Текст книги "Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)

19

Потом они вернулись в монастырь. Торжественные молебны в костеле продолжались до глубокой ночи, но народу было немного. Всю пасхальную неделю погода стояла прекрасная. Теплыми вечерами Генрих слышал веселые крики в пуще и рокот бубнов, а порою рычание зверей и даже их возню в зарослях – весной звери утрачивают осторожность. Дни шли однообразно, Генрих и не заметил, как миновала праздничная пора. Надо было поторапливаться с отъездом в Сандомир. Князь с удовольствием думал о том, что снова увидит свой замок и что Казимир снова примется хлопотать по хозяйству.

В пути они сделали остановку, чтобы освятить первый камень для костела святого Мартина; его должен был строить один из тамошних братьев, француз Леонард. Предлагал свои услуги и другой монах, который соорудил в Гжегожевицах и в Енджееве круглые костелы для Дунина, но аббат Эгидий сказал, что Леонард искусней. И Генрих благословил Леонарда.

Когда освящали это богоугодное начинание, со стороны Сандомнра прискакал рыцарь во главе сверкающего доспехами отряда и склонился перед князем. Генрих сперва не узнал его, но потом разглядел, что это Вальтер фон Ширах, его друг-тамплиер. Как было уговорено, Вальтер привел на польскую землю рыцарей тамплиерского ордена, чтобы они, поселившись здесь, воевали с язычниками.

Генрих очень им обрадовался и тут же поручил Вальтеру присматривать за сооружением костела и немедля строить жилье для рыцарей. В этих хлопотах он провел в Опатове три дня, причем немалую помощь оказали ему Казимир и Виппо, приехавший вместе с Вальтером фон Ширахом. Виппо сумел-таки разыскать Вальтера и, присоединившись к его отряду, явился, как обещал когда-то, чтобы помочь князю в хозяйстве. Он и Казимир мгновенно подружились и обсудили вдвоем, как приступить к расселению тамплиеров на землях аббатства. Остаток пути до Сандомира они были неразлучны; Герхо, Тэли и Лестко тоже радовались приезду старого товарища по странствиям.

И вот снова началось житье в Сандомире. Проходили дни, недели, месяцы, миновало лето, наступила осень. Казимир больше времени проводил в Вислице, но Виппо и без него управлялся на славу. Только с упрямым Готлобом он не ладил и к воеводе относился пренебрежительно, – впрочем, старик почти не вмешивался в его дела. Кастелян, убедившись, что Виппо – человек толковый, своей выгоды не упустит, но и о княжеском добре печется, во всем его поддерживал. Однако с Гумбальдом и прочими духовными особами Виппо хлебнул лиха. Трудновато приходилось ему и с Вальтером, который был слишком требователен. А когда в довершение всего приехали в Загостье иоанниты, у бедняги Виппо голова кругом пошла. К счастью, времена были спокойные, русские сидели тихо – им хватало дел со своими князьями, которые так часто менялись на престолах. Казимир нередко выезжал из Вислицы в Люблин, на границу и дальше, выпивал с тамошними князьями и все больше набирался русских обычаев, что начинало тревожить Генриха.

Сандомирскими делами Генрих занимался мало, управлял ими в общем, не вникая в мелочи. Даже суд он поручил Казимиру и лишь иногда помогал брату советом, как более сведущий в законах и обычаях. Ведь Генриху посчастливилось повидать славных законодателей Рожера и Балдуина, и с Барбароссой он беседовал о законах, и с Арнольдом в латеранских виноградниках…

Странно было ему теперь вспоминать всех этих людей, которых он встречал в дальних краях! Пришла осень, пора охоты; Генрих стал надолго уезжать в горы вместе с Герхо и Тэли, который заметно вырос и возмужал. И когда князь где-нибудь в осеннем золотом лесу на Кленовой горе думал о том, с какими необычными людьми сводила его судьба, они казались ему существами из другого мира. Все, о чем он с ними говорил, не имеет здесь никакого значения, никакого применения. Дебри свентокжиской пущи, как стена, отделяют его от той жизни! И не только его – всю Польшу! Ему известно, что делает Болек во Вроцлаве, известно, о чем думает Мешко, – пожалуй, Мешко немного понимает тот мир, хоть и на свой лад. Здесь – совсем другие заботы. К примеру, русские и Казимир, который якшается с ними и вечно о чем-то договаривается; или пруссы, которые раз за разом нападают на пограничных крестьян и уводят их в рабство; или же темные, злобные литвины и мрачные ятвяги, засевшие в лесах и болотах. Нет, не это волновало его, когда он беседовал с Барбароссой.

