Текст книги "Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов"

Автор книги: Автор Неизвестен

Пан Аньолек на хорах разошелся. Гимн был длинный и исполнялся так необычно, что даже королевич Якуб бросил сонный взгляд на высокий костельный орган, после чего снова взял понюшку. На желтом его лице была написана скука.

Когда орган смолк, ксендзы начали читать вслух молитвы на латыни; сестры встревожились, но пока стояли на месте. Только одна из них непрерывно кружилась. Мальчик-служка подал отцу Лактанциушу святую воду в мисочке и кропило. Ксендз осенил монахинь знаком креста и обильно покропил их водой. Тут произошло нечто неожиданное. Сестры все разом испуганно взвизгнули – присутствовавших в костеле даже передернуло – и разбежались по пресвитерии [33]33
  Пресвитерий – часть костела, в которой находится главный алтарь, обычно отделенная балюстрадой.


[Закрыть]. Поднялся, переполох, сумятица – слышался топот ног, монахини верещали, как вспугнутые белки, вскакивали на скамьи, прятались в складках занавесей. Некоторые взобрались на почетные скамьи и, усевшись на резных дубовых перегородках, будто в креслах, болтали ногами; другие попрятались за спины господ из свиты королевича, сильно всполошившихся; одна уселась на спинку скамьи над Володковичем, а малышка Бельская юркнула под завесу трона королевича и время от времени выглядывала оттуда, корча нелепые, безобразные гримасы. Только мать Иоанна от Ангелов стояла неподвижно посреди площадки перед алтарем и смело, даже вызывающе, смотрела в глаза отцу Лактанциушу.

Отец Лактанциуш выждал, пока все успокоилось, – пока монахини застыли в причудливых позах, королевич Якуб стряхнул с жабо крошки табаку, и волна тревоги, прокатившаяся по костелу, разбилась и стихла у притвора.

– Сатана! – возопил он наконец голосом столь мощным, что зазвенели оконные стекла, а в трубах органа ответило эхо. Наступила мертвая тишина.

– Сатана, приказываю тебе, – гремел ксендз Лактанциуш, – изыди из тела преподобной матери от Ангелов, изыди, изыди!

Мать Иоанна побледнела и стала вдруг как бы выше ростом, было видно, как вся она напряглась, окаменела. Быстрым движением вскинула она прямые руки вверх и все росла, росла на глазах. Внезапно она изогнулась назад, как ярмарочная акробатка, покрывало с головы ее свалилось, открыв редкие, коротко остриженные волосы. Она медленно изгибалась все сильней и сильней и наконец прикоснулась головой к пяткам. Все глядели на нее со страхом и удивлением.

Тут из уст матери Иоанны зазвучал низкий, блеющий голос:

– Не изыду, что бы вы ни делали, не изыду!

– Будешь ты отвечать на наши вопросы? – вскричал отец Лактанциуш.

Мать Иоанна резко выпрямилась, даже кости затрещали, и одним движением упала ниц, распростерши руки крестом, точно они были деревянные. Стоявшие вблизи видели, как из ее рта высунулся огромный синий язык и как дна начала им лизать мраморные ступени алтаря. Ужас изобразился в широко раскрытых глазах господ придворных. Один лишь королевич сохранял невозмутимость. Он подозвал пажа и приказал прикрыть ему ноги пурпурно-красной пуховой перинкой. У него всегда в костеле зябли ноги. Сестры мало-помалу стали отходить от стен пресвитерии и медленными шагами приближаться к одержимой настоятельнице. Из уст Иоанны вырывались странные звуки, похожие на чавканье и урчанье медведя. Ксендзы осеняли себя крестом и молились.

Ксендз Лактанциуш продолжал экзорцизм:

– Отвечай, Валаам, Исаакарон, Асмодей, Грезиль, Амман, Бегерит! Кто ты?

– Это я, Запаличка, – вдруг закричала тонким голоском мать Иоанна, встав на ноги, не сгибая колен. – К твоим услугам! – прибавила она с плутовской усмешкой.

Ксендз-экзорцист, однако, не потерял самообладания. Он сделал знак креста над головой Иоанны и молвил:

– Отвечай, Запаличка, покинешь ли ты тело этой женщины по моему приказу?

