Текст книги "Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

4

Надо признаться, что Тэли не очень нравилось житье в монастыре. Его, правда, никто не заставлял подниматься на заре, когда вставали монахини их обители или монахи мужского монастыря в долине; ему не надо было петь с ними молитвы и выстаивать службы, но Тэли претила эта размеренная – куда более размеренная, чем в Зальцбурге, – жизнь, чуждая ему и неинтересная. Погода стояла еще теплая, но дело шло к осени, а они все торчали в монастыре – только Лестко князь выпроводил с поручением в Польшу. Что держит князя Генриха в этом скучном монастыре? Почему не уедет он от этого бабья, которое суетится вокруг него, почему не отправится в славный веселый поход с громкой музыкой, со звоном бубенцов и мечей? Такие походы часто снились бедному Тэли, когда он лежал, прижавшись к Лестко – в каменных покоях было холодно, – да и позже, когда Лестко уехал и он остался один-одинешенек.

Князь почти не обращал на него внимания. Мальчик от нечего делать брал в руки виолу, прощальный подарок Турольда, уходил в лес над монастырем, садился на камни – сперва в тени, а как стало холодать, на солнышке – и часами играл и песни складывал. Поначалу он воспевал в своих песнях деву Марию, а когда они уже порядочно прожили в монастыре – королеву испанскую. Описывая ее красоту, он, пожалуй, был не слишком точен – на ум все приходили привычные, традиционные сравнения: «очи, как звезды», «щеки, как розы»… Но, распевая эти немудрящие вирши, Тэли думал о хрупкой маленькой королеве, которая проворно, как белочка, носилась по цвифальтенским садам. Ее, видно, ничуть не тревожило, что между канцелярией Конрада III и канцелярией Альфонса недавно возник спор: в Германии не соглашались титуловать Рихенцу «императрицей» и заявляли кастильцу, что в имперских грамотах его супруга может, самое большее, именоваться «королевой всех испанских земель». Спору этому, как уверяла Гертруда, был зачинщиком надменный Фридрих Швабский{19}, племянник кесаря, все больше входивший в силу при дворе умирающего владыки. Поговаривали, что он-то, вероятно, и будет назначен опекуном малолетнего Фридриха, младшего кесарева сына, а вовсе не австрийцы, единоутробные братья кесаря{20}, которых поддерживали сестры, столь влиятельные при дворе. Оттон Фрейзингенский{21}, Леопольд и Генрих по прозвищу «Язомирготт»{22} уже сидели здесь правда, не в самом Бамберге, а в окрестностях, – пока в императорском дворце шел между дамами спор, кого избрать опекуном наследника.

Но все эти сложные дела не волновали Рихенцу и ее юного поклонника, чей тоненький голос и нежно воркующая виола всякий день звучали среди окрестных скал над монастырем и водопадами. Генрих часто спускался в долину. У подножия горы, где начинались зеленые луга, напоминавшие ему Ленчицу, стояло выбеленное известью длинное, широкое и плоское здание мужской обители – святые отцы Ортлиб и Оттон фон Штуццелинген, проживавшие там, были приверженцами графского рода Бергов. Кроме этих двух высокопоставленных духовных особ, в обители было множество монахов; занимались они тем, что пользовали больных, стекавшихся к ним со всего края.

При монастыре была небольшая пристройка с квадратным двориком, наглухо огороженным высоким частоколом из толстых бревен. Здесь милосердные братья содержали скудоумных и даже буйнопомешанных – никто другой не желал о них позаботиться, и беднягам, останься они у себя в селах или замках, грозила голодная смерть. В чисто выбеленных кельях пристройки, куда Оттон и Ортлиб почти не заглядывали, больных было немного, все спокойные, тихие меланхолики. Среди них находился рыцарь, повредившийся в уме после того, как его стукнули по голове окованной железом дубинкой. Он обычно сидел один в своей келейке и зычным голосом выкликал по именам своих слуг, которых уже давно в живых не было. Порой этот седовласый, угрюмый старик распевал какие-то диковинные песни, – они назывались «романсами» – и тогда в его голосе звучала подлинная страсть. Говорили, что молодым он ездил в Испанию и там научился этим песням. Тэли подолгу сидел на завалинке под окном его кельи и все слушал, слушал, пока безумец не умолкал. Вскоре мальчик приспособился подыгрывать старику на виоле и тихонько перебирал струны, когда тот выводил свои чудные песни о любви и геройских подвигах.

