Текст книги "Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

Тэли пиликал на виоле или бродил по величественному, холодному собору, который один только возвышался над приземистыми домиками Бамберга и дворцом. В просторный дом Фридриха его не тянуло, хотя там было все хорошо налажено и хозяйство велось исправно. Фридрих в этом доме живал редко, зато в нем постоянно находились его слуги и слуги его слуг. Околачивался там один тощий монах – как говорили, бывший друг-приятель Райнальда Дассельского, который привез его в Германию из Парижа, где они вместе учились, и затем таскал его за собой по всяким захудалым приходам. Райнальд быстро пошел в гору, а его друг так и остался слугой, писцом, прихлебателем. Прозвали его полушутя «Архипиитой»{71}, потому что он славно сочинял стихи. Тэли льнул к нему и кое-чему от него научился.

Больше всего нравилось Тэли ходить с Архипиитой в сени, вернее, во внутренний дворик, где мейстер Куно высекал из камня статую святого Георгия для собора. Она изображала рыцаря, – может, то был король Артур? горделиво восседавшего на коне. Голова была еще не закончена, и когда Куно принялся за ее отделку, Тэли с удивлением заметил, что он придает лицу всадника сходство с князем сандомирским.

В начале марта пришла весть об избрании герцога швабского королем и о короновании Фридриха I в Аахене. Вскоре приехал епископ Конрад из Аугсбурга, а также поверенный Оттона Фрейзингенского монах Изенгрим. Они везли в Рим письма короля. Явился с ними и Рахевин. Он подолгу совещался с князем Генрихом, и в один прекрасный день, не дожидаясь пасхи, все они князь Генрих, Рахевин, Якса со своим небольшим отрядом, Герхо, Лестко и Тэли – направились на юг, к заснеженным горам, но не той дорогой, которой поехали королевские послы. Агнесса и ее сыновья простились с ними у городских ворот. Болеслав сказал Генриху:

– До встречи в Польше!

Князь только усмехнулся и приказал Тэли ехать вперед и играть на виоле.

11

Генрих слыхал, что к югу от Кракова лежат дикие, страшные горы, где люди ищут клады, однако то, что он увидел и почувствовал, превзошло все его ожидания. Случалось ему и прежде видеть в Германии, в Зальцбургском княжестве, в Швабии и в Австрийской марке пустынные пейзажи, но все они чем-то напоминали ему Польшу. Ныне же перед ним встали горы чудовищной высоты, покрытые снегом, несмотря на весеннюю пору, – и началось незабываемое путешествие.

Все это время князя сандомирского не покидало чувство, что мир открывается ему по-новому. Расширялись пределы, доступные его взору и пониманию; о польских равнинах, о том, что там говорят, что делают, о чем хлопочут, он теперь невольно думал со снисходительной улыбкой. Искреннее изумление вызывали в нем и в его спутниках проложенные римлянами отличные, широкие дороги, которыми они ехали сперва через Савойю, затем через южные марки и, наконец, по крутым горным склонам. Генрих заметил, что полякам, даже таким храбрым, как Якса из Мехова или Лестко, страшновато в горах. Но сам он страха не испытывал, ему даже нравилось по утрам опережать своих спутников. Особенно же когда они перевалили через самый высокий кряж, где снегу было коням по брюхо. Зато когда начался спуск по южным склонам Альп, стало тепло и солнечно. Генрих, обычно ехавший впереди, любовался широкими зелеными долинами, за ними вдали простиралась в золотистой дымке залитая солнцем равнина.

И пахло здесь по-особому – кругом цвели миндальные деревья, а в голубоватом тумане разносился приятный звон церковных колоколов, который у нас еще редко доводилось слышать. Однажды под вечер Генрих остановил коня в долине и прислушался к гулким, равномерным ударам. И вспомнилась ему Польша, бревенчатый дворец в Кракове и деревянные домишки вокруг Кракова, Ленчицы, Сандомира…

