Текст книги "Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

30

Весной следующего года Генрих часто ходил на холм над Вислой, расположенный среди поля, как раз за тем холмом, который он отдал монахам, чтобы поставили там в честь святого Иакова костел в новом вкусе. Оба эти холма пользовались дурной славой у сандомирских горожан и у духовенства, особенно же холм, на котором был выложен круг из камней. То было место, где когда-то побили камнями колдунью. Но с тех пор прошло много лет, о ней уже складывали легенды, как о короле Попеле, и странно было Генриху слышать эти россказни, представлявшие в невероятном, искаженном виде то, в чем он сам принимал участие. Юдку изображали уродливой дьяволицей, а Генрих, слушая это, все думал о той минуте, когда еврейка переступила порог костела. Что погнало ее туда? Жажда познать истинного бога или только желание стать равной ему, своему любовнику?

Летом Генрих ездил на лодке в ту сторону, где с реки был виден холм смерти. Юдка, маленькая Юдка некогда стояла над такой же рекой рассказывал ему Тэли – и, воздев руки, восклицала: «И когда Тристан покинул Изольду…»

Вода в Висле была лиловая, а конусообразный холмик, на котором погибла Юдка, казался горой изумрудов. Изумрудное ожерелье, купленное ценой измены и греха, видел Генрих у королевы иерусалимской. Ему хотелось поставить на этом холме крест, хотя бы деревянный, но стыдно было кому-нибудь признаться в этом, – да никто не понял бы его чувств. Преданного, почтительного Герхо с его иронической усмешкой Генрих просто побаивался. Лестко под башмаком жены, а больше никого нет. Не может же он приказать, чтобы крест поставил Виппо!

Однажды, уже осенью, когда Генрих вышел из лодки на сандомирский берег, его известили, что в замок примчался из Вислицы князь Казимир. Генриха это не встревожило: Казимир всегда так, свалится как снег на голову – то по хозяйственным делам, то по охотничьим. И Генрих только спросил:

– А что, князь уже виделся с Виппо?

– Пан Виппо сейчас в замке.

– Ну и прекрасно, – сказал Генрих. Привязав собственноручно свою любимую лодку и пригладив волосы, он не спеша направился к замку. Чувствовал он себя уставшим, на душе было тяжело. И как же он удивился, когда увидел, что Казимир чрезвычайно возбужден: налитое кровью лицо пышет огнем, даже уши и шея стали багровыми. Покусывая короткие усы, Казимир бегал по горнице и стучал об пол мечом. Генрих догадался – что-то случилось. Виппо, однако, сидел с равнодушным видом, расставив ноги и упершись ладонями в колени.

Казимир был разъярен, Генрих никогда еще не видел его в таком состоянии.

– Убей их! Забери их! – кричал он брату. – Вели сейчас же отрубить им голову!

– Что стряслось? – спросил Генрих, остановившись на пороге.

– Как? Ты ничего не знаешь? Никто тебе не сказал? Да об этом, наверно, уже по всей Польше слух пошел! Где Говорек? Где Готлоб? Гумбальд? Гереон? И ты, Виппо, не сказал?

– Я ничего не знал.

– Ведь тебе грозила неминуемая смерть, если б они захватили Сандомир!

– Но что стряслось?

– Якса… Якса и Святополк! Созвали всех своих рыцарей, наняли тьму пращников, Святополк половцев привел, лучников, целое войско у Яксы под Меховом собрали. А вчера они оба ко мне нагрянули – иди, мол, с нами на Сандомир. Хотели, чтобы я руку на тебя поднял, чтобы я сел на сандомирский престол. Вот подлецы! Кто мог ожидать такого предательства! Теперь они оба сидят у меня в темнице, Елена там за ними присматривает, чтобы к своим половцам не улизнули. Отруби им руки, Генрих, вели побить их камнями, повесить, обезглавить!

Герхо и Лестко тоже присутствовали при разговоре. Они стояли по обе стороны открытого окна, не смея взглянуть на князя. Генрих слушал брата с невозмутимым спокойствием, и это, видимо, еще больше бесило Казимира.

– Да, подлый замысел! – заметил Виппо. – Зачем это им понадобилось?

И, помолчав, спросил:

– А крестоносцы тоже идут за Яксой?

