Текст книги "Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

– Справедливо молвил Маркварт – все в руке божией. Не хочешь ли, брат мой, позабавиться этой штучкой?

Райнальд с интересом стал рассматривать замысловатую резьбу, потом взвесил печать на ладони и вернул ее Виллибальду.

– Нет, это не для меня, – сказал он.

Генрих меж тем любовался личиком Рихенцы, на которое падал свет от огня в камине: немного исхудала, но похорошела. Ему было странно, что, уехав из Цвифальтена, он почти не думал о ней; лишь изредка ее образ возникал перед ним как далекое видение, золотистое, неуловимое, недоступное. А теперь она сидит тут рядом. И он невольно вспомнил Верхославу.

Вскоре появился самый младший брат кесаря, епископ из Пассау, тоже Конрад, последний из детей Агнессы, дочери великого Генриха IV: трех сыновей Агнесса родила Фридриху Швабскому, а потом, овдовев после семнадцати лет замужества и вторично вступив в брак, успела еще наградить маркграфа австрийского восемнадцатью отпрысками. Епископ Конрад был молод и очень красив. Он подошел к теткам, заговорил с ними.

Но вдруг дверь из королевской спальни со стуком распахнулась, в залу вошел Барбаросса, ведя за руку маленького кузена. Он чуть ли не швырнул малыша на руки теткам и, не глядя на Виллибальда, приказал Райнальду:

– Пошли немедленно за епископами Генрихом и Эбергардом!

В походке Барбароссы, в его голосе было что-то необычное: все поднялись и уставились на него, застыв от изумления. Наступила тишина, только тихонько хныкал Фридрих Ротенбургский.

И в этой тишине снова раздался голос Барбароссы:

– Принеси из сокровищницы императорские регалии!

Все вздрогнули, сестры переглянулись, и Берта крепче сжала в объятиях маленького Ротенбурга.

– Коронация! – прошептала она.

Барбаросса окинул теток холодным взглядом. Оттон Фрейзингенский двинулся было к нему, но Фридрих, словно не замечая епископа, обратился к стоявшему в тени Маркварту:

– Ты, Маркварт, позаботишься обо всем, что предписано церковью исполнять при кончине кесаря. Ты будешь соборовать короля Конрада.

Потом подошел к Генриху, взял его за руку.

– Идем, – сказал Фридрих, – надо немного отдохнуть, скоро мы снова должны быть здесь. И ты, дядя, с нами, – позвал он Оттона.

Втроем они вышли из дворца, поодаль следовали Тэли и Герхо, который уже успел вернуться из Цвифальтена. На площади перед королевским дворцом размещался рынок, стояли собор и дом епископа, в котором теперь проживал епископ майнцский Генрих, – там уже заметно было какое-то движение. В соборе и в других храмах звонили колокола. Как обычно во время пребывания кесаря, в городе было людно, горело много огней. Рыночную площадь окаймляли дощатые прилавки, временные балаганы, с нескольких сторон доносились звуки дудок. В одном из балаганов при свете факелов плясала смуглая танцовщица.

Они приблизились к темному строению с громадным двором, где пофыркивали утомленные дорогой кони Генриха и Барбароссы. В просторных сенях стояла величественная статуя всадника с короной на голове. Вокруг нее копошились резчики, обкладывали свежеотесанный камень мокрой мешковиной.

Барбаросса провел своих спутников по ряду темных комнат и наконец отворил последнюю дверь.

Они очутились в большом помещении, потолок которого терялся во мраке; освещалось оно только горевшими в очаге поленьями. Посередине, в каменном углублении, лежали раскаленные булыжники, слуги лили на них воду из ведер. Вода мгновенно превращалась в пар, он наполнял теплом все помещение – это была баня. Все трое быстро разделись и сели на лавки вокруг камней жаркий пар обволакивал тела, разгонял усталость. Слуги подали кувшины с согретым вином, внесли блюда с едой.

– Не знаю, придется ли нам спать этой ночью, – сказал Барбаросса, надо хотя бы поесть. Через часок-другой вернемся во дворец.

