Текст книги "Три версты с гаком. Я спешу за счастьем"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

2

Артём с трудом раскрыл глаза и увидел колеблющийся, бегущий куда – то бревенчатый потолок, из щелей которого торчали сухие белые комки мха. В древесине чернели отполированные сучки. Они тоже куда – то бежали наперегонки. Издалека сквозь непрерывный гул пришёл ровный, монотонный голос:

– …засыпанный снегом, лица – то не видать, одна черная борода торчит. Как в одном анекдоте… сам вдребезги, а лыжам хоть бы что! Правда, там про галоши…

Ещё не соображая, что случилось, Артём осторожно пошевелил сначала руками, потом ногами. Вроде бы целы. Поморгал глазами, и потолок с черными сучками послушно остановился. Однако, когда хотел повернуть голову на голос, потолок снова медленно поплыл, а резкая боль, будто тисками, сдавила виски, ударила в затылок, и он негромко застонал.

– Кажись, очухался… – сказал кто – то дребезжащим старческим голосом.

– Ну что, борода, память – то не отшибло? – спросил другой голос, молодой.

Над ним склонились два бледных неясных пятна. Пятна сходились и расходились, потом, как по команде, превратились в человеческие лица. Одно было стариковское, заросшее до глаз седой бородой, другое – молодое, розовощёкое и очень знакомое… «Да это ведь Володя Дмитриенко, – узнал Артём, немного удивившись. – Зачем он здесь? И кто этот старик?..» И тут он вспомнил: ледяной ветер, треск, удар, радужный блеск в глазах.

– Где я? – слабым голосом спросил он.

– Гляди, заговорил, – проскрипел старик. – Значит, с головой все в порядке.

– Есть такая пословица: не зная броду, не суйся в воду, – сказал Володя. – Наскочил одной лыжей на сук, тебя и кинуло в сторону… Поставь богу свечку, что жив остался.

Артём вспомнил, как он увидел с горы черную точку, медленно ползущую по солнечной поляне…

– Сначала – то я твою лыжу увидел… – продолжал Володя. – Валяется внизу под ёлкой. А наверху ты под сосной, зарывшись в сугроб, и кровь… Ещё бы полежал с полчасика, и капут. Замёрз бы.

– Володька – то приволок тебя, малец, на плечах… Версты две пер до сторожки – то. От ево аж пар валил.

Артём упёрся локтями в жёсткие нары и, чувствуя, как подкатывается к горлу тошнота, сел. В голове грохотали кувалды.

– Лежал бы, парень, – сказал старик. – Куды теперя торопиться?

Артём огляделся: это была избушка лесника. Толстые бревенчатые стены, грубо сколоченный стол, лавки вдоль стен. На железных костылях, вбитых в бревна, развешаны полушубки, ватники, одностволка с патронташем. Посреди просторной комнаты алеет красными боками железная печка – времянка. Потрескивают поленья, в трубе басисто завывает. Старик и Володя сидят напротив на скамейке и с интересом смотрят на него.

– Не здешний, а с горы сигаешь не глядя, – сказал старик. – Негоже так, родимый.

Артём уже привык к его голосу, и он больше не казался таким уж скрипучим.

– Как я не заметил этот сук? – пробормотал Артём. – И как он попал в лыжню?

– И на старуху бывает проруха, – заметил старик.

– Я было собрался за фельдшером идти, – сказал Володя. – Уж думал, на носилках тебя придётся тащить… Машина – то сюда сейчас не пройдёт. Разве что вездеход…

– Сам дойду, – сказал Артём и осторожно пощупал обмотанную холщовым полотенцем голову. В одном месте повязка мокрая. Взглянул на руку – кровь.

– Куды торопишься – то? – снова сказал старик. – Отлёживайся.

– Рана на голове глубокая, дядя Лёша, – сказал Володя. – Без фельдшера не обойтись.

К Артёму понемногу возвращались силы. Он даже встал и, пошатываясь, прошёлся по комнате. Синие и красные искры перестали мельтешить перед глазами. Вроде бы и кувалды потише ухают в голове. Пожалуй, можно и на лыжи встать. Что это там Володя про лыжи да галоши толковал?..

– Говоришь, лыжи целы? – спросил он.

– Гляди – ко! – удивился старик. – Мы думали, он бревно бревном, а он все слышал…

– Не все, – сказал Артём. – Спасибо, дед, я пойду.

