Текст книги "Махабхарата. Рамаяна"

Автор книги: Автор Неизвестен

 
«Сам Индра теперь отдыхает, поля наши влагой
Вспоив и зерно прорастив, человеку на благо.
 
 
Царевич! Покой обрели громоносные тучи,
Излившись дождем на деревья, долины и кручи.
 
 
Как лотосов листья, они были темного цвета
И грозно неслись, омрачая все стороны света.
 
 
Над а́рджуной благоуханной, кута́джей пахучей
Дождем разрешились и сразу истаяли тучи.
 
 
Мой Лакшмана, ливни утихли, и шум водопада,
И клики павлиньи, и топот слоновьего стада.
 
 
При лунном сиянье лоснятся умытые кряжи,
Как будто от масла душистого сделавшись глаже.
 
 
Люблю красы осенней созерцанье,
Зеркальный блеск луны и звезд мерцанье,
И семилистника благоуханье,
И поступи слоновьей колыханье.
 
 
Осенней обернулась благодатью
Сама богиня Лакшми, с дивной статью,
Чьи лотосы готовы к восприятью
Лучей зари и лепестков разжатью.
 
 
И осень – воплощение богини —
Красуется, лишенная гордыни,
Под музыку жужжащих пчел в долине,
Под клики журавлей в небесной сини.
 
 
Стада гусей, угодных богу Каме,
С красивыми и крепкими крылами,
С налипшею пыльцой и лепестками,
Резвятся с чакрава́ками, нырками.
 
 
В слоновьих поединках, в том величье,
С которым стадо выступает бычье,
В прозрачных реках – осени обличье
Являет нам свое многоразличье.
 
 
Ни облака, ни тучки в ясной сини.
Волшебный хвост линяет на павлине,
И паву не пленяет он отныне:
Окончен праздник, нет его в помине!
 
 
Сиянье при́яки [239]239
  Прияка(«милая») – название нескольких деревьев, в том числе кадамбы.


[Закрыть]златоцветущей
Сильнее и благоуханье гуще.
И пламенеет, озаряя кущи,
Роскошный цвет, концы ветвей гнетущий.
 
 
Охваченная страстью неуемной,
Чета слонов бредет походкой томной
Туда, где дремлет в чаще полутемной
Заросший лотосами пруд укромный.
 
 
Как сабля, свод небесный блещет яро.
Движенье вод замедлилось от жара,
Но дует ветер сладостней нектара,
Прохладней белой лилии «кахла́ра» [240]240
  Кахлара– белая водяная лилия.


[Закрыть].
 
 
Где высушил болото воздух знойный,
Там пыль взметает ветер беспокойный.
В такую пору затевают войны
Цари, увлекшись распрей недостойной.
 
 
Быки ревут, красуясь гордой статью,
Среди коров, стремящихся к зачатью
Себе подобных с этой буйной ратью,
Что взыскана осенней благодатью.
 
 
Где переливный хвост из перьев длинных?
Как жар, они горели на павлинах,
Что бродят, куцые, в речных долинах,
Как бы стыдясь насмешек журавлиных.
 
 
Гусей и чакравак спугнув с гнездовий,
Ревет и воду пьет вожак слоновий.
Между ушей и выпуклых надбровий
Струится мускус [241]241
  Струится мускус– признак буйства крови. – См. прим. 123.


[Закрыть]– признак буйства крови.
 
 
Десятки змей, что спали, в кольца свиты,
Порой дождей, в подземных норах скрыты,
Теперь наружу выползли, несыты,
Цветисты и смертельно ядовиты.
 
 
Как смуглая дева, что светлою тканью одета,
Окуталась ночь покрывалом из лунного света.
 
 
Насытясь отборным зерном, журавлей вереница
Летит, словно сдутая ветром, цветов плетеница.
 