Когда он вот так по утрам или в сумерки уезжал вперед – порою вместе с Лестко, Герхо или Тэли, – в отряде оставался за начальника Якса. А Генрих на приволье размышлял над всем, что его окружало и к чему он стремился, вспоминал пережитое. Как удивительны были последние недели в Бамберге! Он даже не мог их толком осмыслить, представить события в последовательной связи. Там, в Бамберге, перед ним вдруг открылись столбовые дороги мировой истории, и это смутило его душу. К тому же он провел эти недели в обществе таких женщин, как Агнесса, Рихенца, Аделаида Зульцбахская! Рихенца была весела, ласкова, мило смеялась и шутила с ним; Агнесса говорила ему много справедливого и совершенно для него нового; Аделаида созывала певцов и рассказчиков – они играли, плясали, развлекали господ всякими историями. Была она женщина хоть и легкомысленная, но славная – Генрих от души радовался тому, что Болек намерен на ней жениться, когда умрет Звинислава. Эта немолодая, сильно накрашенная дама, всегда разодетая в сирийские и сицилийские шелка, надушенная благовониями, которые ей присылала сестра из Константинополя, умела привлекать сердца. Барбаросса освободил Генриха от обязательств заложника, понимая, что юному польскому князю просто хотелось под этим предлогом попутешествовать. Однако, узнав, что Генрих едет в Рим и в Палермо, а оттуда поплывет в Святую землю, Фридрих дал ему некое тайное, совершенно приватное поручение и отрядил с ним бедного монаха Рахевина – этот тихий, неприметный, жалкий с виду человек сослужил не одну службу Конраду и Оттону Фрейзингенскому, а ныне перешел в распоряжение нового короля.

Нелегко было Генриху разобраться в том, что творилось в Риме; Пока они ехали через Аосту, Геную и Пизу к папской столице, Рахевин объяснял ему положение дел в Риме и их значение для кесаря. Официальное посольство, которому поручено доложить об избрании Фридриха королем, будет договариваться с папой. Они же, люди скромные, неизвестные, должны побеседовать с тем, кто обладает сейчас в Риме наибольшим влиянием, с Арнольдом. Евгений III лишь недавно вернулся в свою столицу, которую, впрочем, ему уже не раз приходилось покидать; но, видимо, он уверен в себе, ежели приступил к сооружению дворца в Ватикане, рядом с собором святого Петра, и замышляет расширить и благолепно украсить свое местопребывание. Должно быть, ему уже тесно в Латеранском дворце, воздвигнутом из обломков языческих храмов. На Капитолии заседает «священный сенат Римской республики», в который вошли избранники простонародья – они-то и заправляют городом. Между папой и сенаторами непрестанные стычки. А вот зачем кесарю встревать в их дела – этого никак не мог понять Лестко, которому Генрих пытался растолковать причины раздоров. Зато Герхо внимательно слушал речи Рахевина и нередко вставлял свои замечания, по-крестьянски простые, мудрые и попадавшие в самую точку.

Во время остановок в благоуханных садах Италии, в горных замках, поставленных норманнскими или немецкими рыцарями, на постоялых дворах в богатых золотом итальянских городах они часто собирались вместе и допоздна толковали, спорили обо всем, о чем можно было спорить без обиды для папы и для кесаря. Таких тем находилось не много, но молодым путникам и этого было достаточно. Они жадно стремились узнать побольше, а Рахевин охотно вел с ними назидательные беседы, не хуже какого-нибудь доктора из Болоньи, славившейся своими учеными.

Итак, на Капитолии заседают сенаторы; с кесарем Конрадом они говорили, как равные с равным: приглашали его на коронацию, сообщали, что уже исправлен мост через Тибр, дабы кесарю сподручней было въезжать в «Град Льва»{72}. Главарем у них богатый дворянин Джордано Пьерлеони из знатной, правда, еврейской семьи; пристал он к республиканцам со зла на свою родню, на папу, на самого себя и на городскую чернь, впереди которой носит пурпурное знамя. Он любит выходить на ступени Капитолия, произносить громкие, но не слишком связные речи, и народ римский, созванный сенаторами к этим ступеням, по которым до конца веков будет сходить весталка, неистово ликует, когда Пьерлеони призывает его в свидетели своих постановлений. Арнольд же держится в тени; при нем горсть преданных друзей, юношей, прозванных «ломбардцами», и благочестивых женщин, которых он, однако, не допускает слишком близко. Живет он в уединенной, заброшенной башне рядом с аркой Септимия Севера; там он может вволю изнурять свою плоть голодом, жаждой, холодом и зноем. Через зарешеченные оконца он созерцает остатки древнего величия: от заросшего розами Палатина, где еще видны развалины Неронова Золотого Дома, до базилики Константина, арки Тита и Колизея, внутри которого род Франджипани{73} поставил свой остроугольный замок с глухими стенами.