– Считай, повезло тебе. В прошлом году один парень насмерть убился. Только не с этой горы, а с другой, что поближе к Левонтьеву. Так его, сердешного, тут и хоронить не стали – запаковали в цинковый гроб, и родственники увезли на Кавказ. Родом – то он с тех краёв.

Володя помог надеть лыжи – они действительно оказались целыми, – подал палки.

– Лыжи я разыскал, – сказал он. – А вот шапку так и. не смог найти.

– Черт с ней, – сказал Артём.

– Погоди, я у деда одолжу…

Когда он нахлобучил на голову серую засаленную ушанку, Артём стиснул зубы: от боли в глазах снова замельтешили огоньки.

Володя первый, Артём за ним – не спеша тронулись в путь. Солнце уже спряталось за деревьями. Над бело – зелёными остроконечными вершинами разлилось мутное красное сияние. Вроде бы стало ещё морознее. Лыжи скрипели на весь лес. Володя повёл его через бор напрямик. Шел он медленно и часто оглядывался. Артёму скоро стало жарко, пот застилал глаза, приходилось то и дело вытирать его холодной варежкой. Голова существовала независимо от тела. Она была тяжёлая, как снаряд, того и гляди готовый взорваться. Иногда ему казалось, что уже сумерки и Володи не видно. Он останавливался и, немного отдохнув, снова двигался вслед за Володей, который терпеливо ждал его.

В посёлке Артём хотел было свернуть к своему дому, но Володя воспротивился:

– Амбулатория в двух шагах, – сказал он. – Пускай фельдшер посмотрит…

Размотав полотенце, высокий черноволосый врач присвистнул:

– Вы, Артём, родились в сорочке… Ещё бы правее на несколько миллиметров, и я бы вам не понадобился…

Артём молчал – его снова стало мутить. Говорил Володя:

– С горы, что на Горбатом карьере, на лыжах покатил и… в сосну врезался. И лыжи целы остались… Как в одном анекдоте, помните? Сам вдребезги, а галошам хоть бы хны!

– Анекдот вы мне потом как – нибудь расскажете… – озабоченно сказал доктор. – Вера, пожалуйста, ножницы, раствор йода, скобки!

3

Неделю Артём не выходил из дома. Доктор сказал, что у него сотрясение мозга и глубокая рана на черепе. Скучно было валяться в постели с туго забинтованной головой. Даже читать нельзя было: строчки сливались, кружилась голова. Каждое утро и в обед Гаврилыч приносил в судках еду. Это его жена готовила Артёму. Пока плотник нёс еду, она становилась холодной. Приходилось подогревать на плите. Печь Артём топил утром. После того как вставили вторые рамы и Артём заблаговременно заткнул ватой щели и заклеил бумагой, в избе стало тепло.

А на улице трещал, набирая силу, мороз. К утру стекла наглухо покрывались толстой цветастой изморозью, и лишь после того как печка становилась горячей, изморозь постепенно оплывала. От морозов дом по ночам звучно потрескивал, покряхтывал. Стоило отворить форточку, как с улицы слышался тягучий скрип. Это скрипел промёрзший снег под валенками прохожих. Мимо станции проходили поезда, пушистые от инея, как гигантские гусеницы. И даже паровозные гудки стали хриплыми, простуженными. По утрам из труб в звонкое остекленевшее небо кошачьими хвостами поднимался дым. Он не расползался, а так и стоял торчком, будто примёрз к жгучему туманному небу.

По радио объявили, что ребятам в школу ходить не надо. После обеда первой прибежала Машенька. Щечки так и горят, руками трёт худые коленки. Сбросив с себя пальтишко с вытершимся воротником, первым делом подбежала к русской печке и прижалась к ней, припечатав распластанные ладони. На ресницах блестят маленькие капельки.

– У вас таких морозов в Ленинграде не бывает, – говорит она. – Тридцать пять! К нам сегодня утром синичка в форточку залетела… Отогрелась, полетала по комнате, пшённой крупы поклевала, и снова фьють – на улицу. Я вечером снова форточку отворю – может, опять прилетит.

Артём молча смотрит на неё. Машенька делает вид, что не замечает его взгляда.

– Будь добра, посмотри, что там в ящике? – просит Артём.