Оттон Фрейзингенский сидел, опустив голову. Его худое, мускулистое тело, видимо, было привычно к панцирю и мечу, но теперь в его позе чувствовались уныние и расслабленность, – он явно был удручен ходом событий. Все долго молчали, наслаждаясь живительным теплом; пару постепенно прибавлялось, вскоре за его белыми клубами они почти перестали видеть друг друга. Из горячей мглы послышался тихий, печальный голос епископа Оттона:

– Никогда еще, милый Фридрих, не было мне так тяжко! Даже на берегах Меандра, когда сарацины, болезни, волки – тысячи напастей обрушились на германское воинство, которое я вел на защиту Гроба Господня. Словно я превратился в столетнего старца и вижу, как погружается во тьму кромешную весь земной мир. За всю историю – а я изучил ее и записал для потомства еще не бывало, чтобы столько бед сразу сваливалось на нашу землю. Да еще погода какая – дождливое лето, морозная зима…

Барбаросса разразился громким смехом. Нагой, могучего сложения, он полулежал на покрытой ковром лавке; его жидкая, золотистая бородка казалась серебряной от капелек сгустившегося пара. Отгон Фрейзингенский глянул на него с изумлением – в этом грубоватом смехе было что-то искусственное.

– Ах дядя! – воскликнул Барбаросса. – Как я понимаю, иначе и не бывает на свете: зимой всегда холодно, а летом идут дожди. И если король умирает – это в порядке вещей. Один государь уходит – другой приходит.

Епископ, видимо, понял тайный смысл этих слов; с горестным вздохом он ударил себя кулаком в грудь, на которой висел большой железный крест, и набожно перекрестился.

Когда они поели, слуги обтерли их соломой и помогли одеться. Фридрих опять повел их по темным, низким покоям своего жилища, через сени с каменным всадником и большой двор. Ночь стояла очень холодная. Приблизившись к собору, они заметили, что двери его открыты. Фридрих вошел внутрь – там, в полумраке, сновали слуги с факелами в руках. Барбаросса преклонил колени у гробницы святого Генриха и начал молиться. «Одинокий человек среди застывшего хаоса камней», – подумалось Генриху.

Оттон ненадолго отлучился, затем подошел к племяннику сказать, что императорские регалии уже принесены в palatium[4]4
  дворец (лат.)


[Закрыть]. Барбаросса тяжело встал – загремел по полу рыцарский меч – и взял Генриха под руку.

– Помни, ты – мой друг, – сказал он князю по пути во дворец, – и нынче вечером, надеюсь, ты мне окажешь одну услугу.

В королевских покоях горело множество лучин, в каминах громко трещали дрова, повсюду толпились рыцари в парадных одеждах, но без шлемов и без оружия. Сестры короля красовались в самых пышных своих нарядах, в сверкающих ожерельях; на Агнессе была особенно роскошная шуба из дорогих русских мехов, крытая константинопольским пурпуром, – досталась она ей от свекрови, Сбыславы. Барбаросса и Генрих прошли по боковым переходам в залу рядом с опочивальней Конрада. Народу здесь теперь было больше. Посередине стояли слуги, держа на устланных пурпуром носилках два аравийских ларца из резной кости. Оба ларца были одинаковы по величине, но на одном был приделан сверху золотой орел. Виллибальд, очень встревоженный, стоял за своим столом. Один Райнальд все так же прохаживался по зале; правда, его вышитое блио теперь прикрывал красный плащ. Маркварта не было видно должно быть, правил службу.

Виллибальд бросился навстречу Фридриху.

– Что это все означает? – громким шепотом спросил он. – Что тут будет?

– Сейчас увидишь, – ответил Барбаросса.

В залу вошли десятка полтора воинов с факелами и окружили слуг, державших ларцы. Медленно растворились двери королевской опочивальни, на пороге появился дряхлый, седой, как лунь, архиепископ майнцский Генрих. Он махнул рукой, и все, кто был в зале, выстроившись в чинную процессию, направились к королевской спальне. Фридрих шел впереди, – но теперь в его одиночестве Генриху чудились величие и сила, – за ним шествовали епископ фрейзингенский и князь сандомирский, далее четыре сестры, сиявшие в золоте, как иконы; Агнесса вела маленького Фридриха, похожего на золотую куклу. Затем шла Рихенца в королевском облачении и красавица Аделаида. Затем воины с факелами и слуги с ларцами. Затем епископы Эбергард Бамбергский и Конрад из Пассау, аббаты Адам из Эвре, Адам из Лангра и Рапот из Гейльбронна, затем дворяне и князья, но их было немного – вечно недовольные саксонцы и баварцы сидели, как медведи, в своих берлогах, а Бабенберги охраняли марку от набегов. Замыкало процессию духовенство, среди которого шли Райнальд и Виллибальд.

