Текст книги "Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

4

Утром на рассвете их разбудил ксендз Сурин. В латаной, потертой сутане, высокий и худой, стоял он на пороге и окликал Юрая. Тот живо вскочил.

– Ну-ка, малый, собирайся в дорогу. Ксендз провинциал наказывал тебе сразу возвращаться. Дорога дальняя, да все лесом. Я сейчас иду в костел, хотел тебя проводить. До свиданья, до свиданья…

Юрай поцеловал ксендзу руку.

– Передай поклон ксендзу провинциалу и всем братьям, приветствуй пани Сыруц… До свиданья, Юрай. Помолись за меня. До свиданья.

Быстрым движением руки ксендз Сурин благословил Юрая и пошел в сторону местечка. Вдруг он остановился, повернул обратно. Казюк стоял на пороге конюшни.

– Послушай, – сказал ему ксендз Сурин, – я так давно не был у вас здесь, в Людыни, ничего уже не помню. Мне надо пройти к приходскому костелу. Проводи хоть немного.

Казюк молча зашагал рядом. Они вышли на улицу. Прямо напротив стоял высокий новый костел урсулинок, который днем вовсе не казался таким таинственным. Он был еще заперт, и ксендз Сурин с тревогой посмотрел на двери, сомкнутые, будто упрямые губы. За костелом виднелся приземистый, мрачный монастырь, а дальше – стена, ограждавшая монастырский двор и сад. Стена эта тянулась далеко вниз, к смоленской дороге. Они пошли в противоположную сторону, по щиколотки увязая в грязи. Миновали массивный деревянный шлагбаум – подобие вертушки, со скрипом вращавшейся на толстой дубовой оси. За вертушкой длинная, покрытая грязью улица вела к рынку и к приходскому костелу.

– Тут уж, вы пан ксендз, сами найдете – все прямо да прямо! – сказал Казюк. – А я вернусь, хочу с Юраем попрощаться.

– Спасибо, – сказал ксендз Сурин, делая небольшой крест над головой Казюка. – Славный ты парень!

И, высоко подобрав сутану, быстро пошел по грязной улице к костелу. Мокрые деревянные дома стояли по обе стороны хмурые, сонные, только теперь отворялись двери и ставни, растрепанные бабы выходили с ведрами по воду, а маленький колокол опять зазвонил. У ксендза Сурина было письмо провинциала к новому приходскому ксендзу Брыму. И вообще провинциал велел ему прежде всего повидаться с ксендзом Брымом, еще до того как он переступит порог монастыря. Рынок представлял сплошную черную лужу. Прижимаясь к стенам домов, узкой тропкой, по камням, кое-где разбросанным в грязи, пробираясь меж козами и свиньями, которые нежились в луже, ксендз Сурин подошел к костелу. Поднявшись по четырем каменным ступеням, он вошел в костельный двор, затем в костел, и сразу на него пахнуло знакомыми запахами просторного холодного помещения, горящих восковых свечей. Он направился в ризницу, перекинулся словом с заспанным, дряхлым стариком, там находившимся, и тихо отслужил обедню. Затем сел на скамью и еще прослушал службу, которую правил приходский ксендз, худощавый, румяный старичок. Когда тот закончил и вышел из ризницы, ксендз Сурин с чувством перекрестился, мысленно попросил господа бога благословить их первую, столь важную, беседу и, медленно поднявшись с жесткой скамьи, направился в дом приходского ксендза.

Он застал старика в большой сводчатой горнице, тот сидел за столом, попивал из кувшина подогретое вино. Ксендз Брым вскочил из-за стола, обнял гостя и поцеловал его в плечо. Затем, усадив за стол, хлопнул в ладоши: при этом хлопке встрепенулся у печки паренек, раздувавший огонь; одежда на нем была рваная, в волосах торчали перья.

– Чего вам? – спросил он с глуповатой миной. Приходский ксендз добродушно рассмеялся.

– Алюнь, да у тебя в волосах целая перина! Вытащи перья хоть так, пальцами…

Малый принялся прочесывать пятерней взлохмаченные волосы и еще раз спросил:

– Чего вам?

– Сбегай на кухню, – сказал ксендз, – и принеси еще один кувшинчик вина для ксендза капеллана. Ну, мигом!