 
Блистают лилии на глади водной.
Блистает пруд, со звездным небом сходный.
Один, как месяц, льющий свет холодный,
Уснул меж лилий лебедь благородный.
 
 
Из лотосов гирлянды – на озерах;
Стада гусей, казарок златоперых
Блестят, как пояса, на их просторах.
Они как девы в праздничных уборах!
 
 
И ветер, заглушая вод журчанье,
Прервет к закату тростников молчанье.
В них, под густое буйволов мычанье,
Рогов и флейт пробудит он звучанье.
 
 
Душистый цвет лугов, с рекою смежных,
Еще свежей от ветерков мятежных,
Отмыта полоса песков прибрежных,
Как полотно, – созданье рук прилежных.
 
 
Не счесть лесных шмелей, жужжащих яро,
Как бы хмельных от солнечного жара,
От цветня желтых, липких от нектара,
Огрузнувших от сладостного дара.
 
 
Всё праздничней с уходом дней дождливых:
Луна, цветы оттенков прихотливых,
Прозрачность вод и спелый рис на нивах,
И вопли караваек суетливых.
 
 
Надев из рыб златочешуйных пояс,
Бредет река, на женский лад настроясь,
Как бы в объятьях мысленно покоясь,
От ласк устав, с рассветом не освоясь.
 
 
В кристально-зыбкой влаге царство птичье
Отражено во всем своеобычье.
Сквозь водорослей ткань – реки обличье
Глядит, как сквозь фату – лицо девичье.
 
 
Колеблют пчелы воздух сладострастный.
К ветвям цветущим липнет рой согласный.
Утех любовных бог великовластный [242]242
  Бог великовластный– бог любви Кама.


[Закрыть]
Напряг нетерпеливо лук опасный.
 
 
Дарующие влагу всей природе,
Дарующие нивам плодородье,
Дарующие рекам полноводье,
Исчезли тучи, нет их в небосводе.
 
 
Осенней реки обнажились песчаные мели,
Как бедра стыдливой невесты на брачной постели.
 
 
Царевич! Слетаются птицы к озерам спокойным.
Черед между тем наступает раздорам и войнам.
 
 
Для битвы просохла земля, затвердели дороги,
А я от Сугривы доселе не вижу подмоги».
 

Лакшмана берет свой лук и стрелы и направляется к Сугриве. Глаза его красны от гнева и ярости.

Хитрый Сугрива посылает навстречу грозному сыну Сумитры луноликую Тару, которая умеряет его гнев.

Сугрива отправляет гонцов во все пределы царства обезьян и к медведям. К утру следующего дня они сходятся под стены Кишкиндхи. Сугрива рассказывает, что созвал он их для помощи великому Раме: они должны отправиться в поход на поиски возлюбленной жены его Ситы и ради возмездия Раване. Благородные обезьяны и медведи готовы помочь могучему витязю.

Наполняя все стороны света громогласным ревом и вздымая пыль до небес, огромное войско устремляется вслед за колесницей Сугривы и Лакшманы к пещере Рамы.

Обезьянье и медвежье войско разделяется на четыре части. Одни пойдут на север, другие – на запад, третьи – на восток, а четвертые – на юг. Войском, идущим на юг, водительствует Ангада, наследник Сугривы, и с ним мудрый Хануман, сын Ветра.

Рама вручает Хануману свой именной перстень с такими словами: «Где бы ни встретил ты Ситу, покажи ей кольцо, и она доверится тебе».

Спустя месяц с севера, востока и запада стали возвращаться войска. Ситы нигде не было.

Войско Ангады и Ханумана продолжает пробираться на юг…

Обезьяны выходят к берегу Океана. Ситы нет и здесь. Страшась гнева Сугривы, они боятся возвращаться в Кишкиндху и решают умереть. Их замечает мучимый голодом стервятник Сампа́ти, родной брат коршуна Джатайю, погибшего в битве с Раваной. Он уже хочет напасть на обессиленных воинов Ангады, но внезапно слышит имя Джатайю…

Обезьяны поведали Сампати о гибели старого коршуна.