Королевская опочивальня преобразилась: к потолку посредине был, по византийскому обычаю, подвешен большой медный круг, в котором горели размещенные рядами лучины, – свет был такой яркий, будто в солнечный день. На камине целыми охапками стояли зажженные свечи, от них сильно пахло воском. Королевское ложе сдвинули в угол, а кесарь в длинной рыцарской тунике и пурпурном плаще сидел у камина в кресле. На голове у него сиял золотой венец с крестом впереди, лицо было белее мела, взгляд мутен. Всех поразило, что он еще нашел в себе силы надеть облачение. Четверо рыцарей держали над креслом красный балдахин с вышитыми на нем орлами и замками Штауфенов; впереди стояли сын Владислава и Агнессы Болеслав Высокий и почти такой же рослый бургграф нюренбергский, муж Берты; позади – Конрад фон Дахау и Гергард фон Вертгейм.

Епископы Эбергард и Конрад приблизились к королю и надели на него священнические ризы, символ небесного посланничества германских императоров. Тяжелая золотая парча, подобно фону византийских мозаик, оттеняла бледность его лица.

По знаку Фридриха слуги поставили позади кесаря оба ларца и отошли в сторону. Агнесса подтолкнула маленького Фридриха к отцу, но Барбаросса придержал его, взяв за ручку. Все опустились на колени: из бокового алькова вышел Маркварт со святыми дарами. За ним старуха монахиня несла на шнурке медную доску, ударяя по ней молоточком; при каждом ударе раздавался протяжный, гулкий звук – обычай этот был привезен кесарем из Иерусалима. За монахиней шли церковные мальчики, размахивая кадилами – густое облако ладанного дыма вмиг заволокло Конрада. Ослепительный свет, сияющая золотом парча, звуки гонга – все это создавало торжественное настроение. Генрих пристально всматривался в бледное лицо кесаря; на фоне золотой парчи оно казалось ему белее облатки, которую нес в руке Маркварт.

Кесарь принял причастие сидя. Небывалым величием дышал весь его облик, сила духа победила немощи телесные! Никто бы не узнал в нем то жалкое существо, которое всего несколько часов назад корчилось от озноба под медвежьими мехами. И в тот миг, когда Конрад вкушал плоть Христову, он показался Генриху небожителем, восседающим на престоле в сиянии славы, истинным владыкой мира.

Когда кесарь причастился, Маркварт и монахиня с гонгом отошли в сторону. Конрад указал рукой на епископа Генриха и уверенным, звучным голосом произнес:

– Епископ Генрих сообщит вам мою волю.

Епископ, опираясь на зеленый пастырский посох с голубкой наверху, сделал шаг вперед.

– Конрад Третий, – возгласил он, – милостью божьей король германский, император западной части света, владыка и повелитель Германии, Италии, Галлии и Славонии, готовясь вскоре предстать пред лицом того, кто послал его вершить закон над градом и миром, просит дворян Германского королевства, дабы после его кончины они, минуя его малолетнего сына, избрали королем германским Фридриха, герцога швабского, на благо всем подданным и на благо империи. И в подтверждение своей воли он вручает оному герцогу Фридриху во владение и распоряжение отныне и впредь императорские регалии.

– Да будет так! Аминь! – громко проговорил кесарь.