Алюнь направился на кухню, впрочем, не слишком поспешая. Когда он открыл дверь, в горницу вбежала девчушка лет четырех, но очень маленькая; уверенным шагом она подошла к отцу Сурину, стала перед ним, посмотрела испытующе, потом вдруг присела и с важностью сказала:

– Я – экономка пана ксендза!

Ксендз Брым опять разразился смехом, схватил девочку и приподнял ее:

– Гоп-ля, Крыся, а тебе ведь нельзя сюда входить, когда у меня гости.

– Ксендз – это не гость, – решительно сказала Крыся.

Оба ксендза улыбнулись. Алюнь возвратился с кувшином вина и большой миской лепешек. Все это он поставил перед гостем. Ксендз Брым отдал девочку Алюню.

– Ну, теперь оба марш на кухню. В печке горит?

– Горит, – пробурчал Алюнь и, вскинув девочку на закорки, скрылся за дверью.

Отец Сурин оглядел горницу, посмотрел на гудевший в печке огонь.

– Холодно тут и сыро, – сказал ксендз Брым, поежившись, – с сентября топить приходится, чтобы хоть немного согреться. Ноют кости у меня, старость не радость.

Ксендз Сурин никогда не пил горячего вина, но он придерживался евангельского правила пить и есть все, что подадут, а потому отхлебнул из кувшина и, переломив испеченную на поду лепешку, осторожно поднес кусочек к дрожащим губам. Он был измучен и устрашен первыми часами пребывания в Людыни, чувствовал себя здесь чужим, несчастным. Ксендз Брым бросил на него быстрый, внимательный взгляд. Ксендз Сурин молчал.

– Вас здесь ждут большие трудности, – вдруг сказал совсем другим, серьезным тоном старый ксендз и глубоко вздохнул.

– Я отказывался, – скорбно прошептал ксендз Сурин и посмотрел на отца Брыма жалобно и беспомощно, как побитый щенок. Вынув из-за пазухи письмо провинциала, он, неуверенно глядя на старика, пододвинул ему письмо по столу. Тот вытащил очки в проволочной оправе, протер их платком, не спеша прочитал письмо. Потом опять серьезно посмотрел на гостя:

– Очень приятно, – сказал он, – очень приятно. Провинциал пишет о вас так лестно… Но вот захотят ли бесы покориться твоей святости, дорогой отец, это еще неизвестно. – Тут ксендз Брым, не прикасаясь руками к кувшину, хлебнул раз-другой горячего вина.

– На то воля божья, – развел руками ксендз Сурин.

– Видишь ли, любезный отец, – продолжал ксендз Брым, словно настраиваясь на длинную речь, – святость разная бывает. И еще – праведные люди в простоте души своей могут быть более легковерны, чем те, что живут в миру и знают все его западни. Как ты творишь экзорцизмы, любезный отец? – внезапно спросил он опять другим тоном.

Ксендз Юзеф взглянул на него с беспомощным недоумением и покачал головой:

– Как же иначе? Согласно rituale Romanum [20]20
  римскому обряду (лат.)


[Закрыть].

– Ну, разумеется. Да не в этом суть. Впрочем, завтра, в день воздвиженья честного креста, состоится отпущение грехов. Увидишь это необычное зрелище и познакомишься с теми четырьмя ксендзами. Я туда, в монастырь, не заглядываю, – но и вдалеке не чувствую себя в безопасности. Ксендз Гарнец тоже не заглядывал, а вот же бабы… то бишь, монахини, погубили его. О, мне его судьба запомнилась! Правда, не будь он грешником, они бы, может, и не прицепились к нему. Ксендз Гарнец, надобно признать, был человек молодой, красивый, глаза черные, как у итальянца, одним словом, пригожий… А я что? Старый дед. Уж я-то не явлюсь во сне матери Иоанне от Ангелов.

– А ксендз Гарнец являлся?

– Да неужто, ты пан ксендз, не знаешь? Являлся, и за ручки брал, и на всякие неподобства склонял. Говорят, он прямо сквозь стены монастырские проходил!

Ксендз Брым отодвинулся от стола и от кувшина с вином и вперил в ксендза Сурина светло-голубые глазки. Моргнув раз-другой красноватыми веками, он весело рассмеялся. Отец Сурин в ответ и не улыбнулся, только опустил глаза.