Все же Генрих не оставлял мысли о том, чтобы одним ударом направить Польшу на иной путь, приобщить ее к великим свершениям. Но как это сделать? И с кем идти? С папой или с кесарем? А может, с Арнольдом Брешианским?

Хозяйство свое Генрих вел неплохо. Большой и весьма неприятной неожиданностью оказалось для него то, что Болек вконец разбаловал своих рыцарей. Подумать только, за каждый военный поход Болек платит им деньги! Выходит, и Генриху, чтобы набрать дружину для похода, надо иметь в казне кучу денег или, по крайности, куньих шкурок, над которыми Виппо так потешается, не упуская, однако, ни одной возможности накопить их побольше. «Несметное богатство», стоявшее в проповеди брата Озии на третьем месте, заняло теперь для Генриха первое место – лишь выполнив это условие, он сможет приступить к «победоносным войнам». Поэтому он подгонял Виппо и Казимира, чтобы умножали его казну и выжимали все что можно из плательщиков податей. В спорах брата и Виппо с тамплиерами и иоаннитами Генрих всегда становился на сторону орденских рыцарей. Он крепко надеялся, что когда пробьет час решительных схваток, их отважные и довольно многочисленные отряды, вымуштрованные на европейский лад, будут ему опорой.

Из Сандомира он почти не выезжал, особенно с той поры, как Виппо устроил здесь монетный двор. Правда, монету приходилось чеканить с профилем Болеслава, но эта затея приносила большую выгоду. Князь приказал, чтобы дань и судную пошлину платили только сандомирской монетой. Виппо советовал ему по истечении года всю эту монету у поданных изъять, переплавить на низкопробную, а старую запретить. Таким образом князь увеличит свои доходы и пополнит казну. Генрих очень увлекся этим новшеством, сам наблюдал за работой монетчиков. Был у него еще подскарбий[13]13
  казначей


[Закрыть] Анджей из Грожна, но подскарбий ведал только сбором дани, причем безжалостно притеснял мужиков и прочий люд. А Виппо заправлял монетным двором, доставлял из Кракова серебро, закупая его у евреев, своих соплеменников. Но вот однажды Анджей отправился за данью в самую глубь пущи и был там убит. Виновников не нашли. После гибели Анджея князь пожаловал его должность Виппо и ради безопасности нового подскарбия определил за его жизнь виру в семьдесят гривен серебра. А на жителей тех лесов, где был убит Анджей, наложил огромную дань да еще отправил туда Лестко с большим отрядом. Отличным воином показал себя Лестко, расправу учинил знатную, спалил немало хат и привез из похода уйму всякого добра. Было это уже после рождества. Зима стояла почти бесснежная, но едва Лестко возвратился из похода, как повалил густой снег и намело такие сугробы, что из замка не выйдешь. Все его обитатели собирались у камина в рыцарской зале, толковали о том, о сем, а Тэли, как умел, развлекал их своими песнями, которые очень нравились князю Казимиру, – он о ту пору был в Сандомире. Тэли теперь пел хуже, чем раньше, – у него ломался голос и на верхней губе пробивались усики.