– Сейчас, сейчас, – говорит она, не в силах оторваться от печки. – Схожу, трудно разве? Только все равно там ничего, кроме газет, нету.

Артёму запрещено выходить на улицу, и Машенька достаёт ему из почтового ящика газеты. До сих пор Артём не теряет надежды, что Таня напишет, но пока – Маша права – приходят одни газеты.

Девчонка распахивает заиндевелую снизу дверь. В избу обрадованно врывается облако морозного пара. Артём слышит, как её валенки шлепают по коридору, хлопает ещё одна дверь. Кто знает, вдруг сегодня вместе с газетами в синий почтовый ящик упало письмо. Не может быть, чтобы Таня так и не написала. Одно – единственное письмо. Всего два слова и адрес. Он сразу же все бросит и помчится к ней. Хоть на край света!

– Вот вам «Известия», – кладёт на одеяло газету Машенька. – Да не переживайте вы, Артём Иванович… А что, если вам бороду сбрить? Может, вы без бороды будете ещё симпатичнее?

– Отстань ты от меня со своей бородой, – делает вид, что сердится, Артём.

– Борода – то ваша! – смеётся она.

Чудесная эта девочка Машенька! Если бы не она, Артём пропал бы со скуки. Прибежит из школы, подметёт, печку затопит, сварит картошку, чай вскипятит и посуду вымоет. А заодно и все школьные новости выложит. Одно удовольствие смотреть, как у неё все это ловко получается.

Затолкав в печку сухие сосновые поленья, Машенька выпрямляется и хозяйским взором окидывает прибранную комнату.

– Дров ещё надо принести! – вспоминает она и, надев Артёмов ватник, уходит в сарай. Артём знает, что с охапкой ей ни за что не открыть дверь. Чувствуя лёгкое головокружение, встаёт с кровати и подходит к порогу. Услышав её шаги, распахивает дверь. Машенька боком пролезает с огромной охапкой поленьев. Глаза её делаются большими, губы сурово сжимаются. Покачав головой, она с грохотом опускает поленья на железный лист у печки. Стряхнув с ватника труху, укоризненно смотрит на Артёма.

– У вас ведь сотрясение мозга! – упрекает она. – Вам ещё три дня вставать нельзя… А ну, быстренько в постель!

– Смотрите, какой командир выискался! – Артём все – таки укладывается и натягивает на ноги плед.

– Встанете – голова закружится… и грохнетесь на пол, а уж тогда сразу и рана откроется. Выйдет из вас вся кровь, и умрёте на полу.

– Для чего это ты мне на ночь глядя такие страсти рассказываешь?

– Чтобы не вставали, – говорит Машенька.

Надев своё пальто и повязав на голову пуховый платок, она с минуту крутится у буфета, вставая на цыпочки и заглядывая в мутное стекло. Прихорашивается, хотя до дома – то всего два шага.

– И что у вас за дом, Артём Иванович! – всякий раз возмущается она. – Как же можно жить без зеркала?

– Зачем мне зеркало? – усмехается Артём. – На голове волосы короткие – ладонью пригладил – и готово, бороду не брею… Девушки меня все равно не любят.

– Это уж вы зря, – возражает Машенька. – Очень даже многим вы нравитесь. Пришли бы как – нибудь на танцы, вас обязательно пригласили бы на дамский вальс. Я бы первая пригласила.

– Я думал, ты только с Людкой Волковой танцуешь…

– В прошлый раз меня Васька Лапшин пригласил… Только он плохо танцует: все время на ноги наступал. А вот Петька Иванов хорошо танцует…

– А тебя Петька не приглашает? – подзадоривает Артём. Ему не хочется, чтобы она уходила.

– Я бы и сама с ним не пошла, – дёргает плечиком Машенька. – Он во время танца прижимается…

– Откуда ты знаешь? Ты ведь не танцевала с ним.

– Что я, слепая? И потом девочки говорят. Из нашего класса никто с Петькой не танцует.

– Игнорируете, значит?

Машенька уже не слушает. Она стоит у картины, накрытой холстом, и умоляюще смотрит на Артёма:

– Можно?

– Любуйся на здоровье, – разрешает Артём. – Можешь даже на стенку повесить.