– Все началось якобы с того, что он перебросил им через ограду букет цветов, не виданных никогда в нашем глухом углу. Такие пахучие розы, что когда их несли к настоятельнице, то по пути все залил их аромат, а уж в келье… Э, да что тут долго говорить! Чего только бабы не выдумают!

Ксендз Сурин поднял глаза.

– Так вы, пан ксендз, полагаете, что это бабские сплетни? Что Гарнец не был колдуном? Что он не проникал в монастырь?

Лицо ксендза Брыма вдруг стало серьезным.

– Я полагаю – но говорю это одному тебе, потому что ты должен знать все, – сказал он, доверительно нагнувшись над столом, – я полагаю, тамошним девицам очень хотелось, чтобы Гарнец к ним приходил, и от этих желаний им в голову и ударило. Мать Иоанна целые дни торчала в монастырской приемной и все говорила, говорила без умолку. Монашки со всей Людыни, шляхтянки со всей округи, из-под Смоленска, даже из-под Вильно съезжались сюда и шушукались с нею… Она говорила, член, мол, у него огромный, черный и холодный, как лед.

Ксендз Сурин скорбно склонился над столом и осенил себя крестным знамением. Прикрыв глаза руками, он тихо застонал. Ксендз Брым смотрел на него слегка удивленно.

– Придется тебе, отец, ко многому здесь привыкать, – сказал он наконец. – Сестрицы наши, или, может, бесы, что в них сидят, такое несут, что любой старый рейтар устыдился бы. Да еще выкрикивают громко на весь костел, при сотнях людей… А знаете, где сидят у них бесы? А за что их хватают? А как распаляют? Сестра Виктория от Мук Христовых…

Ксендз Сурин со стоном перебил его:

– Какой ужас! Да как это возможно, пан ксендз?

– Попробуй сказать это отцу Лактанциушу! Он уверяет, что, когда люди видят дьявола, они, дескать, крепче верят в господа бога и в католическую церковь. Вот и показывает народу все, что сумеет, – вроде как фокусник на ярмарке!

Ксендз Сурин молитвенно сложил руки.

– Господа бога вселять в душу человеческую с помощью дьявола? – тихо спросил он.

Ксендз Брым встал и принялся ходить крупными шагами между столом и печкой – только развевались полы широкой сутаны.

– Кто знает, отец Юзеф, – сказал он, – может быть, этот способ не так уж плох? Дьявол захватывает все тайные уголки нашей души, всюду лезет мерзостным своим естеством, заполняет душу нашу злом по самые края. А потом мы дьявола изгоняем. Могучим усилием воли, взывая к святому духу, взывая к имени наисвятейшего, одним манием ты устраняешь дьявола. И вот, душа человека остается пустой, как порожний кубок, как полая форма… и прежде чем в эту пустоту вольется мир со всей его суетой, бренностью и прахом, в нее может влиться чистейший дух благодати божьей. Может быть, так и создаются святые? Допустить дьявола, призвать его, отдать ему тело и душу, а потом, изгнав его, подставить опустошенный дух под струи росы небесной, как пустую бочку под водосточный желоб, пока не зальет его чистейшее естество божье до краев?..

– Да, возможно, – промолвил, выходя из глубокой задумчивости, ксендз Сурин, – но ведь душа человека не схожа со стеклянным сосудом. Скорее она подобна грецкому ореху – в ней столько бугорков, частей, закоулков, тайников. И если дьявол, покидая душу человека, оставит в самой ее глубине, в самом дальнем уголке души хоть каплю своего бесовства, эта капля испортит вливающуюся благодать божью, как капля чернил портит кубок вина. Нет, отец Брым, такой способ творить святых кажется мне слишком насильственным, слишком необычным. Благодать божья подобна цветку, который зарождается в виде бутона, развивается и расцветает, постепенно обращаясь к солнцу. Так возникает святость.

– Но ты подумай сам, отец капеллан, – сказал ксендз Брым, присаживаясь рядом с гостем, – что же это получается? Господь бог позволяет дьяволу опутать христианскую душу? Войти в крещеное тело, завладеть им и показывать такие ужасы? Нет, в этом должен быть какой-то смысл, господь бог ничего не делает такого, в чем не было бы святых его замыслов. Он не отдаст попусту душу человека на погибель, он, наверно, что-то в ней, как лекарь, удаляет… может, и с помощью дьявола, а может, и с помощью чего другого. Для меня одно важно – такое попустительство бога, позволяющее злу торжествовать, должно иметь какой-то смысл. Разве что…

Тут ксендз Брым, придвинувшись вплотную, взглянул на отца Сурина и приподнял одну бровь. Но отец Сурин продолжал сидеть, потупясь и кроша нервными пальцами кусок лепешки над кувшином, из которого уже не пил. Ксендз Брым с минуту смотрел на его страдальчески наморщенный лоб, словно колебался, стоит ли открывать свои мысли. Наконец решился.

