Текст книги "Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)

23

Зима в том году выдалась мягкая, Висла не стала ни в январе, ни в феврале, морозы ударили только в марте. На полях лежал тонкий слой снега, но вода в реке потемнела и текла стремительно и бурливо. Тэли каждый день уходил или уезжал «на виноградник» – повидаться с Юдкой. Она теперь носила на голове длинное покрывало, белое в голубую полоску, прихваченное медным обручиком, – ну, точно ангел на иерусалимских иконах! И Тэли подолгу глядел с нежностью в ее прозрачные глаза.

Князь не узнавал своего пажа. Впрочем, не только ему, но всему княжескому двору, всему Сандомиру было известно, что Тэли влюблен. В тот вечер, когда Юдка рассказывала в замке перед рыцарями свои истории, Генрих ее почти не запомнил. Да и сейчас он знал только то, что она еврейка и что преподобный Гумбальд кривится, когда ее изредка пускают в замок. Эти ханжеские причуды смешили Генриха – в Иерусалиме он ко всему привык. Но ему сильно недоставало Бартоломея и было больно, что паж отдалился от него. А Тэли всякую свободную минуту проводил в обществе Виппо и его подопечных. Генрих начал и на Виппо поглядывать косо.

Обо всем этом Генрих размышлял, прогуливаясь в одиночестве за городской стеной по холмам, которые тянулись вдоль Вислы. Один из холмов уже облюбовали себе монахи: они хотели поставить там костел в новом вкусе, из кирпича, по поводу чего было немало разговоров. Генрих мысленно делал смотр своим людям, той небольшой горсточке, которой он собирался доверить самые трудные поручения. Итог был неутешительный. Прежде всего Лестко; он цепляется за юбку жены, в бой не спешит, детей куча, да и разжирел; сам еле ходит, а сядет на коня, у того ноги подгибаются. Потом Герхо… Герхо все такой же: внимательный, расторопный, знает, чего хочет Генрих, и сам хочет того же, но в последнее время напала на него какая-то меланхолия, глядит разочарованно, недоверчиво, будто сомневается в возможностях князя. Тэли? Этот теперь ни на что не годен, любовь совсем вскружила ему голову. Кто мог ожидать такой перемены! И князь вспоминал их первую встречу на дороге под Зальцбургом – славный был паренек! Правда, он и в то время почти мгновенно влюбился в Рихенцу.

Потом Виппо – это основа. Виппо, конечно, человек деятельный, но уж очень поверхностный. Ему только бы побольше добра в кладовых, а что копит, не глядит: оружие покупает дрянное, меха берет от данников без разбору, что хорошие, что линялые. К тому же с годами он становится несносен; сделаешь ему замечание, побагровеет и сразу умолкнет, слова от него не добьешься – обижается, видите ли, когда князь его журит. Кругом все над ним посмеиваются. Казимира нет, он в Германии. Только Висла не меняется, или, вернее, она всегда разная и всегда та же.

И князь смотрел на реку. Черные стволы деревьев четко выделялись на фоне прозрачной, темно-зеленой воды. На земле белел снег, как будто ее покрыли тонким слоем белой краски, чтобы лучше оттенить рисунок стволов и ветвей. Внизу ехала от реки к деревянным городским воротам группа рыцарей; их желтые кафтаны и черные сафьяновые сапоги красиво дополняли спокойные цвета картины. Над лесом, над рекой, над воротами Сандомира кружили черные стаи птиц, слышались в белесом небе крики галок и ворон.

Из леса вышли навстречу князю Юдка и Бартоломей. Тэли был в фиолетовом полушубке, Юдка – в лисьем салопе. Увидев Генриха, они в Смущении остановились. Юдка потупила глаза, Тэли поклонился князю.

Генрих смерил парочку неприязненным взглядом и сказал:

– Так вот где ты пропадаешь целыми днями!

Тэли молчал. Тогда князь с улыбкой обратился к Юдке:

– Что ж ты забираешь моего певца? Без него в замке скучно.

Тэли густо покраснел по самые уши и сказал звонким голосом:

– Князь изволил меня искать?

– Я всегда тебя ищу, – ответил Генрих, – и вот только теперь нашел.