Этот её законченный портрет притягивает девочку, будто магнит. Она осторожно поднимает холст и отступает в сторону. Лицо её становится очень серьёзным, голова склоняется набок. Так, не шелохнувшись, она долго смотрит на картину. Пухлые губы её шевелятся, слышно, как она шепчет: «Господи, какая красивая, как артистка… Глаза – то, глаза, так и светятся… А веснушки к чему? Я это или не я?!»

Повздыхав и загрустив, Машенька закрывает картину и, попрощавшись, уходит домой.

И Артём снова один. Впрочем, ненадолго: через час с бидоном в руке пришёл Женя. На голове видавшая виды солдатская шапка – ушанка, зимнее пальтишко, из которого давно вырос, на ногах – серые валенки с кожаными заплатками на задниках. В сенях Женя долго шаркал по полу валенками, слышно, как голиком обметал с них снег.

– Мамка молока прислала, – ещё с порога простуженным голосом сказал он. – Лучше стало вам?

– Раздевайся, – предложил Артём.

Женя тоже приложил руки к белой печке, синим глазом покосился на Артёма. Из просторного ворота коричневого свитера торчала его тонкая шея.

– Прочитал я книжки, что вы мне дали, – сказал он. – Ну, которые про живопись и рисунок – все понятно, а вот когда про художников читал, очень я расстроился… Жалко мне этого… Ван – Гога. Столько работал, а жил в нищете… Почему же люди сначала не понимают картин, не берут их, а после смерти художника платят за эти картины громадные деньги? Для того чтобы стать знаменитым, нужно поскорее умереть?

– Ван – Гог, Тулуз Лотрек, Дега, Гоген – это художники новой школы. Их картины резко отличались от привычной классической живописи, а все новое, особенно в искусстве, не сразу пробивает себе дорогу. У таких художников – революционеров в живописи, как правило, трудная, иногда трагическая судьба. Нужно неистово верить в себя, в свою работу, чтобы, несмотря на непризнание, насмешки, нищету, оставаться художником и работать, работать…

– Я бы хотел поглядеть на картины Ван – Гога, – вздохнул Женя.

– Ты был хоть раз в Ленинграде?

– Только на открытках видел да в кино, – ответил Женя. – Ух, красивый город!

– Хочешь, на каникулы махнём туда? – предложил Артём. – Сходим в Академию, в Эрмитаж, Русский музей.

– Вы это правду, Артём Иванович? – даже не поверил в такое счастье мальчишка.

– Если мать не пустит, я с ней потолкую…

– Что вы? С вами пустит, это точно!

Женя покрутился по комнате, сбегал в сарай и тоже принёс охапку дров. Глаза его возбуждённо блестели, видно было, что ему хочется с кем – нибудь поделиться этой радостной новостью.

Артём не стал его задерживать. На пороге Женя обернулся и спросил:

– На машине поедем?

– Если после таких морозов заведём.

– Заведётся как миленькая! – убеждённо сказал Женя и отворил дверь. Когда холодный пар рассеялся, мальчишка все ещё стоял на пороге. – Артём Иванович, когда поедем, можно я сяду рядом с вами? На переднем сиденье?

– Хоть за руль, – улыбнулся Артём.

4

Обычно сумерки приходят в дом крадучись, незаметно. Долго алеет сквозь оконную изморозь ранний закат, по белому боку русской печки медленно ползёт к потолку неровный красный ромб. Он бледнеет, стирается и наконец уползает в узкую щель. Снег в яблоневом саду голубеет, синеет, от черных заиндевелых деревьев исходит мерцающее серебристое сияние. Разноцветные огоньки вспыхивают на снегу, на заборе, на электрических проводах. Это над лесом взошла полная луна. Будто пушистыми шарфами окутана она в эти морозные дни. Чуть правее станционной башни ярко загорается Венера, пуская в глаза тоненькие, как спицы, лучики. Час – полтора погуляет она по остекленевшему от лютого мороза небу и также внезапно, как появилась, исчезает. А в дом вползают длинные лунные тени. Печка отступает в угол и вроде бы становится меньше, стушёвывается некрашеный пол, сливается со стеной дверь, только медная ручка блестит. А по светлому потолку бегут и бегут трепетные тени.

Можно включать свет. Длинная зимняя ночь пришла.