С волнением смотрел Генрих на раскинувшийся вдалеке на равнине вечный город. Князь придержал коня, отряд остановился. Как грозовая туча, темнел Рим на зеленом плоскогорье Кампаньи. Бесчисленные башни его вздымались, подобно лесу мачт в богатом порту. Куда ни глянь, всюду эти башни, побольше и поменьше, прямые и как бы наклонные, все желтоватые, по цвету камня, из которого строены, и золотистая городская стена окружала их поясом.

Когда путники приблизились к стене, когда въехали в ворота, их взору открылось зрелище прекрасное и печальное. Между колоннами и портиками лежали кучи щебня, поросшие буйными сорняками. Площади были сплошь покрыты весенней травой, из которой выглядывали облупленные, потрескавшиеся колонны. Над цветущими пригорками, над грудами мусора и камня здесь и там высились церкви и руины древнеримских храмов, колоннад, арок – вокруг них громоздились каменные здания, где проживала римская чернь, ее главари, а также враждебная ей знать.

Между отдельными населенными кварталами пролегали обширные, усеянные камнями пустыри – средь зеленых кустарников и глыб известняка там обитали лишь ящерицы, кошки да собаки, которые лениво тявкали на проезжавших всадников. Жилища римских вельмож, сооруженные в виде крепостных башен, имели странный вид – в толстые кирпичные стены были вмурованы колонны, куски надгробных барельефов, бюсты знатных римлян с отбитыми носами, обломки фризов с изящным переплетением орнаментов. На прилегавших к этим башням участках стояли хибарки, обмазанные известью, которую здешние жители добывали, обжигая древние статуи; кое-где виднелись кирпичные стены базилик, и вдоль них ряды колонн, перенесенных из языческих сооружений. Внимание наших путников привлекли грандиозные развалины терм Диоклетиана, и они остановились полюбоваться на порфировую колоннаду, украшавшую атриум. Генрих невольно спросил себя, каким образом эти остатки языческого варварства еще уцелели, почему их не употребили для христианских храмов.

Осмотрели они потом и храм девы Марии, перестроенный из великолепного храма Минервы; и храм святой Агаты, откуда плененный римлянами Вергилий, став невидимым, сбежал в свой родной Неаполь{74}; и руины Неронова дворца на Палатине, где еще недавно жил римский префект, и руины дворца, в котором императору Августу явилась Мадонна с младенцем. Посетили также гробницу Эвандра и его сына Палланта{75}, тело которого было недавно найдено нетленным; только в груди этого богатыря зияла сквозная рана, нанесенная ему королем Турном. Побывали и в храме Весты, где в подземелье спит дракон; и в храме Януса, глядящего на конец и начало года, но теперь этот храм назывался башней Ченчио Франджипани{76}. Ну и конечно, обозрели Колизей, величественный цирк, воздвигнутый для Тарквиния Старшего исполинами, – ныне там, как ласточки, свили себе гнездо Франджипани, получившие от папы в ленное владение весь «Циркус Максимус».

Хотя Генрих явился в Рим с отрядом рыцарей, как знатный вельможа, его приезда словно бы никто и не заметил. Разоренный, нищий римский люд, сновавший по узким улочкам между домами, которые лепились вокруг Капитолия, Яникула и Ватикана, был занят своими делами. Отряд Генриха попросту разбил шатры на поле за Латераном, а сам князь со своими оруженосцами, с Яксой и Рахевином, поселился по соседству в заброшенном дворце кардинала Роланда{77}, как советовал ему Виллибальд из Стабло.

От дворца до самого Латерана тянулись луга и виноградники, уже зеленевшие свежей листвой. Средь пышной этой зелени, неподалеку от Латеранского собора, высилась бронзовая статуя, – как говорили, Константина Великого. Правда, кое-кто полагал, что это – один из более древних императоров, возможно, Марк Аврелий{78}. Генрих часами любовался дивным творением; искусство литья статуй было утрачено вместе с падением древнего Рима, и теперь никто уже не знал, как это делается. Статуя изображала бородатого римлянина верхом на небольшом коне; казалось, император выехал на прогулку по винограднику. Черты его лица были исполнены доброты, а взор устремлен вдаль, быть может, к границам его государства, которое простиралось до пределов земного мира. Печально восседал на своем аргамаке этот самодержец среди руин и виноградников и снисходительно усмехался юному князю варваров, который, стоя у его ног, тоже всматривался в неведомую даль голубыми, холодными глазами.