– Я к услугам князя, – сказал Тэли.

Генриха рассмешила такая учтивость. Присмотревшись к Тэли, он заметил, что тот одет щеголем и сапоги на нем из зеленого сафьяна! Князь невольно оглядел себя – да, его плащ уже износился, и, кажется, из-за всех этих хлопот и гнетущих дум он уже несколько дней не мылся и два дня ходит небритый. Вспомнив, о чем он сейчас думал, и сравнив себя с Тэли, Генрих пришел к выводу, что он постарел, опустился, перестал следить за собой, что, поглощенный единой своей мечтой, утратил интерес к жизни.

Втроем они направились в город. Генрих шел впереди и все оглядывался на «детей». Оробевшие, притихшие, они следовали за ним, держась за кончики пальцев. Юдка смотрела в землю.

В городе их встретил Готлоб и начал выговаривать князю, что тот выходит за городскую стену один – какая неосторожность, князь, видно, уже забыл о покушении! Готлоб вел за руку своего маленького сына, которого назвал на французский лад Винцентием. Премилый был ребенок!

Гертруды они в замке не застали. Вскоре после своего приезда она как-то отправилась ко второму брату Казимиру, – приглядеть за дворовыми девками, за коровами да за курами. Вислица понравилась ей больше, чем Сандомир, что ни говори, сандомирский замок кажется после цвифальтенской обители развалиной. А в новом, только выстроенном вислицком замке покои просторные, светлые, удобные, не хуже, чем на западе, и отапливать их легко. Так что Гертруду тянуло в Вислицу, и она пользовалась любым предлогом, чтобы туда заглянуть. С Казимировой Насткой, которая никуда из Вислицы не выезжала, Гертруда очень сдружилась и прямо-таки тосковала по ней в Сандомире, – Настка же, разумеется, не могла к ней туда приехать. Гертруда без конца рассказывала о житье-бытье Генриха; Настка только диву давалась, как это князь обходится без женщины, и пророчила ему неминуемые беды.

Да и во всем княжестве, во всей Польше народ недоумевал, что за причина, что у князя нет ни жены, ни любовницы – вроде бы он природой не обижен и никаких противоестественных склонностей за ним не примечают. Многие слыхали о прежней его любви к жене Болеслава, кое-кто знал и о Рихенце. Но то, что произошло между ним и королевой Мелисандой, почти никому не было известно. Сам Генрих с отвращением вспоминал ночь после морского сражения под Аскалоном. Спрятавшись за кустами, он тогда невольно подслушал упреки, которыми Герхо осыпал королеву. Он был соперником собственного оруженосца! И, быть может, это тень Мелисанды вставала между ними, когда Герхо, подавая ему шубу, склонялся перед ним с истинно немецкой придворной учтивостью и с непроницаемым лицом. Быть может, от тех аскалонских ночей ложится на глаза Герхо туман, за которым прячется его взгляд, меж тем как ноздри широко раздуваются, словно почуяв запах киннамона?

Сколько лет прошло с того времени? Герхо забыл, и Генрих забыл. О женщинах он вовсе не думал. Благочестивые упражнения, посты, коленопреклоненные молитвы… Духовники князя знали, что тело его непорочно. В ту пору многие рыцари соблюдали чистоту, ратное ремесло располагает к строгости нравов. А Генрих к тому же носил плащ монашеского ордена, белый плащ с осьмиконечным крестом.

Сбросив с себя этот плащ, он прохаживался по горнице, глядя на красные языки пламени, плясавшие среди раскаленных угольев. Лишь теперь он подумал о том, что за всю дорогу от леса до городских ворот Юдка не проронила ни слова. Когда встретили Готлоба, Тэли откланялся и пошел проводить ее домой. Генрих не мог обернуться им вслед, счел это неприличным; он почему-то стеснялся Готлоба, хотя тот был неизменно почтителен и закрывал глаза на частые нарушения этикета, которые допускал Генрих. Насмотревшись на церемониал кесарского, палермского и иерусалимского дворов, Генрих в душе посмеивался над Готлобом – трудненько бы ему пришлось, очутись он при каком-нибудь из этих знаменитых дворов! Но в ту минуту Генриху не хотелось огорчать Готлоба, тем более что крошка Винцентий шествовал перед ними, не оглядываясь по сторонам, важно и чинно, как маленький святой. И Генрих тоже шел с таким торжественным видом, что Офка и Гертрудка, дочурки Лестко, не посмели, как обычно, кинуться ему на шею.