Но Казимир ему не ответил. Возмущенный изменой мятежных панов, он кричал брату, что надо поскорей собрать войско и вести всех рыцарей на Мехов, стереть в порошок эту банду, без главарей она не устоит, а потом обоих клятвопреступников судить, приговорить к смерти. Генрих слушал все так же спокойно и не двигался с места. Но когда Казимир упомянул о суде, Генрих тихо произнес:

– А не хочешь ли заодно и меня судить, и к смерти приговорить?

Лестко и Герхо с недоумением уставились на князя – что-то странное было в его тоне. Генрих почувствовал, что ему трудно говорить, и умолк. Казимир тоже молчал, приоткрыв рот от удивления.

– Так не хочешь ли и меня судить? Я как раз собираюсь идти на Краков.

Все замерли. Казимир не пошевельнулся.

– Мне сообщили, что Болеслав теперь в Кракове и Мешко ему не поможет. Давай, Казимир, двинемся на Болеслава! Надеюсь, ты не откажешься меня поддержать?

– О, Генрих! – всего лишь сказал Казимир.

– Ничего страшного тут нет. В нашем роду младшие братья не раз выступали против старших, и всегда это было на благо Польше. Надо только сделать все с умом.

– Ладно, придет время, сделаем, – сказал Казимир. – Но сейчас о другом надо думать.

– Всему когда-нибудь приходит время. Идешь со мной на Краков?

Казимир попытался что-то сказать, но Генрих его прервал:

– Так идешь ты со мной на Краков?

Казимир ничего не ответил, и Генрих холодно приказал:

– Герхо, Лестко! Взять князя Казимира!

Казимир оглянулся – с этими двумя ему не справиться: Лестко – богатырь, Герхо тоже парень крепкий. И он мгновенно принял решение: надо уступить. Однако он, видно, до конца не разгадал замыслы Генриха. Казимир стоял, опустив голову.

– Ты будешь моим наследником, – внезапно сказал Генрих. – Сядешь на трон… Королем будешь…

– Эх, зачем это! – простодушно махнул рукой Казимир. – Мне это не нужно.

– Корона не нужна?

– Ей-богу, не нужна, – сказал Казимир. – Все это пустые мечты. Надо сделать так, чтобы всем было хорошо.

– Не может быть хорошо всем, – возразил Генрих. – К тому же есть вещи поважней, чем благо каждого отдельного человека, – надо стремиться ко всеобщему благу и к той цели, которую ставит пред нами господь бог.

– Но все же, как мы поступим с Яксой и Святополком? – перешел Казимир к более насущным делам, уже не пытаясь противоречить брату.

– Ты вернешься в Вислицу и скажешь им, что, если они отдадут свое войско в мое распоряжение и двинутся со мной на Краков, ты их отпустишь на свободу и ничего худого им не сделаешь.

– Я должен подбивать их на измену? Отпустить на свободу?

– Ты поедешь и сделаешь так, как я сказал. Где Говорек?

Виппо замахал руками.

– Бога ради, не связывайтесь с Говореком! Он не захочет идти на Краков.

– Почему?

– Не пойдет он, ему это невыгодно. Он знает, что в Кракове ему уже не быть важной персоной.

– Добро, – сказал Генрих. – О походе на Краков знаем только мы пятеро, а завтра узнают еще Якса и Святополк. Больше никому ни слова. Герхо поедет со мной в Опатов, к крестоносцам. Казимир переговорит с мятежниками и тоже приедет туда. Надо разослать шесты с приказом об ополчении по всему княжеству и в Свентокжиские горы. Лестко съездит к тамошним разбойникам, к лесовикам и к бортникам. Всем собираться через десять дней на лугу за Вислой. Такова моя воля.

Виппо взглянул на Генриха с удивлением – подобных речей он от князя еще не слыхал.

Казимир молча преклонил перед братом колено, потом вышел во двор, приказал подать свежих лошадей и вместе со своими телохранителями выехал из города. Генрих распорядился собрать небольшой конный отряд для поездки в Опатов.

Надвигался дождь, всадников сопровождала темно-лиловая туча, которая распласталась над дорогой, идущей из Сандомира в Опатов по узкому нагорью. По обе ее стороны тянулся лес, застывший, угрюмый, подернутый синей дымкой. Туча медленно разбухала, спускалась все ниже над дорогой и холмами. На миг выглянуло багровое солнце, и вскоре стены Сандомира скрылись за лесом.