Сампати рассказывает о себе.

Когда-то он и Джатайю были молоды и сильнокрылы, все живое трепетало перед ними и смирялось с их могуществом. Они возомнили себя тогда равными Солнцу. Они решили взлететь в небо, чтобы утвердиться рядом с великим светилом. Солнце начало сжигать их оперение. Тогда Сампати прикрыл собою Джатайю, крылья его обгорели, и он рухнул на берег Океана. Сампати более не мог летать высоко. Убедившись, что пищи и на земле вдоволь и брат не погибнет от голода, Джатайю улетел. Сампати же остался жить в горах. Некий подвижник сказал ему однажды: «Когда ты встретишься с посланцами Рамы, отыскивающими дивную царевну Митхилы, и поможешь им в чем-нибудь, крылья твои отрастут вновь!»

Сампати говорит им, что столица Раваны стоит на острове Ланка, посреди великого Океана; туда-то и унес Равана прелестную Ситу. В этот миг крылья у Сампати отрастают, становятся длинными и сильными. Он прощается с обезьянами и взмывает в небо.

Обезьяны сокрушены печалью. Никому из них не доплыть до Ланки, далекого острова, не допрыгнуть до него. Но тут они вспоминают о чудесном умении мудрого Ханумана.

Советник обезьяньего царя Сугривы, могучий Хануман, наделенный даром произвольно изменять свой облик, мгновенно увеличился в росте. Став исполином, он с такой силой уперся ногами в гору Махендра, что она покачнулась, осыпая цветочный ливень с верхушек деревьев. Хануман набрал воздуху в грудь, крепко оттолкнулся и, вытянув руки, прыгнул в поднебесье. Из потрясенной горы хлынули потоки золота, серебра, сурьмы. Рушились вековые деревья, каменные громады утесов срывались с мест, ревели дикие звери в пещерах, хищные птицы в тревоге покидали гнезда.

Хануман летел над океаном, и его огромная тень скользила по волнам. Океан, ведущий свой род от царя Сагары, был всегда благосклонен к дому Икшваку. Он повелел златоверхой горе́ Майнаке подняться из пучины, чтобы утомленный полетом Хануман мог слегка передохнуть. Но Хануман, торопясь на Ланку, лишь коснулся рукой вершины горы, ласково поблагодарил ее и полетел дальше.

Многие опасности подстерегали его на пути. Сперва поднялось из водных глубин морское чудище – прародительница змей Сураса. Но хитроумной обезьяне удалось ускользнуть из ее разинутой пасти, искусно меняя размеры своего тела. Затем появилась из морской пучины хищная ракшаси по имени Симхика, умевшая хватать живые существа за отбрасываемую тень. Хануман, однако, уменьшился в размерах и нырнул в темную, словно пещера, пасть Симхики. Острыми когтями разодрал он сердце хищной демоницы и, вспоров брюхо, выскользнул наружу. Когда бездна морская поглотила Симхику, бесстрашный Хануман продолжил свой полет.

Впереди показался остров, поросший цветущими деревьями. На нем высились белоснежные дворцы, и весь он был обнесен крепостной стеной. Хануман понял, что перед ним дивная Ланка. Он опустился на одну из трех вершин горы Трикуты и стал дожидаться ночи, чтобы, сократившись в размерах, незаметно проникнуть в обитель Раваны.

 
Чуть солнце исчезло за Асты священною кручей,
Сравнялся с пятнистою кошкой сын ветра могучий.
 
 
Во мраке ночном в этот город, блиставший чудесно,
Единым прыжком он проник, изменившись телесно.
 
 
Там были дворцы златостолпные. В улиц просторы
Их свет изливался сквозь окон златые узоры.
 
 
Дворцов семиярусных [243]243
  …дворцов семиярусных… – В Древней Индии пределом высоты для зданий были семь этажей; обычно это были лишь царские дворцы.