Шагая из угла в угол, он все представлял себе Юдку, ее белое покрывало в голубую полоску, лисий салоп, волосы цвета темной меди, которые двумя локонами выбивались на меховой воротник, ее потупленные глаза. Он слышал за своей спиной ее шаги, мягкие, будто пританцовывающие, – наверно, ноги сгибаются у нее в коленях легко, как прутья орешины. Глаза у Юдки были все время опущены, он даже не приметил, какого они цвета, но чувствовал, что она на него не смотрит. А Тэли держал ее за кончики пальцев! Разумеется, тут не было никакого желания выставить напоказ свое чувство, они держались за руки просто так, по-дружески, но все равно Генриха раздражало, что они идут за ним, соединенные этим легким касанием пальцев.

По их поведению нельзя было угадать, стали они уже любовниками или нет. «Конечно, стали!» – говорил себе князь, но оснований для этого у него не было. В скромно опущенных глазах Юдки он ничего такого не прочитал, да и не стремился прочитать, он не хотел смотреть в эти глаза, ни разу не обернулся, когда Тэли и Юдка почтительно следовали за ним. Только слышал шорох ее шагов по снегу и решительную, мужественную поступь Тэли.

Несколько дней спустя Генрих велел позвать Юдку в замок – пусть потешит рыцарей своими историями. Собралась вся сандомирская знать. Никогда еще не казался Генриху его двор таким чуждым. Он всматривался в этих людей и все больше огорчался. Старый воевода, наевшись до отвала, дремал. Загорелый, темнолицый Смил из Бжезя громко разговаривал – бравый вояка, но умом недалек. Аббат Гереон, – хранитель княжеской печати и придворный капеллан, – проныра, думает только о своей выгоде и метит в краковские епископы. Молодые чуть лучше, но и то лишь благодаря своей молодости, в которой скрыто столько возможностей; потом все почки и бутоны вянут, опадают, остается скучный, во всем определившийся характер. Вот Говорек – юный, толковый, преданный; пожалуй, он слишком дружен с Дунинами и не в меру как и его друг, князь Казимир, – привержен к сельской жизни и русским потехам. Ему можно доверять, однако с ним не потолкуешь о европейских делах – не поймет, испугается. Рядом с ним Влодек Святополкович – красивый парень, но жаден и за свою родню горой стоит. Генрих переводил взгляд с одного лица на другое и с досадой хмурил брови.

Юдка, как обычно, рассказывала о Тристане и Изольде, затем начала историю о короле Артуре и о Граале. Князю вспомнилась чаша, которая хранится в Газе, вспомнились его удивительные, на грани были и сказки, приключения, огромные звезды над осьмиугольной крепостью тамплиеров и речи Бертрана. Внезапно он прервал Юдку, сказал, что ее история – кощунство. Все одобрительно закивали – история и впрямь нечестивая, зачем только пустили в замок эту безбожницу! Наступило гнетущее молчание. Юдка, недоумевая, вернулась на свое место, потом тихонько выскользнула из залы. Гости сидели за столом с мрачными лицами, не слышно было ни шуток, ни смеха, Виппо дремал в углу. Да, в прежние времена все было по-другому!

Однажды, уже ранней весною, Генрих отправился к Виппо. Проезжая по виноградникам, он вспоминал тот день, когда впервые прибыл в Сандомир. Теперь, как и тогда, в воздухе стояла голубоватая дымка, от полей шел пар, звонко пели жаворонки. Временами дождило: крупные капли метили дорожную пыль темными, круглыми пятнами, похожими на горошины, в колеях поблескивала вода.

Бревенчатый дом Виппо состоял как бы из двух, образовывавших прямой угол строений, и между ними высилось большое дерево. Генрих издали увидел, что под деревом сидят домочадцы Виппо, греясь на солнце, которое показывалось в небе, как только дождь переставал кропить землю. Кто-то поспешно поднялся и вошел в дом. Это был Тэли.