– А по-моему, никаких бесов там нет!

Ксендз Сурин отвел глаза от кувшина и поднял их на собеседника. Но только бегло скользнул взором по его лицу и снова уставился на свои беспокойно двигавшиеся пальцы.

– Неужто вы так думаете? – тихо спросил ксендз Сурин.

– Пусть бы дьявол в какого-нибудь мужчину вселился – это еще понятно! Но почему-то он всегда с бабами… Да разве не бывает такое и без всякого наваждения? Женщина сама всегда источник зла.

– Всегда, да не всегда, – смиренно вставил ксендз Сурин.

– Да, но чаще всего. Даю слово шляхтича, – ксендз Брым был из виленских горожан, а потому всегда ссылался на слово шляхтича, – даю слово шляхтича, что Адам не ел бы яблока, кабы не Ева! На что это ему было нужно? Висело бы это яблоко и висело, хоть сто лет, и он бы к нему не притронулся. Все наделала Ева. В женщине есть прирожденная склонность к падению…

– Но и к святости…

– Да, разумеется. Пресвятая дева – самое бесспорное тому доказательство, но как посмотришь получше вокруг, на мир наш…

– Ничего не берусь утверждать, – уже смелей возразил ксендз Сурин. – Но вот матушка моя – кармелитка в Вильно, весьма благочестивая женщина. Были у меня две сестры монахини, обе уже скончались, и я верю, что они удостоились вечного спасения.

– Благочестивая семья, – заметил приходский ксендз.

– А я мирской жизни не знаю. Тринадцати лет решил вступить в монастырь. Было у меня одно виденье… В виленском соборе. А потом, в шестнадцать лет, вступил в братство иезуитов в Вильно. Мира я не знаю. Женщины, которых я видел вокруг себя, были только что не святые…

При этих словах он поднял глаза, светившиеся тихой нежностью, но и робостью, словно просил ксендза Брыма не говорить обо всех этих вещах, о которых он ничего не знал – и ничего не хотел знать.

– Хорошо, хорошо, дорогой отец, – как бы в ответ на его просящий взгляд сказал старый ксендз. – Это превосходно, что ты набожен и чуждаешься дурных мыслей, – тут ксендз Брым сделал паузу, – и не знаешь, что такое женщина, – резко оборвал он. – Но как же ты примешься за этих девиц? Провинциал прислал тебя сюда, чтобы ты изгнал нечистого духа из матери Иоанны. Тебе придется не только экзорцизмы творить, но и наставлять ее, руководить ею, учить ее молиться… Как же ты будешь это делать?

– Бог мне поможет, – опять робко прошептал ксендз Сурин.

– Да будет воля его! – с легким раздражением молвил старик. Посмотрим. Но я думаю, что тебе предстоит пережить немало тяжелых минут.

Ксендз Брым снова встал. Поднялся и гость.

– Да, наверно, – подтвердил он, – немало тяжелых минут. Но жизнь моя, преподобный отец, от этого не станет тяжелей, чем теперь. Очень трудно мне, – прибавил он, глубоко вздыхая, – очень трудно. Бог послал мне тяжкие испытания. Молись за меня, отец.

И он схватил руку приходского ксендза. Тот смутился, даже как будто был пристыжен.

– Что могу я, грешный? – сказал он, похлопав ксендза Сурина по плечу. Моя молитва невысоко взлетает. Но я буду молиться, буду. А что с тобою? спросил он.

Ксендз Сурин, словно бы делая над собой усилие, еще раз с трудом вздохнул.

– Я постоянно чувствую его.

– Кого? Что ты? – с беспокойством спросил Брым.

– Лукавого. Постоянно чувствую его страшное воздействие.

– О! – протянул старик.

– Всегда, непрестанно! О, это ужасно! – простонал отец Сурин.

– Надо молиться, – неискренне и смущенно посоветовал ксендз Брым.