– Тотчас покину, – отвечал Запаличка устами матери Иоанны, – но что ты сделаешь с моими братьями? С Валаамом, Исаакароном, Асмодеем, Грезилем, Амманом, Бегеритом? Валаам сидит в голове, Исаакарон в руках, Амман в груди, Грезиль в животе, Бегерит в ногах, а Асмодей в…

Стон ужаса потряс стены костела при этих чудовищных словах, которые Запаличка произносил веселым голоском, Ксендзы перекрестились и сотворили краткую молитву о каре за кощунство. Мать Иоанна тем временем тихо и дробно хихикала. Прочие одержимые приблизились к ней и, взявшись за руки, стали полукругом.

Ксендз Лактанциуш кивнул отцу Соломону. Тот поправил пелерину, стал потверже на коротких своих ногах и вдруг отчаянно завизжал, как охрипший сержант:

– Сатана, приказываю тебе, изыди!

Мать Иоанна откинулась назад на прямых ногах, словно ее толкнула невидимая рука, и оперлась на руки поддержавших ее сестер. С минуту она тяжело дышала, потом испустила долгий, громкий, прерывистый вопль. После чего стала прямо, вытерла себе платочком рот и усеянный каплями пота лоб, поправила покрывало на голове. Лицо ее приняло обычное выражение, и она обычным своим голосом сказала:

– Запаличка вышел!

Затем она принялась обмахиваться платочком. Среди собравшихся раздались возгласы удивления, разочарования; все враз заговорили, королевич Якуб опять взял понюшку.

Ксендзы повернулись к алтарю и произнесли благодарственную молитву. Поддерживаемая сестрами, мать Иоанна стала на колени. Ксендз Сурин внимательно на нее смотрел, она казалась очень утомленной – глаза были прикрыты, дышала она тяжело, вот-вот упадет в обморок. Вдруг она широко раскрыла глаза, будто увидела где-то вверху, над алтарем, нечто необычное. Сестры, поддерживавшие ее под руки, стали шептать:

– У нее видение, видение.

Ксендзы снова обернулись к алтарю. Внезапно мать Иоанна вскрикнула и прикрыла лицо руками. Тут ксендз Имбер шагнул к ней и, снова осенив ее крестом, спросил:

– Мать Иоанна, что ты видела?

Голос у него был мягкий, бархатный, ласковый. Не такой зычный, как у отца Лактанциуша, и, однако, звук его проникал в каждый уголок костела и мягко, будто оливковое масло, разливался по всему зданию.

Мать Иоанна рывком встала и открыла лицо. Отец Сурин заметил, что выражение у нее было такое же хитрое и дерзкое, как тогда, в трапезной. И прошипела она сквозь зубы те же слова:

– Я не мать Иоанна, я не мать Иоанна. Я бес, мое имя Грезиль!

Услыхав эти речи, отец Имбер вздохнул и произнес своим спокойным, нежным голосом:

– Грезиль! Сатана! Ведь ты знаешь, что ничто в мире не случается без воли господа! Без воли господа и волос не упадет с головы находящейся здесь матери Иоанны от Ангелов, настоятельницы здешнего монастыря. И в том, что ты вошел в тело сей благочестивой особы, тоже есть воля господа. Неисповедимы предначертания божьи, но всякое тело, всякий дух должны им покориться. И тебе надлежит повиноваться богу и тем, кто во имя бога приказывает тебе. Итак, будешь ты повиноваться?

– Да, – сдавленным голосом матери Иоанны изрек бес.

– Ответишь ты на мой вопрос?

– Да, – повторил Грезиль.

– Неисповедимы предначертания божьи, – ровным голосом продолжал ксендз Имбер, вытягивая шею и с явным, хоть и мягким любопытством поглядывая искоса на мать Иоанну. – И сатана порой может служить для назидания верующих. Так покажи нам, злой дух, как серафимы воздают высшие почести владыке сонмов ангельских.

– Нет, нет! – завопила не своим голосом мать Иоанна и попятилась назад, стала прятаться за сестер, приседая, прикрываться их широкими юбками и бросать на экзорциста косые, поистине безумные взгляды. Но не ужас изображался в ее расширенных зрачках, а возбуждение, живость, даже вдохновение.