Из женского монастыря приходила сюда славившаяся набожностью полуслепая старуха Вальбурга – рассказывать Ортлибу о своих видениях. Она усаживалась на скамье у входа, а Ортлиб – на колоде, что лежала напротив. Пригревшись на солнце, старуха улыбалась беззубым ртом и не спешила приступить к рассказу. Тэли обычно прятался неподалеку, в белесых лопухах у ограды; и он и Ортлиб выжидающе смотрели на монахиню. В руках у Ортлиба был наготове кусок пергамента, прикрепленный гвоздиками к деревянной дощечке, и тростниковое перо. Вальбурга, усмехаясь и мечтательно устремив незрячие глаза в пространство, на яркое солнце, долго молчала.

– Я видела… – произносила она наконец еле слышным голосом. – Я видела! – повторяла уже громче, уверенней, и слова лились из ее уст неудержимым потоком, образы сменялись так быстро и беспорядочно, что Ортлиб не поспевал записывать. Впрочем, Вальбурге редко являлись священные предметы или святые особы – все больше цветы, деревья, облака, птицы. То ей привиделись летящие в небо лебеди, то цветы, растущие в храме, – но описывала она так чудесно, что у слушателей прямо дух захватывало. Когда Вальбурга умолкала, служка, по наказу настоятельницы Осанны, усаживал ее на ослика и провожал обратно на гору, в женский монастырь.

Генрих тем временем беседовал с Оттоном, расспрашивал у него о правах и привилегиях польских князей и королей. Откуда пошла королевская власть в Польше? Какие распоряжения оставил его отец Болеслав касательно уделов, завещанных сыновьям, и кому из них положено княжить в Кракове? Оттон отвечал Генриху и кстати рассказывал про удельные княжества на Руси и в Чехии. Когда надменный фон Штуццелинген излагал законы славянских народов, в его тоне чувствовалось осуждение, хотя он ни разу не сказал дурного слова о Кривоустом, тем паче о благочестивой княгине Саломее. Но и положение в Германском королевстве, видно, не радовало его; он вздыхал по временам прежних императоров – Карла, Оттона, Генрихов{23}.

Эти степенные деловые беседы нагоняли на Тэли тоску. Куда приятней было нежиться на солнышке; а оно теперь все чаще пряталось в тучах и рано опускалось за горы над розовевшим озером. Юный паж с грустью думал о том, что вот уже и осень настала. В эту пору Генрих взял его с собой в поездку, недальнюю, но весьма пышно обставленную. Князь почел своим долгом навестить дядю по матери, нынешнего владельца Берга, а выразить соболезнование по поводу недавней гибели его старшего сына Адольфа, павшего в бою на глазах у Конрада III во время крестового похода. Дядюшка Дипольд был младшим в роду бергских графов, которые торопились забыться вечным сном в склепах цвифальтенского монастыря. Ныне он вместе с женой жил безвыездно в своем замке, где воцарились скорбь и запустение. Отправились к нему с придворными и челядью также княжна Гертруда, Рихенца и Оттон фон Штуццелинген, который был дружен еще со старым графом и хаживал с ним в Святую землю. Во главе процессии ехали верхом княжна и испанская королева, за ними Оттон и Генрих, а остальные следовали за господами кто верхом, а кто пеший. Тэли на своем польском меринке выскочил вперед, достал из рукава виолу и принялся пиликать всякие песенки, и грустные и веселые, а потом запел как мог громче, выделывая в конце фраз гортанные завитушки на высоких нотах, как тирольские пастухи, которых он наслушался в родном Зальцбурге. Но как ни старался Тэли, звуки его голоса и виолы тонули среди гор, глохли в желтой листве буков и каштанов. До тех, кто ехал позади, долетали только обрывки мелодий да отдельные слова, зато они хорошо видели бело-розовый костюм мальчика и пучок лент у его пояса, весело мелькавшие сквозь ветки деревьев, которые нависали над ведущей круто под гору тропой. Тэли пел:

 
Твой нос – стрелы прямее,
А губы – роз алее,
И ярче солнца – очи.
Когда идешь по саду,
Гляжу, моя услада,
Да взор слепит, нет мочи.
 

В монастыре давно знали, что Тэли воспевает не кого иного, как Рихенцу, и всем это очень нравилось. Славный мальчуган! Рано пробудилась в его душе любовь, но он умеет ее выразить не хуже взрослого. Старый Оттон фон Штуццелинген, сочинивший в юности немало любовных песен, смотрел на мальчика с нежностью.