Возле конной статуи на винограднике встретились они с Арнольдом Брешианским, здесь-то и состоялась беседа, которая запомнилась Генриху на всю его, впрочем, недолгую жизнь.

Латеранский дворец в те времена представлял собой бесформенную каменную громаду, над которой возвышалось несколько почерневших башен. Небольшое крыльцо с аркадой служило для папских выходов.

У Арнольда Брешианского было широкое, гладко выбритое, смуглое лицо. Зато волосы, в буйном беспорядке обрамлявшие высокий лоб, были совершенно белые и походили на сияющий нимб. Небольшие серые глаза смотрели пронзительно. Генрих когда-то видел его в Польше, но тогда Арнольд еще не был сед. Теперь на руках его темнела грязь, от одежды шел запах сырости и затхлого помещения – запах башни, где он проводил время в молитвах и в изучении Священного писания. «Как он изменился!» – подумал Генрих, содрогнувшись.

Позади Арнольда стоял высокий, статный дворянин средних лет, с курчавыми волосами. На нем был роскошный костюм фиолетового цвета, на шее висел золотой топорик, символ дикторской власти. Это был «дукс»[5]5
  вождь, полководец (лат.)


[Закрыть] и «консул», а также трибун, Джордано Пьерлеони, глава римского сената, самый влиятельный из светских «ломбардцев».

Рахевин ничуть не оробел при виде двух вождей римского плебса: он спокойно им поклонился и, пройдя несколько шагов по винограднику, указал на лежавшие невдалеке каменные плиты. Звание Генриха было римлянам пока неизвестно, поэтому впереди пошел Рахевин, за ним Арнольд и уж потом Генрих и Пьерлеони. Для начала Рахевин завел речь о погоде, о дружной весне. Арнольд в ответ что-то пробормотал, а Джордано сказал несколько учтивых фраз и спросил Генриха, когда они приехали и не слишком ли утомлены путешествием.

Небо над Латераном было ослепительно-голубое, по стенам дворца вились глицинии, недавно завезенные крестоносцами с Востока, и легкий ветерок разносил их пряный, волнующий аромат.

Рахевин умолк, предоставляя Генриху говорить об их деле. Князь коротко изложил то, что было ему поручено Барбароссой. Он сказал, что кесарю известно письмо, посланное римским сенатом Конраду III, и что кесарь, разумеется, желает совершить въезд в Рим и короноваться с согласия сената, однако же напоминает сенату о том, что верховная власть над Римом принадлежит ему, кесарю, и признание этой его власти – условие sine qua non[6]6
  необходимое (лат.)


[Закрыть] существования самого сената.

Когда Генрих закончил, наступило минутное молчание. Слышалось только пение латеранских жаворонков где-то в вышине, над статуей Марка Аврелия. Наконец заговорил Арнольд Брешианский. В его тихом, ровном голосе звучала глубокая убежденность, страстная вера, которая воодушевляла этого с виду холодного, владеющего собой аскета. Генрих с удивлением чувствовал, что простые слова Арнольда покоряют ум, проникают прямо в сердце, хотя он внутренне сопротивлялся логике рассуждений монаха-еретика, который держал в своих руках судьбу вечной столицы.

– Кесарь забывает, – сказал Арнольд, – что обстоятельства переменились. Римский народ поднял голову из праха, и отныне судьбы этого города, а возможно, и не только этого города, зависят от него. Мы здесь спокойно и упорно созидаем нашу новую жизнь, которая, быть может, станет образцом для всего мира. Господь нам помогает, – тут в голосе его послышались патетические нотки, – господь помогает нам, и римский сенат возрождается, столь же могущественный и славный, как во времена Сципионов, а быть может, еще более могущественный, ибо ныне он озарен светом истинной веры. Не Юпитер ведет нас, и тем паче не Марс, но Христос, сказавший: «Блаженны миротворцы, ибо их есть царство небесное». Мы хотим мира. Воистину хотим. Однако тому, кто придет за короной к гробнице святого Петра, следует помнить: римский народ выше императора!

Он встал с камня и поднял вверх указательный палец; глаза его то вспыхивали мрачным огнем, то гасли, словно их застилал туман. Рахевин смотрел на него с легкой усмешкой, но Генриху было почти страшно слышать этот резкий, скрипучий голос. Казалось, то говорит не человек, а какой-то истукан.

