Текст книги "Песни народов Северного Кавказа"

Автор книги: Автор Неизвестен

Трус был в горах самым жалким существом, презираемым всеми. От трусов отказывались даже родные матери, самым ужасным проклятием для женщины считалось: «Чтоб ты родила сына труса!» Разумеется, мужество и чувство самоуважения почитались в мире повсюду, но в условиях горского бытия они были совершенно необходимы, как жилье, хлеб и вода. Спору нет, эти человеческие качества и теперь остаются драгоценными, хотя даются они не каждому, так же как талант и красота. Но там, где появляется в них особая необходимость, они становятся ведущими чертами человеческого характера. В горской действительности прошлых столетий в них была именно такая необходимость, и это осознано и в песенном искусстве горцев. Хорошо сказано об этом в ингушской песне-плаче:

 
Там, где синюю птицу настигнет мрак,
Эта птица уснет и спит.
Где отважному воину встретится враг,
Там падет он иль победит.
 

Пасть или победить – было девизом горцев, это оставалось нравственной нормой их жизни в течение многих столетий, и не по прихоти, а по суровой необходимости. Этого требовала любовь к родной земле, которой они оставались верны и преданы не только в жизни, но и по смерти своей. Это тоже было традицией – где бы ни наступил смертный час горца, похоронить его должны были на родной земле. И это соблюдалось при малейшей возможности.

Конечно, культ мужества и смелости, прививавшийся жителю гор с младенчества, вовсе не означает, что у горских народов не были в почете доброта и человечность. Эти свойства человеческого характера в горах ценились не меньше, чем в любом другом краю, чем у любого другого из просвещенных народов. Горца с малых лет учили не только быть храбрым и смелым в столкновениях с врагами, но и быть добрым и человечным всюду, где нужна была помощь слабому, снисходительность к побежденному и милосердие к человеку, совершившему невольное преступление. Благородство в отношениях с людьми, даже с врагами, было непременной чертой нравственного кодекса рыцаря гор, делом чести, а не простым велением традиции, а в вопросах чести горец был крайне щепетильным. И в поэзии народов кавказских гор и равнин воспевается только подвиг, совершенный во имя благородных целей, ради человечности и справедливости. Ведь без доброты и благородства нет и мужества. Между справедливым поступком и проявлением своеволия, пусть даже человеком мужественным, горские крестьяне проводили четкую грань. Они хорошо знали, что жестокость ничего общего не имеет с мужеством. В горской песне нравственно не оправданный поступок, пусть даже героического плана, никогда не получает эстетического одобрения. Здесь прекрасно лишь то, что нравственно.

Говоря о бесстрашии горца, вырабатывавшемся историческими условиями бытия горских народов, надо сказать и о том, что среди этих условий не последнее место занимали межродовые распри, вызывавшие кровную месть и жестокое кровопролитие. Дело в том, что в патриархально-родовой среде человеческая личность ничем, кроме собственного мужества и родовой поруки, не защищена от всякого насилия. Отсюда – кровная месть как форма восстановления справедливости в отношениях между людьми. То, что в условиях даже восемнадцатого века, не говоря уже о девятнадцатом, такая форма самозащиты личности стала тяжким злом в жизненной практике народа, осознавалось и самими горцами. И поддерживали институт кровной мести уже не народное сознание, не разум народа, а его предрассудки, особенно же сословная спесь горской аристократии, считавшей свою кровь несравненно ценнее крови простого крестьянина.

Жестокие расправы, истребление целых родов практиковали именно княжеские и алдарские роды. Простой народ большей частью такие распри разрешал примирением враждующих сторон. Об этом с трагической правдивостью и безысходностью повествует кабардинская песня «Куда понесу тебя?». Род князей Хатахшуковых мстит менее знатному роду за неповиновение и решает истребить весь род по мужской линии. Два мальчика из менее знатного рода воспитываются у простого крестьянина из рода Жансоховых, но Аталык – воспитатель хорошо знает нравы княжеских родов: они узнают, где находятся мальчики, и расправятся с ними, – простая человеческая жалость неведома князьям. И воспитатель заранее оплакивает своих канов – ему некуда их отдать, негде спрятать.