– Дьявольский отблеск, – прошептал ксендз Сурин.

Однако ксендз Имбер, высоко округлив брови над своими красивыми бархатными глазами, властно махнул рукою в сторону матери Иоанны – сестры расступились, освободив большой круг для настоятельницы, и та оказалась лицом к лицу с экзорцистом.

– Как серафимы почитают владыку сонмов ангельских? – повторил ксендз свой вопрос.

Мать Иоанна заколебалась, пристально посмотрела на вопрошавшего, который утвердительно кивнул, – и вдруг упала, растянулась во весь рост, выбросив перед собой руки и перебирая длинными пальцами. Черная накидка струилась по ее спине, будто крылья, и вся ее поза выражала почтение и преклонение. Толпа восхищенно ахнула.

Ксендз Имбер с торжеством оглядел стоявших рядом ксендзов и, когда мать Иоанна через минуту поднялась, снова заговорил медовым своим голосом:

– А покажи нам теперь, Грезиль, как престолы [34]34
  Престолы – по учению христианской церкви, один из девяти чинов ангельских.


[Закрыть] воздают хвалу всевышнему.

– Адонаи [35]35
  Адонаи (древнеевр.) – Господин, Господь.


[Закрыть], – прошептал ксендз Сурин.

Мать Иоанна побледнела, глаза ее засверкали еще ярче. Горделиво вскинула она голову вверх, прекрасная в этом порыве.

– Ну, постарайся же! – с мягкой настойчивостью приказал ксендз Имбер.

Мать Иоанна подняла руки и тряхнула головой. Накидка, укрепленная завязками на шее, скользнула вниз, словно отделяясь от ее тела. С поднятыми руками она сделала три шага вперед и, склонившись, опустила руки, причем кисти ее затрепетали, будто крылья раненой птицы. Затем ступила шаг влево и опять сделала такой же поклон, опуская руки и дробно двигая кистями и пальцами. Еще шаг влево, и она очутилась против королевича Якуба; склонясь перед ним, как раньше, она откинулась назад, затем снова наклонилась, делая руками волнообразные движения, – не то птицы, не то бабочки. В танцевальных этих фигурах было столько внутренней кипучей жизни, что собравшихся дрожь пробирала. У королевича Якуба округлились глаза, он приоткрыл рот и изумленно смотрел, как Иоанна сдвигает ладони вместе – то высоко над головой, то, изогнувшись назад, где-то за спиной на отлете, выступая со странным изяществом. При этих ее поклонах забывалось ее увечье, становилась незаметной неровность плеч, а чрезмерная длина рук придавала ее облику нечто неземное. Удивительной красотой веяло от этого зрелища, ксендз Сурин в волненье глотнул слюну. Наконец мать Иоанна остановилась и упала на колени.

В костеле темнело. Тучи сгущались, а короткий осенний день подходил к концу. Солнце перекатилось на другую сторону. В сумраке раздался бархатный голос экзорциста.

– Грезиль, – говорил ксендз Имбер, – повинуйся же. Во имя бога велю тебе в сей день, день воздвижения, воздать хвалу кресту, символу спасения нашего.

Мать Иоанна распростерла руки.

– Этого не приказывай, отец, не приказывай, – произнесла она вдруг своим обычным голосом. – Он меня будет ужасно мучить!

– Воздай хвалу святому распятию, – мягко, но твердо молвил отец Имбер.

– Нет, нет! – резко вскрикнула мать Иоанна сатанинским, истошным голосом. – Нет! Не воздам хвалу! Не покину этого тела, я в нем пребываю и в нем останусь. Никакие слова земные или небесные не выгонят меня отсюда. Нет! Нет! Я останусь в нем.

Тут мать Иоанна, распрямившись, встала на колени на верхней ступени алтаря и, гордо вскинув голову, обвела взглядом присутствующих, словно говоря: смотрите, вот я здесь и с места не сдвинусь!

Все четыре ксендза приблизились к ней, каждый с серебряным распятием в руке, и, показывая ей этот символ величайшей жертвенности, возгласили:

– Покорись!