– Установлением божиим римский народ испокон веков имеет право избирать императора из римлян или же из варваров. Если император пользуется властью, если он правит и повелевает, ведет рыцарей на войну и вершит суд – все это он делает на основе некоего права. Какого же права? Откуда оно у него? Он заимствует это право у римского народа, который избран изо всех народов, дабы служить основой и источником высшего права. Как иудейский народ есть источник веры, так народ римский есть источник власти.

Тут, воспользовавшись паузой, Рахевин вставил свое слово. Говорил он сдержанно, мягко, совсем не так, как неистовый Арнольд.

– Речь твоя справедлива, – сказал Рахевин и, заметив, что все взглянули на него с удивлением, поправился: – Вероятно, справедлива. Однако сейчас надо отложить в сторону наши споры и задать себе самый простой вопрос. Папа – в Риме, он ждет Барбароссу для коронования. И вот Барбаросса приезжает и венчается в соборе святого Петра. Что скажет на это римский сенат, для Барбароссы безразлично. Важно знать, что сделает римский сенат? Что сделает римский народ, что сделаешь ты, светлейший Пьерлеони, что сделают все видные сенаторы и те, кто толпится у ступеней Капитолия и кричит. «Согласны! Согласны!», одобряя все, что ты, Арнольд, представляешь на их одобрение? Как они поступят с кесарем и его людьми?

Арнольд при этом вопросе опешил, но обходительный Пьерлеони тряхнул кудрявой головой и любезно сказал:

– Это зависит от него, господа, от него самого! Если кесарь явится с согласия сената, если он примет приглашение сената и взойдет на Капитолий в лавровом венке, дабы почтить сей символ извечных римских добродетелей, он может рассчитывать на радушный прием. Но если кесарь хочет войны…

– Война между нами и нашим избранником невозможна! – возмутился Арнольд.

– Ну, раз вы не угрожаете войной, – поспешно вставил Рахевин, – то и кесарь запретит грабить город. Но если вы воспротивитесь его приезду…

– Тогда что? – спросил Пьерлеони, так как Рахевин запнулся.

– Ничего особенного. Кесарь въедет в град Льва без вашего согласия. Папа откроет ему ворота, и он коронуется без ваших оваций.

– Но тогда он не будет римским императором! – воскликнул Арнольд.

– Возможно. Но будет императором германским, – спокойно возразил Рахевин.

Наступила минутная пауза, потом опять заговорил Рахевин:

– Мы приехали сюда, я и кузен императора, польский князь Генрих (тут Пьерлеони с удивлением взглянул на Генриха и отвесил ему почтительный поклон), чтобы предложить вам мир. Если сенат признает власть кесаря и не станет противиться коронованию, все будет в порядке. Послушай, Арнольд, прибавил он тоном примирительным и увещевающим, – ведь ты и сам знаешь, что силы ваши невелики. Стоит кесарю и папе договориться, они раздавят вас как мышь. А меж тем кесарь мог бы вам быть защитой и опорой.

В глазах Арнольда вспыхнул мрачный огонь.

– Покамест папа и кесарь договорятся, в Тибре много воды утечет, и мы успеем построить нашу республику. Без продажных попов, – вдруг закричал он, – без разврата, без восточных благовоний! Мы, – и он ударил себя в грудь, – мы, римский народ, люди простые, служим не кесарю, не папе, а Италии… – Арнольд тяжело дышал, но когда Рахевин попытался что-то сказать, замахал на него рукой; – Все, что говорят о даре Константина{79}, – ложь, басни, над которыми смеется последняя кухарка в Риме… Папе надлежит держать в своей руке не меч, но ключи Петровы… иже дают отпущение грехов на земли!.. – Он громко засмеялся. – Отпущение на земли! Недействительны все их исповеди и отпущения, недействительны, продажны, обманны – как обманны их чудеса! Не видел я, что ли, как святой Бернар пытался воскрешать мертвых в Париже и в Клерво? А господь отказал ему в чуде: двенадцать часов молился он над трупом девочки и руки на нее возлагал, а господь от него отвернулся. За то, что живет он в роскоши, за то, что ходит у себя в монастыре разряженный в парчу, как король иерусалимский… О, горе, горе! А разве не предвещал он победу Конраду в Святой земле? И как он со стыда не сгорит, этот лжепророк? А на престоле Петровом сидит его ученик… Мои «ломбардцы», как их здесь прозвали, исповедуются друг перед другом. Ибо лучше исповедоваться перед простым человеком, нежели выбалтывать свои грехи в продажное ухо, которое склоняется к грешнику за деньги. О, горе, горе!