[Закрыть]кладки хрустальной громады
Вздымались до неба, светясь изнутри, как лампады,
И входами в них золотые служили аркады.
 
 
Жилища титанов – алмазами дивной огранки
Сияли и блеск придавали немыслимый Ланке.
 
 
С восторгом и скорбью вокруг обезьяна глядела:
Душой Ханумана царевна Видехи владела!
 
 
И белизной дворцов с узором золотым,
В несокрушимости своей, столица-крепость
Блистала перед ним. Оградой были ей
Десница Раваны и ракшасов свирепость.
 
 
Среди созвездий месяц в час урочный
Скользил, как лебедь, по воде проточной,
И раковине белизны молочной
Он был подобен, свет лия полночный.
 

 
Храбрец Хануман! Перепрыгнул он стену твердыни,
Что ракшасов грозный владыка воздвигнул в гордыне,
 
 
И город увидел, исполненный царственной мощи,
Прохладные воды, сады, густолистые рощи.
 
 
Как в небе осеннем густых облаков очертанья,
Белеют в сиянье луны исполинские зданья,
 
 
Достойное место нашли бы в столице Куберы
Их башни и своды порталов, прекрасных сверх меры.
 
 
Как в царстве змеином подземная блещет столица,
Так сонмом светил озаренная Ланка искрится.
 
 
Под стать Амара́вати – Индры столице небесной,
Стеной золотой обнесен этот остров чудесный,
От ветра гудит, в Океан обрываясь отвесно.
 
 
Колышутся стяги, и кажется музыкой дивной
Висящих сетей с колокольцами звон переливный.
 
 
На Ланку, ее золотые ворота и храмы
Глядел в изумленье сподвижник великого Рамы.
 
 
В ее мостовых дорогие сверкали каменья,
Хрусталь, жемчуга, лазурит и другие вкрапленья.
 
 
Был каждый проём восхитительных сводчатых башен
Литьем золотым и серебряной ковкой украшен.
 
 
Смарагдами проступни лестниц усыпаны были,
И чудом площадки в светящемся воздухе плыли.
 
 
То слышался флейты и ви́ны напев музыкальный,
То – клик лебединый, то ибиса голос печальный.
 
 
Казалась волшебная Ланка небесным селеньем,
Парящим в ночных облаках бестелесным виденьем.
 

 
Являя души обезьяньей красу и величье,
Сын Ветра отважный сменил произвольно обличье,
 
 
И стену твердыни шутя перепрыгнул он вскоре,
Хоть Ланки властитель ворота держал на затворе.
 
 
В столицу вступил Хануман, о Сугриве радея,
Своим появленьем приблизил он гибель злодея.
 
 
И Царским Путем, пролегавшим по улице главной,
Где пахло цветами, прошел Хануман достославный.
 
 
Со смехом из окон и музыкой – запах цветочный
На острове дивном сливался порой полуночной.
 
 
На храмах алмазные чудно блистали стрекала.
Как твердь с облаками, прекрасная Ланка сверкала.
 
 
Гирляндами каменных лотосов зданья столицы
Украшены были, но пышных цветов плетеницы
 
 
Пестрели на белых дворцах, по соседству с резьбою,
И каменный этот узор оживляли собою.
 
 
В ушах обезьяны звучали сладчайшие трели,
Как будто в три голоса девы небесные пели.
 
 
Певиц голоса́ источали волну сладострастья.
Звенели бубенчиками пояса и запястья.
 
 
Из окон распахнутых плыл аромат благовоний.
На лестницах слышался гул и плесканье ладоней.
 
 
И веды читали в домах, и твердили заклятья
Хранители Чар, плотоядного Раваны братья.
 
 
На Царском Пути обезьяна узрела ораву,
Ревущую десятиглавому Раване славу.
 