Присутствующие опешили – так неожиданны были эти слова. Но слуги уже открыли аравийские ларцы, и Маркварт, став позади кесаря, подал ему округлый черный предмет, казавшийся неуместным среди всего этого блеска и великолепия. Фридрих Швабский опустился перед кесарем на колени, Райнальд притянул к себе Фридриха Ротенбургского, который снова начал плакать, и прикрыл его полой плаща. Кесарь благоговейно взял корону обеими руками за державу – видно было, что он напрягает последние силы, – и положил ее на ладони Барбароссы. С минуту железный этот обруч, казалось, соединял умирающего государя и его преемника, потом руки Конрада опустились, корона осталась у Барбароссы. Все облегченно вздохнули, как при возношении святых даров, и склонились в земном поклоне.

Кесарь протянул руку назад, взял у Маркварта копье, сделанное по образцу копья святого Маврикия; некогда Оттон III оставил его в Гнезно Болеславу, которого прочил своим соправителем в Европе. Фридрих обернулся к Райнальду, хотел дать ему подержать корону, но тот был занят плачущим малышом. Оглянувшись вокруг, Барбаросса заметил рядом с собой коленопреклоненного Генриха Сандомирского и передал корону ему. У Генриха замерло сердце, когда он ощутил в своих руках холодный металл. Венец германских государей задрожал в руке польского князя.

Копье Барбаросса передал своему дяде, Оттону Фрейзингенскому. Но у кесаря уже не было сил взять у Маркварта остальные регалии, он только сокрушенно покачал головой. Тогда дряхлый епископ майнцский поднес ему для лобызания коронационный крест, усыпанный драгоценными камнями и содержавший внутри святые мощи. Фридрих поднялся на ноги, подвинул к кесарю своего маленького кузена. Ребенок тихо и жалобно плакал. Кесарь с глубокой скорбью возложил руки на его голову, которую лишил короны вместо того, чтобы увенчать ее, склонился к малышу и, нежно глядя на него, спросил:

– Ну, чего ты? Чего?

Потом благословил сына, осенив крестным знамением его лобик, и в изнеможении откинулся на спинку кресла. Райнальд снова взял ребенка на руки.

Все поспешили перейти в соседнюю, архивную, залу – не терпелось потолковать о таком неожиданном событии. Когда Генрих вошел в канцелярию, Виллибальд с пеной у рта наскакивал на Маркварта, на епископа майнцского и Райнальда Дассельского.

– Это незаконно, – кричал он, – незаконно? Противно всем установлениям божеским и человеческим. Государем должен был стать Фридрих Ротенбургский!

Те упорно отмалчивались – пусть себе кричит сколько хочет. Видимо, они были очень довольны решением кесаря.

Из королевской опочивальни стремительно вышел Барбаросса. Вслед за ним вынесли оттуда ларцы с регалиями и переносной алтарь герцога Тассиля Баварского – священную имперскую реликвию. Генрих с изумлением посмотрел на своего друга – в лице Фридриха появилась надменность, даже двигался он теперь по-иному, более степенно, уверенно, величаво.

– Просьба моя вот какая, – обратился он к Генриху. – Побудь, пожалуйста, в этой зале с твоими слугами, я здесь оставлю священные регалии. Мне сейчас надо идти на совет. Пока не решим, что делать дальше, пусть корона побудет под твоей охраной, братец.

Барбаросса затем увел с собой высших сановников: Виллибальда, Райнальда – Маркварт почему-то не пошел. В этой, похожей на овин, зале, слуги поставили посредине аравийские ларцы и выстроились по обе стороны дверей. Генриху подали кресло и скамеечку для молитвы. Он сел. Тэли и Герхо, подойдя к нему, преклонили одно колено, потом стали позади кресла. Наступила тишина, только слышно было, как трещат дрова в камине и попыхивают свечи, оставленные Виллибальдом на канцлерском столе. Вскоре они догорели, и зала погрузилась в полумрак.

Перед Генрихом смутно белели в темноте ларцы с резными завитушками. В них покоились атрибуты высшей земной власти: корона, скипетр, держава, копье, священные останки королей-мучеников и кусочек святого древа, вправленный в золотой крест. Рядом с ларцами лежал коронационный меч в бархатном чехле. «Тот самый, – подумал Генрих, – который нес отец. О, позор!»