Но бес не желал покориться, он вдруг принялся так яростно трясти тело матери Иоанны, что она скатилась по ступеням вниз и, упав на каменные плиты, начала биться об пол головой, стучать ногами, – неистовый стук глухим эхом отдавался в костеле; собравшиеся в ужасе замерли.

Ксендз Игнаций махнул рукой в сторону ризницы: Одрын и пан Аньолек принесли простую дубовую лавку с прикрепленными к ней длинными ремнями. Подняв с полу содрогающееся тело настоятельницы, они положили ее на лавку и крепко стянули ремнями. Затем стали поодаль. Бес перестал терзать тело матери Иоанны.

Все четыре ксендза подошли к лавке. Ксендз Брым и ксендз Сурин тоже сделали шаг вперед.

– Покорись! – закричали экзорцисты. – Покорись!

И приблизили четыре креста к лицу матери Иоанны.

Мать Иоанна завизжала безумно высоким, пронзительным голосом, потом внезапно умолкла. Ксендзы стояли, прислушиваясь, ожидая, какие слова прозвучат из уст одержимой.

Немного помолчав, она завопила:

– Да будут прокляты бог отец, и сын, и дух, и пресвятая богоматерь, и все царство небесное!

Народ в костеле зашумел, как море в непогоду. Ксендзы, простирая руки, успокаивали его. Королевич Якуб, зевая, кивнул Хжонщевскому, но тот, уставившись на мать Иоанну, ничего не замечал. Она скорчилась, скрутилась клубком, как змея, и вдруг, выскользнув из стягивавших ее тело ремней, скатилась на пол. Сестры опять разбежались во все стороны, издавая вопли ужаса или крича «осанна!».

Мать Иоанна вскочила на ноги, но ксендзы Имбер и Игнаций ухватили ее под руки и медленно подвели к алтарю, где стояли двое других ксендзов, только теперь каждый из них держал по два распятия в руках. Отец Соломон так разгорячился, что весь дрожал, и лицо его побагровело.

– Покорись, покорись! – повторяли экзорцисты.

Мать Иоанна извивалась в руках ведущих ее и изрыгала проклятия, показывая ксендзам большой, распухший, совершенно черный язык.

– Да будут прокляты, прокляты! – рычала она, пот струился у нее по лбу и по щекам, заливая глаза.

Вдруг она вырвалась из рук ксендзов и упала на колени на ступенях алтаря, – народ в костеле опять заволновался, а королевич Якуб взглянул на своих придворных.

Экзорцисты с крестами в руках приказывали бесу отвечать. Лицо матери Иоанны изменилось, в нем выразился ужас. Голова откинулась далеко назад, и послышался мощный голос, словно исходивший из самых глубин груди – imo a pectore [36]36
  из самой груди (лат.)


[Закрыть]:

– О, святой крест! О, пресвятая владычица! Простите мне все мои кощунства!

Вопль радости грянул в костеле и сразу же стих. Мать Иоанна от Ангелов, побледнев, вскочила, зашаталась – и в глубоком обмороке упала к ногам экзорцистов.

8

Ксендз Сурин жил в монастыре в так называемом амбаре. То было большое деревянное строение в два этажа, стоявшее позади монастырского здания, торцом к хозяйственным постройкам. Внизу находились сараи и дровяной склад – владения Одрына, а по верху шла длинная деревянная галерея, на которую вела широкая, расшатанная лестница. На галерею выходили двери из расположенных в ряд комнат. Было их шесть, все одинаково небольшие, но удобные; в каждой окно глядело в монастырский сад, в каждой стояли большая кровать, стол, стул, на стене висело распятие. Тут обитали все ксендзы: Лактанциуш, Игнаций, Соломон, Имбер, отец Мига, духовник монахинь, – и, наконец, в последней, прежде пустовавшей комнатке поместили ксендза Сурина.

Ксендз Сурин привык к долгим службам, но после того дня отпущения грехов, после экзорцизмов, а затем вечерни он почувствовал усталость. Лег рано, не притронувшись к обильному ужину, который принесла ему сестра Малгожата, и даже не прочитав предписанных молитв. Вид одержимых монахинь и длившееся почти весь день изгнание бесов вселило в него ужас. Он был потрясен до глубины души. Сам опытный экзорцист, он впервые встречался с подобной групповой одержимостью.