Простые же горцы, хотя и не привыкли прощать обиды, но в человеческом характере наряду с мужеством высоко ценили сдержанность и выдержку. «Черкес оружием обвешан» – это верный портрет горца, но самой популярной надписью на кинжале была: «Без нужды не вынимай!» Осетинская же пословица наставляет: «Не торопись обнажить саблю». В горах за оружие брались в крайних случаях, а в присутствии стариков и женщин за оружие вообще не полагалось браться – это считалось позорным малодушием. Убийца же считался самым презренным человеком. За неоправданное убийство изгоняли из рода навсегда. Таково было народное отношение к человеческой жизни, – горцы знали ей цену и не шутили с ней. И нет ни одной песни, в которой бы убийство ставилось человеку в заслугу, если не говорить о мести врагам и притеснителям народа.

Героические песни горских народов, конечно же, складывались исключительно о подвигах, совершавшихся в кровавых схватках. Но характерно, что герой песни берется за оружие, лишь защищая свою честь и достоинство. Таков непременный эстетический и этический закон рождения героической песни. Героической идеализации подлежат только благородные рыцари, а не кровожадные убийцы.

Среди героических и исторических широко представлены песни, посвященные известным и памятным народу событиям, а также песни социального протеста как народных масс, так и героев-одиночек, песни об удальцах-наездниках и об абреках.

В таких исторических песнях, как например калмыцкие «Убуши-хан» и «Французы», речь идет о совершенно конкретных исторических фактах и народном отношении к ним.

Известный в истории калмыцкого народа Убуши-хан увел из приволжских степей часть калмыков (племя торгутов) на их прежнюю родину, в Джунгарию, погубил в пути большую часть спровоцированных им людей. Народ воспринял это событие как трагедию и сложил об Убуши-хане песню осуждения, заклеймив ханское своеволие и мелкое честолюбие:

 
Разве в реках чистая вода
Не годна была для водопоя,
Разве деды, что пришли сюда,
Неразумней были нас с тобою?
 
 
Места ль для скотины не нашлось
На кубанских пастбищах безбрежных?
 

Песня завершается безоговорочным осуждением совершенного ханом преступления:

 
И когда джигитов в черный час
На погибель верную направил,
Убуши, не думал ты о нас —
Пекся о своей мгновенной славе.
 

Иное настроение у воинов-калмыков, принимавших героическое участие в боях с армией Наполеона. Они поняли свою миссию как помощь русским братьям в час беды, обрушившейся на их родину:

 
Ты, ноён, веди нас в смертный бой
Ради наших братьев, братьев русских.
 

Известная историческая ситуация рисуется во всей конкретности также в песнях о Гамзате, Шамиле, Хаджи-Мурате и других героях времен покорения Кавказа. Борьба против царизма в первой половине XIX века широко отразилась в горских героических песнях, особенно же в фольклоре чеченцев, кабардинцев и ингушей. Иначе и не могло быть – свободолюбивые горцы защищали свою независимость, свою родную землю.

В песенном репертуаре народов Северного Кавказа можно насчитать много иных исторических и героических произведений о конкретных лицах и событиях. Немало их было создано и о героях – участниках внешних войн России. Например, об участниках русско-турецкой войны 1877–1878 годов (осетинские «Песня ходивших на Дунай» и «Песня Татаркана»), о солдатах, участниках русско-японской войны, солдатские песни первой мировой войны и т. д.

Песни собственно исторические безусловно представляют большой интерес и в смысле познавательном, ибо они остаются верным свидетельством о судьбах народа и его национальном самочувствии в периоды исторических потрясений, а также о развитии народного самосознания. Однако ядром горских героических песен все же остаются произведения социального протеста. Протеста, в котором ведущим началом выступает не национальное, а социальное самосознание народа, конфликтную же ситуацию определяют классовые мотивы, подвиги совершаются в противоборстве с привилегированными сословиями, с феодальной знатью и горской патриархальной аристократией, с царским самодержавием и его государственной машиной угнетения и насилия.