Мерин Генриха, недавно взятый из табуна, вел себя беспокойно, прядал ушами и грыз удила, позвякивая бубенчиками. Карей, скорее даже каре-гнедой масти, он был очень хорош в красной попоне, на которой бренчали золотые бляхи и подвески – они-то, видно, и тревожили мерина.

Генрих начал вспоминать, на каких конях ему приходилось ездить. «Женщина вспоминает платья, рыцарь – коней», – сказал ему когда-то старый воевода Вшебор. И, перебирая в памяти своих уже околевших скакунов, Генрих почувствовал, что он стареет. Вспомнился ему конь, на котором он сломя голову мчался в Осиек, сам не зная зачем; и конь, присланный ему королем Рожером, когда они вместе выезжали на соколиную охоту; и еще один конь, стоявший в стойле на палубе корабля, который вез Генриха по морю. Рядом фыркали кони его спутников, сумерки сгущались, а дождь так и не пошел. Уже затемно приехали они в Опатов и постучались в ворота тамплиерской обители. Башни костела святого Мартина чернели во мраке и, казалось, упирались верхушками в самое небо.

«Это память обо мне, – подумал Генрих, – она пребудет вечно. Может, меня и похоронят здесь, среди крестоносцев?»

Тамплиеры не удивились гостю: Генрих часто их навещал и, случалось, приезжал поздно ночью. Было их двенадцать человек вместе с Вальтером фон Ширахом, их неизменным главой. Джорик де Белло Прато в это время тоже находился в обители, и еще здесь появились два новых рыцаря, соперничавших между собой: Гансберт фон Руммель и франконец Эгидий. Оба были присланы своими магистрами (Бертран уже давно скончался и был погребен в Газе) с поручением присмотреться к польским делам и сразу же принялись весьма рьяно пополнять орденскую казну и кладовые.

Генриху запомнился разговор с Казимиром о тамплиерах. Собственно, разговор-то весь свелся к одному вопросу, который возникал перед Генрихом и прежде. Генрих понимал, что у него и у тамплиеров цели разные; это стало ему ясно еще из беседы с великим магистром на крепостной башне в Газе, когда они смотрели на руины греческих храмов, дремавшие в зеленовато-синем лунном свете. И все чаще спрашивал он себя, почему Храброму всегда сопутствовала удача. Не потому ли, что Храбрый не знал, сколь сложен и непостижим ход истории? Или же он просто не желал этого знать? Как проникнуть в душу человека, который жил сто сорок лет назад и, возможно, чувствовал и мыслил совсем не так, как мы? Инстинкт побуждает кошку прятать своих детенышей, вероятно, так же и Храбрый, не мудрствуя лукаво, вел Польшу по нужному пути.

Итак, тамплиеры, несмотря на поздний час, приняли их радушно и ни о чем не спрашивали. Генрих оставил при себе только Герхо, прочих своих спутников, взятых для приличия, он сразу же отправил спать. Вальтер велел принести в трапезную вина, четыре рыцаря-монаха и Генрих сели за стол, а Герхо примостился на лавке у дверей. В окна глядела теплая летняя ночь, грозовые тучи прошли мимо, не пролив дождя, но над скаржискими лесами поблескивали молнии. В трапезной тускло светили лучины.

– Полагаю, брат Вальтер, – сказал Генрих, – пришла пора обсудить нам вместе то, что каждый из нас таит в мыслях и в сердце своем.

Слова эти прозвучали в тишине очень внушительно и веско. Четыре рыцаря-немца, догадавшись, видимо, о чем пойдет речь, переглянулись. Лицо Генриха было спокойно, но все почувствовали, что разговор будет важный. Кто-то кашлянул, а Эгидий наклонил жестяной жбан и налил себе вина, словно в горле у него пересохло. Однако хозяева не спешили с ответными речами.

– Сердца человеческого еще никто не постиг, – молвил наконец Вальтер и тоже налил себе вина.