Нынче все было не так. Не алел мимолётный закат на окнах, не бросали тень на голубой снег яблони. Как – то сразу, без перехода, стало темно. Печка прогорела, и на пол через прикрытую чугунную дверцу выкатился красный уголёк. Уголёк мерцал, потухая, подёргивался пеплом. Артём поднялся с кровати и, присев перед печкой на свою любимую скамейку, сделанную Гаврилычем, стал заталкивать в пышущую жаром пасть поленья. Они вспыхнули сразу, весело, с треском. Загудело, заклокотало в дымоходе. Наверное, из трубы на крыше в небо роем полетели искры. Артём не стал включать свет. Красноватый, дрожащий отблеск освещал кухонный стол, подоконник. На медном дедовском самоваре заблестели, заиграли выбитые на круглом брюхе медали. Отодвинувшись подальше от сильного жара, Артём стал смотреть на огонь.

В избе тепло и тихо. На стене мерно тикают ходики. Там, в Ленинграде, в своей неуютной холостяцкой комнате с окнами на Литейный, он когда – то мечтал вот так, как сейчас, сидеть у раскалённой печки в деревенском доме, занесённом по самые окна снегом… Или это ему снилось длинными зимними ночами? Чувствует ли он себя счастливым? Да, ему хорошо, спокойно. И работается неплохо. Вот закончил Машин портрет. Это удача. Трудно, конечно, самому по достоинству оценить свою работу, но ведь есть чутье. А чутье подсказывает, что это удача. В углу – мольберт с незаконченным портретом Гаврилыча, но об этой работе говорить ещё рано… Что – то ускользает от него в этом человеке. Колоритное, умное лицо, есть характер, а вот чего – то не хватает в портрете… Чего – то! Пожалуй, самого главного – души! Если Машенька живая, того и гляди весело рассмеётся, то Гаврилыч пока дремлет… Хорошо Артёму, но до счастья далеко. А что такое счастье? И бывает ли оно полным? Помнит ли Артём хотя бы день, когда он был бесконечно счастлив?

Помнит. Это было, когда вернулся из армии и поступил в институт. Потом пришли сомнения, неуверенность в себе… Счастлив был он и летом на земляничном острове. А потом он почувствовал, что Таня другая, и пришли злость и разочарование. Счастливым и уверенным он чувствовал себя до приезда Алексея с девушками, когда встречал и провожал Таню в Голыши. А потом… Лучше не вспоминать! Наверное, в этом и смысл жизни, чтобы счастливые дни перемежались с беспокойными. Радость и горе. Надежда и разочарование. Успех и неудача… Иначе человек потеряет вкус к счастью, радости. Недаром говорят, что только в сравнении с несчастьем познаётся истинное счастье…

Где она сейчас? Может быть, тоже сидит у горящей печки и думает о нем?.. В одну ночь решить все: бросить школу, дом, наконец его, Артёма. Даже не поговорить перед отъездом! Вот это характер! Почему же он, зная её, не был все – таки до конца откровенен? Таня рассказала ему всю свою жизнь. Все, что может рассказать удивительно искренний и честный человек. Она была вправе от него ожидать того же, а он смолчал… Или хуже – скрыл.

И как Артёму не было горько, где – то в глубине души он не верил, что это все. Он каждый день ждал письма. Чувствовал, что рано или поздно оно придёт. Просто не может не прийти.

Где – то наверху в трубе протяжно завыло, из печи длинным языком выплеснулось яркое пламя и по – змеиному снова втянулось в опалённую кирпичную утробу. Артём подошёл к оттаявшему наполовину окну и увидел, как вьюга, будто гигантский пастуший кнут, закрутила длинный снежный хвост и хлестнула по стёклам. Вот почему сегодня так быстро потемнело: вьюга! Тёмное небо будто вымощено пухлыми растрёпанными подушками, испещрённую автомобильными шинами дорогу начисто вылизывает позёмка. У соседа с забора птицей взмыл в мглистое небо мешок из – под отрубей. Затарахтела в дымоходе чугунная задвижка, мягкая снежная лапа упруго застучала по звякнувшему стеклу. Уже не один хвост, а десятки, сотни хвостов закрутились, завертелись вокруг водонапорной башни, белых домов, яблонь в садах. Вьюга спиралью закручивалась на дороге, расшатывая заборы, телеграфные столбы, и с воем уносилась в низкое лохматое небо. На разные голоса застонало, завыло, засвистело за окном. И вот уже не видно соседних домов, яблонь, башни – все исчезло в пляшущей снежной круговерти.