В этом отношении показательны адыгские песни об Андемыркане, о Дамалее Широкие Плечи, о Нартуге, карачаево-балкарские песни о Бек-Болате и Гапалау, осетинские песни о Чермене, о Тотрадзе и т. д.

В этих произведениях громко звучит протестующий голос народа, никогда не мирившегося не только с иноземным насилием, но и с притеснениями со стороны «своей» привилегированной верхушки, «своих» князей, алдаров и прочих представителей горской знати.

Андемыркан – сын князя и незнатной женщины (по другой версии – унаутки, то есть холопки). Но он превосходит всех князей и умом, и мужеством, и благородством, а главное – он заставляет князей следовать законам справедливости, в противном случае им приходится расплачиваться собственной кровью. Он дерзко бросает им вызов от имени простых людей и посрамляет их и в бою, и в других ситуациях, где требуется проявить личное благородство и защитить справедливость. За все это князья ненавидят его и убивают, прибегнув к подлому предательству в полном соответствии с духом эпохи межфеодальных распрей, интриг, коварства и вероломства.

Осетинский герой Чермен – тоже сын знатного и простой крестьянки, так называемой «именной жены», то есть второй жены феодала, взятой из сословия свободных крестьян. Он лишен каких бы то ни было имущественных прав, должен пожизненно прислуживать своим же братьям по отцу, рожденным знатной женщиной. Он – холоп в собственном доме. Перед его необычайной физической силой и исключительным мужеством знать трепещет. Особенно же приводит их в ярость то, что он ищет равноправия не только для себя, но и для всех обездоленных крестьян. Его знатные родичи, разделив пахотные земли, ни одной полоски не дали крестьянам, обделили и Чермена – кавдасарду не полагается иметь собственную землю. Чермен собрал крестьян и вспахал самые лучшие земельные участки. Захват земель феодалов переполнил злобой ожесточившихся родичей, справиться с героем в открытом бою они не имеют ни сил, ни мужества, и, подобно кабардинским пши (князьям), осетинские алдары прибегают к испытанному средству – предательство и вероломство погубили благородного и доверчивого героя.

Дамалей Широкие Плечи возглавил восстание крепостных крестьян, он вожак «чувячного войска». Княжеские дружины Кабарды бессильны против дерущихся за свободу крепостных, хотя те и одеты плохо и вооружены чем попало. Воодушевленные стремлением к свободе, уверенные в возможности одолеть князей и устроить справедливое общество, крестьяне с беззаветной храбростью участвуют в самых отчаянных схватках и побеждают. И вновь князья прибегают к обману, коварству, к обещаниям и вероломству. И когда крестьянская масса успокаивается, доверившись духовным наставникам народа, князья обезглавливают все движение. И все же образ вождя «чувячного войска» навсегда остался в памяти и народа, и княжеского сословия: для одних он стал символом свободы и подвига во имя свободы народа, для других – пугающим призраком грядущего восстания всех обиженных и обездоленных.

Другие песенные герои не получили столь широкой популярности, но и они были носителями тех же социальных и нравственных идеалов. Адыгский герой Нартуг гордится тем, что хотя он, быть может, за всю свою жизнь ничего путного не сделал, но одна заслуга у него несомненно есть: жестокого князя, притеснителя всех крестьян, он «мечом успокоил». Гордый смельчак из балкарского аула Хулам Бек-Болат решил изгнать из села князя Шакманова, пользовавшегося правом первой ночи и попиравшего человеческое достоинство крестьян. Шакманов, конечно, и не подумал отказаться от своего наследственного права, и Бек-Болат в единоборстве сбросил его со скалы. Герой карачаево-балкарской песни Гапалау, подобно Чермену, вступил в борьбу за права крестьян на землю, но был убит девятью напавшими на него князьями. Имя его осталось в памяти народа и взывало к праведной мести князьям, идущим ради сохранения своих привилегий на любое преступление.