– Когда-то я знавал вашего магистра, – заговорил Генрих не спеша, будто рассказывая сказку. – С тех пор минуло семнадцать лет. И ты, Вальтер, знал его – ведь нам обоим пришлось вместе исходить немало дорог на этом свете. И вот однажды, в Газе, магистр Бертран де Тремелаи повел меня на высокую башню, в недрах которой хранилась зеленая чаша Грааля. Не было на той башне креста, только ночное небо осеняло ее и звезды сияли с нею рядом. Там, на башне, поведал мне магистр великие тайны, и стали они моими тайнами. Да будет благословенна роза!

– И крест! – хором отозвались четыре рыцаря, поднявшись на ноги.

– И свет! – заключил Генрих.

Все снова сели.

– И сказал мне тогда Бертран, чтобы я призвал вас в свою землю, поселил здесь и помог вам трудиться во славу ордена. Так я и сделал…

– Орден будет вечно благодарен тебе, – ответил Эгидий серьезным, проникновенным тоном.

– Какова цель ваша? – задал Генрих прямой и явно неожиданный для рыцарей вопрос.

– Сам знаешь, труд во имя господа, – ответил Джорик, обменявшись взглядами со своими товарищами. Те одобрительно закивали.

– Да, знаю, – согласился Генрих. – Вы трудитесь ради того, чтобы исполнились предначертания господни. Тогда настанет мир между людьми, и свет воссияет и снизойдет на землю.

– Так гласит Святое писание, – молвил Джорик.

– Но как вы его толкуете?

– Тебе это известно, князь.

– Не все известно. О многом я лишь догадываюсь. Но ежели суждено, чтобы наступил на земле мир, то придет ли он через раздробление или через объединение?

– Про то ведает бог.

– И как понять, что рыцари Святого Креста призывают на помощь Горного Старца?

– Не говори об этом, – спокойно сказал Гансберт, кладя меч на стол. Здесь не все посвящены.

– Я тоже не посвящен, – сказал Генрих, – но знаю. Каждый ребенок в Иерусалиме это знал.

– Но стоило ему вымолвить это вслух, как стилет сверкал над его головой.

– Где пределы власти Креста?

– Где пределы власти господа, Генрих?

– По какому пути вы идете?

– То, что ты нам дал, тебе зачтется. А отбирать негоже.

– Я не намерен что-либо отбирать у вас, – возразил князь. – Я только хочу, чтобы вы расплатились со мной. Могущество Польши будет вашим могуществом. Вы возьмете все, что пожелаете, но я хочу, чтобы вы пошли со мной.

– Ты немного ошибся в расчетах, – сказал Джорик. – Наши цели иные.

– Какие же?

– Нам не дано знать. Ухо человеческое того не слышало.

– И глаз человеческий не видел.

Воцарилась минутная тишина. Герхо, желая привлечь к себе внимание, громко закашлял. Но никто на него даже не взглянул, и Генриху стало страшно; он понял, что подвергает опасности жизнь самого верного слуги.

– Ясько из Подлясья! – прошептал Генрих.

Все молчали. Наконец Джорик сказал:

– Он погиб как изменник. Но не подумай, что это мы его подослали. Мы не убиваем без надобности.

– Но при надобности не останавливаетесь ни перед чем.

– Храм Соломонов уже воздвигнут.

– Но храм мира еще предстоит воздвигнуть.

– Да приидет царство Твое!

– Да придет истина предвечная!

– Да приидет власть единая!

– Однако до того, как придет единая власть, помогите мне. Я дал вам все, что мог; благодаря мне вы сильны и богаты. Я предоставил вам земли, воздвиг для вас храм. Я стремлюсь к тому же, к чему стремитесь вы.

– Это правда.

– Так помогите мне.

– Не можем. На пруссов пойдешь?

– На пруссов не пойду. Я пойду на братьев.

– Мы это знали.

– Нет, не знали, я сам не знал.

– Но мы знали.

– Вы служите кесарю?

– Мы служим Храму.

– Вы служите Гробу Господню?

– Мы служим Храму.

– С кем вы?

– Мы сами по себе. Кто с нами – пусть идет с нами.

– Помогите мне.

– Чего ты хочешь?

– Корону.

Трое рыцарей вскочили с мест, гремя мечами. Только Вальтер фон Ширах остался сидеть за столом, подперев кулаками подбородок и глядя перед собой, словно не видел ни своих соратников-тамплиеров, ни князя сандомирского. Глаза его были задумчивы, рыжеватая окладистая борода, отпущенная по новой моде, золотилась в свете лучин. Время от времени он покашливал.