Ему хотелось изгнать из мыслей это страшное зрелище, и он принялся думать о вещах, далеких от людыньского монастыря. Хотелось снова вернуться к воспоминаниям детства – он всегда обращался к ним, когда его одолевала и угнетала усталость от внешнего мира. Он любил воскрешать в себе ощущение некоего изначального зелено-голубого тумана, который, подобно мягко реющему тополиному пуху, окружал его когда-то, окружал и теперь, стоило лишь этого пожелать…

Странный покой наполнил его душу. Словно он, лежа неподвижно, погружался в теплые воды небытия. И из вод этих подымались, будто какие-то глубинные растения, будто лягушки, согретые весенним солнцем и превращающиеся в ласточек, воспоминания далекого детства: маленький хуторок, и строгий отец, и набожный работник Микита, которого впоследствии рехнувшийся мужик зарубил топором, но прежде всего – кроткая улыбка матери. Воспоминания эти развертывались не в нем, не в его душе, но словно витали где-то вверху, над ним, образуя полог, источавший тихую, усыпляющую музыку. Они жужжали вокруг него, подобно пчелам в улье теплым, летним днем.

Он вспомнил, как Микита, бывало, прислушивался к жужжанью пчел и по звуку определял, скоро ли будут они роиться. И радостное это жужжанье витало над усталой головой отца Сурина, вселяя нежданное счастье и покой. Незаметно спускался сон, еще смешанный с явью, и мыслями своими он уже не владел. Но все страшное, все самое горькое отделялось от него, уходило куда-то вдаль, оставляя его в состоянии тихого блаженства. Всплыло вдруг воспоминание о матери Иоанне, но и в нем не было отравы. Напротив, от него исходили мир и свет. Ксендз Сурин уже не помнил жуткого выражения ее лица во время экзорцизмов, только видел, как она идет в серебристом свете хмурого сентябрьского дня, робко – и будто ослепленная – выступает во главе станки монахинь. Какой чистой казалась она тогда, как прозрачен был взгляд ее голубых глаз!

Внезапно он вздрогнул от омерзения, вспомнив все, что было потом. Но одновременно сердце пронзила острая боль при мысли о страданиях этого хилого тела и этой светлой души. Мог ли он надеяться на победу над сатаной, над могучим сатаной? Но что сказал отец Брым? Быть может, там действительно нет никакого сатаны? Мороз пробежал по его телу от одной мысли, что мать Иоанна, возможно, стала жертвой не действительно существующего сатаны, а страдает из-за того, что душе ее не дана благодать. Что все это лишь ее собственные проступки и грехи, но мать Иоанна называет их Завулоном, Грезилем, Исаакароном и Запаличкой. Тогда душа ее осуждена, душа, которую поручили ему и с которой он еще не сумел войти в общение, заблудшая, погрязшая в грехе душа.

– Юзеф, – сказал он себе, – ты должен помнить об этой погибшей душе!

Произнеся это, он сел в постели. Он подумал, что, знать, его душа уже близка к гибели, раз он не прочел положенных молитв, а рухнул в постель, как вол на охапку сена. Он вскочил на ноги и схватил висевшую на стене плеть. С яростью начал он хлестать себя, пока телесная боль отчасти не заглушила великую скорбь, терзавшую его сердце. Долго бичевал он себя, потом вынул из узелка чистое белье и принялся его надевать, сбрасывая старое. Это всегда отнимало у него много времени, он делал все чрезвычайно тщательно – виток за витком накручивал на ноги чистые онучи и с трудом, с отвращением стаскивал с себя белье, по частям обнажая свое тело. Хотя в комнате было темно, он видел это тело, ощущал его – и долго не решался его обнажить, а обнажив, долго колебался, прежде чем прикрыть его чистым белым полотном. Жалко ему было пачкать полотно, он вытирал полотенцем спину с кровавыми следами от ударов плетки, и пятна крови на полотне – грубом, смоленском полотне – наполнили его душу горечью и удовлетворением. Он натянул сорочку, потом теплый шерстяной кафтан, наконец, штаны. И только совсем переодевшись, снова лег.