Так проходило время. Сандомирский замок то заносило снегом, то опять пригревало солнце. Хозяйство шло своим чередом, соседи не тревожили, и Генрих часто выезжал на охоту. Виппо пригласил в Сандомир немца Людвига, который, по распоряжению князя, заложил виноградники на склоне замковой горы до самой Вислы и на других возвышенных местах – надеялись уже в будущем году делать свое вино. В погребах замка копились богатства, и все более густой слой пыли покрывал корону Щедрого, покоившуюся в деревянном ларце. Казимир о ней забыл, да и Генрих, пожалуй, тоже. Незаметно для него самого средство становилось целью, мысли его теперь были заняты хозяйством в замке и в кастелянских крепостях, заботами о том, чтобы кастеляны исправно собирали подати и дань с ополья.

Да и на кого мог бы он опереться, кто поддержал бы его, вздумай он пойти на братьев? И Генрих таил свои замыслы ото всех, особенно от Казимира. Молодые легко мирились с существующим положением. Казик то и дело увозил к себе Влодека и Говорека во вновь отстроенную Вислицу, где они охотились да пировали. Пиры Казимир любил до страсти, и не было для него лучшей забавы, чем слушать разухабистое пенье русских певцов, которых Генрих даже близко не подпускал к Сандомиру.

Так оно шло себе помаленьку. Болек женился на Марин, признал ее сына своим; все осуждали его, а ему и горя мало. Приезжал он однажды в Сандомир поглядеть, как братья хозяйничают, и сообщил, что Владислав как будто опять просит кесаря пойти на Польшу. Но кесарь сейчас в Риме, коронованием занят – бояться, мол, нечего. У Генриха при этих словах екнуло сердце, однако виду он не подал. Только сказал брату – пусть не надеется на него и на его дружину, ежели кесарь вступит в Польшу. А на тамплиеров тем паче.

Болеслав заинтересовался тамплиерами, их храмом, усадьбами, но ненадолго. Вскоре Казимир увез его в Вислицу, там он охотился, бражничал и слушал русский хор. Говорили, будто Казимир завел себе каких-то девок, но об этом Генрих не желал знать – сразу оборвал Тэли, который начал ему что-то такое рассказывать. Он охотно отдал Болеславу своих искусных трубачей, чтобы краковскому князю, totius Poloniae duci[14]14
  всея Польши владыке (лат.)


[Закрыть], оказывали еще больший почет.

Когда в сандомирском замке не было Казимира, жизнь замирала, становилось пусто и скучно. Генрих чувствовал, что от него словно бы веет холодом на окружающих: видно, их смущал его высокий, почти священнический сан тамплиера, усвоенные в западных краях привычки и непонятная молчаливость. Горько было Генриху сознавать, что даже самые близкие люди недолюбливают его. Они повиновались, и только. Все, что он говорил, что приказывал, было разумно и имело целью умножение княжеской славы. Но он упорно избегал ввязываться в распри, которые, по его мнению, могли бросить тень на его имя и рыцарское достоинство, а порой бывал даже слишком уступчив. Например, в отношении к Яксе из Мехова и к Святополку, которые не только в сандомирских землях своевольничали, но и Краков держали в страхе, пока Болеслав веселился в своем пышном вроцлавском замке.

Одно время Генрих намеревался посвятить Яксу в свои замыслы и посулить ему сан канцлера при дворе будущего totius regis Poloniae[15]15
  короля всея Польши (лат.)


[Закрыть]. Для начала он решил осторожно прощупать Яксу. И вот однажды, когда они вместе охотились, уж который раз, в окрестностях Пшисухи, Якса между делом обмолвился, что нисколько не обрадуется, если епископа Станислава, которого убил Щедрый, причислят к лику святых. Но не потому, что епископ был грабителем и бунтовщиком, а потому, что люди говорят, будто после того, как четвертовали епископа, Польша распалась на части и, мол, точно так же части эти чудесным образом воссоединятся, если Станислава объявят святым и тем загладят вину короля{113}. Пораженный Генрих спросил Яксу, почему он не желает, чтобы Польша стала единой. Тот сперва отделывался грубоватыми шуточками – дескать, лучше, если князей много, тогда от каждого можно чем-либо поживиться. Но под конец, припертый к стенке, стал разглагольствовать о том, что власть верховного правителя надо ограничить, это и подданным пойдет на благо, и у всех помощников князя будут равные права. Речи его были довольно туманны, и, возможно, в первоначальном объяснении содержалось больше правды. Из этой беседы Генрих сделал один вывод: с Яксой об объединении Польши говорить не следует.