Несколько особняком в этой галерее героев стоит образ старика Атабия, героя карачаево-балкарской песни. Его дочерей князь продал, оставив слепого старца на произвол судьбы. Атабию трудно вынести это, но отомстить в открытом бою он не может: он стар и слеп. Отчаявшись, он идет на самую жестокую расправу: ночью на ощупь он пробрался в спальню княжеских сынков и зарезал их. Здесь индивидуальное мщение, по сути дела, является формой проявления социального протеста.

Среди героических песен, разумеется, было небольшое число и о героях-наездниках, об удальцах, которые совершали набеги, угоняли табуны лошадей, скот и т. п. Старое родовое сознание, которое понятия справедливости и гуманизма распространяло лишь на представителей своего рода, для которого за околицей родового поселения начиналась земля недругов, не считало преступным угон чужого скота. Когда же такие набеги совершались смело и мужественно, то их участники становились героями песен. Однако с развитием национального самосознания, с углублением патриархально-родовых противоречий, обострением сословных конфликтов эти песни потеряли свое былое значение. Истинными героями народной песни остались борцы против сословных привилегий, против феодальных притеснений, против самодержавного насилия. Они были возвеличены в эстетическом сознании народа как носители идеалов свободы, справедливости, добра и мужества в общенациональном масштабе. Патриархально-родовое сознание отошло в прошлое как ограниченное и изжившее себя, уступило место национальным и социальным идеалам новой эпохи.

В песнях о героях, занимающих столь большое место в репертуаре народов Северного Кавказа, народ славил не только своих отважных и благородных сынов, но возвеличил себя, свой творческий дух. Народы Кавказа, как известно, высоко ценили героическое начало в человеческом характере, высоко чтили храбрость, смелость и отвагу. Конечно, горцы в этом смысле не исключение, – везде, где в этом была необходимость, люди воспитывали в своих сыновьях мужество и отвагу. Но в горах Кавказа – на суровой земле и в суровых исторических условиях – героизм был особо необходим. Собственно, мужество никогда и никому не мешало, не было лишней чертой в характере человека, ведь и простая повседневная жизнь требует от человека немалого мужества, необходимого ему не только в бою. Наша обычная мирная жизнь ведь тоже своеобразный «вечный бой». Поэтому мужество всегда останется благороднейшим и драгоценнейшим свойством человека, как и талант, как способность творить жизнь, создавать самого себя по законам красоты. Мужество раздвигает горизонты человеческих дерзаний, освещает душу человека светом гордого непокорства и оптимизма. Без мужества невозможно самоуважение, без него человек давно стал бы ничтожеством. Видимо, так думали горцы Кавказа, и они были правы.

В состав героических песен по праву входят и так называемые абреческие песни, известные у многих народов как разбойничьи. Все они – песни о горестной судьбе и героической борьбе людей, в одиночку осуществлявших в форме индивидуального террора социальную месть порабощенного народа.

Тяжелые условия жизни, невыносимый двойной гнет со стороны местных феодалов и царского самодержавия, заносчивого и продажного чиновничества вынуждали храбрых и свободолюбивых людей вступать в открытую, хотя и безнадежную, борьбу с огромным враждебным миром. Они покидали свои очаги, уходили в горы и леса и посвящали свою жизнь борьбе с врагами. Это были мстители за народные обиды, люди высокой нравственности. Путать их с разбойниками с большой дороги нельзя. Такую репутацию им сознательно создавали царские чиновники, чтобы скомпрометировать их в глазах общественности и оправдать свои репрессивные меры.