Когда процессия спустилась с горы к мужскому монастырю, Тэли оглянулся и увидел, что в ее порядке кое-что изменилось: желтое платье княжны Гертруды – по случаю поездки она рассталась с монашеским одеянием светлело рядом с бурым плащом Оттона, а персидский конь Генриха шел нога в ногу с конем Рихенцы. У Тэли защемило сердце, играть ему расхотелось, но надо было заканчивать песню – не то Оттон фон Штуццелинген высмеет такого неучтивого поклонника. Тэли только перешел на более торжественный лад и запел благочестиво и важно:

 
Мария, на небесном троне
Сидишь ты в золотой короне,
Алтарь твой розами украшен.
Ах, ничего нет в мире краше!
 

Оттон заметил перемену тона и, усмехаясь, сказал Гертруде:

– Боюсь, пребывание Генриха в нашем монастыре затянулось не только по той причине, что он желал бы в беседах со мной и с Ортлибом постигнуть трудную науку правления…

– Господь с вами! – ужаснулась Гертруда. – Если это так, я тотчас прикажу ему убираться прочь. Ничего у него тут не выйдет.

– Вам, женщинам, в таких делах всего важней брачный венец. Пускай молодежь позабавится любовью, это в порядке вещей. Все равно им скоро расставаться – она будет жить в Испании, он – в Польше.

– Не очень-то его тянет в Польшу. Надо бы ему напомнить, что пора подумать о своем княжестве.

– Но там ведь Болек хозяйничает. Да и княжество не больно велико. Зачем Генриху туда ехать?

Гертруда бросила на Оттона быстрый взгляд, потом задумалась.

– Что ж, пускай поживет у нас, – сказала она. – Надеюсь, Рихенцу не сегодня-завтра из монастыря увезут.

Только это и удалось расслышать Тэли, который нарочно придержал коня, чтобы не терять из виду господ, ехавших позади.

К полудню они уже были недалеко от Берга и, чтобы не застать графскую чету врасплох, послали слугу известить о своем прибытии, а покамест остановились на хуторе в окрестностях замка. Хозяева мигом выставили соседей, собравшихся у них по случаю крестин, наскоро вымыли лавки, и знатные гости сели за стол подкрепиться – припасы у них были свои, – а крестьяне столпились у окон, глазея на княжеский пир. Был он весьма скромный и, по монастырскому обычаю, проходил в молчании. Инок, исполнявший у преподобного Оттона обязанности лектора и писца, тихим, ровным голосом читал положенное на этот день житие святой Маргариты, в котором было множество соблазнительных похождений, подробно описанных автором. Княжна Гертруда то и дело вздыхала и поглядывала на Рихенцу, а та сидела паинькой, даже золотистые ее кудри, не выбивались из-под белой накрахмаленной косынки, высоко повязанной надо лбом. Уставившись в тарелку, Рихенца чинно, маленькими кусочками пережевывала пищу, лишь в уголках рта подрагивала улыбка. Тэли тоже смотрел на «королеву», на ее затаенную улыбку, удлинявшую тонкие губы. Он заметил, что и князь Генрих нет-нет да и взглянет на Рихенцу искоса, украдкой, словно не разрешая себе смотреть прямо в милое личико супруги Альфонса VII. Когда житие святой Маргариты пришло к концу, а с ним вместе и обед, княжна Гертруда вздохнула полной грудью, лицо ее сразу оживилось. Похоже, ей было приятно на денек-другой отлучиться из стен родимого монастыря, надеть хоть ненадолго пышное княжеское убранство. Хлопнув в ладоши, она приказала Бартоломею:

– Ну-ка, паж, доставай свою скрипицу, сыграй нам что-нибудь!