– Молитва – единственное мое прибежище.

– Молись, капеллан, молись!

Эти слова старый ксендз произнес уже уверенней и бодрей, но все же покачал головою, как бы удивляясь или сомневаясь. В дверь вдруг ввалился Алюнь, все еще неся Крысю на закорках.

– Ой-ой! – закричал он. – Печка тухнет.

– Подложи, сынок, подложи дровишек, – ласково распорядился ксендз Брым.

– Ну, благослови меня, отец, – с внезапной решительностью сказал ксендз Сурин. – Пойду в монастырь.

Он наклонился к руке старика, тот его благословил. Крыся, которую Алюнь опустил на пол, громко визжала у печки.

– Отчего ребенок кричит, Алексий?

Алюнь, не обращая внимания на вопрос хозяина, усердно греб кочергой в почернелой от сажи топке.

– А завтра королевич Якуб приезжает, – сказал он вдруг.

– Откуда ты знаешь? – спросил ксендз Брым.

– Первые повозки уже приехали. Будет он жить у пана Ожаровского, за местечком. Да и в корчме у Янко полным-полно.

Ксендз Брым покачал головой.

– Это ради вас, пан ксендз, народ собирается.

Ксендз Сурин не слышал либо не понял. Он стоял между столом и окном прямой, как столб, задумчивый, словно прислушивался к внутреннему голосу. Старик удивленно посмотрел на него и тронул за руку.

– На отпущение грехов съезжаются, – сказал ксендз Брым.

Гость все еще как будто не понимал.

– Ну, так я пойду, – сказал он, с явным усилием отрываясь от своих мыслей. Отвесив поясной поклон, он вышел. Ксендз Брым, оставшись один, все еще качал головой.

Выйдя на улицу, ксендз Сурин увидел Казюка. Тот, очевидно, поджидал его.

– Юрай уже уехал, – сказал Казюк, – а я хочу проводить вас, пан ксендз.

– Благодарю, – ответил ксендз Сурин, – теперь я и сам найду.

– Но так пристойнее будет вам ходить, не одному, – молвил Казюк.

Ксендз улыбнулся.

– Мне все равно.

– Зато нам не все равно. Я всегда буду вас сопровождать, пан ксендз. Ладно?

– Ладно, Казюк, – засмеялся ксендз. – Впрочем, я как войду в монастырь, так выходить буду не часто.

– К нам не зайдете, пан ксендз? Мы люди хорошие.

– Все?

– Ох, может, и не все. Но пока не настал вечер, никто не знает, каков был день.

Они прошли через вертушку и остановились перед монастырской калиткой, рядом с костелом. Казюк указал ксендзу на звонок.

– Вот здесь, – сказал он. – Отворит вам такая славная сестра, Акручи звать ее. Она тут лучше всех…

Ксендз Сурин минуту помешкал.

– Прошу вас, пан ксендз, позвоните, – сказал Казюк.

– Ах да, – смущенно спохватился ксендз и потянулся к звонку. Осенив себя крестом, он дернул за веревочку.

– До свиданья, – попрощался Казюк. – Коли я вам понадоблюсь, паи ксендз, я всегда тут, в корчме.

Ксендз с ласковой улыбкой взглянул на Казюка. Тот стоял в двух шагах, высокий, статный. Растрепанные вихры торчали из-под овчинной шапки, огромные руки свисали полусогнутые, заканчиваясь внизу длинными, разлапистыми кистями. За его спиной виднелось в тумане местечко, через вертушку то и дело проезжали всадники с тюками. Мир суетился, занятый своими хлопотами.

– До свиданья. Оставайся с богом, – сказал ксендз Казюку.

Тут медленно, с тихим скрипом отворилась калитка, и перед ним появилась высокая, румяная, улыбающаяся сестра Малгожата a Cruce [21]21
  от Креста (лат.)


[Закрыть].

5

– Ждем, ждем, – сказала сестра Акручи и поцеловала руку у ксендза Сурина. – Мать настоятельница еще со вчерашнего вечера ждет. Она уже знала о вашем приезде, отец капеллан, – добавила сестра с грустной улыбкой. – А нынче велела сразу проводить вас в малую трапезную.

– Благодарю, я уже завтракал, – отказался ксендз Сурин, перекрестив сестру и проходя в калитку.