Абречество на Кавказе в конце XIX века вообще было развито. Прислужники царизма искали причины разбоя в национальном характере, в нравственной и психологической природе горцев, оправдывая репрессии властей. Коста Хетагуров, защищая горцев от клеветы, утверждал, что причины разбоя – в условиях общественной жизни и материального бытия горцев. Он справедливо считал, что действительным разбоем занимаются в основном представители бывшей знати, «самое ничтожное меньшинство» горцев, «живущее традициями мятежного прошлого». В числе разбойников были, разумеется, и отдельные крестьяне, ибо «безземельные или имеющие ничтожные земельные наделы горцы, не получая никакого дохода с земли для удовлетворения своих насущных жизненный потребностей… в борьбе за существование легко впадают в преступление»[4]4
  Коста Хетагуров, Собр. соч. в пяти томах, т. 4, М.,1960, с. 159.


[Закрыть].

Царская администрация на Кавказе была заинтересована в том, чтобы абречество рассматривалось как разбойничество, но это было совершенно иное явление. Выдающиеся абреки, песенные герои, были заступниками бедного крестьянства, грозой местной знати и царского чиновничества. Поэтому власти вели с ними беспощадную борьбу, тогда как с обычными разбойниками входили в сговор: разбойники делились с ними награбленным добром, чиновники отводили от них справедливую кару.

Самыми знаменитыми абреками в горах Кавказа в свое время были чеченец Зелимхан, балкарец Канамат, осетин Сала Гаглойты. Именно о них народ сложил прекрасные песни, дошедшие и до наших дней.

Весьма интересна в этом смысле судьба Султан-Хамида, известного балкарского абрека из Чегемского ущелья. В 1912 году Киров, узнав о его подвигах, под видом рыбака явился в Чегемское ущелье, нашел способ встретиться с отважным абреком и убедить его в целесообразности иных методов социального протеста. И Султан-Хамид оставил одиночное мщение и вступил на путь подлинно революционной борьбы. В годы гражданской войны на Северном Кавказе он выступил на стороне революционных отрядов, стал одним из близких друзей и соратников Кирова. В 1918 году он погиб у Владикавказа, заслонив собой Кирова от вражеской пули.

Абречество не случайно воспринималось одобрительно народом и получило отзвук в песенном искусстве. Благородные абреки были борцами за свободу, рыцарями гор, и горские народы, в течение веков отстаивавшие свою свободу, а теперь оказавшиеся бессильными против государственной машины российской империи, все свои симпатии отдали непокорным и непокоренным одиночкам-героям. Об этом свидетельствует, в частности, карачаево-балкарская песня о Канамате.

Благородный и храбрый защитник обездоленных Канамат с несколькими товарищами семь лет находился в Черном лесу: «Ночью выл волком, днем лаял собакой». Власти долго преследовали его, но он оставался неуловимым, пока не предал его давний знакомый, подкупленный полицией. Он погиб в рукопашной схватке с окружившим его отрядом, но мужественная и трагичная песня о нем жива до сих пор, не потеряла своего поэтического обаяния.

Песни об абреках – песни героические, и порой они поднимаются до высот настоящих трагических миниатюр. В них действуют люди с мощными характерами, герои, побеждающие не только страх смерти, но и самое смерть. Они освещены резким трагическим светом, и повествование о них порой достигает шекспировской силы. О драматизме абреческого существования и трагической напряженности переживания в песнях об абреках ярко свидетельствует чеченская «Песня абрека»:

 
Если б вдруг я
Горе излил,
Если б на луг я
Слезу обронил,
Знаю, печаль моя землю сожгла бы
И на равнине трава не росла бы.
 
 
Если бы в песне
Я горе излил,
В реку бы если
Слезу обронил,
То от соленой слезы и от горя
Сразу река превратилась бы в море.
 
 
Там, где скитаюсь я,
Нету еды,
Там, где скрываюсь я,
Нету воды.
 

Такова была судьба народных заступников, тех, кто «на князей свой точил кинжал», как сказано в песне о Канамате; тех, кто в горской среде и в горской песне считался эталоном справедливости и свободолюбия, мужества и бесстрашия в борьбе за свободу. Но не лучшей была и доля тех людей, из чьей среды выходили абреки – поборники справедливости, мстители за народные обиды. Печальные песни о крестьянской доле занимают обширное место в песенном фольклоре горцев Кавказа, равно как и жителей северо-кавказских равнин.

