – бороной, то на покосе, то на заработки ударится. До охоты ли, рыбалки ему? А теперь кажинный человек, как в отпуск, так в магазин бегом: подавай ему сетку, удочку, блесны, а то и ружьишко покупает. Какой же отпуск без охоты – рыбалки?

Гаврилыч вогнал топор в бревно и взялся за готовую потолочину для верхней комнаты. Артём подхватил тяжёлую доску с другой стороны. Молча взобрались по лестнице на чердак. Поставив потолочину на место, Гаврилыч поглядел на Артёма чистыми голубыми глазами. Артём никогда не знал, что сейчас скажет плотник. На его задубелом с бугристым носом лице никогда ничего не отражалось. То ли оттого, что он научился скрывать свои чувства, то ли оттого, что лицо было не слишком выразительным.

– Вот как ты думаешь, Иваныч, – сказал он. – Я все про охоту да рыбалку… Отчего такое получается: раньше мужик был бедный, а в лесах – озёрах богато дичь да рыба водилась, а нынче наоборот – люди неплохо зажили, а зверьё да рыба пропали. Помню, у нас на всю деревню один рыбак был – Стёпка Кривой, так его первым бездельником считали.

– А ты никогда не охотился и не рыбачил? – спросил Артём.

– Нестоющие это для человека занятия. Ну, понятно, когда голодный год или другая какая напасть, тут уж и воробья готов сожрать…

– Не прав ты, Гаврилыч, – сказал Артём. – Иной человек идёт с удочкой на озеро, чтобы побыть на природе, отдохнуть, а улов – дело второстепенное.

– Что – то я ещё не встречал рыбачка иль охотника, который бы от дармовой добычи отказался! Уж ежели стало клевать, полную лодку рыбы навалит, хоть и не нужно ему столько. Ловит и ловит, как ошалелый… Сидит вот в людях этакая непонятная жадность.

– Я вот тоже рыбак, а больше, чем на уху, мне рыбы и не надо.

– Что ни говори, Иваныч, а не уважаю я рыбаков – охотничков. Особенно жадных. А рыбалка и охота – сестры жадности да жестокости. И не спорь со мной, все одно не переспоришь!

2

Сидя на коньке крыши, Артём прилаживал к печной трубе цинковый защитный колпак от дождя. Гаврилыч с Эдом ушли обедать. Сверху было видно, как у семафора полуголые путейцы ремонтировали полотно. Чистый металлический стук – кто – то забивал кувалдой в шпалы костыли – далеко разносился окрест. Затарахтел мотоцикл: мимо дома проскочил на «Яве» Володя. Остановился у сельпо, поставил мотоцикл в сторонке, рядом с мопедами и велосипедами, а сам бодро взбежал по крутой лестнице в магазин. Появился он скоро. В руках кулёк, очевидно, с конфетами, карман нового пиджака оттопыривает бутылка.

Из сельпо Володя направился к дому, в котором жила Таня. У двери он пятернёй пригладил свои кудри, видно, по привычке чиркнул подошвами по ступеньке, так как на улице было сухо, и, толкнув дверь, скрылся в сенях.

Артём, забыв про трубу, озадаченно смотрел на дом: с какой бы это стати Володя в рабочее время вырядился в новый костюм, взял вино, конфеты и отправился к Тане?

После того как они уехали с острова, Артём виделся с Таней всего два раза. Первый – перед её отъездом в Москву на экзамены. Несколько раз он приходил к её дому. Таня не открывала. Однажды дверь открыла старуха и сказала, что Таня уже третий день у сестры.

Артём долго кружил по путям возле казармы и, дождавшись, когда сестры не было дома, зашёл к Тане. Она лежала на тахте. Увидев Артёма, захлопнула книжку и села. В глазах не поймёшь что: удивление или усмешка.

– Сестра говорит, что тебя ребятишки из детсада прозвали дядькой Черномором… – сказала она.

– Почему ты прячешься от меня?

– Я боюсь тебя, дядька Черномор, – улыбнулась она.

– Таня, я серьёзно спрашиваю…

– Если бы я попросила, ты сбрил бы бороду? Я никак не могу представить тебя без бороды.

– Давай ножницы!