Однако сон не сходил к нему. Запах свежего белья, боль в спине от свежих ран и от потревоженных старых рубцов не давала уснуть. Он принялся размышлять, обдумывать, как он будет проводить экзорцизмы, и под конец опять представилась ему хрупкая, болезненная фигурка матери Иоанны от Ангелов.

Это скорбное воспоминание снова согнало его с ложа и заставило упасть на колени. «Душа осужденная – душа спасенная!» – мысленно повторял он и взывал к богу.

Так молясь и стеная, он не мог удержаться от того, чтобы не предложить себя в жертву всемогущему. Он желал, чтобы и его постигло такое же несчастье, какое обрушилось на мать Иоанну, желал испытать все те чувства, которые испытывает она, желал стать одержимым, как она, разделить ее бремя, – и он взмолился к богу о том, чтобы ему было дано найти истинный путь добродетели и любви, дабы повести ее к спасению, и чтобы на него, недостойного, перешли все муки ее и грехи. В этот миг страстного самозабвения он почувствовал, что единственное его желание – вызволить эту душу из когтей сатаны. Он готов был перенести самые ужасные пытки – и молил о них, – только бы она удостоилась блаженства вечного, а также облегчения мук здесь, на земле.

– А если сатана оставит ее и вселится в меня? – говорил он себе. – Нет, я не боюсь, пусть меня назовут безумным. Мир глумится над безумцами, пусть глумится и надо мной – я уподоблюсь Иисусу пред Иродом. Они будут избивать меня, надругаются надо мной, а я прикреплю к своей шляпе прекрасный цветок, на который мир глядит с презрением, цветок безумия, и буду – как учит отец наш, святой Игнатий [37]37
  Святой Игнатий Лойола (1491?-1556) – основатель ордена иезуитов.


[Закрыть] – навлекать на себя издевательства и злобу мирян и незаслуженные гонения, и один лишь я знать буду, в чем моя жертва и ради чего она…

Капли пота проступили на лбу ксендза Юзефа при жаркой этой молитве, и душу его охватил такой восторг, такая страстная вера, что, явись сюда в этот миг сатана во всем своем всемогуществе, ксендз сокрушил бы его. Подумав об этом, он взглянул в окно. На чистом небе снова сияли холодные звезды – но среди сверкающих созвездий он теперь уже не видел той черной туманности, которая всегда ему чудилась рядом с небесными светочами. Да, сатана, чье бытие он ощущал с такой остротой, особенно во время молитвы, на сей раз не явился ему воочию, и даже в самом дальнем закоулке «грецкого ореха», с которым он сравнивал свою душу, он не видел черного паука. И он уснул.

На другой день, после обедни, часов около двенадцати, отец Сурин должен был приступить к экзорцизмам. Проводить их предстояло в монастырском костеле, и никому из сестер не ведено было присутствовать. Лишь сестра Малгожата от Креста как единственная не одержимая бесами должна была стоять на молитве невдалеке от настоятельницы. Народу собралось не много королевич Якуб еще гостил у пана Ожаровского, но, утомленный вчерашним зрелищем, не приехал. Зато в костеле поблескивали бритые затылки панов Хжонщевского, Пионтковского и Володковича.

Всю обедню ксендз Сурин лежал, простершись ниц и моля господа ниспослать ему вдохновение. Когда он поднялся, две сестры ввели мать Иоанну. При виде ее отец Сурин смешался, жалость объяла его. Лицо у нее было бледное, измученное, в глазах глубокая печаль, но шла она, подняв голову, гордо приосанясь, и стала перед отцом Суриным с дерзким видом. Четверо ксендзов экзорцистов сидели на скамьях в пресвитерии и с любопытством, усмехаясь, смотрели, как ксендз Сурин берется за дело, которое они, при всей своей опытности и примерной набожности, не сумели довести до конца.

Отец Сурин долго смотрел в глаза матери Иоанне, но она не отводила их. Так мерялись они взглядами, пока наконец мать Иоанна не уступила ласковой настойчивости отца Сурина. Она отвела глаза и опустилась на колени. Сестры, ее поддерживавшие, удалились, и мать Иоанна осталась наедине со своим экзорцистом. Усталая, обессиленная, она смиренно стояла перед ним на коленях.