Отец нес меч перед Лотарем, а сын сторожит для Фридриха императорские регалии, символы власти, которой покорны, как сказал архиепископ, Италия, Германия, Галлия и Славония. Могуча длань кесаря, священно единство империи, но существует же и Польша, существуют Краков и Плоцк, Гнезно, Вроцлав и Галич. Чтобы не уснуть, Генрих принялся вспоминать все польские города да кто в каком городе правит; и вдруг ему подумалось, что тем, кто живет в стенах этих городов, и тем, кто обрабатывает поля в их окрестностях, никакого дела нет ни до кесарской короны, ни до того, что Славония покорна ей.

Фридрих, пожалуй, прав, когда говорит о единстве власти и о едином источнике законов. Но ведь и Евгений III, которому пришлось бежать из Рима, твердит то же самое – должен, мол, быть един пастырь и едино стадо. А меж тем Храбрый и Щедрый, Казимир и Кривоустый не слушали домыслов ученых мужей, радели о своих вотчинах, делали свое дело, расширяли свои владения, раздвигали их границы. Хороша императорская корона, но золотой венчик, что взят Генрихом из гроба и хранится у него, куда милее, ибо это свое, добытое усилиями и неустанной борьбой предков.

Упав на колени, Генрих начал молиться вслух. И тут только он заметил, что между ним и кесаревыми ларцами появились еще два человека – они тоже стоят на коленях. С удивлением посмотрел он на них: то были Лестно и Якса из Мехова. Лица у них усталые, измученные. Итак, они уже приехали, привезли ему людей.

И в этот миг Генрих дал великие обеты: прожить жизнь в чистоте, блюсти рыцарскую честь, поставить в Сандомире монастырь и храм, совершить паломничество в Святую землю. И за это просил он у господа корону Польши в сем мире и вечную – на небесах.

10

Волнующие беседы с Фридрихом Швабским, размышления над своей ролью заложника и, наконец, суматошная жизнь двора, в которую окунулся Генрих в Бамберге и которая продолжалась до наступившей вскоре кончины Конрада III, целиком поглощали Генриха, и на слуг своих он все это время почти не обращал внимания. Находясь в замке Виппо, он лишь краем уха слушал, о чем ему рассказывает Тэли, и не задумывался над тем, откуда у мальчика такие сведения. А Тэли не докладывал князю и половины того, что знал или предполагал. Даже сокольничему Герхо, хотя тот был его ближайшим другом, Тэли сообщал не намного больше. Только и знает этот Герхо, что надо всем смеяться, и ничегошеньки не понимает.

А между тем Тэли с первого дня их приезда в замок Виппо принялся рыскать по всем закоулкам этой огромной берлоги. Ему было досадно, что они не возвращаются в Цвифальтен, – может, удалось бы найти там хоть какую-нибудь вещичку, забытую Рихенцой, на память о ней. А может, Рихенцу вернули с дороги и она снова в монастыре, под крылышком у тетки Гертруды? Но эти мысли не мешали Тэли интересоваться житьем-бытьем в замке, куда их привела судьба. Два просторных двора были там вымощены каменными плитами «еще в те времена, когда здесь жили римляне», как сказал Тэли монах в черной, изодранной дерюжной рясе, стоявший в сторонке и глядевший на приезжих.

«Вечно эти римляне!» – с досадой подумал Тэли и пошел к правому крылу замка, где жили мнимые цыгане. Кавардак там был страшный, шум, возня. Сейчас же за просторными сенями находился узкий маленький дворик, окруженный высокими стенами. Там росли два чахлых дерева – не для красоты, а для удобства: к ним была подвешена веревка, на которой сушились заплатанные сорочки, платки, полотенца. Тэли удивило, что все здесь было по-иному, чем в других частях замка. Казалось, виноградники, леса и широкая река находятся где-то за тридевять земель. А здесь – ободранные деревца, глиняный пол что в сенях что во дворе и какой-то особый душный запах: как будто ты очутился совсем в другой стране.

Во дворике играли дети. Они изображали процессию, шагая вдоль развешанного на веревках белья. Двигались они чинной вереницей, покрыв головы большими тряпками, из-под которых торчали черные кудрявые волосы. В руках у всех были длинные посохи. Тэли сперва не мог понять, что это означает.