5

В песенном фольклоре народов Северного Кавказа, как и в любом национальном фольклоре, имеются разные по содержанию и идейной направленности произведения. И было бы неверно в любом из них видеть отражение народных дум и чаяний. Многие произведения носили чисто сословный характер, славили наезды и набеги князьков на простых крестьян, воспевали насилие и несправедливости, чинимые сильными мира сего. Ведь и на Кавказе, как и всюду, жили бедные и богатые, угнетенные и угнетатели. И в создании произведений фольклора участвовали и те и другие. Больше того, князья, бии, беки, алдары и прочая феодальная знать имела возможность подкупать певцов, заставлять их слагать о себе песни, прославлять свои «подвиги» и «добродеяния». Поэтому можно найти в фольклоре такие песни, сказки и пословицы, которые оправдывают привилегированное положение одних и мучительное существование других, оправдывают гнет и жестокость, господство и рабство. Понять причины существования таких произведений нетрудно: у властителей даже ранга местных князьков, в чьих руках находились всего несколько крестьянских хозяйств, всегда были прихлебатели, а порой и лживые певцы, которым ничего не стоило соврать, – язык от этого не отнимался, а брюхо бывало сыто.

Однако такие произведения, как и все лживое и мертворожденное в искусстве, были недолговечны, большей частью ушли вместе со своим временем. В памяти народа навеки сохранились лишь произведения, рожденные народной жизнью, народным разумом, совестью и талантом. И в них – идеалы народа, его душа, его реальная жизнь, его ненависть к гнету и угнетателям и любовь к труженику и заступнику обездоленных. Это свойственно, как известно, любому истинному искусству, если оно создано в мире, разделенном на угнетенных и притеснителей.

Настоящие народные песни гор и степей похожи на птиц, ясным утром вылетающих в синий простор неба и парящих над белыми вершинами, зелеными долинами и широкими просторами раздольной степи, счастливых своей свободой. Создателями этих песен несомненно были крестьяне, пахари и пастухи, которым не всегда хватало даже ячменного хлеба и кусочка сыра, но совести хватало всегда.

Песни о народной жизни, о судьбе трудящегося человека, о его чаяниях и надеждах, о борьбе за лучшую жизнь, о радости и горе, любви и ненависти составляют золотую сердцевину изустной поэзии народов Северного Кавказа. Труженику и в горах и на равнине, как и повсюду, жилось трудно. Когда он попадал под власть князей и алдаров, ханов, ноёнов, беков и биев, то его всячески грабили и унижали. Кто только из имевших власть и силу не пытался лишить его хлеба и унизить его, кто только не топтал копытами коня скудный посев крестьянина, не отнимал его скот и не сжигал его жилье! Это делали и местные феодалы, и хищные завоеватели, и царские ставленники. Хлеб его бывал не только скудным, но очень часто и горьким. И обо всем этом он слагал свои правдивые песни, простые, как очажный камень или плетень, чистые и честные, как хлеб его и совесть.

Такой именно и дошла до нас «Батрацкая песня», которую сложил кабардинский пахарь или пастух. Его живой и горестный голос мы слышим из темноты ночи или из-за гор, окутанных туманом:

 
Мочит травы не роса,
Не ручей течет —
Чем длиннее полоса,
Тем обильней пот.
 
 
Ой, хозяйская мошна
Велика.
Ой, ты бедная спина
Батрака!..
 

Этот живой голос крестьянина-батрака, который донесла до нас песня, разумеется, трудно услышать со страниц ученых трактатов о тяжелом прошлом народов гор и степей. Только в песнях сохраняется живая летопись жизни, сердечных устремлений, радостей и горестей, мечтаний и надежд народа. При этом народная жизнь всюду имеет почти одинаковые или аналогичные проявления. Вот осетинка-труженица вторит кабардинскому батраку в песне женщин, изготовляющих бурку:

 
Бурка, стоящая, ой, не дешево,
Для плохого или для хорошего?
Эта бурка из руна заветного
Для богатого, а не для бедного.
 