Вдруг, словно в приливе вдохновения, ксендз Сурин повернулся к алтарю, открыл дарохранительницу и, взяв оттуда одну облатку, вложил ее в серебряный ларчик, который вынул из кармана. Со святыми дарами в руке он сделал шаг к коленопреклоненной.

Она вскочила, отбежала на несколько шагов с криком: «Нет! Нет!» И внезапно злой дух повалил ее на ковер и стал подбрасывать ее тело в диких конвульсиях. Привычный к таким сценам, отец Лактанциуш махнул служкам, и те внесли дубовую лавку. Отец Сурин стоял с серебряным ларчиком в руке, не зная, как быть. Служки умело привязали мать Иоанну к лавке, но, и скрученная ремнями, она продолжала биться в судорогах, глухо рыча и скрежеща зубами.

Отец Сурин, держа в руке святые дары, затянул «Magnificat» [38]38
  «Да возвеличится» (лат.)


[Закрыть]. Пан Аньолек мощными аккордами поддержал грегорианский хорал – орган звучал величественно. Четыре ксендза, стоя у почетных скамей, с чувством пели этот гимн радости, гимн хвалы, мать Иоанна корчилась уже не так сильно.

Под ликующие звуки гимна ксендз Сурин приблизился к лавке, на которой лежала связанная женщина, и встал перед ней на колени. Мать Иоанна хмуро глянула на него – в этом взгляде он прочел ожидание и страх, торжество и восторг. Мучительная жалость пронзила сердце отца Юзефа. Уже не колеблясь, он протянул руки и положил серебряный ларчик с облаткой на грудь одержимой.

Мать Иоанна пронзительно вскрикнула, потом тело ее расслабилось, и она, закрыв глаза, притихла.

Грудь ее, на которой теперь лежал серебряный ларчик, сперва бурно вздымалась, но постепенно становилась все спокойней. Пан Аньолек дивным своим голосом пел на хорах стих за стихом, наконец орган смолк, звуки его замерли на высоких регистрах флейты и vox humana [39]39
  человеческий голос (лат.)


[Закрыть]. В костеле стало тихо, верующие приблизились к решетке, любопытствуя, что будет происходить дальше.

Однако ничего не происходило. Мать Иоанна тяжело дышала, отчетливо слышалось ее дыхание и дыхание отца Сурина. Ксендз на коленях приблизился к ее голове и произнес тихим, ровным голосом:

– Дочь моя, будем молиться вместе. Я буду читать свои молитвы, а ты старайся присоединиться ко мне в душе. Да сойдет на тебя покой.

Сказав это, он закрыл глаза и, склонясь к уху матери Иоанны, начал вполголоса:

 
– Eripe me de inimicis meis, Deus meus, et ab insurgentibus in me libera me.
– Eripe me de operantibus iniquitatem et de viris sanguinum salva me.
Quia ecce ceperunt animam meam: irruescunt in me fortes.
Nec iniquitas mea, nec peccatum meum, Domine, sine iniquitate cucurri et direxi.
Exsurge in occursum meum, tu Domine, Deus Virtutum, Deus Israel!
 

[40]40
  Избавь меня от врагов моих, боже мой! Защити меня от восстающих на меня.
  Избавь меня от делающих беззаконие; спаси от кровожадных.
  Ибо вот, они подстерегают душу мою; собираются на меня сильные.
  Не за преступление мое и не за грех мой, господи, без вины моей сбегаются и вооружаются.
  Подвигнись на помощь мне и воззри, ты, господи, боже сил, боже Израилев! (лат.)


[Закрыть] [41]41
  Псалом 58, 2–6.


[Закрыть]

В глубоком безмолвии, воцарившемся в костеле, приглушенное бормотанье отца Сурина звучало то громче, то тише, как журчанье водяной струйки; так порой, входя после шума южного города в тишину монастырской галереи, слышишь нежный шепот фонтана, наполняющий эту тишину миром и покоем. Ксендз читал псалом за псалмом, и постепенно выражение лица связанной монахини менялось. Уже не усталость изображалась на нем, но воодушевление, не упрямство, а светлая покорность; монахиня медленно сблизила руки и сложила их на груди так, что драгоценный ларчик оказался меж тонкими ее пальцами. Но к святыне она не прикасалась.