– Не так, не так! – крикнула девочка постарше, выбегая из-за веревки с бельем. – Медленней надо идти, а главное, надо петь. Пойте же! – И она зашагала вразвалку, показывая другим, как надо идти. Потом опять скрылась за веревкой с бельем – оттуда тоже доносились ребячьи голоса.

А дети с посохами пошли гуськом и гнусаво запели:

 
Мы иде-ем,
Мы бреде-ем
Ко Гробу Господню…
 

Спрятавшаяся было девочка вдруг снова выскочила во главе целой оравы все отчаянно вопили. Они накинулись на процессию, стали тащить детей с посохами. Те вырывались, колотили посохами нападающих – поднялся галдеж, визг, суматоха.

«Вон оно что, – понял Тэли, – они играют в пилигримов и сарацин».

И когда задорная девочка принялась слишком уж рьяно трепать одного малыша пилигрима, Тэли выступил в его защиту. Тут вся орава набросилась на него и давай толкать, дергать за новое платье. Но Тэли изловчился, стряхнул с себя драчунов и закричал:

– Вы что, рехнулись? Разве нельзя с вами поиграть?

Дети смолкли. Теперь они стояли спокойно, обратив к маленькому скрипачу свои длинные горбатые носики. Старшая девочка сказала грудным голосом:

– С нами нельзя играть, потому что мы – евреи.

Тэли попятился на шаг и удивленно спросил:

– Значит, вы – не цыгане?

– Нет, – ответила девочка, – мы евреи.

Голос у нее был низкий, приятный. Она тряхнула головой в копне черных кудряшек – точь-в-точь колечки. Зазвенели ее мониста из дукатов.

– А что вы тут делаете?

– Мы живем у господина Виппо.

И, с минуту помолчав, вдруг сказала:

– Идем! – И взяла его за руку.

– Куда? – спросил Тэли.

– За ворота замка, пока их не закрыли.

Даже не взглянув на своих пилигримов и сарацин, которые в недоумении разбредались по двору, она потянула Тэли за собой. Красивая была девочка, и ростом только чуть ниже Тэли. Когда они вышли на большой двор с римскими плитами, он заметил, что волосы у нее не черные, а с каштановым отливом. Глаза были синие, и брови над ними двумя дугами, как будто она удивлена или чего-то испугалась.

По затененному мостику они прошли к башне, потом, через подъемный мост – на другой берег реки. Спускались ранние сумерки, река казалась совсем синей между порыжелыми деревьями. Остановившись на скалистом берегу у леса, они долго смотрели на воду. Девочка все не выпускала руку Тэли.

– А белки тут есть? – спросил Тэли.

– Ну, конечно, очень много.

– А как тебя звать?

– Юдка, – отвечала девочка, – Юдифь.

– А меня Тэли, Бартоломей. А сколько тебе лет?

– Одиннадцать. Но ты не думай, я ученая.

– Да ну? – засмеялся Тэли. – Чему же ты выучилась?

– Не веришь? У меня, знаешь, какая память! Я все учу наизусть. Отец говорит, я буду ездить по городам и рассказывать истории.

Она вдруг выпустила руку мальчика, сделала два шага вперед и повернулась к нему лицом – уверенным, резким движением. Стоя на фоне реки, кудрявая, синеглазая, она размашисто вскинула обе руки кверху, и брови ее тоже поползли вверх, удивленно округлились.

– И когда Тристан покинул Изольду… – начала она высоким надрывным голосом да при этом так закатила глаза, что Тэли расхохотался, подбежал к ней и рукой прикрыл ей рот.

– Не строй из себя сумасшедшую!

Юдка тоже засмеялась.

– Я уже знаю всю историю о Тристане, – воскликнула она, – от начала до конца! А конец – лучше всего.

– И когда Тристан покинул Изольду… – передразнил ее Тэли. Тогда Юдка толкнула его, побежала, а он погнался за ней вниз по склону, к реке. Там они увидели белок, насобирали грибов и большими друзьями вернулись в замок, когда уже начинали поднимать мост. Разумеется, Тэли, хранивший в памяти образ польской княжны, относился к маленькой еврейке с некоторым высокомерием. Но все равно им было весело и хорошо вдвоем.