Артём стоял у гудящего окна, за которым бесилась вьюга, и чего – то ждал.

Глава восемнадцатая

1

Как – то в сельпо Артём увидел в очереди Володю Дмитриенко. Была суббота, и мужички, толкуя о разном, толпились у прилавка. Володя чинно стоял в самом конце. Высокий, плечистый, он выделялся. На выбритых щеках здоровый румянец. Пыжиковая шапка сбита на затылок. Володя в черном полушубке и новых фетровых бурках с завёрнутыми голенищами. Артём так и не имел возможности поблагодарить его за неожиданную помощь. Кто знает, не подвернись тогда на Горбатом карьере Дмитриенко, и замёрз бы Артём под сосной в сугробе.

Артём стоял за хлебом и подсолнечным маслом, однако, когда подошла очередь, взял бутылку «Столичной».

– Зайдём ко мне? – предложил он Володе.

– Чего я у тебя забыл? – удивился тот.

Артём с сожалением взглянул на бутылку и вздохнул.

– Один я не пью, а вот за компанию…

– Я тоже один ни – ни, – сказал Володя. – Нет интересу.

– Ну так как? Зайдём?

Дребезжащая дверь на тугой пружине то и дело хлопала: в магазин входили все новые и новые покупатели. И каждый прихватывал с собой изрядную порцию клубящегося паром холода.

– Я за папиросами… – заколебался Володя.

– У меня есть.

Они вышли из магазина. Метель повсюду намела сугробы. От домов к калиткам тянулись неширокие, расчищенные от снега тропинки. У аптеки вымахал сугроб вровень с крышей. Небо поголубело. Заиндевелая водонапорная башня была окутана испариной. Холод отпустил, и снег под ногами уже не визжал так остервенело.

Дома Артём быстро приготовил закуску: открыл банку шпрот, нарезал розоватого шпига, выставил банку маринованных огурцов.

– Поджарить яичницу с салом? Володя не возражал.

В доме он не был таким самоуверенным, как обычно. Долго у порога обметал бурки, пошаркал подмётками по половичку. Повесив на вешалку полушубок и шапку, достал из кармана расчёску и завертел головой, разыскивая зеркало.

– Нет, понимаешь, – улыбнулся Артём, хлопоча у стола. – Не обжился ещё как следует.

Володя пригнулся у стеклянного буфета, у которого всякий раз прихорашивалась Машенька, и стал водить расчёской по курчавым светлым волосам. Потом подошёл к картине, хотел было поднять холст, но, взглянув на хозяина, смутился и спросил:

– Можно поглядеть?

Артём кивнул. Володя долго смотрел на портрет, потом восхищённо покачал головой: дескать, ну и ну! Широко улыбнулся и с уважением посмотрел на Артёма.

– Здорово похожа… Машка – то Кошкина!

Портрет Гаврилыча – он все ещё был незакончен – Артём повернул к стене, и Володя, видевший это, ничего не сказал, но по лицу его скользнула тень.

– Это не Танин портрет, – сказал Артём, сообразив в чем дело. – Вот тут у меня есть наброски… – И протянул альбом.

Володя присел на скамейку у печки и, с осторожностью переворачивая листы, подолгу разглядывал каждый рисунок. Половина альбома была посвящена Тане, а половина – Гаврилычу. Дойдя до него, Володя удивился:

– Гляди – ка, Васька! С топором, с рубанком… С собакой. Нашёл кого рисовать!

– Ты его не знаешь, – сказал Артём.

– Ваську – то плотника? Да кто его не знает…

– Я хотел сказать, ты знаешь его лишь с одной стороны…

– Ваську – то? Да его с какой стороны ни поверни…

– Садись к столу… – пригласил Артём, доставая из буфета две рюмки.

Артём разлил в высокие гранёные рюмки холодную водку, положил на хлеб огурец. На сковороде шипела и взбулькивала яичница.

– Вздрогнем? – сказал Артём, поднимая рюмку. Тостов произносить он не умел, да и Володя вряд ли удержался бы от смеха, если бы Артём вдруг торжественно и напыщенно произнёс: «Я поднимаю эту рюмку за тебя, Володя Дмитриенко! За то, что ты оказался настоящим парнем и спас мне жизнь!»