– Увы! – вздохнул Рахевин. – Мирские блага немало душ совратили и предали дьяволу. Но и немало бедняков, пусть с благими намерениями, угодят в его тенета, – тут он поднял палец и многозначительно взглянул на Арнольда. Тот стойко выдержал его взгляд.

– Да, мы создали римскую церковь: всякий, кто верует, может обрести спасение, но слова Евангелия должны быть для него непреложной истиной, а не фигуральным выражением…

– Не нам толковать святое Евангелие…

– Как это не нам? Всякий, на кого нисходит дух святой, обязан не таить свои мысли.

– Еще одно слово, – ласково молвил Рахевин, – и я поверю, что ты еретик.

Арнольд улыбнулся и промолчал. Затем, взглянув на Генриха и заметив, что тот смотрит на него во все глаза, снова улыбнулся, но уже веселей, сердечней. И от этих улыбок суровое его лицо прояснилось, словно показались среди туч проблески голубого неба. И сразу стало понятно, что этот человек способен увлекать и очаровывать сердца.

– Почему ты так меня слушаешь, любезный князь? – спросил он.

– Слушаю и дивлюсь, – ответил Генрих. – Мне кажется, я здесь многому могу научиться.

– Что ж, собери эти горчичные зерна и возьми их с собой. Я знаю ваш край и ваш народ. Быть может, какое-нибудь из зерен даст там всходы?

И вдруг пред мысленным взором Генриха, закрыв от него этот виноградник, этих столь различных людей, предстала излучина Вислы под Вавелем в снежный облачный день Неужто все, что говорит Арнольд, ложно? Нет, нет, в этом есть истина. Не истина Рахевина, простая, всем очевидная, а иная скрытая, потаенная, блеснувшая ему в улыбке монаха.

– Ибо, как я полагаю, – заключил Арнольд, – существуют в мире сем два пути. Один – от малого, раздробленного к целостному, могучему и великому; другой же путь – раздробление великого целого на все более малые части. Но который из этих путей есть путь божий – неведомо.

– Вероятно, оба, – со вздохом сказал Рахевин. – Ибо без его воли не свершается ничто на земле.

Они встали и не спеша пошли вверх по винограднику. Послы кесаря возвращались в город ни с чем, однако разочарования Генрих не испытывал, напротив, после беседы с Арнольдом он почувствовал, что отныне свободен душою и готов к паломничеству в Святую землю. Он весело шагал вперед, срывая по пути виноградные листья.

Приблизившись к Латеранскому дворцу, они увидели, что из аркады выходит небольшая процессия. На белом муле ехал старик с длинной седой бородой; на нем было два плаща, внизу белый, а поверх белого красный, на голове высокая золотая шапка. Из-под плащей виднелась простая, домотканая ряса, облачение цистерцианцев; подол ее не прикрывал голых ног в деревянных сандалиях. Это был папа. Перед ним шел слуга в зеленом платье, ведя белого мула за золоченые поводья, позади семенили два капеллана в широких фиолетовых мантиях. На лице Евгения III светилась спокойная улыбка, в левой руке он держал ремешок уздечки, а правая, с двумя сложенными перстами, была поднята в благословляющем жесте.

Сперва он ехал по верхнему уступу виноградника, как бы наперерез Генриху и его спутникам, так что они видели над зеленеющими лозами его профиль. Потом дорога делала поворот, и папа оказался лицом к лицу с ними. Генрих, Рахевин и Джордано Пьерлеони преклонили колени, папа на миг придержал мула, но тут Арнольд, резко шагнув вперед, упал на колени у самых ног мула, схватил ногу папы и поднес ее к губам. От этого резкого движения папа покачнулся в седле, но не перестал улыбаться. Невзрачный, жалкий с виду старичок, который, всем на удивленье, крепко держал в руках ключи Петровы, спокойно осенил крестным знамением вначале Арнольда, затем и остальных.

– Сын мой, – сказал он Арнольду, – не таи змия в груди твоей… – Потом обернулся к своим капелланам, кивнул, и они двинулись дальше. Через минуту вся процессия скрылась в облаке золотистой пыли за поворотом дороги, пролегавшей среди нежной, кудрявой зелени.