– Лучше не надо, – улыбнулась девушка. – Вдруг без бороды ты окажешься совсем неинтересным?..

– И все – таки я очень прошу: объясни, что происходит?

– Ты, пожалуйста, не обижайся, но я не хочу тебя видеть.

– Почему? Почему?

– Не знаю, – вздохнула она. – Честное слово, не знаю.

В нем поднялась злость. Он назвал её дурочкой. Думал, что обидится, а она сказала:

– Не сердись, пожалуйста… Наверное, я действительно дурочка, что поделаешь?

Артём обнял её. Таня отталкивала и что – то говорила. Он не слышал.

– Уходи сейчас же! – вырывалась она. – Сестра идёт! Я не хочу, чтобы она тебя увидела.

С сестрой он столкнулся в дверях, растерянно кивнул ей. Она не ответила, лишь изумлённо проводила его взглядом. Не оглядываясь, он пошёл к своему дому. И до самого вечера пилил ножовкой трухлявые доски и бревна. А потом, расколов их, складывал в поленницу.

Нигде не видя Тани, Артём снова отправился искать её, на этот раз не дожидаясь, когда уйдёт сестра. Дверь открыла Лиза. С явным удовольствием она сообщила, что Таня автобусом уехала в Бологое.

Артём вскочил в «Москвич» и помчался в райцентр. Но когда он добрался туда, Тани на вокзале уже не было. Из Бологого в Москву поезда идут один за другим.

Артём всю ночь провёл без сна. Чувства утраты, обиды и всего, в чем он и сам толком не мог разобраться, терзали его до утра. Он даже решил с рассветом махнуть в Москву и разыскать её там. Но, пробудившись к полудню, раздумал: во – первых, это не что иное, как мальчишество, во – вторых, все – таки она будет сдавать приёмные экзамены, и в этот момент выяснять с ней отношения по меньшей мере нелепо.

Во второй раз они увиделись в день её приезда.

Встречаясь иногда у колодца с Лизой, Артём узнал, что Таня благополучно сдала два экзамена и завтра приезжает. Утром следующего дня Артём отправился в Бологое. Он прождал её четыре часа. Прочитал почти все газеты и журналы в киоске, выпил кружку пива, изучил расписание поездов прибывающих и убывающих со станции Бологое, подстригся в привокзальной парикмахерской.

Таня приехала в полдень. Он видел, как она вышла из вагона. Щурясь от бьющего в глаза солнца, не спеша зашагала по перрону к автобусной остановке. В одной руке чемодан, в другой – коричневый плащ. Она была в белой кофточке и серой юбке. Немного осунулась, с лица сошёл загар.

Артём медленно пошёл за ней. Спустившись с моста, она прошла мимо «Москвича», не обратив на него внимания. И тогда Артём окликнул её. Таня обернулась, блеснули в улыбке ровные белые зубы.

– Вот уж не ожидала тебя здесь увидеть… Ты меня встречал?

Она была рада, и Артём сразу простил ей все: и обиды, и разлуку, и внезапный отъезд. Простил за эту добрую улыбку. Он взял лёгкий чемодан и, открыв дверцу, положил на заднее сиденье. От Тани пахло незнакомыми приятными духами. Кое – где на щеках, у носа, появились крошечные веснушки. Когда выехали на асфальтированную городскую улицу, Артём спросил:

– Конечно, сдала?

– Сдала…

– Поздравляю! В сентябре в Москву?

– Нет, – сказала она.

– Не понимаю: сдала или не сдала? Помолчав, она ответила:

– Я перешла на заочное отделение… Стипендия маленькая, а сестра не сможет помогать. У неё двое детишек. Как видишь, все очень просто.

Дорога тянулась вдоль красивого бологоевского озера. Вдаль уходил небольшой белый катер. За ним волочился широкий веер взбаламученной воды с пенистыми закраинами. Показалась высокая белая церковь с зелёным куполом. Позади остались последние деревянные домишки, и машина выскочила на шоссе. В открытые окна повеяло прохладой.

– Как я соскучилась по сестре! – после затянувшегося молчания сказала Татьяна.

– Про меня – то хоть раз вспомнила?

– У меня ведь нет никого, кроме Лизы…

– А таких, как я, много? – усмехнулся Артём.