С той поры Тэли, когда только мог, мчался на еврейский дворик и тащил Юдку на прогулки в окрестности замка, на виноградники, в леса, в ближние поля, а то и к находившемуся по соседству Гафенсбергу. Иногда он брал с собой виолу и по дороге играл, но Юдке это не нравилось. Тэли узнал от нее уйму занятных вещей, особенно о господине Виппо. Виппо, оказывается, тоже еврей, жил он прежде где-то на Верхнем Рейне, а когда появился в Шпейере святой Бернар, то к Виппо, уже в те времена очень богатому, сбежались прятаться его разоренные соплеменники. Пока шли сборы к крестовому походу, Виппо скупал замки, брал их в залог или в аренду у рыцарей, которые отправлялись на защиту Гроба Господня. Сюда Виппо явился важным господином и тоже начал прибирать к рукам здешние замки и усадьбы, покидаемые обедневшими владельцами. Втайне от всех он скрывал у себя в Грюнайхберге евреев, которые бежали из разграбленных городов. Обо всем этом Тэли князю Генриху не рассказывал.

Их прогулкам с Юдкой скоро пришел конец. Лишь только Виппо узнал, что принимает у себя самого Барбароссу, как поспешил погрузить евреев в повозки и вывез их ночью в другой свой замок за Гафенсбергом, в добрых шести милях. Из всех обитателей замка один Тэли заранее проведал об этом и накануне вечером пошел проститься с Юдкой.

– Люди говорят, – серьезно сказала она, – что кесарь скоро умрет, тогда мы поедем в Бамберг.

– Э, что ты понимаешь! – возразил Тэли. – Зачем ему умирать? Он поедет в Рим – короноваться.

– А когда он умрет, – продолжала Юдка, не слушая его, – будут пышные похороны.

– Его в Лоре похоронят – рядом с отцом и сыном.

– Ну да! Он умрет в Бамберге, и похоронят его в Бамберге.

– Откуда ты знаешь?

– Мы все знаем. А на похороны съедется в Бамберг много народу. И я там буду рассказывать истории. Так отец обещал. Пура будет плясать, а я рассказывать. (Пура была ее старшая сестра.)

– Увидимся в Бамберге! – крикнул Тэли на прощанье.

И они увиделись.

Когда Тэли и Герхо шли за князем Генрихом через бамбергский рынок к дому герцога швабского, в одном из балаганов горели огни. Там плясала молоденькая танцовщица, на которую никто и внимания не обратил, – господа были заняты более важными делами. Только Тэли ее узнал: это была Пура.

Кесарь скончался недели через две после вручения герцогу Фридриху императорских регалий. День ото дня он слабел, и при дворе всем заправлял молодой герцог. Вместе с Райнальдом он готовился к тому, чтобы как можно скорее созвать во Франкфурте совет для избрания нового короля. Ждали только кончины Конрада, который то и дело впадал в беспамятство и на глазах угасал. К нему никого не допускали, сестры и свояченица, обескураженные, удрученные, ревниво охраняли его покой. Это были последние дни их господства при дворе.

Князь Генрих жил у Фридриха, там же разместились его люди. Якса привел всего двадцать пять человек и привез вести из Польши, а Лестко – голубую ленту, которую нацепил на шлем. Князь почти не бывал в одиночестве – то совещался с Яксой, то ходил на беседы к Рыжебородому, но о чем они толковали, Тэли не знал. Часто заглядывали в дом Оттон Фрейзингенский, да Райнальд Дассельский, да еще Рахевин{70}, капеллан епископа Оттона, ну и много других.

По мере того как распространялись слухи о близкой кончине кесаря, в Бамберг стекалось все больше всякого люду; вооруженные воины и фокусники, женщины и мальчишки, цыгане, епископы, акробаты, монахи – они заполонили город и окрестности. Выдалось тогда подряд несколько суровых зим, а летом все шли дожди, и многие места вокруг Бамберга заливало водой – поэтому там почти не было строений, народ ютился в шалашах и балаганах, ожидая печальной вести. Красивого, сильного, веселого короля Конрада все любили, хотя ему не везло ни в мирной жизни, ни на войне; немало судачили о грехах его молодости, но все признавали, что он искупил их благочестием, после того как устрашился солнечного затмения.