Остальные, встав с мест, почтительно приветствовали князя – сам Виппо, отец Юдки, ее долговязый муж и плясунья Пура. Князь с равнодушным лицом проехал мимо, едва удостоив их взглядом и небрежно кивнув. Никому и в голову не пришло, что князь явился сюда не случайно. Генрих подхлестнул коня, вслед за ним мчались двое слуг, только комья земли из-под копыт летели. Генрих смотрел на протекавшую за виноградниками реку и обширные луга, покрытые нежной молодой зеленью. Князя рассердило, что Тэли, заметив его, спрятался. И что себе думает этот сопляк? Но отругать Тэли или хотя бы сказать ему, что он его видел, Генриху не пришлось. Тэли в тот день попросту не показывался ему на глаза. Генриху не нравилось, что под кровом Виппо поселились чужие люди, – зачем они притащились сюда, что им здесь нужно? Вечером он все это высказал Виппо, когда тот явился за распоряжениями. Виппо был в прекрасном настроении, защищал, как мог, семейство жонглеров и все старался перевести разговор на то, как много денег собрал он в пограничных крепостях да сколько шкурок прислал ему вместо серебра любельский кастелян.

В последующие дни Генрих занимался тем, что собирал на лугу за городом своих и наемных ратников и учил их военному строю, которым сражаются рыцари в Святой земле. Он выстраивал всех в одну колонну, приказывал скакать за ним, потом, по его знаку, колонна вдруг расступалась, разворачивалась, воины из тыла вырывались вперед, и колонна превращалась в длинную цепь, которая могла легко окружить неприятеля. А иногда, вспоминая, как король Балдуин штурмовал Аскалон, Генрих разделял свое войско на шесть отрядов и вел их с разных сторон на Сандомир.

Но ратные упражнения, в которых ему усердно помогал Лестко, лишь на короткое время отвлекали мысли Генриха от дома среди виноградников. Немало его огорчал Тэли своей нерадивостью к службе; князь несколько раз имел с ним продолжительные беседы, журил, вразумлял. Юноша стоял перед ним опустив глаза, ни слова не отвечая на попреки. Речи князя ничуть его не трогали, и по выражению его лица было заметно, что думает он о другом. Порой Генрих призывал к себе Говорека и Владимира, часами рассказывал им об искусстве ведения осады. Но они мало что понимали и, слушая его описания стен Палермо, могучей Антиохии или башни Давидовой, как будто даже сомневались в правдивости его слов. Много времени князь проводил у Лестко. Этот здоровенный детина обычно сидел дома и что-нибудь мастерил для своей жены, у которой постоянно ломались то кросна, то гребень, то толкушка. Девочки нисколько не боялись князя, сразу лезли к нему на колени. Да, совсем обабился Лестко, а ведь еще не стар! Вспоминает путешествия и битвы, словно у него ничего уже нет впереди и только остается, как старику, ворошить прошлое. Мало радости доставляли Генриху эти посещения.

И вот, однажды вечером, когда ему стало особенно одиноко в холодных покоях замка, Генрих приказал отпереть городские ворота. Привратник в страхе осенил себя крестным знамением – князь собирался выехать через те самые ворота, у которых на него совсем недавно напал Ясько из Подлясья. Генрих взял с собой только любимого пса, лохматого Рушека. Ночь была теплая, весенняя, мерин Генриха громко фыркал, над Вислой поднимался туман, луна еще не всходила. Генрих погнал меринка по знакомой дороге, туда, где он еще надеялся увидеть чужое счастье, сам не сознавая, что за этим едет.

Привязав коня во дворе, он подошел к дому с задов. Окна были открыты настежь. В одной из комнат горел огонь в камине, шипели в медных подсвечниках восковые свечи. Все обитатели дома сидели вокруг стола неподвижно, будто нарисованные на иконе. Во главе стола, широко разложив локти, Виппо; справа от него старый Гедали; слева муж Юдки Борух Гуля, опустив голову с орлиным носом и прищурив черные глаза, разглядывал узоры на дубовой столешнице. Пура и Юдка, прижавшись друг к другу, сидели напротив Гули и задумчиво смотрели в окно. Казалось, широко раскрытые глаза девушек притягивают к себе мрак весенней ночи, наполнявший их бархатной чернотой, словно то были пустые глазницы. Спускавшиеся на лоб кудри и золотые кольца блестели в колеблющемся свете камина и свеч. Спиной к окну сидел Тэли, положив руки перед собой и склонив голову набок. Все молчали, – вероятно, о чем-то думали.