– Нет, нет, – сказала сестра, – эта малая трапезная у нас вроде приемной. Там мать настоятельница беседует с особо важными посетителями говорит, там никто ей не мешает. Пожалуйте, я пойду вперед.

Двигаясь сдержанно и плавно, сестра пошла вперед мелкими шагами, едва колыхавшими сборчатую, тяжелую юбку.

Внутри монастыря было тихо и светло. Беленые стены, чистые, отдающие деревом полы делали воздух прозрачным и благовонным. Слышались в нем и особые монастырские запахи – легкий аромат ладана и какого-то целебного бальзама. На светлых окнах стояли кое-где горшки с цветами. По коридору сестра и ксендз прошли в приемную, там сестра Малгожата отворила дверцу в решетке, разделявшей приемную на две половины, и ввела отца Сурина в небольшую трапезную, смежную с приемной.

– Сейчас доложу о вас матери настоятельнице, – сказала она со своей лучистой улыбкой и исчезла за дверью.

Комната была белая, светлая, на стене висело черное распятие, посредине стоял небольшой стол. Отец Сурин окинул все это взглядом, на него повеяло воспоминаниями, чем-то ушедшим в прошлое, и он глубоко вздохнул. Собраться с мыслями он не успел, – отворилась дверь, и вошла мать Иоанна от Ангелов.

Шла она медленно, словно не направлялась к определенной цели, а просто прохаживалась. Тщательно заперев за собою дверь, она неуверенной походкой двинулась в сторону отца Сурина, который стоял у противоположной двери. Была она маленького роста, худощавая. Просторное черное платье, большой платок на голове, ниспадавший почти до пояса, большой белый воротник, более широкий, чем обычно носят урсулинки, – все это, как догадался отец Сурин, должно было своими складками скрывать телесный изъян монахини. И действительно, его можно было заметить лишь по неравной высоте плеч, скошенных в одну сторону. Длинные руки с длинными пальцами, какие обычно бывают у горбатых, очерчивались струящимися линиями. Мать Иоанна остановилась на середине комнаты, сделала глубокий чинный реверанс и, распрямившись, взглянула на ксендза Сурина.

У нее были светлые, очень большие глаза на золотушном лице. Нос неправильной формы, маленький рот с пухлыми губами, резкая бледность кожи делали ее скорее некрасивой, но глаза блестели так ярко, в них было столько силы и уверенности в себе – и в то же время одухотворенности, что лишь эти глаза и были видны на ее лице. Болезненные, длинные пальцы перебирали четки, с минуту она молчала. При виде этой жалкой маленькой фигурки, тонувшей в черных складках одеяния, отец Сурин бог весть почему удивился.

Наконец мать Иоанна заговорила первая, голос у нее был низкий, но приятный.

– Приветствую вас, почтенный отец. Рада вас видеть. Я чувствую к вам полное доверие, тем более что вас присылает полоцкий ксендз провинциал. Мы тут давно уже ждем вас, как избавителя.

Ксендз Сурин перебил ее.

– Дочь моя, – молвил он, стараясь придать голосу как можно больше невозмутимости, – дочь моя, общие наши молитвы помогут нам.

В матери Иоанне проснулась светская дама. Любезным, чуть жеманным движением руки она указала Сурину на кресло у стола.

– Прошу вас, отец, присядьте.

Сама она отодвинула другое кресло в угол, к печке, и скромно села. В холодном осеннем свете, падавшем на ее бледное лицо, оно казалось почти прозрачным. Когда она опускала веки, как сейчас, лицо гасло, становилось заурядным и болезненным. В начале беседы она не смотрела на ксендза.

– Вот уже несколько месяцев мы здесь страдаем, – молвила она, – терзают нас великие напасти, и ксендзы, что давно уже находятся здесь, не могут с ними справиться. Вся надежда у меня и у прочих сестер на вас, отец. Столь праведный муж…

Ксендз Сурин с легким нетерпением ее прервал:

– Мне поручено заняться только твоей особой, дочь моя. Прочие монахини останутся под опекой других ксендзов.

– Вот как? Это хорошо, – сказала мать Иоанна, не подымая глаз. Конечно, если злые духи оставят меня, то они и от других сестер отстанут. С меня-то все и началось, – добавила она чуть хвастливо.