– А помнишь, князь Генрих, – сказал он погодя, – как ты приносил клятву Бертраму де Тремелаи? Разве ты клялся на короне?

– Нет, я клялся на мече.

– Так обнажи меч и ударь на нас!

– Не могу. Я клялся в верности ордену. Кроме того, вы мне понадобитесь.

– Но не теперь.

– Значит, я должен идти один?

– Да, князь.

– Я вам это не прошу.

– И мы не простим.

– Ну что ж, обещаю: я пойду на пруссов!

– Обещаешь. Но пойдешь ли?

– Увидите. Не вам упрекать меня в малодушии!

– Послушай, князь, – сказал Эгидий. – И мысли твои, и речи весьма для нас обидны. Мы оскорблены. Ты знаешь, мы здесь трудимся не для кесаря, не для папы. И над кесарем и над папой стоит тот, кому подчиняются и кесарь и папа: бог! Мы трудимся ради мира божьего и ради братьев наших. Нам безразлично, кто сядет на краковский престол. Даже если это будешь ты, наш благодетель.

– Но ведь вам это выгодно!

– Неизвестно, что для нас важней и в чем наша выгода. Пребудь с господом, князь сандомирскнй!

Все встали.

– Я не останусь тут на ночь, – сказал Генрих. – Герхо, вели подать коней!

Они вышли во двор. Темень стояла, хоть глаз выколи. И вдруг где-то далеко за опатовскими полями вспыхнул огонек. Он разгорался, сверкал, обрастая алыми языками. За ним второй, третий. И в стороне Свентокжиских гор что-то загудело, будто ветер буйный, – это били в бубны. Потом послышались крики, вспыхивая и угасая, как искры. И по всей опатовской округе, на горах, в лесах, в рощах, загорелись костры. Коралловыми ожерельями окружили они поля, а в лесах все громче, все напористей рокотали бубны. И отдаленный гул людских голосов надвигался все ближе в ночном мраке.

По сандомирской дороге мчались всадники с факелами, стрелой пролетая мимо темных опатовских строений. Ни один огонек не зажегся им в ответ, тамплиеры велели погасить даже лучины. Генрих придержал коня у паперти храма, – казалось, то стоит бамбергская конная статуя святого Георгия, которому мастер придал лицо князя сандомирского. Долго смотрел Генрих, как подымается вся округа, как несутся гонцы с вестью, возможно, сулящей ему славу, осуществление его мечты. Генрих пробуждался от долгого сна, теперь он мог сказать:

– Наконец-то!

Белые плащи крестоносцев скрылись в обители. Только Вальтер фон Ширах, старый товарищ, немного постоял во дворе. Но вот и он направился к двери, с грустью молвив:

– Делай, что задумал! Бог в помощь, Генрих!

31

В просторных лугах на правом берегу Вислы стали лагерем рыцари и ратники, созванные Генрихом и Казимиром. Куда ни глянь, всюду шатры, повозки, костры да рогатки и заставы, ибо каждый род расположился отдельно. Из замка многолюдный лагерь был виден как на ладони. Собралась там вся сандомирская знать, и хотя объявлено было только о походе на пруссов, которые-де готовятся напасть на сандомирское княжество, однако многие подозревали, что пруссы – всего лишь предлог. А кое-кто победней с вожделением поговаривал о Кракове и о Познани, городах торговых, богатых. Находились и такие, которым мерещился Киев.

Особенно хороша была дружина Вита из Тучемп, самого могущественного среди приверженцев Генриха, – уступал он только Яксе и Святополку. Но те еще не явились – выпущенные Казимиром на свободу, они отправились в Мехов, чтобы привести свое войско. Дзержко, брат Вита, привел отряд каких-то чудных воинов, вооруженных огромными луками, – по целым дням они упражнялись в меткости, стреляя на лету голубей, куропаток и даже простых ворон. Косоглазые, устрашающего вида лучники Дзержко напомнили Генриху и его друзьям свирепых обитателей Дамаска. Печенеги то или хозары? И где их Дзержко раздобыл? – спрашивали себя оба князя, с опаской поглядывая на этих дикарей.