 
Может быть, поймет богач, как тяжко нам,
Может быть, зарежет он барашка нам.
А барашка пожалеет, может, нам,
Так по миске каши хоть наложит нам.
Может быть, и каши пожалеет.
Сытый, разве нас он разумеет?
 

Есть одна поговорка почти у всех горских народов: «Здоровый не разумеет больного, сытый – голодного». И об этом сказано во многих горских песнях. Какая жизнь – такие и песни. Правдивость, верность действительности – вот в чем сила народной поэзии. Этим она и подкупает, в этом секрет ее долговечности.

О страшной мести доведенного до отчаяния слепого крестьянина Атабия мы уже говорили, но вот строки песни о бедственном его положении, вынудившем его к крайней форме мести:

 
Жарят-варят и ждут именитых господ.
Что ни день, что ни ночь – пир горою идет.
Пьют-гуляют богатые гости,
Атабию бросают лишь кости.
Стар бедняк Атабий – кости не разгрызет.
 

Именно оскорбления и унижения довели старика до крайнего озлобления и мести. Ничего другого ему не оставалось: или смириться, потерять честь и достоинство, или страшной местью отплатить своему мучителю.

Народные песни о крестьянской доле с обнаженной правдивостью повествуют о подлинной жизни, полной противоречий, трагедий, бед и горя трудящихся людей. Вот другое свидетельство о бедах горского крестьянства, которого одинаково жадно обирали и «свои» богатеи и царские власти. В кабардино-черкесской песне «Жалоба крестьянина» бедняк горько сетует:

 
Сеем кукурузу мы,
Да не мы едим.
Ни тюрьмы, ни сумы
Мы не избежим.
 

Горькие и правдивые слова этой песни подобны камням, которыми бедняку хотелось бы забросать своих грабителей.

Однако ограбленные крестьяне не только жаловались на свою судьбу. Ненависть как к местным феодалам и «сельским паукам» (так называл Коста Хетагуров представителей кавказской местной буржуазии – кулаков, землевладельцев), так и к царским сатрапам занимала не меньшее место в его эмоциональном мире, чем горькие жалобы на судьбу. В только что цитированной песне говорится:

 
Бедному да слабому
Нет нигде пути.
Ходит писарь с грамотой,
Говорит: «Плати!»
Загалдят начальники
Громче индюков, —
За долги вчерашние
Заберут быков…
…Неужели, господи,
Не сожжет заря
Все законы черные
Белого царя!
 

Судьба бедного крестьянина одинакова везде: и в Осетии, и в Кабарде, и в Балкарии, и в Ингушетии, и в Калмыкии. Отовсюду слышится голос одинокого и неприкаянного человека, бедного и забитого, всеми гонимого. Одиночество и неустроенность пронизывают все горские песни-жалобы на судьбу.

Из далекой Сибири слышится жалоба ингуша, закованного в кандалы («Песня каторжника»). И это понятно: репрессии царских властей на Кавказе с особой яростью обрушивались на ингушей. Коста Хетагуров в одной статье указывал, что для царских опричников чуть ли не каждый ингуш – «кандидат на виселицу».

В чеченских песнях-жалобах та же тоска одиноких и неустроенных людей. То, что они на воле, не меняет сути социального самочувствия. В одном случае песня сравнивает судьбу простых людей с судьбой заблудившихся оленей:

 
Сколько оленей блуждает, отбившись от ланей,
Не опуская своих горделивых голов,
Сколько их ищет на склонах скупых пропитанья,
Сколько с тревогой глядит из-за скал и стволов.
 
 
…Здесь, на земле, где не сбудутся наши желанья,
Разве, джигиты, мы с вами томимся одни?..
 