– Я постараюсь изгнать твоего беса…

Мать Иоанна живо ответила:

– Во мне сидят восемь бесов: Бегемот, Валаам, Исаакарон, Грезиль, Амман, Асмодей, Бегерит, Левиафан и Запаличка, – перечислила она единым духом и сразу умолкла, словно в испуге.

Отец Сурин взглянул на нее чуть удивленно.

– Не верь им, дочь моя. Впрочем, один демон может называть себя многими именами. Зло может иметь много форм и обликов. Чтобы достойно приготовиться к предстоящему нам труду, я полагаю, дочь моя, надлежит начать с исповеди и причащения.

Мать Иоанна довольно равнодушно ответила:

– Я уже просила преподобных отцов отслужить нынче и завтра обедню, дабы их молитвы удерживали бесов подальше от нас в дни приготовления к исповеди и причащению святых тайн. Они обещали. Надеюсь, что и вы, отец, присоединитесь к их молитвам.

– Разумеется, дочь моя. Давно вы не были на исповеди?

– С той поры, как впервые вселились в нас бесы, полгода уже.

– О, очень давно! А почему так долго откладывали покаяние?

– Не мы откладывали – бесы. Они не разрешали нам подойти к причастию.

– О! – серьезно протянул ксендз Сурин. – Бесы не разрешали? А не собственная ли ваша духовная леность Воплотилась в этих бесах?

Мать Иоанна впервые за всю беседу открыла глаза и посмотрела на ксендза с явным недовольством. В ее глазах блеснули затаенные искорки, появилось что-то загадочное и тревожащее.

– Стало быть, вы, отец, не верите, что я одержима дьяволом?

– Дитя мое, – мягко сказал ксендз Сурин, – к сожалению, я должен верить, хотя бы и не желал этого. Но пути, коими сатана проникает в душу нашу, многообразны.

– На сей раз то был путь колдовства, – прошептала внезапно со злобой мать Иоанна. – Этот страшный колдун вливал в нас свой яд сквозь стены, преграждающие доступ в обитель нашу.

– Увы, доступ здесь был весьма нетрудным, – с горечью заметил ксендз Сурин.

– И кто же я такая? – вдруг воскликнула скорбно мать Иоанна. – Я, жалкая раба божия, я, славившая господа в убогом этом монастыре! Кто мог меня здесь отыскать? Я – монахиня, мой отец, правда, князь, но из обедневшего рода, живет среди смоленских болот, и никто о нем знать не знает. Кто ж я такая, я смиренная сестра, чтобы на меня напало целых восемь могучих демонов?.. – Тут она прервала свои жалобы и прибавила деловитым тоном: – Надобно вам знать, отец, что это самые могучие демоны, истинные князья тьмы…

– Откуда тебе это известно, дочь моя?

– О, они непрестанно об этом твердят. Будь они бесы помельче, они бы давно уже покорились экзорцизмам ксендза Лактанциуша и ксендза Игнация. О, это могучие владыки! – воскликнула она с оттенком горделивого самодовольства.

Отец Сурин нахмурил брови.

– Мы мало знаем о природе демонов, – молвил он, – но и то, что они сами сообщают нам устами одержимых, не заслуживает безусловного доверия. Неужто тебе никогда не приходило на ум, что это исчадия лжи?

– А что такое ложь, преподобный отче, и что такое правда?

При этом вопросе отец Сурин откинул голову назад и строго взглянул на монахиню. Мать Иоанна от Ангелов сидела, сжавшись, как кролик, глаза ее опять закрылись, и только на пухлых губах играло что-то вроде усмешки. Губы были ярко-красные и резко выделялись на бледном лице, усеянном густыми кучками желтых веснушек. Похоже было, что мать Иоанна насмехается над духовным своим отцом.

– Если тебе не под силу отличить ложь от правды, дочь моя, – сказал он, – слушайся в этом своих наставников и руководителей. Но каждому христианину надлежит иметь совесть, чуткую совесть, которая укажет ему границу между черным и белым.

– А то, что по моей вине погиб ксендз Гарнец, это зло? – спросила она и твердо сжала губы, ставшие в этот миг тонкими, как у змеи.