Князь Генрих совсем недолго смотрел на эту картину, но она запечатлелась в его памяти навсегда. Сердце у него болезненно сжалось. Нет, то, что он видел в окне, не было картиной счастья, а всего лишь неким призраком, предчувствием иного, высшего счастья, которое, кажется тебе, можно увидеть во мраке, если хорошенько раскроешь глаза. Вдруг Рушек пролаял два раза; кто-то встал, подошел к окну. Генрих ударил собаку по голове и спрятался за оградой. Оттуда он увидел, что Тэли медленно, сонно поднимается из-за стола и идет во двор. Ночная тьма скрыла его от глаз Генриха, только слышно было, как он посвистывает. Через мгновение он вынырнул из мрака с другой стороны ограды – перед Генрихом внезапно возник темный его силуэт со светлым пятном лица.

– А, это князь! – почти шепотом сказал Тэли. – Я сразу узнал лай Рушека.

Генрих с минуту молча всматривался в лицо Бартоломея, голос которого прозвучал так тихо и мягко, как если бы то был один из таинственных ночных шорохов.

– Как поживаешь? – спросил наконец Генрих, протягивая ему руку.

Тэли взял руку князя и задержал ее в своей – ведь он не мог здесь стать на колени или хотя бы наклониться, чтобы ее поцеловать. Поэтому он только подержал руку Генриха дольше, чем полагалось.

– Ты счастлив? – спросил князь.

– Да что там… – неопределенно протянул Тэли и выпустил руку Генриха.

Они немного помолчали. Рушек радостно колотил хвостом по ограде и обнюхивал сапоги Тэли.

– Сегодня в Сандомир не вернешься? – опять спросил Генрих, чувствуя, что сердце у него заныло.

– Нет, – тихо ответил Тэли.

– А как же муж? – еще тише спросил Генрих.

– Да ведь между нами ничего нет, – отчетливо и твердо сказал Тэли.

– Правда? – удивился Генрих и хотел еще о чем-то спросить, но тут Юдка выглянула в окно и громко, протяжно позвала:

– Тэли, Тэли!..

– Я здесь, сейчас приду, – обычным своим голосом ответил юноша и шепотом прибавил:

– Они могут вас узнать.

– Ну и что за беда?

Снова наступило минутное молчание.

– И как это они не боятся! – заметил Генрих.

– А кто их тут тронет! – возразил Тэли.

Рушек ткнулся в кусты, зашуршали листья.

– Ну что ж, я ухожу, – сказал Генрих, но не двинулся с места.

Тэли тоже стоял неподвижно. Вдруг он протянул руку и схватил Генриха за полу плаща. Видно, он хотел что-то сказать, но не находил слов.

– Пусть князь из-за этого не тревожится, – прошептал он наконец. – Не стоит. Ничего такого меж нами нет…

Генрих наклонился и молча обнял его за плечи. Юдка опять позвала. Князь резко повернулся и пошел туда, где был привязан его мерин. Он еще услыхал, как Юдка спросила:

– Кто тут был? Кто?

Спокойный мужской голос ответил:

– Никого не было.

Генрих отвязал коня и повел его под уздцы – спешить некуда! Ночь была тихая, безветренная. На востоке серебрились облака – там всходила луна. Мерин лениво брел, Рушек бежал рядом с Генрихом. Все было объято мраком и покоем.

Возвратившись в замок, Генрих долго не ложился, все шагал по своим покоям, расположенным наверху, – днем из них была видна Висла, а ночью, такой вот теплой, весенней ночью, во тьме маячили лишь очертания деревьев, росших у замка.

Генрих думал о том, что счастье в этом мире невозможно, что отраду дает только молитва. И он простерся ниц, раскинув руки крестом; так он лежал, а проникавший в окно легкий ветерок шевелил на его голове прядь тонких русых волос.