 
У царских палат притаилась в кустах обезьяна,
И новое диво явилось очам Ханумана:
 
 
Чудовища в шкурах звериных, иные – нагие,
С обритой макушкой, с косой на затылке – другие,
 
 
С пучками священной травы [244]244
  С пучками священной травы… – Подразумевается, обязательная при ритуальных церемониях трава куша с острыми стеблями.


[Закрыть], с булавами, жезлами,
С жаровнями, где возжигается таинства пламя,
 
 
С дрекольем, с оружьем теснились нечистые духи.
Там были один – одноглазый, другой – одноухий…
 
 
Бродили в отрепьях страшилища разной породы:
Среди великанов толклись коротышки-уроды.
 
 
Там лучники и копьеносные ратники были,
С мечами, в доспехах узорчатых латники были.
 
 
Ни карликов – ни долговязых, ни слишком чернявых —
Ни белых чрезмерно, ни тучных – ни слишком костлявых,
 
 
Красивых – и вовсе безликих, с причудливой статью,
Сын ветра увидел, любуясь диковинной ратью.
 
 
Узрел Хануман грозноликих, исполненных силы,
Несущих арканы, пращи и трезубые вилы.
 
 
Тела умастив, украшенья надев дорогие,
Венками увешаны, праздно слонялись другие.
 
 
Мудрец обезьяний, душистыми кущами скрытый,
Узрел исполинский дворец, облаками повитый,
 
 
И лотосы рвов, и порталов златых украшенья,
И ракшасов-львов с булавами – врагам в устрашенье.
 
 
С жилищем властителя Ланки, ее градодержца,
Сравнился бы разве что Индры дворец, Громовержца!
 
 
С приятностью ржали вблизи жеребцы, кобылицы,
Которых впрягали в летающие колесницы.
 
 
Белей облаков, что беременны ливнями были,
Слоны с четырьмя бесподобными бивнями были.
 
 
Юркнул Хануман хитроумный в чеканные двери,
Где выбиты были мудреные птицы и звери.
 
 
Так полчища духов ночных, стерегущие входы,
Сумел обойти удалец обезьяньей породы.
 
 
Проник во дворец Хануман, посмеявшись над стражей —
Над множеством духов, хранителей храмины вражьей.
 
 
Очам великосильной обезьяны
Чертог открылся, блеском осиянный,
Где превращались в дым курильниц пряный
Алоэ черное, сандал багряный.
 

 
В коровьем стаде – бык, олень средь ланей,
Зажегся месяц ясный в звездном стане.
Его шатер из лучезарной ткани
Над Ма́ндарой мерцал и в Океане.
 
 
Его лучей холодное сиянье
Оказывало на волну влиянье,
На нет сводило черноты зиянье, —
С мирскою скверной – тьмы ночной слиянье.
 
 
На лотосы голубизны атласной
Безмолвно изливая свет прекрасный,
Он плыл, как лебедь царственно-бесстрастный,
Как на слоне седок великовластный.
 
 
Венец горы с отвесными боками,
Слон Вишну с позлащенными клыками,
Горбатый зебу с острыми рогами, —
По небу месяц плыл меж облаками.
 
 
Отмечен знаком зайца благородным,
Он мир дарил сияньем превосходным,
Берущим верх над Раху злоприродным,
Как жаркий солнца луч над льдом холодным.
 
 
Как слон-вожак, вступивший в лес дремучий,
Как царь зверей на каменистой круче,
Как на престоле царь царей могучий,
Блистает месяц, раздвигая тучи.
 
 
Блаженный свет, рожденный в райских кущах,
Он озаряет всех живых и сущих,
Любовников, друг к другу нежно льнущих,
И ракшасов, сырое мясо жрущих,
 
 
И мужних жен, красивых, сладкогласных,
Что спят, обняв мужей своих прекрасных,
И демонов, свирепостью опасных,
Летящих на свершенье дел ужасных.
 