– Ты меня даже не спросил ни разу, откуда я, кто мои родители.

– Я ведь не отдел кадров, – сказал он. – Для меня достаточно, что ты есть на белом свете…

– Хочешь, расскажу про себя? – предложила она и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Мои родители погибли в войну, а мы воспитывались в детдоме… Я даже не знаю своей настоящей фамилии. И никто не знает. Лизе было пять лет, когда нас подобрали у разбитого эшелона после бомбёжки, а мне год. В детдоме были очень добрые люди, они подарили нам роскошную дворянскую фамилию – Милославские. А могли ведь и по – другому назвать. Например, Лошадкины или Блохины.

– А фамилия Тимашева тебе нравится?

– Милославская лучше.

– Таня Милославская, – очень проникновенно сказал Артём, – я тебя люблю.

– Не говори так… Тот, кто легко произносит это слово, не может любить.

– Неужели ты думаешь, что я часто это говорю?

– Когда я училась в третьем классе, к нам прислали новую воспитательницу. Длинную, худую, нос крючком… Мы её прозвали Кочергой. Десять раз на дню она говорила нам: «Дети, ну что вы за черствый народ? Думаете, мне хочется вас наказывать? Неужели вы не видите, как я вас люблю?» А сама наказывала на каждом шагу. И это ей доставляло удовольствие. По лицу было видно. Когда наказывала, всегда улыбалась, а нос её упирался в верхнюю губу. Это она настояла на том, чтобы мою сестру перевели в другой детдом. Кочерга считала, что Лиза плохо влияет на наш класс. Когда сестру увезли в другой город, я впервые научилась ненавидеть. Однажды Кочерга по привычке сказала мне: «Таня, я ведь люблю тебя…» Я ей ответила: «А я вас ненавижу!» Все в детдоме заметили, что у меня переменился характер, я стала скрытной, недоверчивой, и у меня не было подруг… И вот на экзаменах, увидев рядом так много незнакомых людей, я даже растерялась… Почему я тебе все это говорю?

– Мне очень интересно, – сказал Артём.

Но она замолчала, глядя на узкое выбитое шоссе. Они ехали мимо колхозных полей и небольших деревушек. На обочинах разлеглись замшелые валуны. Увидев впереди узкую просёлочную дорогу, Артём свернул на неё. Остановился в густом кустарнике, подмяв под радиатор ольховый прут, и выключил мотор. В высокой траве желтели ромашки, гудели пчелы, трещали кузнечики.

– Я в Москве часто вспоминала наше озеро… – сказала Таня.

Артёму было очень приятно, что она назвала его «нашим озером». Они вышли из машины, и лесная тишина обступила их со всех сторон. Где – то в стороне, невидимый в солнечном свете, тоненько звенел жаворонок. Там, за кустарником, колыхалось пшеничное поле. Артём прижал её к себе и поцеловал. Губы её были твёрдыми и холодными и не сразу оттаяли. Как – то робко и неумело она положила ему руки на плечи и, откинув голову, закрыла глаза.

– Ох, Артём, милый… – шептала она. – Мне очень хорошо сейчас. Ты злишься, когда говорю, что я не твоя… Ну скажи, что я твоя? Чья же ещё я? Конечно, твоя… Твоя, а ты мой, да?..

Это было три дня назад. Потом все снова началось, как тогда после земляничного острова: два вечера Артём стоял под её окном, но Таня не вышла. Когда он приходил, она гасила свет и укладывалась спать – он слышал через открытую форточку шлепанье босых ног, скрип кровати. Он негромко, но настойчиво звал её – Таня молчала. Артём злился, затаптывал в землю окурки и уходил.

И вот сейчас, неподалёку от её дома, у сельпо, стоял мотоцикл, а кудрявый Володя с длинными бачками был в гостях у Тани.