Наконец, пятнадцатого февраля, разнеслось скорбное известие. Не помогли, знать, молитвы монахини Гильдегарды из Бингена, великой подвижницы, которой сестры короля слали письмо за письмом, чтобы молилась за здравие Конрада. Тщетными оказались и многочасовые бдения епископов у гробниц святого Оттона и императора Генриха, основателя бамбергского храма – его лишь года два тому назад причислили к лику святых.

Здесь-то похоронили и короля Конрада, который любил называть себя императором, хотя в Риме не короновался.

Все это время, когда в городе царило неописуемое волнение, Тэли чаще можно было застать в еврейском балагане, чем в доме герцога Фридриха. Двери балагана обычно были раскрыты, на пороге стоял старый Гедали, отец Юдки, и ударял в глухо гудевший бубен. Пура плясала, народ теснился ко входу – поглядеть на ее ловкие, быстрые движения и красивое прозрачное платьице. Потом выходила маленькая Юдка и начинала свои рассказы. Было их у нее только два: рассказ о рыцаре Гамурете, вовсе не интересный, зато история о Тристане и Изольде всем нравилась, и Юдке давали кто сколько мог. Отец сопровождал рассказы ударами в бубен, который глухо рокотал, словно далекие громовые раскаты – грома рока, преследовавшего Тристана и Изольду. Тэли слушал историю их любви, и она уже не казалась ему такой нелепой. Даже когда Юдка доходила до того места, над которым Тэли так смеялся: «И когда Тристан покинул Изольду…» Тут маленькая еврейская девочка размашисто вскидывала кверху обе руки – Тэли прямо мороз подирал по коже. Голос ее звучал уже не так пискливо, хотя все «и» она произносила тоненько и протяжно – будто ласточка щебечет. А когда Изольда не узнавала переодетого Тристана, сердце Тэли всякий раз сжималось от печали и страха. Иногда он брал в руки виолу и подыгрывал Юдке.

После похорон короля Конрада, которые действительно состоялись в Бамберге, народ быстро разъехался. Господа поспешили на имперский совет во Франкфурт, а за ними потянулись вереницы ярмарочных фургонов и цыганских повозок. Герцог Фридрих и с ним епископы помчались туда первыми. Генрих Сандомирский остался один в доме Фридриха. А во дворце остались сестры короля, Агнесса и ее сыновья – Болеслав Высокий и Мешко; третий сын, Конрад, находился в монастыре. Рихенца наконец отбыла в Испанию. Тэли все это было непонятно. Ведь Герхо говорил ему, что они должны поехать в Рим.

Когда старый Гедали тронулся в дорогу, начиналась уже распутица. Лошадь насилу волокла повозку со всяким скарбом, четой стариков и сестрами. Тэли видел, как Пура укутывает маленькую Юдку в лисьи меха. Перед отъездом Юдка спросила у него, куда собирается дальше князь Генрих со своими воинами. И, узнав, что в конце концов они вернутся в Сандомир, сказала:

– Вот и хорошо, я тоже туда приеду!

Тэли принялся ей объяснять, где находится Сандомир, – он, правда, сам этого толком не знал.

– Ладно, ладно, – перебила его Юдка. – Я и так узнаю. Я приеду. До свиданья!

Только теперь Тэли спохватился, что почти не замечал присутствия Рихенцы во дворце. Эту свою вину он старался искупить, без устали наигрывая песенку, которую пел по дороге в Берг. Но князю Генриху песенка не понравилась, он велел играть что-нибудь другое. У князя теперь было больше досуга, он чаще встречался с Агнессой и Болеславом, собиравшимися в Алътенбург, откуда доходили дурные вести о здоровье Владислава и особенно – Звиниславы. Красавица Аделаида отправилась в Зульцбах, порядочную часть пути ее сопровождал Болеслав. В Бамберге становилось пусто, лишь Генрих сидел на месте, словно чего-то ожидая. Как заложник кесаря он с минуты смерти Конрада был свободен, мог ехать на все четыре стороны, но, судя по приготовлениям и по словам Яксы из Мехова, в Польшу он не собирался.