После долгих размышлений – а времени для них было у Генриха достаточно и в свентокжиском монастыре, и при объезде крепостей, и в бессонные ночи на охотничьих привалах – он решил, что покамест надо молчать и ждать.

На охоту он выезжал не потому, что уж очень ее любил, а чтобы побыть в одиночестве. Обычно князя сопровождал только Герхо с соколами, почти всякий раз новыми – он покупал их в Таржеке у разбойников, которые были мастера добывать соколов из гнезд и вынашивать. Герхо относился к своему господину с неизменной преданностью и, как всегда, был неразговорчив. Однако князь вскоре убедился, что сокольничий читает в его сердце, как в раскрытой книге, и что этот верный друг мог бы, пожалуй, стать самым надежным его помощником. Герхо грамоты не знал, наукам не обучался, зато здраво судил о людях, причем люто ненавидел Дунинов, к которым причислял и Яксу; не слишком высокого мнения был он и о сандомирском ксендзе и, как заметил Генрих, вполне ясно представлял себе, о чем мечтает князь сандомирский. Вскоре Герхо, которого никто об этом не просил, завел множество приятелей среди сокольничих, служивших у братьев князя. Он всегда знал самые свежие и достоверные новости о том, что делается в Кракове, в Плоцке и даже в Познани, не говоря уж о Вислице, к которой относился пренебрежительно. Казимира сокольничий, судя по всему, считал добродушным простачком, а его страсть окружать себя русскими недостойной. Свои новости Герхо сообщал свойственным ему угрюмым тоном и в самые неподходящие минуты. Подойдет, бывало, утром к князю, чтобы разбудить его на утреннюю молитву, и пробурчит:

– А князь-то Болек опять уехал во Вроцлав, и в Кракове пусто.

Или:

– Якса из Мехова опять в Познань подался. Верно, завелись у него дела с князем Мешко…

Ответа не требовалось, и Генрих был за это благодарен Герхо. Правда, князя немного смущало, что он нуждается в таких сведениях, что на них строится его «политика». Ему хотелось бы строить ее на чем-то более определенном, но надо было ждать, и он благоразумно ждал, предоставляя Герхо действовать на свой страх и риск.

Дружил Герхо только с Лестко. Но Лестко успел за это время жениться на девушке, от которой привез когда-то в Бамберг голубую ленту, и встречался с сокольничим не часто. Лестко, очевидно, знал, о чем хлопочет сокольничий, и Генрих чувствовал в нем своего союзника. Не уговариваясь с князем, Лестко взял на себя обязанность наблюдать за складами оружия и оружейной мастерской, за конюшнями, за огромными табунами. Он следил, чтобы лошади содержались в порядке, чтобы конюшие не ленились, деятельно и неустанно готовил все необходимое для будущей войны. Генрих, заглядывая в кладовые, всякий раз удивлялся – число зарубок на шестах изо дня в день росло, указывая количество припасенного снаряжения.

Казимир, тот был слишком занят своим наделом – и, как предполагал Генрих, любовными шашнями, – чтобы оказывать брату существенную помощь. Но само сознание, что этот трезвый, рассудительный человек находится поблизости, наполняло Генриха спокойствием.

«Вот послать бы его на год-другой в западные края! То-то было бы ему полезно», – думал Генрих, глядя на ладную фигуру Казимира Вислицкого и слушая его рассказы о Руси. Он убеждал брата отправиться в путешествие, но Казимир с этим не спешил, ему пока и в Польше было хорошо, – либо он на коне, либо за столом перед полной миской и полным жбаном. И всегда при нем были молодые веселые парни вроде Влодека и Говорека. А как он жил вне сандомирского замка, на это Генрих закрывал глаза.