– Пусть тебе ответит на это твоя совесть, – помолчав, сказал ксендз Юзеф. – Когда послезавтра приступишь к исповеди, скажешь мне, что ты об этом думаешь. Что думаешь на самом деле. Если ксендз Гарнец был невиновен, а, кажется, так и было…

– Виновен, виновен, отец, верь мне, виновен! – вдруг завопила настоятельница и, вскочив из кресла, подбежала к столу, у которого сидел ксендз Сурин. – Виновен, виновен! О, если б я рассказала тебе, отче, обо всех ужасах, которые испытала из-за этого человека, обо всех этих мерзостях… Я расскажу тебе, я должна рассказать, но в другой раз. Ведь ты, отче, должен узнать всю мою душу, все страдание мое, все, что я переживала и переживаю. Ведь тебе ведено спасти меня из бездны одиночества, из бездны, в которую ввергнул меня господь бог…

Ксендз мягким жестом отстранил ее.

– Сядь, дочь моя, – сказал он, – сядь и успокойся. У каждого из нас свой крест, и мы должны нести его до гроба. Быть может, мне удастся просветить твой разум. Никто из нас, что бы ни чудилось нам порою, не одинок на свете. Лучший наш друг всегда с нами, и мы можем в любую минуту призвать его и открыть перед ним все свое естество. Никто не одинок на свете, сестра, никто! – возвысил голос ксендз Сурин. – Наш опекун и друг, господь наш и отец всегда с нами! И к тому же сколько утешителей посылает он нам! Святейшие твои покровители, которых ты себе избрала, ангелы пресветлые, – разве есть лучшие заступники для нас и молитв наших? А среди них тот, кому предназначено быть с нами от колыбели до могилы, наш ангел-хранитель…

Мать Иоанна опять вскочила из кресла и упала на колени перед ксендзом, такая маленькая, что ее голова едва возвышалась над дубовым столом. Простирая к ксендзу руки с длинными, тонкими пальцами, она вдруг зачастила тихо, таинственно, слова ее дробно катились одно за другим, как рассыпающиеся по полу бусы.

– Я видела его, видела, – говорила она, – я была тогда больна, очень больна, и было мне видение; все меня покинули, никого не было рядом со мною, несчастной, я лежала в горячке. В страшной горячке, ужасные призраки терзали меня целых четыре недели, и, наконец, на пятой я увидела… я узрела их, стоявших у моей постели, между постелью и стеной… Мой духовник – тогда им был ксендз Мухарский – и мой ангел-хранитель, похожий на Казюка, работника из корчмы, только волосы у него были длинные-длинные, на плечи падали, даже на сутану ксендза Мухарского… И еще святой Иосиф… Святой Иосиф был такой красивый, такой сияющий! И он-то склонился надо мной, коснулся моей груди, и боль исчезла, – я сразу почувствовала, что могу встать, почти сразу, а в том месте, которого коснулся перстами святой Иосиф, на сорочке осталось пять капель благовонного бальзама.

Ксендз Сурин недоверчиво отодвинулся от нее. Мать Иоанна от Ангелов, видя его равнодушие, встала, вытерла руками увлажнившиеся глаза и вернулась в свое кресло.

– Прости, – сказала она спокойно и сдержанно, – я постараюсь больше не увлекаться. Но мне ведь некому рассказать обо всем том, что меня терзает. И страшит! Вспышки эти ни к чему, надо тебе, отче, рассказать все по порядку.

– Да, дочь моя, по порядку. Тебе надо успокоиться. Не следует возлагать на мой приезд чрезмерных надежд. Пред лицом бога человек всегда одинок, но пред другими людьми он всегда может призвать в свидетели бога. Бог всегда с ним. На этот раз довольно, закончим нашу беседу, после полудня я хотел бы собрать всех вас в большой трапезной, дабы вы подготовились к послезавтрашней исповеди.

– Сестра Малгожата, привратница наша, – спокойно молвила настоятельница, сидя в кресле, – укажет вам, отец, вашу комнату в верхнем помещении амбара, где живут все ксендзы. Обед приносят им в полдень. Ужин в шесть часов. В семь последняя молитва – не для сестер, – последняя вечерняя молитва в костеле. Потом уже только молитва в обители. Мы молимся… насколько можем.

– Правильно делаете, сестры, – сказал ксендз Сурин, вставая с кресла, правильно делаете. Итак отныне начинается, дочь моя, наша совместная жизнь, – вдруг изменившимся, ласковым тоном продолжал он, протягивая руки матери Иоанне. – Надо надеяться, что будет она удачной и послужит ко приумножению славы господа на земле. Молитесь, молитесь!