Они выпили и поставили рюмки на стол. Закусив огурцом, стали тыкать вилками в черную сковороду.

– Как ты попал – то туда? – спросил Артём. – Ну, где я ткнулся башкой в дерево?

– Деда решил проведать… Мой дед – то, Григорий, лесник. От заводского посёлка напрямки через лес пять километров всего и будет – то до его сторожки. Идти – то на лыжах можно через Потерянную рощу иль мимо Горбатого карьера. Ну, я пошёл через карьер. Тебя – то, может, и не заметил бы – прошёл мимо, – да захотелось с горы разок скатиться. Сперва – то я лыжу внизу увидел. Думаю – бросил кто – нибудь. Бывает, сломается одна – другую тоже выкинут… Стал подниматься на гору – то, гляжу, что – то чернеет в снегу, будто рукавица меховая… А это твоя борода торчит. Сначала думал, сыграл ты, парень, в ящик – голова в кровище, и волосы уж смёрзлись…

– Из – за какого – то проклятого сучка чуть было жизни не лишился, – сказал Артём.

– Интересно же бывает… – заулыбался Володя. – Сам вдребезги, а галошам хоть бы что… Это я про лыжи. Как в одном анекдоте…

– Про анекдот я слышал, – сказал Артём. – Ну а дальше?

– Дотащил до сторожки, потом за лыжами сходил, а там ты уже и очухался.

Выпили ещё. Глаза у обоих заблестели. Яичница со сковородки исчезла, и они вычистили её хлебным мякишем. Володя вдруг загрустил. Хмуро посмотрев на Артёма, сказал:

– Стравил, борода, ты хорошую девку… Где теперь она?

– Если бы я знал, – ответил Артём, которому тоже было невесело.

– Как не знаешь? – удивился Володя. – Она тебе ничего не сказала?

– И даже письма не написала. До сих пор.

– Выходит, стравил девку и бросил?

– Она меня бросила, – сказал Артём.

– Я готов был прибить тебя…

– Камнем в окно? – усмехнулся Артём.

– Что же ты не пожаловался милиционеру Юрке?

– Зачем?

– Дали бы мне пятнадцать суток…

– Не пойму я тебя, – сказал Артём, – то ты готов был прибить меня, то вот от верной смерти спас…

– Валяется человек на снегу без сознания… Так и бросить его там? Пускай замерзает? – удивился Володя. – А ты бы разве прошёл мимо?

– Не прошёл бы.

– Так чего тогда спрашиваешь?

– Ладно, хватит об этом… Ну а ты как?

– Чего я?

– Ведь тоже её любил?

Володя налил себе, чокнулся с рюмкой Артёма, стоявшей на столе, и выпил. Задумчиво поглядел на огурец, но закусывать не стал.

– Я, Артём, – он в первый раз назвал его по имени, – свою любовь с тем камнем в твоё окно зашвырнул… Не любит – не надо. Как говорится, насильно мил не будешь. Да потом я не из тех, которые сохнут из – за бабы… Что, в посёлке девчонок мало? Да только свистни – любая моя. А с Татьянкой у меня счастья все одно не было бы… Это уж точно! Говорю – говорю ей что – нибудь и чувствую: не воспринимает она меня, хоть убей! Ходим бывало рядом, чего – то говорим, а вот не понимаем друг дружку. Как по телефону: я в одном городе, а она в другом, и слышимость плохая…

Володя замолчал и стал жевать хлеб с салом.

– У тебя тоже так? – немного погодя спросил он.

– Мы понимали друг друга, – сказал Артём.

– Поэтому она и сбежала от тебя к черту на кулички, – подковырнул Володя.

– Я сам виноват… Видишь ли…

– Ты лучше сам разбирайся в своих чувствах, – перебил Володя и поднялся. – Я тебе в этом деле хреновый помощник…

– Может, ещё сбегать за бутылкой? – спросил Артём.

– Меня тут ждёт одна… зазноба, – взглянув на часы, сказал Володя. – Чего на танцы не приходишь?

– Да как – то не хочется.

– Может, опасаешься… этого конфликта? Забудь, что было…

– Я и не помню, – сказал Артём.

– Спасибо за угощенье, – поблагодарил Володя. Оделся и, помешкав, неловко протянул широкую ладонь, а потом ушёл, стуча по половицам своими крепкими бурками.