Генрих и Казимир проехали по лагерю. Вильчекосы подрались с Хоромбалами из-за каких-то сухих щепок на подпалку. И те и другие толпой окружили князя, требуя разобрать их спор. На следующий день было назначено выступление, и Генрих досадливо морщился, слушая их жалобы и взаимные попреки. Однако надо было навести в лагере порядок – у Генриха еще стояли в памяти свары иерусалимских военачальников.

Розоватые дымки костров медленно плыли в безоблачном небе. Слышались крики, песни, кое-где били в бубны. Особо расположились лесовики, вооруженные пращами, дубинками и луками, ребята могучие, как медведи. Своего вождя у них не было, подчинялись они только князю, ели сырое мясо, запивая его горьковатым, хмельным медом лесных пчел, и держались в стороне от всех. Миколай Богория из Скотников тоже привел неплохой отряд, а за ним стояли сандомирцы, любимая Князева дружина, которую Генрих сам обучал мусульманскому и немецкому ратному строю еще в те времена, когда была жива Юдка. В серебряных шлемах, вооруженные до зубов, с мечами в кожаных ножнах, и кони под ними добрые, один в один из княжеских табунов отобранные. И у всех крепкие круглые щиты – гордость Генриха, – обтянутые темно-красной кожей, привезенной из Византии, и сверкающие медными гвоздиками и бляхами – любо взглянуть. Виппо не раз сердился на князя за эту прихоть, слишком уж дорого она обходилась. Но князь отвечал, что для своих воинов он скупиться не может, тем паче, что все вооружение – их собственное, только щиты от казны.

Октябрьское солнце сияло в чистом, без единого облачка, небе. Генрих, Казимир, Виппо, Герхо, Лестко, Смил из Бжезя и кастелян Грот не спеша возвращались из лагеря в замок. Князья ехали впереди. От Вислы шел свежий речной запах, деревья стояли в золотом уборе.

– Скажу тебе откровенно, – говорил Казимир, – по-моему, давно уже пора выгнать этих крестоносных рыцарей из Польши. Зачем они сюда явились неизвестно, а когда они нужны, тут-то их и нет.

– Слишком различны наши и их пути, – возразил Генрих, – поэтому нам трудно судить, кто прав.

– Во всяком случае, не они со своей трусостью!

– Трусостью? – усмехнулся Генрих. – Это не трусость, это политика.

– Не понимаю я такой политики! Вздумай ты идти на пруссов, они тоже не пошли бы с тобой. Им все безразлично, до Польши им нет дела.

– Может, они и в этом правы? Может, есть вещи поважнее Польши?..

– Разумеется, есть. Но мы должны делать то, что нам нужно, и нечего тут долго размышлять. Видал я кесаря, видал папу, а что мне в них? Мы от них слишком далеки.

– И очень жаль, – сказал Генрих, все еще усмехаясь. – Не мешало бы приблизиться. Полтораста лет назад мы были куда ближе к ним. Храбрый сумел пролезть в их общество.

– А зачем нам лезть туда, где нас не хотят?

– Лезть? О нет! Надо, чтобы нас там хотели.

– Предпочитаю оставаться в Вислице.

– Знаю, Казимир, знаю. Но это нехорошо.

– А что лучше? Разве лучше браться за великие дела, которые тебе не под силу? Не поздно ли ты спохватился, Генрих? Сколько лет прошло, как ты взял корону из гроба нашего деда? Сколько лет лежит она в подвале на горностаевой мантии нашей матушки? Разве не мог ты уже давно захватить Краков и венчаться королем? Зачем было ждать, пока Владиславичи вернутся в Силезию? Пока подрастут сыновья Мешко и свора зятей окружит его, как тигры – льва? Что тебя удерживало? Что теперь тебя гонит? Нет, Генрих, неразумно ты поступаешь.

Генрих спокойно улыбался. Впрочем, и Казимир ничуть не горячился, казалось, не Генриху, а самому себе задает он все эти вопросы.

– Когда ты услыхал, что я хочу отнять у братьев их вотчины, ты возмутился, а сейчас говоришь, что следовало это сделать раньше.

– По-моему, это вполне понятно.