Тэли проворно взял виолу и заиграл – сперва что-то медленное, церковное, потом все быстрее, быстрее, хоть пускайся в пляс, и, вдруг оборвав, перешел на неторопливый, но чеканный ритм полонеза. Генрих склонился перед Рихенцой, лицо его осветила улыбка, напоминавшая улыбку Гертруды, только чуть грустная, мечтательная. Девушка встала, одной рукой приподняла длинную юбку, а другую руку – самые кончики пальцев – подала князю, и они принялись прохаживаться по кирпичному полу просторной горницы. Танец был степенный, благопристойный и очень понравился Гертруде. Давно не видала она такого занятного зрелища, прямо не могла насмотреться на танцующих и, хлопая в ладоши, все кричала: «Еще! Еще!» Тэли живей ударил по струнам, Генрих выпустил руку Рихенцы, и они пошли порознь то взад, то вперед, быстрыми шагами выписывая прихотливый узор танца в такт задорной музыке. Юбка Рихенцы, вздымая облачко пыли, шелестела по полу, стройная девичья фигурка, утопавшая в тяжелых складках, двигалась привольно, точно, изящно. Генрих от души развеселился, куда девалась его обычная меланхолия! И крестьяне, жадно прильнувшие к окнам, тоже повеселели; все они радостно улыбались вместе с бравым польским князем.

А Тэли знай наяривал все быстрей, все громче, и вот зазвучала разымчивая мелодия горского танца. Княжна Гертруда с притворной досадой замахала руками – дескать, не пристало ей смотреть на такую бесшабашную пляску! Но Тэли продолжал играть, а Рихенца – звонко хохотать и кружиться. Только Генрих, взглянув на сестру, вдруг задумался и остановился. Тогда и его дама, еле переводя дух, стала посреди горницы, а Тэли резко провел смычком по струнам, и виола смолкла.

Юноша и девушка, с трудом сдерживая смех, церемонно поклонились друг другу. Танец закончился.

Все притихли, а Гертруда, будто застыдясь своего минутного легкомыслия, быстро поднялась и велела трогаться в путь. За музыкой и танцами время пролетело незаметно, выехали с постоялого двора уже под вечер, и маленький Тэли, который опять вырвался вперед, едва был виден в густом тумане. Гертруда окликнула его, приказала петь, но только божественные песни. Мальчик послушно затянул хвалу деве Марии, уже слегка охрипшим голосом, потому что с самого утра пел на воздухе. Под звуки умиротворяющей песни они медленно приближались к покрытой буковым лесом горе, которая чернела в сумеречно-синем небе – там стоял родовой замок покойной княгини Саломеи. Гертруда обернулась и сказала ехавшему рядом Генриху:

– Подумать только, как отличается край, где умерла наша мать, от этих мест, где она родилась!

Дипольд поджидал их у подножия горы, где дорога начинала круто идти вверх и находился первый подъемный мост, весь покрытый ржавчиной, – должно быть, давно его не поднимали: жилось тогда в Швабии довольно спокойно. Граф Берг был еще не стар, но одет по-стариковски небрежно: серый плащ кое-как накинут поверх грубой кольчуги из неровных железных колец, на голове не рыцарский шлем, а широкополая черная войлочная шляпа, какие носят горцы. Держался он смущенно и, казалось, не слишком был рад приезду родичей, а уж к испанской королеве и вовсе не знал как подступиться. Рихенце по сану надлежало занять место во главе кортежа, но она, ссылаясь на свою молодость и на то, что брак еще не свершен, уговорила Гертруду подъехать первой. Дипольд сердился, грозно сверкал глазами, бранил почем зря стоявших вокруг него слуг с факелами. Наконец он соскочил с коня и, преклонив колено, приветствовал Гертруду и Рихенцу, а Генриха, который тоже спешился, обнял. Потом, немного поколебавшись, с явным удовольствием расцеловал князя в обе щеки. Тэли опять проскользнул вперед, и процессия начала подниматься к замку.

А там царили переполох и беспорядок. Графиня – она была старше мужа сидела в нише у окна и даже не поднялась встретить Гертруду и ее племянницу. Эта очень немолодая женщина с трудом двигалась – она была на сносях.

С первой же минуты графиня завладела Гертрудой и, ничуть не смущаясь присутствием духовных особ, разразилась горькими нареканиями на крестовый поход, который отнял у нее сына. Бернара Клервоского она называла «антихристом» – он-де старается прослыть чудотворцем, морочит голову не только простолюдинам, но и князьям, графам, королям, даже нелегкого на подъем короля Конрада сумел одурачить{24}, а тому надо бы о Риме думать, о короне императорской{25}.

Этот град упреков, направленных против самых священных замыслов и стремлений христианского воинства, против призывов папы римского, слегка обеспокоил Гертруду. Она попыталась возразить, растолковать графине, что негоже называть безумием и мерзостью столь благочестивое дело.

– Даже сын твой, – сказала она, – и тот поехал, дабы обрести вечное спасение!