В другом случае неприкаянность человека отождествляется с одиночеством волка, завывающего «на склоне далеком тоскливо»:

 
Странники мы, мы на этого волка похожи.
Голодны ль, сыты ли, воем по-волчьи мы тоже.
 

В калмыцких жалобах появляется и другой мотив: человек в поисках своей доли отрывается от родных и любимого края, и нет ему возвращения, жизнь его проходит в тяжком труде, на чужбине, без людского участья, в безысходном одиночестве. Вот калмык-рыбак, работающий по найму, тянет сеть и с глубокой печалью вспоминает о родной матери, любимой девушке и, наконец, о всей своей жизни, которая уходит, словно кровь из открытой раны, капля по капле, день за днем:

 
Кожу трет веревка, кожу рвет.
Кровь течет, на солнце запекается.
Я гляжу, как кровь моя течет,
И вся жизнь моя мне вспоминается.
 

И та же мысль в «Песне, пропетой матери» – ушел молодой человек на заработки, искать лучшей доли, но даже на возвращенье домой у него не стало надежды:

 
На Манги, где камыши стеной,
Малого козленка кличет мать.
Возвратиться думал я весной,
Но теперь до матушки родной
Мне уж никогда не доскакать.
 

В ногайском «Плаче о бедняке» это чувство одиночества и беспомощности выражено еще более обнаженно: бедняк отвергнут даже близкими родичами – даже на его похороны никто не приходит:

 
Нету добра, что можно забрать,
Нету скота, чтоб отогнать.
Нет ни сестры, ни брата, ни свата
У человека, что жил небогато.
 
 
Остались сироты, осталась вдова,
Вот я и плачу, живая едва…
 
 
Бедность и горе – наше проклятье.
Если ты беден – где сестры, где братья?
Нету при мне человека родного,
Чтоб услыхал мое горькое слово.
 

В крестьянских песнях-жалобах на судьбу есть один цикл, который резко выделяется своей трагической интонацией. Это песни о горькой доле женщины. Как ни трудна была жизнь в крестьянской среде (доля батрака, безземельного пахаря, пастуха, гонимого всеми труженика), женская доля была самой невыносимой. В системе патриархально-родовых и феодальных отношений, адатов старины на долю женщины выпадало самое тяжкое бремя, самой бесправной личностью в этой системе отношений была женщина.

Дело не в том, что у народов Северного Кавказа было какое-то особо неблагожелательное отношение к женщине или обычаи старины ставили ее в какое-то неоправданно унизительное положение. Дело обстояло гораздо сложнее. В обычаях старины было много такого, что и поныне вызывает уважение. Известно, что у горских народов считалось позором бить женщину. Девушка в отцовской семье была самой опекаемой и вольной личностью, вся тяжесть полевых работ ложилась на плечи мужчин. Женщине, особенно пожилой, выказывали всяческое уважение: входит женщина в дом, и все мужчины обязательно встают; если мужчина идет рядом с женщиной, то обязательно ей уступает место старшего, то есть идет с левой стороны; когда решаются серьезные дела (женитьба сына, замужество дочери, примирение кровников и т. д.), то мнение женщины учитывается обязательно. Не только брань и сквернословие, но даже двусмысленного слова сказать при женщине никто не мог себе позволить, иначе он подвергал себя всеобщему осуждению. И больше того, оскорбление женщины (матери, сестры, жены) даже словом никогда и никому не прощалось, тогда как юноша-горец, получив от старшего пощечину, обязан был вынести это молча, предоставив старшим в роду разобраться в причинах вражды. До какой бы ярости ни дошли дерущиеся мужчины или кровники, стоило появиться женщине и бросить свою шаль между ними, как они молча вкладывали кинжалы в ножны и расходились. По обычаю горцев женщине не полагалось заниматься тяжелым физическим трудом. Косить сено, пахать землю, пасти скот, валить деревья в лесу и возить дрова на арбах – было делом мужчин, хотя и женщинам хватало забот в крестьянском хозяйстве.