24

Юдка приметила князя Генриха еще в Бамберге; его статная фигура и особенно походка, неторопливая, но по-юношески упругая, врезалась ей в память. В долгие годы странствий, которые предшествовали приезду в Сандомир, Юдка ни на день не забывала, что когда-нибудь должна побывать в этом городе, как обещала маленькому певцу князя сандомирского. За это время произошло много перемен: вышла замуж Пура, потом и она сама нашла себе искусного жонглера, который приносил немалый доход их бродячей труппе. Муж Пуры утонул, переправляясь через Рейн; течением отнесло паром со всеми их пожитками, а они стояли на берегу и смотрели, как паром погружается в воду. Долго они странствовали из города в город, останавливались в корчмах, где их пугали разбойниками, и в замках, где рыцари либо собирались на войну, либо возвращались с войны, а если сидели без дела, то пили до умопомрачения и гонялись за женщинами по чердакам и чуланам. Побывали они в веселой Бургундии, видели грязные французские города с узкими улочками, немецкие крепости, больше похожие на деревушки, порой приставали в пути к другим бродячим жонглерам и певцам – и у Юдки всегда было легко на сердце. Может, и не всегда, но в печальные минуты она утешала себя мыслью, что впереди Сандомир. Где бы они ни находились – в Бамберге, в Праге или уже в Польше, во Вроцлаве, – Юдка воображала себе сандомирский замок, узкое окно в глубокой нише, к которой ведут ступеньки; там, на ступеньках, сидит Бартоломей Турно и поет красивым мужественным басом, а повыше, у окна, – его господин, князь в серебристом плаще. Встреча с Тэли на речном обрыве сильно разочаровала Юдку. Пригожий парень, и глаза у него большие, грустные, и стоял он тогда перед ней, точно рыцарь из тех историй, которые она рассказывает, а все ж, увидав его, Юдка почувствовала в сердце томительную пустоту. Стало быть, не о нем мечтала она все эти годы?

Но о князе Юдка даже думать не смела – непроходимая пропасть разделяла их. Она не раз встречала Генриха, он проезжал мимо нее на своем кастильском коне, глядя в пространство, поверх ее головы. Взгляд у него всегда такой холодный, и мысли, должно быть, витают где-то далеко-далеко. А глаза, как воды Рейна, в котором утонул муж Пуры, – зелено-голубые, прозрачные. Обычно он ездил без шлема, и светлые его волосы падали на плечи; лишь изредка он надевал легкий кольчужный шлем, скрепленный золотым обручем. Шлем был без забрала, но с очень небольшим отверстием для лица виски, скулы и лоб были закрыты; от этого еще приметней становились зеленоватые холодные глаза и вздернутый нос, пожалуй, не вполне княжеский. Сидел Генрих на коне небрежно, держа поводья в правой руке и наклонясь в бок, как будто собирался соскочить на землю. Но держался в седле крепко. Порою за его спиной развевался плащ с красным осьмиконечным крестом, но чаще он бывал без плаща, в узком цветном кафтане. Юдка заглядывалась на князя, как заглядывались все сандомирские женщины.

Семейство жонглеров время от времени покидало дом Виппо, чтобы поездить по ярмаркам. Старик отец закупал лошадей для княжеского хозяйства или выводил на продажу жеребят из несметных княжеских табунов. Муж Юдки, жонглер Борух Гуля, вел счета, записывая цифры на пергаментных листах или раскладывая камушки, – Виппо нашел в нем толкового помощника. Дом княжеского любимца всегда был полон всяких просителей, постоянно надо было улаживать какие-то дела, и для смекалистых мужчин, знакомых с искусством счета, работы хватало. Тем скучней было женщинам, Пуре и Юдке; они чувствовали себя заброшенными, не знали, куда деваться. Летом было веселей, но потом пришла зима с длинными тоскливыми вечерами, да и днем солнце почти не показывалось.