В основном Генрих был собой доволен и считал, что князь он неплохой. Жизнь текла спокойно, кладовые и погреба наполнялись, денег в бочонках и в мешках прибавлялось. Генрих много строил, сооружение костелов в Загостье и, главное, в Опатове подвигалось хоть и небыстро, зато уже было ясно, что по красоте им не будет равных ни в Кракове, ни даже во Вроцлаве. Словом, он был убежден, что с его приходом в Сандомире наступило благоденствие.

Поэтому Генрих очень удивился, когда до него дошли слухи о том, что народ относится к нему неприязненно. Если в замке он ощущал в окружающих некий холодок, это было ему понятно, однако он полагал, что народ в городе, в селах, в лесах, в монастырях более привержен ему. Оказалось, люди осуждают его за то, что он не женится, за образ жизни, приличествующий лишь духовной особе, за необычную одежду, за нелюбовь к пирам и роскоши. Им не нравилось, что князь часто уезжает из замка и где-то пропадает по два, по три дня с Герхо или с Тэли, что нет у него любовницы.

Генриха самого тяготила одинокая жизнь. И не столько он тосковал по женщине, как по детям. У Лестко уже была дочурка, славная такая кроха. Генрих иногда забавлялся с ней, обходя замковые покои или проверяя стражу. Образ Верхославы постепенно меркнул, становился смутным, темным, как фигуры, которые он видел на стенных росписях в Палермо. Но на ее детей ему хотелось взглянуть. Он съездил в Плоцк, где они воспитывались некрасивые, хилые, неухоженные малыши. Взять бы их к себе, но Болек не разрешит, побоится, как бы в случае чего они не оказались заложниками. И Генрих возвратился в Сандомир к своему одиночеству и невеселым мыслям.

Как-то раз они с Герхо охотились в лесу (было это уже на третью осень после вступления Генриха на сандомирский престол), и вдруг в одной из лесных деревушек целая толпа мужиков, узнав князя по белому плащу с красным крестом, бросилась перед ним на колени, прямо под копыта коню. Когда Генрих спросил, чего им надо, мужики стали перешептываться, а потом что-то завопили во весь голос. Князь не мог ничего понять, но Герхо ему объяснил, что мужики слезно жалуются на княжеского подскарбия. Он-де уже давно не берет у них куньих шкурок, плати ему дань серебром; сам, что ни год, все худшую монету чеканит, а от них требует полновесной; теперь же им и вовсе житья не стало, грозится подскарбий, что отнимет у них все до нитки, ежели в самом скором времени не выплатят наложенную на них дань полновесной монетой.

Генрих обещал разобрать жалобу и, поручившись своим княжьим словом, простил мужикам недоимки. Сразу же поворотив коня, он во весь опор помчался в Сандомир, чтобы, пока не остыл гнев, хорошенько отругать Виппо. Хотя был уже поздний час, он послал за подскарбием. Тот явился пред светлые княжеские очи, и Генрих потребовал у него ответа. Виппо был озадачен, даже рассердился – ведь князь отлично знает о махинациях с монетой, о том, что теперь стали бить монету похуже и что в княжескую казну благодаря этому поступают небывалые доходы. Простолюдины, конечно, нищают, но тем легче будет взять их в кабалу, сделать холопами и поселить на княжеской земле, которой вон сколько пустует, а ежели ее обработать, то князю будет выгода преогромная. И напрасно князь упрекает его в легкомыслии, он поступает как умный и здравомыслящий хозяин. Вот и панам тоже кошельки порастрясли, спеси им поубавили. Словом, Виппо прочитал князю краткое поучение о разумном управлении хозяйством, – правда, несколько раздраженным тоном, ибо знал, что Генриху и так это известно.

Князь в волнении шагал по горнице и только махал рукой на обстоятельные выкладки Виппо. В конце концов толстый рыцарь умолк, почтительно склонив голову. Герхо, присутствовавший при разговоре, молчал, и по его лицу нельзя было угадать, о чем он думает. Казалось, его ничуть не удивляют ни речи Виппо, ни беспокойство князя.