– О да, вполне понятно. Что ж! Допустим, что ты прав. Я уже не говорю о Кжишкове, о литовских набегах, о смерти Верхославы, об истории с Юдкой и Тэли, о нехватках в казне и о слабости нашего маленького Сандомирского княжества, хотя в этом прошла моя жизнь. Не часть жизни, а вся жизнь. Ведь я человек, такой, как все. Но подумай о другом. Сказал когда-то монах Рахевин, что все пути определены господом, но пересекаются меж собой и порой противоречат один другому. Тамплиеры сооружают храм мира, куда стекутся все народы, как реки стекают в море-океан. Папа призывает народы под сень золотой тиары, а кесарь – под сень скипетра с дубовыми листьями. Меж тем каждый народ хочет жить – и пруссы, и литвины, и ляхи.

– И плевать им на скипетр с дубовыми листьями, – убежденно прибавил Казимир.

– Нет, не плевать. Но каждый хочет сам держать этот скипетр.

Парома пришлось долго ждать, на нем как раз переправились в Сандомир какие-то рыцари. Вот он повернул обратно, борясь с быстрым течением, а рыцари, высадившись на берег, поехали к воротам замка. В руках они держали копья с большими цветными прапорцами, которые были хорошо видны издалека.

– Да не князь ли это, Болеслав? – спросил Смил из Бжезя, пока они поджидали паром.

– Князь Болеслав? – встревожился Генрих. – Который же?

– Ну ясно. Кудрявый. Высокому не до нас.

– Не может быть. Чего бы он приехал с такой маленькой свитой?

Генрих старался владеть собой, но голос выдавал его беспокойство. Казимир внимательно посмотрел на брата. Белый плащ развевался на ветру, Генрих запахнул его поплотней и прикрыл капюшоном подбородок. Рыцари скрылись в воротах, паром все не подъезжал.

– Что ему тут понадобилось, Болеславу? – буркнул Казимир.

– Гертруда будет ему рада, – сказал Генрих, лишь бы что-нибудь сказать.

– Она-то всем рада. А ты?

Генрих не ответил. Паром причалил к берегу, перевозчики поспешили сообщить новость. Действительно, то был князь Болеслав с горсткой воинов, человек двенадцать, не больше. Они отправились в замок и велели сказать князю Генриху, чтобы поторопился, потому что они голодны. Ветер гнал волны, голубое небо отсвечивало на западе тусклым, желтым светом, а вода была серая, как свинец. Генрих кутался в свой суконный плащ, но все равно его бил озноб. Старый перевозчик Вида без умолку тараторил про князя Болеслава: какой на нем кафтан – зеленый, весь расшитый, и конь не какой-нибудь, а греческий. Он-то, Вида, хоть он простой перевозчик и рыбак, а точно знает, что конь – греческий. Рыцари не слушали его болтовню и не говорили ни слова. Озабоченные, помрачневшие, они не решались взглянуть друг другу в глаза. Князь Генрих смотрел на воду, князь Казимир стоял, опершись правой рукой на копье, а левой придерживая своего коня, который испуганно шарахался. Ветер раздувал попоны, отчего лошади становились похожими на сказочных чудищ. Один только неугомонный Смил из Бжезя не поддавался общему настроению – до смерти любил он всякие заварухи!

Гостей застали в рыцарской зале, у камина, уже попивающими мед. У Гертруды и вправду был счастливый вид, она суетилась по хозяйству, приказывала слугам нести жбаны и бурдюки – в соседней горнице шли приготовления к пиру. Болеслав держался так, будто он в этом замке хозяин: когда вошли братья, он равнодушно с ними поздоровался, глядя в сторону и не прерывая беседы со своими спутниками, один из которых, немецкий рыцарь, рассказывал брюзгливым тоном какое-то забавное происшествие. Сидел Болек в кресле, лицом к своим придворным, и на приветствия прочих сандомирцев уж вовсе не обратил внимания. Ежеминутно он разражался смехом, обнажая белые, но уже не молодые зубы. Роскошные, черные его кудри заметно поредели, на макушке, как лесная поляна меж древесных стволов, светилась лысина поэтому он обычно носил черный подшлемник. Небрежно свесив с подлокотников красивые руки, он то похохатывал, то, отвернувшись от рассказчика и щуря черные глаза, смотрел на огонь. Генрих из вежливости присоединился к кружку у камина, а Казимир с сандомирцами прошел в соседнюю горницу. Гертруда, удивленно поглядывая на братьев, продолжала хлопотать. По немецкому обычаю, она смешала вино с водой, прибавила дорогие ароматические снадобья, привезенные Генрихом с Востока, и поставила вино на огонь.