 
Тайком взирало око обезьянье
На тонкостанных, снявших одеянья,
С мужьями спящих в голубом сиянье,
На демонов, творящих злодеянья.
 
 
Достойный Хануман увидел праздных,
Погрязших в пьянстве и других соблазнах,
Владельцев колесниц златообразных,
Услышал брань и гул речей бессвязных.
 
 
Одни махали, в помощь сквернословью,
Руками с шею добрую воловью,
Другие липли к женскому сословью,
Бия себя при этом в грудь слоновью.
 
 
Но в Ланке не одни пьянчуги были:
Мужи, носящие кольчуги, были,
И луноликие подруги были,
Чьи стройные тела упруги были.
 
 
Сын ветра, обегая подоконья,
Увидел, как прелестницы ладонью
Себе втирают в кожу благовонья,
С улыбкой или хмурые спросонья.
 
 
Был слышен зов оружие носящих,
И трубный рев слонов звучал, как в чащах.
Не город, а пучина вод кипящих,
Обитель змей блистающих, шипящих!
 
 
Сын ветра здешних жителей увидел.
Он мудрых Чар Хранителей увидел,
И разума ревнителей увидел,
И красоты ценителей увидел,
 
 
И жен, собой прекрасных, благородных,
За чашей собеседниц превосходных,
Возлюбленным желанных и угодных,
С планетами сверкающими сходных.
 
 
Иная робко ласки принимала,
В других стыдливость женская дремала,
И наслаждались, не стыдясь нимало,
Как будто птица птицу обнимала.
 
 
Он увидал на плоских кровлях ложа,
Где женщины, с возлюбленными лежа,
Блистали дивной сребролунной кожей
Иль превосходной, с чистым златом схожей.
 
 
По внутренним покоям, лунолицы
И миловидны, двигались жилицы.
Их взоры пламенели сквозь ресницы.
Сверкали их уборы, как зарницы.
 
 
Но где же Сита, Джанаки отрада,
За добродетель дивная награда,
Цветущий отпрыск царственного сада,
Из борозды родившееся чадо?
 
 
Где Раму возлюбившая душевно
Митхилы ненаглядная царевна,
Чей голос благозвучен, речь напевна,
Лицо прекрасно, а судьба плачевна?
 
 
Теперь ее краса мерцает вроде
Златой стрелы высоко в небосводе,
Златой прожилки в каменной породе,
Полоски златолунной на исходе.
 
 
Охваченное ожерельем дивным,
Стеснилось горло стоном безотзывным.
Так пава с опереньем переливным
Лес оглашает криком заунывным…
 
 
И, не найдя следов прекрасной Ситы,
Лишенной попеченья и защиты,
Затосковал сподвижник знаменитый
Потомка Рагху, с ним душою слитый.
 

 
Владея искусством обличье менять и осанку,
Храбрец быстроногий пустился осматривать Ланку.
 
 
Как солнце, в очах заблистала стена крепостная,
И чудный дворец обезьяна узрела лесная.
 
 
Наполненный стражей свирепой, окопанный рвами
Был Раваны двор, словно лес, охраняемый львами.
 
 
Там золотом своды порталов окованы были,
А входы литым серебром облицованы были.
 
 
Красивые двери с резьбой и окраскою пестрой
Ложились на белый дворец опояскою пестрой.
 
 
Там были неистовые жеребцы, кобылицы,
Слоны и погонщики, всадники и колесницы.
 
 
Повозки, покрытые шкурами, – львиной, тигровой, —
Обитые кованым золотом, костью слоновой.
 
 
Как жар, самоцветные камни блистали в палате,
Что местом совета избрали начальники ратей.
 
 
Вблизи водоемов дремотных и струй водометных
Немало встречалось диковинных птиц и животных.
 
 
Не счесть было грозной военщины, стражи придверной,
А женщины там отличались красой беспримерной.
 