Графиня только замахала руками и горестно воскликнула:

– Да что ты мне говоришь! Уж я-то знала своего старшего сына. Вовсе не из благочестия поехал он с королем Конрадом. Еще в детстве только и снились ему всякие странствия, а постарше стал, все убегал из дому. То по горам бродил, то к австрийскому двору подался, то по Рейну плавал. В душе он язычником был, никогда, бывало, креста не сотворит, а весною нацепит на себя ветки зеленые да цветы и пошел плясать по деревням да по кабакам. По две недели домой не возвращался, уж я не чаяла его увидеть. А как пришли сюда эти сыны Велиала, эти слуги антихристовы да начали в вашем храме и монастыре, – тут она обернулась к мейстеру Оттону, – проповедовать, так он сразу выкроил из красного сукна крест, к плащу приладил да вскочил на коня – еле успела я дать ему двух парней в слуги, как его и след простыл.

Мейстер Оттон снисходительно кивал головой.

– Меня не удивляет, дочь моя, – сказал он, – что ты, чьи предки и родственники столь многим споспешествовали благу церкви нашей, думаешь, будто устами святых мужей, нас посетивших, вещал антихрист… Все это мне не раз доводилось слышать, но я полагал, что при племяннице своей, при дочери святой нашей княгини Саломеи, которая была украшением своего рода и благодетельницей нашего монастыря, ты удержишь свой грешный язык… В твоем ли положении вести такие речи!

Графиня готова была вспылить, но тут вмешался Дипольд – не обиделись бы гости да не повредило бы жене. Он заговорил с Гертрудой и Рихенцой о всяких других делах, расспрашивал, что нового при дворе в Бамберге, как здоровье кесаря. Говорят, после похода оно сильно пошатнулось. Идет слух, будто Конрада, когда он гостил у византийского императора, хотели отравить, но, конечно, тому нельзя верить – ведь Конрад в близком родстве с Мануилом и никакого зла ему не чинил, даже напротив, обещал помочь в защите от могучего и спесивого владыки Сицилии, от этого дьявола рогатого.

Гостям подали кислое вино, мед, пироги и другую домашнюю снедь. Дипольд просил не обессудить на бедном угощении, – не успел, мол, приготовиться к приему дорогих гостей. Гертруда на это ответила дяде, что они люди невзыскательные, монастырские, к пирам и пляскам – тут она взглянула на Генриха – не приученные.

За столом старая графиня все время говорила об Адольфе; Тэли решил, что здесь ему делать нечего. Он спрятал виолу и вместе с монастырской челядью отправился в невысокую башню, где было много сена, стояли мешки с зерном и пахло мышами. На землю ложился ночной туман. Тэли через отверстие в потолке выбрался на крышу башни. Усевшись там, он смотрел, как над длинными полосами тумана медленно восходит блестящий рог молодого месяца. Башня была угловая, к ней примыкал небольшой сад, где белели березы и плакучие ивы. Вокруг замка тянулись дремучие леса, и когда туман опустился ниже, из серого его моря выплыли бесчисленные верхушки деревьев. Они слегка покачивались, будто о чем-то безмолвно спорили между собой. Как зачарованный любовался Тэли этим пейзажем, полным суровой красоты. Вдруг он услыхал шаги в саду и увидел князя Генриха, который прогуливался под руку со своей племянницей. Поверх длинного светлого платья Рихенцы был наброшен темный шелковый плащ, отливавший серебром в лунном свете. Они не спеша ходили взад и вперед, часто останавливались, и не видно было, чтобы разговаривали.

Тут в душе Тэли что-то всколыхнулось. Забыв о трауре, омрачавшем этот бестолковый графский двор, он тронул пальцами струны виолы, потом провел по ним смычком и запел вполголоса, томно и сладко. Пел он долго, и на сердце у него становилось все спокойнее. Впервые подумал он о том, что проживет еще не одну весну и не одну осень и что все в жизни становится воспоминанием. Что милый облик испанской королевы со временем поблекнет в его памяти, как и другие красоты. И что наступит когда-нибудь вот такая же осенняя ночь, которая будет последней в его жизни, и ничто в мире от этого не изменится.

Голос его звучал все мягче, слова приходили на ум все более простые и значительные. Струны виолы еле слышно вторили пению и наконец затихли.

Луна была молодая, зашла быстро. С минуту еще мерцал ее свет сквозь туман, потом стало совсем темно.