3

Артём спустился с крыши. Гаврилыч уже вернулся и постукивал молотком. Он заканчивал перегородку на кухне. Эд, отворив калитку, потрусил в сторону станции, останавливаясь и обнюхивая заборы и камни. Артём не стал заходить в избу, снял в сенях с гвоздя продуктовую сумку и отправился в сельпо. По дороге он подумал: «Может, тоже взять бутылку и присоединиться к ним? Весёлая цолучилась бы компания…»

Улица, на которой стоял его дом, была центральной. Тут и поселковый Совет, и клуб, оба магазина, автобусная остановка и на пригорке – зубоврачебный кабинет. Один раз в неделю в этом же кабинете стриг и брил смеховцев приезжий парикмахер. Вечерами, после танцев, по этой улице гуляла молодёжь и громко распевала под гитару.

Не доходя до магазина, Артём услышал пронзительные женские голоса. Посередине дороги вцепились друг в друга две женщины. У дома напротив, подперев щеку рукой, на них с удовольствием смотрела дородная Степанида, та самая, которую судили за чужую курицу. На земле у забора сидел голубоглазый симпатичный парень и не спеша сворачивал цигарку. Неподалёку, на дороге, стоял его самосвал.

– Чтоб ты высохла в щепку, чертова потаскуха! – кричала высокая худощавая женщина, таская за волосы другую – маленькую, вёрткую, чуть помоложе. – Чтоб лопнули твои бесстыжие бельма!

– Что случилось? – спросил Артём.

– Бабы и есть бабы, – философски расценил шофер.

– Чего же это они не поделили?

– Меня, – гордо сообщил он. Артём удивлённо уставился на него.

– Которая повыше, Марфа, – жёнка евоная, – охотно, певучим голосом пояснила Степанида. – А Верушка – полюбовница.

Шофер свернул цигарку и задымил.

– Марфа, ты ей все волосёнки выщипаешь, – сказал он. – У ней и так мало.

– Сейчас и до тебя доберусь, кобель проклятый! – тигрицей глянула на него жена.

– Вот уж не рискуй, – добродушно заметил шофер.

– Вместо того чтобы в карьере щебенку возить, он с этой… прости господи, прохлаждается!

– У меня обед, – сообщил шофер, выпуская облако дыма.

– Глаза б мои не видели тебя, постылого…

Говоря это, женщина успевала дёргать за волосы соперницу и плевать ей в лицо.

– Любишь ведь меня, зараза, – ухмыльнулся муж. – Тогда б не бегала, не ревновала!

– Я ревную? – Женщина даже выпустила свою жертву, которая, воспользовавшись этим, проворно юркнула в дверь низенькой избушки и захлопнула дверь. И уже оттуда визгливым, плачущим голосом выкрикнула:

– Да я б захотела, он давно бы на мне женился!

– Врёт, – сказал шофер. – Выдумщица.

Он поднялся с травы, вытащил из кармана смятую кепку, надел. Потом забрался в кабину. Взревел мотор мощного ЗИЛа. Дверца распахнулась, и шофер позвал:

– Навоевалась? Залезай, до дома подкину… Небось корова не доена?

– Мне с тобой и сидеть – то рядом тошно, – отмахнулась женщина и, показав тощие ляжки, залезла в кузов. И даже повернулась к кабине спиной.

– Это ж самосвал… А если механизм забарахлит? – сказал шофер. – Возьмёт да на ходу опрастается, тогда как?

– Её в кабинку сажай, стерву, – буркнула жена. – А мне и тут хорошо.

Шофер подмигнул Артёму:

– Отчаянная моя Марфа! Ни черта, ни бога не боится – все ей нипочём!

Рассмеялся, захлопнул дверцу и тронул самосвал. Подпрыгнув на повороте сразу двумя скатами, грузовик скрылся за углом.

– Ну и дела-а! – протянул ошеломлённый Артём.

– Уж который раз эту цирку под моими окнами вытворяют, – сказала Степанида. – Стёпка – то парень из себя видный, а нашёл какую – то замухрышку. Ни рожи, ни кожи. Веретено в сарафане!

– Дурища, у меня фигура не то что у тебя, колоды дубовой! – возмущённо крикнула из – за закрытых дверей Верушка.

Артём вспомнил про свои дела и, все убыстряя шаги, свернул к дому Тани. Мотоцикла не было. А на двери дома красовался увесистый черный замок. Пока он глазел на сцепившихся женщин, Таня и Володя куда – то укатили… Но куда?

Артём кинулся к поселковому Совету.