Юдка много хлопотала по хозяйству, хотя Гуля и Виппо противились этому. Она отбирала у невольников жернова и принималась сама их крутить или толочь крупу в ступе. Физический труд доставлял ей больше радости, чем выступления за деньги на ярмарках. Постепенно она и ее родные отвыкали от жонглерского ремесла, становились оседлыми людьми и все больше привязывались к земле, на которой жили. Похоже было, что Юдке в особенности пришлась по нраву эта жизнь. Но и Виппо уже вполне ополячился, перенял все здешние обычаи, а бранился – только послушать! – поминая и пса и Велеса. Его усадьба представляла собой нечто среднее между рыцарским поместьем и банкирским домом. Рыцарские обычаи, которых Виппо придерживался в Германии, соблюдались и здесь. Потом, под влиянием Гедали, к ним присоединились обряды еврейской религии. Все это сочеталось с польским укладом жизни. Как и в прежние годы, Виппо питал страсть к лошадям; продавал их и покупал как заправский барышник. Лошадей поставляли ему цыгане, мадьяры, чехи и даже австрийцы, которые вели торговлю западными породами. На конюшне у Виппо всегда стояло несколько этих благородных животных; уход был отличный, корм давали им отборный, чистили, холили. Никому не жилось у Виппо так хорошо, как его лошадям. Юдка часто заглядывала в конюшню; мало-помалу она научилась выводить лошадей, взнуздывать, седлать. К весне, когда дни стали длиннее, она начала выезжать верхом на часок-другой. Тэли не всегда сопровождал ее, и если ему удавалось догнать Юдку на прогулке, она над ним подсмеивалась.

Тэли же смотрел на нее с благоговением, повторял каждое ее слово. Песни он пел только те, которые она хоть раз похвалила, а тех, что ей не нравились, никогда не заводил. Так он почти забыл веселые, плясовые песенки, которым научил его в Зальцбурге Турольд. Да, эта женщина умела привлекать сердца, и чары ее безошибочно действовали на молодого слугу князя. Он просто не мог жить без Юдки. А она подшучивала над ним, хотя его верность и восхищенный взгляд трогали ее. Тэли говорил мало, он только ходил за Юдкой по пятам, считая это вполне естественным и не понимая, как может быть иначе. Юдка, оставаясь наедине с мужем, расхваливала ему Тэли: славный парень, она ведь давно его знает, и всегда он такой услужливый, такой спокойный, лишнего слова не скажет, ничего не требует. Гуля глубоко вздыхал, делая вид, что верит в ее искренность, – голова его была в это время занята подсчетами. Виппо, чем дальше, доверял ему все более сложные поручения. Борух то ездил на ярмарки менять деньги, то высчитывал налоги, которые сандомирцы должны были платить за русскую соль, то прикидывал для Виппо его доходы от арендуемых корчем и городских лавок. Да и о себе надо было не забывать.

Временами, обнаружив в счетах ошибку, Виппо приходил в ярость, старик и Гуля начинали оправдываться, Пура вступалась за отца – и в бревенчатом доме вдруг подымался адский шум, градом сыпались брань и проклятия. А Тэли с Юдкой, словно отделенные ото всех стеной отчужденности, только переглядывались, усмехаясь. Но бывало и так: семья усядется за стол, Тэли или Юдка запоют вполголоса, кто-нибудь возьмет в руки гусли или виолу, остальные притихнут, задумаются. Для Тэли это было непривычно. Сперва он с удивлением смотрел на застывшие в задумчивости лица своих друзей: опустив головы, они сидели неподвижно, как бы внимая какому-то голосу, не тому, который звучал в комнате, а другому, внутреннему, который в их сердцах вторил песне. В конце концов Тэли тоже приучился сидеть вот так вместе со всеми, сосредоточенно слушая голос сердца. В такую минуту и увидел их князь Генрих через окно.

Юдка тогда вскочила с места вслед за Бартоломеем. Потом она звала: «Тэли, Тэли!» В темноте мелькнул рыцарский плащ; она поняла, что здесь был чужой, и даже догадалась кто. Виппо рассердился, кликнул слугу, стал его распекать за то, что он плохо охраняет дом, и велел на ночь спускать собак с цепи. Юдка, испугавшись, заметила, что собаки могут кого-нибудь покусать. Но Тэли она не расспрашивала, старалась не смотреть на него – ей не хотелось знать правду. Вскоре все отправились на покой. Юдка с мужем в свою комнату, Тэли – в чулан, где он располагался на сене. Поздно ночью взошла луна, она мешала Юдке спать, яркий свет бил прямо в глаза. Юдка ежеминутно просыпалась и слышала, как в соседней комнате храпит Виппо и как ворочается Пура на своем скрипучем одиноком ложе.