 
В покоях дворцовых звенели красавиц подвески
И слышались волн океанских гремучие всплески.
 
 
И пахло сандалом в жилище владыки чудовищ,
Владетеля женщин прекрасных, несметных сокровищ,
 
 
Чью крепость украсили символы царственной власти,
Чьи воины – скопище львов, разевающих пасти.
 
 
Здесь камни красивой огранки свой блеск излучали,
Литавры, и раковины, и мриданги звучали.
 
 
Курился алтарь во дворце в честь луны превращений. [245]245
  Курился алтарь во дворце в честь луны превращений. – То есть дворец Раваны воспринимался также и как храм, где совершались положенные обряды и жертвоприношения по случаю смены фаз луны.


[Закрыть]
Для подданных Раваны не было места священней.
 
 
С пучиной звучащею сходный, дворец многошумный, —
Дворец-океан увидал Хануман хитроумный!
 
 
Покои сквозные, чья роспись – для взора услада,
Затейливые паланкины – для тела отрада,
 
 
Палаты для игр и забав, деревянные горки
И домик любви, где дверные распахнуты створки,
 
 
С бассейном, с павлиньими гнездами… Кама всеславный
Едва ли под звездами создал когда-нибудь равный!
 
 
В палатах блистали златые сиденья, сосуды
И были камней драгоценных насыпаны груды:
Сапфиры с алмазами, яхонты да изумруды.
 
 
Как солнечный лик, лучезарным повит ореолом,
Дом Раваны мог бы сравниться с Куберы престолом.
 
 
Вверху на шестах позолоченных реяли флаги.
Бесценные кубки, полны опьяняющей влаги,
 
 
Сверкали в покоях, когда обезьян предводитель
Незримо проник в златозарную эту обитель,
 
 
Где чудно звенели в ночи пояса и браслеты
На женах и девах, сияющих, как самоцветы.
 

Сын ветра залюбовался летающей колесницей, отнятой повелителем ракшасов у своего брата Куберы.

 
У Пу́шпаки [246]246
  Пушпака(«цветочная») – волшебная колесница, летающая по воздуху. Такими колесницами обладали только боги, и, в частности, Пушпака принадлежала богу богатств Кубере, но была похищена у него Раваной, который перенес ее на Ланку и тщательно охранял. После победы над Раваной Рама полетел на ней в Айодхью.


[Закрыть], волшебной колесницы,
Переливали жарким блеском спицы.
Великолепные дворцы столицы
Не доставали до ее ступицы!
 
 
А кузов был в узорах шишковатых —
Коралловых, смарагдовых пернатых,
Конях ретивых, на дыбы подъятых,
И пестрых кольцах змей замысловатых.
 
 
Сверкая опереньем, дивнолицы,
Игриво крылья распускали птицы
И снова собирали. Так искрится
Стрела, что Камы пущена десницей!
 
 
Слоны шагали к Лакшми по стремнине,
И, с лотосами «падма» [247]247
  Падма– белый дневной лотос, закрывающийся с наступлением ночи («нелумбием специозум»).


[Закрыть], посредине
Сидела дивнорукая богиня.
Такой красы не видели доныне!
 
 
И обошла с восторгом обезьяна,
Как дивный холм с пещерою пространной,
Как дерево с листвой благоуханной,
Громаду колесницы осиянной.
 

 
Дивился Хануман летучей колеснице
И Вишвака́рмана божественной деснице.
 
 
Он сотворил ее, летающую плавно,
Украсил жемчугом и сам промолвил: «Славно!»
 
 
Свидетельством его старанья и успеха
На солнечном пути блистала эта веха.
 
 
И не было во всей громаде колесницы
Ни пяди, сделанной с прохладцей, ни частицы,
 
 
Куда не вложено усердья, разуменья,
Где драгоценные не светятся каменья.
 
 
Подобной красоты ни в царственном чертоге
Не видели, ни там, где обитают боги!