– Отличное питье, – сказала она, – истинно королевское! Ты, Болек, непременно должен его отведать. – И прибавила: – Нынче у нас настоящий праздник. В кои-то веки ты приехал к нам в Сандомир!

Однако настроение у всех было отнюдь не праздничное, скорее тревожное. Казимир и сандомирские паны вернулись в рыцарскую залу; по их лицам Генрих понял, что произошел крупный разговор. Явился майордом Готлоб Ружиц узнать, какие покои готовить для князя Болеслава и его свиты. Казимир распорядился отвести им покои в башне. Заметив недоуменное лицо Готлоба, Генрих тоже удивился такому распоряжению. Но тут же вспомнил, что в той круглой горнице есть только один выход и одно окно, расположенное высоко в стене, – и прикусил губу.

Немецкий рыцарь продолжал рассказывать, впрочем, весьма бездарно. Болек все время переговаривался со своими о пустячных, малоинтересных делах. Наконец это ему наскучило, он махнул рукой и, обратившись к Генриху, вскричал:

– Эх, и славное войско собрал ты против этих пруссов! Мне еще в Кракове о нем говорили – ратников, мол, как муравьев, тьма-тьмущая! Такое войско не стыдно вести!

– Да уж как-то в этот раз получилось неплохо, – равнодушно отозвался Генрих. – Только что мы с Казимиром осматривали лагерь.

– Ну, а ты, Казимир, как живешь? – рявкнул своим хриплым голосом Болек, поворачиваясь к младшему брату и впиваясь в него пронзительным взглядом. Что слышно в Вислице? Елена здорова?

– Благодарствуй, брат, – ответил Казимир. – Пока бог миловал.

– А как там Мария, милая наша Мария? – с чувством спросила Гертруда, снимая вино с огня.

– Мария? Э, что Мария! – махнул рукой Болеслав и потянулся за кубком. Я и не знал, что ты ее так любишь, – прибавил он, погодя.

Гертруда опешила, потом, видно, злость ее взяла – она перестала хлопотать возле Болеслава и надменно уставилась на него.

– Ну, а меня возьмете в поход на пруссов? – внезапно спросил Болек, не глядя на братьев.

– Тебя? Зачем же? – удивился Генрих.

– Как – зачем? Драться!

– Одного тебя? Что, у тебя других дел нет?

– А другими делами пускай занимаются мои воеводы и кастеляны, все эти Жирославы да Спицимиры! Развелось их там! И не поверите, как эти вельможи плодятся! Кабы всех их деток да за соху, побольше бы вспахали земли, чем наши полоненные пруссы! И каждый такой ворюга хочет своего сукина сына посадить на хозяйство в отдельном замке, кастелянию ему подавай, не то тебя самого спихнут. Вот до чего мы докатились, брат Генрих! И я даю, даю, у самого уже ни черта не осталось. Хочется, видишь ли, до конца дней в Кракове пожить! – засмеялся он. – Ну, а ты – не боишься своих?

Никто ему не ответил. Гертруда сидела, выпрямившись, скрестив руки на груди, и смотрела на него с отвращением. Болек много пил, вино уже начало на него действовать. Генриху бросилось в глаза, что он сильно постарел.

– Так что ж, берете меня?

– Зачем тебе туда тащиться? – уклончиво сказал Генрих.

– А тебе зачем? Знаю, знаю, веру Христову распространять, – захихикал Болек. – Достопочтенные монахи, которых ты, бог весть зачем, посадил нам на шею, повелели тебе, чтобы ты, яко архангел с мечом огненным, пошел туда, прусские леса спалил, а землишку честной братии пожаловал. Глядишь еще один монастырь, еще один замок поставят – так по всей Германии, по всей Польше рука руку моет. Здесь монастырь, там монастырь. Нет! Говорю тебе, нет! Я пойду с ними на пруссов, уж по крайности, как придет время прусские земли делить, смогу и я сказать свое слово. Нет, не отдам я тамплиерам лучший кусок, чтобы они еще и у меня, в Мазовии, поселились. Ну, не у меня, так у Лешко, отец или сын, – какая разница? Верно, ваше преподобие? – обратился он к старому Гумбальду. – Я-то знаю, какие пройдохи эти тамплиеры, все бы к своим рукам прибрали!