Несколько дней спустя все зазеленело, теплые ночи и теплые дожди согрели землю, деревья оделись листьями, ожили луга. Когда Юдка выезжала из лесу, ее конь то и дело пригибал голову, чтобы ущипнуть свежей травки. Однажды на опушке леса она повстречала князя. Он тоже ехал один. Было около полудня, ярко светило солнце. Юдка сидела на коне по-мужски и без седла. Она смущенно смотрела на князя, не зная, что ей делать, как его приветствовать в таком положении. Лицо у князя было суровое, он даже не улыбнулся. Но, видимо, в то утро он приглашал к себе цирюльника и в бане побывал. Рукава его короткого кожаного кафтана доходили только до локтей, и мускулистые руки были после бани белые-белые, будто обтянуты белым атласом. Он приветствовал Юдку по-рыцарски, плавным взмахом руки. Она совсем растерялась, хотела повернуть обратно. Но князь преградил ей дорогу.

– Что ж это ты одна? А где мой певец? – спросил он.

Юдка молчала.

– Не хочешь со мной разговаривать? Почему ты всегда молчишь, когда встречаешь меня? – строго прибавил князь.

Юдка подняла на него расширенные от удивления глаза. Только теперь она заметила, как он красив.

– Я не смею, – сказала она. Но ее тон и лукавый огонек в глазах противоречили ее словам. Генрих почувствовал это и повернул коня. Немного отъехав, он помахал ей, и она снова подивилась на белизну его руки, как бы сиявшей в солнечных лучах.

Вернувшись домой, Юдка принялась за работу: стала сматывать в клубки шерстяную пряжу. От шерсти пахло осенью, а за окном были солнце и зелень. Звонко распевали птицы в лесу, который начинался сразу же за виноградником. После полудня Юдка отправилась пешком в дальнюю прогулку. Выйдя на луг над Вислой, она углубилась в густые вербовые заросли. В просветах между ветвями ослепительно сверкала подернутая мелкой рябью река. Пастухи гнали по вербняку коров, молодые листья блестели на солнце, от них шел сильный, приятный запах. Юдка улеглась под кустами, сорвала веточку и начала ее грызть. У ветки был горьковатый запах и терпкий вкус, похожий на вкус слез. Юдка лежала, ни о чем не думая: в уме проносились обрывки воспоминаний о прежней бродячей жизни, она чувствовала, как кровь горячей волной кружит по ее жилам.

Было это в пятницу. Вечером отец, прочитав положенные молитвы и посыпав стол хмелем, долго говорил о боге. Тэли в этот день, к счастью, был в Сандомире. Юдифь думала о боге, но он казался ей совсем другим, не таким, как тот бог, о котором рассказывал отец. И ей вдруг пришло в голову, что она никогда не была в христианском храме и не знает, как христиане представляют себе бога.

Весна быстро пролетела. Наступил конец июня, пора сенокоса. Бортники понесли из пущи первый мед, который пока брали у диких пчел. Князь ездил через лесные чащи в Ожаров – наблюдать за тем, как отнимают у кобыл жеребят, чтобы их сосчитать и поставить тавро; лучших тут же отделяли, а остальных пускали обратно в табун резвиться на приволье. Кроме того, Генрих продолжал обучать свое войско на лугу у городских ворот, в чем ему помогали крестоносные рыцари, приезжавшие из Опатова, из Загостья и из Мехова. Якса, примирясь с князем, тоже заглядывал в Сандомир. В окрестностях города и на княжеском подворье было шумно и многолюдно, бабы часами выстаивали у ограды замка, дивясь на пышно разодетых панов, все глаза проглядели, дурехи! Юдка с возмущением рассказывала об этом Виппо и мужу. Да и то сказать, сандомирские бабы ничего на свете не видали – ведь они не бывали ни в Бамберге, ни в Аахене, ни в Льеже, ни в Лане, где рыцарей этих как собак, и все в блестящих доспехах, один другого нарядней.