Генрих сбросил свой длинный плащ на лавку и, оставшись в одной кольчуге, продолжал ходить взад-вперед, мягко переступая в сафьяновых сапогах. Виппо не сводил с него глаз, выражавших почтение, досаду, любовь, преданность и смирение.

– Все это прекрасно, – молвил наконец Генрих, – но я бы не хотел обижать народ. – И он снова начал рассказывать, как голосили вольные лесовики, как они плакали, припав к его ногам. – Так помни, Виппо, я им простил все недоимки, – заключил князь.

– Осмелюсь заметить, ваше священство, – сказал Виппо, который, зная по именам всех князей на свете, никогда не мог сообразить, какой кому положен титул, – с этим трудно согласиться. Справедливость должна быть для всех одна.

– Какая же тут справедливость! – возмутился Генрих. – Самый настоящий грабеж!

– Я этого слова что-то не понимаю, ваше священство, – возразил Виппо. Грабеж? Отдай, что положено, в казну, князево отдай князю, потому что князь – это князь. Может, у князя Казимира в Вислице справедливость? Что мужики ему принесут или паны уделят, с того он и живет.

– Князь не должен думать о таких вещах, когда в голове у него замыслы поважней, – вставил Герхо.

– Я не с тобой говорю, Герхо, – обрезал его Генрих, но тут же устыдился своей несдержанности и, подойдя к сокольничему, погладил его по плечу. Замыслы мои тут ни при чем, просто я не хочу, чтобы народ обижали.

– Ни при чем, ни при чем! – вспылил Виппо. – Князь должен думать обо всем крае, а не об этих вонючих мужиках. Надо, чтобы казна была полна, не то чем будем платить рыцарям, а ведь они нас защищают… Русские еще покажут себя, когда вволю нажрутся и налакаются за столом князя Казимира; ятвяги, пруссы только случая дожидаются – что-то уже давненько их не слыхать. Любезные братья вашего священства тоже не прочь поохотиться в лесах на Свентокжиских горах. Не станет денег в наших погребах, тогда и князь – не князь. А храмы божьи, что получше краковского собора, на какие деньги строить?

Генрих не слушал длинной тирады подскарбия. Опустив голову, он в раздумье прохаживался из угла в угол.

– Раз уж князь простил мужикам долги, – вдруг сказал Герхо, – то и делу конец.

– О, если бы конец! – воскликнул Генрих, остановившись посреди горницы и воздев руки.

Герхо и Виппо посмотрели на него с недоумением. Князь знаком приказал им уйти и услышал, как они шепчутся за дверью. Он знал, что нет у него более верных слуг, что оба они ревностно пекутся о его выгоде, и если он намерен что-либо свершить, лучших помощников не найти. Но уверен ли он, что его замыслы, – разумеется, справедливые и великие – пойдут на благо его подданным? Станет ли лучше народу? Быть может, естественный ход раздробления, распыления, которому он собирается противостать, принесет тем, кто припадал к его стопам, больше счастья?

Он опустился на колени в нише у окна, из которого виднелась Висла, и начал молиться. Но бог, должно быть, внимал ему равнодушным ухом, сколько он ни молился, покой не снизошел на его душу. Наконец Генрих поднялся. Слуг он не стал звать, сам разделся и лег в постель, холодную, одинокую постель. Ему хотелось забыть о тех людях, – наверное, им лишь кажется, что они страдают. Он лучше знает, чего им надо: величия.

Но в глубине души он чувствовал, что это величие, к которому он стремится, никому не нужно. Ни Болеку, ни Казимиру, ни слугам, ни господам. Якса посмеялся над его мечтой, а Казимир в шутку назвал его «королем сандомирским».

– Король сандомирский! – вздохнул Генрих. – Звучит весьма грустно.

«Я им дам то, о чем они и не мечтали, – думал он. – Я их возведу в сан высочайший, сделаю своими сподвижниками в создании царства божьего на земле, новая Польша будет новым Иерусалимом».

И, став в постели на колени, он повторил все обеты тамплиеров, не отдавая себе отчета в том, что они проникнуты языческой гордыней и что она-то и побуждает его взять на себя ответственность за все.