Отец Сурин с закрытыми глазами самозабвенно читал один за другим латинские стихи, и в его воображении все отчетливей становился зримый образ зла. Уже не раз при экзорцизмах он вызывал в себе это видение. Он видел, как сатана стремится завладеть душой человека, дабы вступить с нею в своего рода мистический брак, и все лишь затем, чтобы нарушить предназначения божьи, чтобы восстать в бунте бессмысленном и бесплодном против владыки всего сущего. И во время своей молитвы он возносился мыслью над землей, начинал постигать бессилие зла, исходящего от сатаны, и тщетность безнадежных попыток нечистого духа. И он видел, сколь неизменно, согласно божественным законам, свершается движение звезд и планет на небе, людей и народов на земле и как сатана, скрежеща от ярости, ни в чем не может нарушить извечных установлений. И, видя злобу и бессилие дьявола и сравнивая их с могуществом и величием господа нашего, он постигал ничтожество дьявола, а равно и ничтожество человека пред богом – и обретал в этом утешение. Да, сердце его черпало утешение в том, что он видел дьявола как черное, маленькое пятно в душе матери Иоанны и тут же видел драгоценный алмаз ее спасения, сияющий в длани Христа. И чувство это разливалось в нем, как аромат ладана, пролитого на костельный пол, и на губах у него заиграла светлая улыбка небесного блаженства. Улыбка эта сразу же отразилась на устах измученной бесами монахини. Привыкшая к грозным крикам отца Лактанциуша, которые уже давно перестали на нее действовать, она, видимо, сперва была удивлена нежностью, звучавшей в латинских молитвах отца Сурина, потом, возможно, ее стало раздражать это непонятное для нее бормотанье, но под конец она поддалась магической силе слов, прозрачный строй которых озарил блаженной улыбкой уста отца Сурина. Эта нежность как бы сообщалась ей – она тоже улыбнулась.

Но вот отец Сурин умолк. Бормотанье его ушло куда-то вниз, исчезло, и ксендз открыл глаза, словно пробуждаясь ото сна, словно возвращаясь к действительности после далекой прогулки в краю непостижимого. Он сразу заметил ангельскую улыбку монахини и ее руки, лежащие на груди, подобно цветам. Ксендз чуть отодвинулся, потом склонился к ней и снова заговорил:

– Дочь моя, постарайся наполнить душу свою любовью небесной и возвратить господу ту любовь, которою он нас возлюбил. Гляди, на своем сердце ты держишь его сердце, пламенеющее высочайшей любовью. Можешь ли ты противиться его пламени? Можешь ли не ответить любовью на любовь?

Мать Иоанна резко пошевельнулась. Отец Сурин убрал серебряный ларчик. Монахиня раскрыла глаза и посмотрела на отца Сурина тепло и доверчиво.

– Любовь изгоняет зло, – шепотом произнес он, – исполнись ею вся, чтобы не было в тебе ни единой частицы, в которой могло бы притаиться зло. Будь доброй, как дитя, радостной, как дитя, ведь бог возлюбил нас так сильно!

Спокойным, гибким движением, совсем не так, как вчера, мать Иоанна выскользнула из опутывавших ее ремней и, плавно преклонив колени на лавке, молитвенно сложила руки. По ее щекам текли слезы. Отец Сурин, стоя на коленях, склонился и молвил:

– Помолимся все вместе. Отче наш…

Мать Иоанна с чувством повторила слова молитвы.

Отец Сурин отнес облатку на алтарь, вернулся к матери Иоанне, взял ее под руку и, подведя к алтарному возвышению, запел громким, ликующим голосом:

– Gloria Patri et Filio… [42]42
  Слава отцу и сыну… (лат.)


[Закрыть]

Все в костеле плакали. Только на устах у экзорцистов, особенно у ксендза Имбера, блуждала неопределенная усмешка, будто они думали: «С Левиафаном не так-то легко справиться».

И они оказались правы. На другое утро сестра Малгожата сообщила отцу Сурину, что всю ночь бесы с небывалой яростью терзали и мать настоятельницу и остальных сестер.